Повествование (о конце повествования) о конце истории

Для человека, который, подобно Лиотару, был последователем «философии праксиса» — «человек есть произведение своих творений», некогда писал тот266, — и долгое время активно сотрудничал с группой «Социализм или варварство», нигилизм, диагностированный Ницше, среди прочих имеет и следующий смысл: революционер воображает, будто его борьба против существующего порядка вещей основана на истине; он располагает революционной теорией, преподносящей ему как установленную истину, что современный способ производства, а вместе с ним и вся надстройка обречены благодаря внутренне присущему им противоречию и что будущее этого настоящего обернется катастрофой (войной, всеобщим фашизмом), если человечество не возьмет в свои руки инициативу перехода к другому способу производства.

Он полагал, что говорит от имени истины и выражает лишь моральный идеал; отсюда — крушение революционных ценностей, определяемых теперь как ценности религиозные (поиски спасения человечества путем отмщения всем виновным) и клерикальные (интеллектуал является для масс тем же, чем для своей паствы — добрый пастырь). 2.

Это новое откровение рикошетом позволяет осознать, что социализм именно в силу того, что он представляет собой религиозное «устройство» или «приспособление», гораздо менее революционен, нежели капиталистическая реальность; ведь последняя цинична, ни во что не верит и разрушает все верования на всей планете.

Истина, предлагаемая знанием революционной теории, была только идеалом. Таким образом, она вовсе была не истиной, а лишь выражением желания истины.

Здесь у нас может возникнуть желание прервать Лиотара и сказать ему: быть может, истина борца была плохо обоснована; желание подтолкнуло его принять марксистские высказывания за истинные, но, быть может, они просто не были истинными. Увы! Он не слышит нас, он уже устремился дальше, он торопится и вот уже одним прыжком преодолел расстояние, отделяющее его разочарование от полемики против истины как таковой. Заметив, что эта истина была лишь выражением желания, он переходит к интерпретации: желание, выражавшееся в этой так называемой «истине», было желанием истины. Мы просим присмотреться... Но из этого он делает следующий вывод: если бы существовала истина, то она была бы гегелевского или, если хотите, марксистского толка. Если марксизм не является истинным, то не потому, что он ложный, а потому что ничто не истинно.

Как бы то ни было, главным остается вопрос о нигилизме. Чем является крах всех верований — освобождением или катастрофой? Что найдет современный человек в безверии — мотив веселой науки или депрессивную подавленность? Подобно Делезу, Лиотар считает, что протест против нынешнего состояния мира, если хотите, против «капитализма» может быть реакционным или реактивным. Речь вовсе не идет о том, чтобы упрекнуть капитализм в цинизме, жестокости, напротив, следует усилить эту тенденцию. Капитализм ликвидирует все, что человечество почитало как самое благородное и святое, — эту ликвидацию нужно сделать «еще более ликвидирующей»268. Ведь старые Добрые Времена не вернутся (если исключить гипотезу вечного возвращения). Эту программу активного нигилизма (которая обычно воспринималась как нечто скандальное) можно понимать следующим образом: все, что является благородным и святым, перестает быть таковым в тот самый момент, когда мы начинаем верить в это не в силу наивности, но по расчету. Например, можно было бы сказать так: поскольку религия (или, что для Лиотара равнозначно, революционная ангажированность) не является ни истинной, ни ложной, то нет большого смысла в ее «демистификации»; зато та же самая религия, считавшаяся святой во времена веры, превращается в достаточно нечистоплотную вещь по завершении эры критики, когда Романтики захотели ее реставрации из-за ностальгии по своему детству, Политики — для того, чтобы народ получил мораль, а Представители Церкви — чтобы не впасть в отчаяние.

«Демистифицируют лишь для того, чтобы лучше мистифицировать»272. Поэтому делезовские поиски подлинного различия, которое отделяло бы господина от раба или подлинное желание от желания из- вращенного, проистекает из наивной и, быть может, притворной веры в добродетели критики. Определение философии как критики принадлежит «Просвещению» периода до 1789 г.: разоблачая обманывающего священника, поддерживающего своей ложью деспотичного владыку, философия собирается научить уму-разуму наивный народ и вернуть ему античную добродетель. Это равнозначно тому, что критика властей позабыла проанализировать власть самой критики. Она распространяет свои подозрения на все, но продолжает верить в непогрешимость критики. На самом деле различие между критикой лжи и самой ложью симулируется. То же относится и к различию между силой активной и силой реактивной: каждая из них, по определению, кажется другой, и так постоянно.

«Современные катастрофы всегда более или менее быстро смешиваются с «радостной вестью» ложного «пророка»273.

