Законодатель интеллектуальной моды

Вначале семиотика была направлена на подрыв традиционного интеллектуального порядка, но «...все более превращалась в тоталитарное единство, оказывавшееся новым выражением этого самого порядка»143. М. Фуко, Ж. Лакан занялись критикой принципов системности в развитии культуры, языка и духовного мира личности, детерминизма и рациональности. Работы М. М. Бахтина тоже были направлены на разрушение оснований структурного подхода. Р. Барт написал ряд книг против самого понятия объективного значения текста, культа автора, позитивизма, структурного подхода, буржуазного общества, традиционной идеологии и т.д. Он ввел понятие «господствующей элиты» в науке и искусстве, которая настаивает на упорядоченности языковых и культурных кодов для манипуляции сознанием общества в целом, включая научное сообщество. Ж. Деррида ввел идею деконструкции — выявление разноречий в любом тексте, который традиционно принимается за целое, и разоблачение конформизма текста. Теперь семиотика уже не занималась позитивным описанием правил знакового языка, а разоблачала их манипулятивную сущность.

Но в СССР и в современной России эта эволюция модифицировалась.

Ю. М. Лотман по признаку отношения к знаку выделил две модели социокультурного поведения: европейский договор и русское вручение себя. Но в результате совершенно упускаются из виду анархистско-богоборческая струя русской культуры и восприимчивость русских к западным формам искусства — от докоммунистического авангарда до посткоммунистического постмодернизма. Семиотика в версии Ю. М. Лотмана смешивает объект исследования с моделью, приписывая модель реальности. Такая семиотика порождает комплекс гипотез ad hoc, функция которых — не обработка новых данных, а защита теории перед данными, которые ей не соответствуют. Так, в сущности, поступает любой теоретик, по крайней мере, до какого-то предела. Применение подобного подхода к России утверждает старую идею об однородности и непрерывности русской истории и культуры, которая определяется и направляется архаичными структурами.

Понятие менталитета в версии Тартуской школы замещает понятия дух языка и дух народа, выработанные в XIX в., из-за чего трудно понять его соотношение с культурой (способ образования). Одновременно данное понятие отождествляется с культурой. Так возникает порочный круг: культура предшествует менталитету, но по семиотическому определению не формируется вне заданных менталитетом операций.

Ю. М. Лотман считал, что понятие «ментальности» семиотика заимствовала от школы «Анналов». С. С. Неретина тоже сдержанно оценивает школу «Анналов». Однако школа «Анналов» ввела в науку концепт серийных исследований, дополняющих друг друга и дающих такой образ действительности, который не имеет ничего общего с линейным описанием истории.

Эпистемологический постулат школы «Анналов» — невозможность упрощения данного множества. В одну и ту же эпоху и в одном сознании существует несколько менталитетов. Введение одного параметра (нации, государства, культуры и т. п.) ведет к радикальной редукции реальности. Менталитет в понимании школы «Анналов» имеет разные акценты: социальный, культурный, социально-психологический145. Поэтому ссылка на «Анналы» для подмены серийных исследований русской культуры ссылкой на ментальность при обсуждении «русского (и всякого другого) менталитета» является недоразумением.

Ю. М. Лотман воспроизвел схему «первобытного мышления» Л. Леви-Брюля. Эта схема противопоставляет западные (рациональные и объективные) структуры мышления дологическому и мистическому мышлению диких народов (принцип со- причастия и отсутствие противоречия). Согласно Ю. М. Лотма- ну, менталитет описывается в терминах этноцентризма (склонение на все лады русских национальных свойств), культурного детерминизма (давление архаики), исторической обусловленности (имперские амбиции и идеология силы) и филологизма (дух языка есть дух народа).

Отсюда вытекают общие недостатки концепции Ю.

Бинарные схемы семиотики не объясняют, а насильственно классифицируют факты и порождают неразрешимую дилемму. С одной стороны, возникает расхождение семиотического и исторического времени. И потому в историческую эпоху основа для семиозиса уже существует. Архаические формы действуют, управляют накоплением культуры и кардинально не меняются. С другой стороны, Ю. М. Лотман в одной из книг делает заключение: «Коренное изменение в отношениях Восточной и Западной Европы, происходящее на наших глазах, дает, может быть, возможность перейти на общеевропейскую тернарную систему»*. Налицо влияние политической конъюнктуры и противоречие исходным посылкам. Вместе с изменением характера религии это значит: бинарную основу культуры можно менять волюнтаристским решением. Такой подход давно известен русским людям и, конечно, китайцам...

В этой связи заслуживает внимания, что М. К Петров писал о тринарной схеме европейской культуры, но ни разу не обмолвился о бинарности русской культуры.

Затрону еще один сюжет.

