В поисках конкретной философии

В обыденном смысле слова идеалист — это человек, который руководствуется в жизнц некоей «идеей» или «идеалом». Под «идеей» следует понимать «субъективное мнение» — мнение, проистекающее не из того, что человек непосредственно ввдит, и не сводимое к некоему «уроку опыта». Как известно, уроки опыта горьки и ведут скорее к «реализму» или «цинизму», нежели к идеализму. Вина идеалиста, если, конечно, быть идеалистом — это вина, состоит якобы в том, что он не принимает в расчет то, чему его могла бы научить жизнь, и поступает таким образом, будто в реальности все происходит так, как должно происходить в соответствии с идеей, которую он составляет об идеальном мире. Поэтому ошибка идеалиста называется абстракцией. Он изначально не учитывает непреодолимое различие, отделяющее мир разумный и соответствующий благу, о котором он ведет речь, от мира бурного и непокорного разуму, о котором он упоминает гораздо реже. Мир, о котором он говорит, есть мир, в котором говорят: в нем обмениваются не словами, но ударами или орудийными залпами. Отсюда — и требование конкретной философии, чтобы положить конец идеалистической лживости.

Здесь сразу же становится очевидна ограниченность подобной критики идеализма. Идеалиста обвиняют в том, что он поступает так, будто сегодняшний мир уже таков, каким он должен быть, — цивилизованный и разумный. Идеалиста, следовательно, можно представить как наивного мечтателя, если только он не искушенный консерватор или профессор, пораженный университетским маразмом. Идеалисту ставят в упрек вовсе не его идеал. Этот идеал, который не считают настолько уж глупым или бредовым, принимается за точное определение блага.

Вследствие этого победа конкретной философии над абстракцией будет сведена к хронологической корректировке: даже если благо еще и не смогло найти воплощения, идеалист, который сегодня смеется над нами, завтра окажется прав. Сегодняшнее заблуждение обернется завтрашней истиной: «диалектическим» подвигом, который осуществит действие, или, в терминах, считающихся марксистскими, пракси- сом. Впрочем, это понятие станет одним из ключевых слов в 50—60-е годы. На самом же деле упоминание праксиса там, где раньше говорили о действии, бесспорно является следствием прилежного чтения работ молодого Маркса в этот период. Это одна из постоянных тем Мер- ло-Понти, когда он говорит о Марксе: праксис есть «сгусток смысла», таковым можно было бы считать великое открытие Маркса.

«То, что Маркс называет праксисом, представляет собой смысл, самопроизвольно вырисовывающийся в пересечении действий, посредством которых человек организует свои отношения с природой и с другими людьми»17.

В своем энтузиазме по отношению к праксису Сартр дойдет даже до того, что напишет:

«Все, что реально, есть праксис, и все, что есть праксцс, реально»18.

После 1965 г. для того, чтобы дистанцироваться от этой «экзистенциальной» версии марксизма, будут говорить уже не «праксис», но «практика». Например, письмо будет представлять собой «значащую практику», а философия — «теоретическую практику».

В конечном итоге, т.е в конце истории, идеализм станет истинной философией. Пока же эта философия является ложной и лживой, поскольку она отворачивается от действия. Действие здесь может означать только одно: противодействие тому, что не позволяет реальности стать идеалом, иными словами, нападки на реальность реального. В своей критике идеализма «конкретная философия» приводит к экстремистской позиции. Философия в своем бунте против самой реальности реального сливается с практической программой противодействия.

На основании только этого принципа доктрина праксиса лишена всякого средства ориентации и возможности судить о действии. Она утверждает, что идеал идеалиста сегодня представляет собой мистификацию, но завтра он обретет смысл. Пока же ему, чтобы действовать, следует полагаться на «реалистичную мораль», извлеченную из опыта. Поэтому невозможно требовать от философии правил действия. Никакая идея не способна направлять философию праксиса в ее действии, за исключением идеи о том, что нужно действовать. Действие становится совершенно недетерминированным. Бунт против идеалистической абстракции порождает лишь абстрактную апологию действия и насилия. Принято решение действовать против зла вообще, но фактически, в особой ситуации, — а любая ситуация особая, — те же предпосылки могут оправдать абсолютно любое решение. Впрочем, драматургия Сартра и его политические статьи богато иллюстрируют эти проблемы. Многочисленные ссоры в издательской группе журнала «Тан модерн» всегда были политическими и никогда — философскими: в принципе, мысль должна быть вовлечена в конкретное и приводить к определенной политической позиции, на деле же она всегда была абстрактной, поскольку равным образом могла обосновать позицию как за, так и против, не изменяя при этом своих предпосылок.

Понимаемый в метафизическом смысле этого слова «идеализм» есть наименование доктрины, считающей тождественными бытие и познанное бытие. Вот определение идеализма, которое предлагает Брюншвик в статье «Идеализм» в «Философском словаре» Лаланда19:

«Идеализм утверждает, что метафизика сводится к теории познания.

Поскольку идеализм уравнивает бытие и познанное бытие, то первые признаки экзистенциального бунта против абстракции можно обнаружить в критике Кантом онтологического доказательства существования Бога. Всем известен его анализ примера со 100 талерами. В реальных (wirklich) 100 талерах нет ничего большего, чем в возможных 100 талерах. В обоих случаях сумма будет одна и та же. Следовательно, реальность не содержит в себе ничего большего, кроме простой возможности. Это так, но следует внести уточнение: ничего большего с точки зрения понятия, с точки зрения логики. Сто талеров, о которых я говорю, сожалея о том, что не имею их, это те же самые 100 талеров, которые я хотел бы иметь в своем кармане. Познанное бытие 100 талеров в обоих случаях то же самое. Таким образом, 100 талеров, если в конце концов они попадут в мой карман, будут теми же 100 талерами, к обладанию которыми я стремился. Значит, понятие не изменилось при переходе от возможного (понятия) к действительному (существованию), и тем не менее мой капитал претерпел изменение. Бытие, следовательно, оказалось совсем иным. И бытие, следовательно, не тождественно познанному бытию. В силу кантовского определения, безоговорочно принимаемого единодушным поколением экзистенциалистов, существование не является предикатом вещи. Существование ускользает от понятия и переходит в разряд непостижимого. Отсюда и соучастие существования во всех образах непостижимого: возможность, случай, необоснованное, непредвиденное и т.д. И поскольку между фактом обладания или необладания 100 талерами, между отсутствием и наличием существует огромная разница, то, следовательно, понятие безразлично к самому основополагающему различию. Одно и то же понятие применимо как к отсутствующей вещи, так и к вещи наличествующей: понятию неведома эта инакостъ. Значит, нужно выйти за пределы понятия, чтобы утвердить то, что имеет значение в конечном счете: существование или несуществование, быть или не быть. Отсюда и использование литературных (вымышленных) форм дискурса в противоположность формам абстрактным: драме, автобиографической исповеди, роману и т.д.