Философия от Платона до Гегеля не только не является длительной мистификацией (метафизикой и т.д.), против которой в исключительных случаях отважно восстают редкие свободные мыслители, напротив: философия, т.е. вера в истину, была лишь длительной демистификацией, лишь долгим упадком способностй мистифицировать, выдумывать, создавать богов. Таинственные речи Ницше в его книге «Сумерки богов», превратившей истинный мир в выдумку, совершенно не означают, что исчезла вера в сверхчувственный мир, но самым тревожным образом говорят о следующем:

«Мир стал выдумкой, мир как таковой — лишь выдумка: выдумка означает нечто, о чем рассказывают и что существует только в повествовании; мир есть нечто, что рассказывается, пересказанное событие и, следовательно, интерпретация: религия, искусство, наука, история — столько различных интерпретаций мира или, точнее, столько вариантов выдумки»274.

Конец истории означает теперь, что человечество готовится выйти из исторического времени, чтобы снова войти во «время мифа»275. Именно в этом и состоит вечное возвращение: выход за пределы истории, т.е. активное забвение прошлого, предварительное условие для создания новых богов (или, если хотите, новых «историй», новых легенд).

Если это так, заключает Лиотар, то философия должна сбросить былую маску, которую она носила при царствовании единственной истины (или во времена христианства, монотеизма) и надеть языче- скую, политеистическую маску. Ей не походит более добродетельный наряд критика.

«Значит, после этого вы отвергаете спинозистскую или ницшеанскую этику, разделяющую движения, обладающие большим бытием, и движения, обладающие меньшим бытием, действие и противодействие? — Да, мы опасаемся, что под покровом этих дихотомий вновь возникнет целая мораль и целая политика, их мудрецы, их борцы, их суды и их тюрьмы.

Мир — это выдуманное повествование. Каким же образом можно будет совершить выход за пределы исторического времени? В лоне истории, до тех пор, пока существовала история, мир являл собой не выдумку, но истину, открытую единственному логосу. Как же совершить обратный переход от логоса к muthos! Показав, что сам logos был лишь muthos. Философия конструировалась в противовес «историям» и «россказням». Платон закрывал двери своего полиса перед поэтами, которых он обвинял в том, что те рассказывают истории увлекательные, но чуждые истине. Теперь нужно бы продемонстрировать, что Платон, в свою очередь, сам рассказывает нам истории. Что и сама философия является увлекательной историей. Философы противопоставляют теоретический дискурс и дискурс нарративный. Первый утверждает: вот, что есть всегда и везде, повсеместно и во все времена. Второй говорит: некогда (и все сомневаются, что это когда-либо имело место). До тех пор, пока существует противоречие между всеобщим и особенным, теория господствует в умах: «историйки» и «побасенки» считаются развлечением, не имеющим никаких следствий.

«По моему же мнению, теории сами представляют собой повествования, только в скрытом виде, и не следует позволять вводить себя в заблуждение их претензией на всевременность»277. 1

Лиотар вверяет доказательство этого утверждения реабилитации логики случая, как мы находим ее у греческих софистов. Эта логика представляла следующую странность: она могла бы разрушить единственную и всеобщую истину, показывая, что всеобщая логика есть лишь частный случай частной логики, логики отдельного случая или единственного события; и тем не менее, хотя эта логика особенного и преобладает над всеобщей логикой и включает ее в себя, она вовсе не становится ни более универсальной логикой, ни более истинной истиной.

Если любой дискурс считается нарративным, то тот, кто претендовал бы на абсолютный дискурс, стал бы посмешищем, поскольку повествование отличается следующим: —

оно всегда уже начато, оно всегда есть повествование о предшествующем повествовании; нарративное повествование никогда не ссылается на чистый факт, молчаливое событие, но всегда уже на нарративное, на истории, на гул слов, предшествующий, порождающий, сопровождающий и следующий за цепочкой войн и праздников, трудов и дней.

«И фактически мы всегда находимся под влиянием какого-либо повествования, нам уже всегда что-то сказано, и о нас всегда уже что-то сказано»278. —

оно никогда не является законченным, ибо в принципе повествующий обращается к слушателю, повествуемому, который впоследствии может стать повествующим, превращая повествование, повествуемым которого он был, в пересказываемое нового повествования.

Таким образом, история никогда не кончается. Или — история прекращается: повествование заканчивается, диалектическое «повествование». Но уже существует множество версий этого повествования, множество повествований об этом конце, множество повествований об этом повествовании. «Дискурс о всеобщей истории» в конечном итоге был лишь могущественным мифом, Или, если хотите, он был только мифом, но каково же могущество этого мифа, если он столь долго завораживал своих повествуемых!

Конец истории не является концом повествования. Множество повествований об этом конце подготавливают будущее, в котором будут царить «вновь» и в тысячу первый раз многочисленные варианты выдумки о мире.