В целом школа Ю. М. Лотмана отличается отсутствием систематической научной критики. Сводит идеологию, религию и культуру поздних эпох к первобытному сознанию. Противоречит анализируемому материалу и исходным посылкам. Предпочитает одни возможности интерпретации другим. Использует непроверенные или в принципе непроверяемые суждения для вывода. Применяет аргумент от авторитета и подчеркивает значение целостных (бесконечных) объектов. В конечном счете Тартуская школа не отличается от официальной советской идеологии146.

Теперь вернусь к тезису С. С. Неретиной: М. К. Петров — мыслитель эпохи Просвещения, вдохновляющийся задачей ниспровержения предрассудков. Однако не М. К. Петров, а Ю. М. Лотман считал Просвещение культурным мифом, который описывался в терминах бинарных оппозиций. Для этого Ю. М. Лотман отождествлял просветителей с первичным христианством и марксизмом как высшей стадией Просвещения. Типологическое сравнение этого хода мысли показывает параллель между идеями Франкфуртской и Тартуской школ: обе группы считали себя интеллектуальной элитой, выживающей в политически враждебной среде и культурно чуждом массовом обществе; обеим пришлось в большинстве эмигрировать; лидеры обеих школ в зрелые годы сражались с марксистскими убеждениями молодости; и вслед за героями-просветителями в борьбе с врагом пользовались его же методами.

На русской почве просветительские идеи прорастали так, что от них отреклись бы западные отцы.

Интерес и симпатии Ю. М. Лотмана неизменно на стороне народа, но постепенно он начал отдавать долг и нуждам официальной культуры. Для этого исследовалась ситуация русского двоеверия — параллельного существования двух религий, литератур и систем права внутри русской культуры. Однако теория русского двоеверия подобна реальной ситуации советского двоемыслия 1970-х гг.: «Культура не действовала, но жила в подполье, самиздате, обиходе интеллигенции; а то, что действовало, не имело культурного статуса. Как это обычно бывает в исследованиях культуры, актуальная культурно-политическая ситуация проецируется на иные эпохи»148.

Напомню, что М. К Петров резко выступал против подобной модернизации и для ее анализа разработал понятие «эффекта ретроспективы».

Ю. М. Лотман развивал идею: Просвещение идет к природе по-разному: на Западе в мыслях, в России на деле: «Система бинарных оппозиций, которая стоит за мыслью исследователя, вполне прозрачна: Россия—Запад; поступок—слово; литература—церковь; природа—культура»149. По мнению Ю. М. Лотмана, в России слово претворяется в дело, а культура возвращается к природе. Однако природа вслед за Ж.-Ж. Руссо понималась как антропологическая сущность человека, которая сужается до его частных (этнических и классовых) определений: «Природа как главная ценность Просвещения оказывается эвфемизмом для народа и мужика, а затем подвергается своего рода национализации. Ценностный комплекс — истина—природа—народ — противопоставляется лжи—культуре—интеллигенции какрусское—нерусскому. Возврат к природе реализуется как хождение в народ, культурное опрощение и, наконец, почвенный национализм. Просвещение на своей периферии, по Ю. М. Лотману, в своей диалектике, по Т. Адорно, переворачивается: идеалы гуманизма, терпимости и рациональности трансформируются в национализм и антиинтеллектуализм»150.

Исходное единение природы и народа Ю. М. Лотман и его школа приписывали номадам — цыганам Пушкина, казакам Гоголя, цыганкам Блока, босякам Горького. Получается, что в России именно эти социальные группы (особенно цыгане) воплощают добродетели Просвещения, — по той причине, что жизнь цыган — дикая, необузданная, артистичная и продажная, зато экзотическая.

В заключение заметим: параллельно с Тартуской школой развивался Московский концептуализм. Он изучал не бинарные оппозиции, а советский быт и идеологические банальности (учебники, постановления партийных съездов, материалы партсобраний, обыденные представления о философии и марксизме- ленинизме и т.д.). Все это определялось как сфера низменного. Концептуализм снял поляризацию Запада и России путем введения аналитического концепта свое как чужое и ничто и предложил изучать империю знаков — «государство мух», в состав которого входят властно-управленческий и идеологический аппарат СССР Концептуализм создал также специальный термин идеолект (по созвучию с идиотизмом, идеологией и диалектом) для обозначения феномена идеологической болтовни. Вся официальная культура, система социальных наук и идеологический аппарат — это множество авторов-болтунов, производящих плоские шутки, пустые разговоры, бесконечные речи и дискуссии. Концептуалисты считали профессиональный дилетантизм главной характеристикой советского общества и идеологического аппарата151. Но сравнение творчества М. К. Петрова с отечественным концептуализмом выходит за рамки статьи.