Как символы способствовали демократической консолидации Новгорода

Ключевые культурные символы способны сыграть ведущую роль в формировании широкой поддержки обществом быстрых социальных изменений. Причина состоит в том, что, столкнувшись с поразительным количеством новой информации, люди стараются реагировать на это как можно проще.

Но хотя культурная среда и дает широкое определение наиболее подходящих для поддержки той или иной политики символов, на саму политику это не накладывает существенных ограничений. Культуру следует рассматривать как контекст, в котором существует широкий спектр символов; однако их сегодняшнее значение дается элитой.

Поддержка элитой новых интерпретаций старых символов есть необходимый компонент социальных изменений, поскольку она создает условия для их нового политического прочтения. Чем выше степень согласия элиты вокруг этой интерпретации, тем убедительнее она для общества и полезнее для поддержки новой политики.

Символы, таким образом, поддерживали развитие Новгорода в силу своей способности изменить отношение людей к возможности тех или иных событий. Одновременно, связанные с конкретными политическими инициативами, они становятся измеримыми показателями социальных изменений. Поэтому глубокое понимание их значения позволяет аналитикам конкретно определить, какой тип политических изменений имеет место, кто его поддерживает и насколько успешными были эти усилия.

От остальных регионов России Новгород отличает не то, что его символы или даже история чем-то лучше; политически все это бесполезно, если не соединено со стратегией властей, позволяющей пролить свет на значение символов для дня сегодняшнего.

Но для успешности строительства нового социального консенсуса толкование ключевых символов элитой должно быть принято и населением. Его последовательное согласие или несогласие с новыми интерпретациями представляет собой серьезный сдерживающий фактор для мифотворчества элиты. Иначе говоря, элиты предлагают интерпретации ключевых символов, а массы располагают ими.

Алисон Бриск говорит, что для превращения изменений в сознании в политическое поведение символы должны трансформировать индивидуальное восприятие, «переписывая и давая новое обрамление элементам идентичности... переобрамление ведет к переименованию, а переименование — к исправлению»[680]. Кажущиеся простыми жесты, вроде переименования улиц, имеют решающее значение, поскольку через них реформаторы заново интегрируют символы про

шлого в нынешнее самосознание новгородцев. Необходимо было сломить существовавшую в советские времена монополию на интерпретацию символов до того, как альтернативные голоса смогут законно претендовать на то, чтобы говорить от имени Новгорода и предлагать отличные от советских политические решения. Интересно, что внимание к символам также позволяет понять, почему резкое избавление от идеологических сдержек само по себе не приводит к быстрым социальным изменениям. Люди редко или вообще никогда не предпочитают неопределенность самой гнетущей реальности. Поэтому для стабильной трансформации общества требуется, чтобы элиты не только отвергали старые интерпретации и символы, но и находили для них достойную замену.

Политическое развитие региона в 1990-х годах доказывает, что новгородский миф действительно изменил старые аспекты политического поведения.

Еще большее значение имеет то, что этот высокий уровень доверия общества к власти отражает стабильное согласие ключевых групп элиты по отношению к символам. В комплексном исследовании восприятия 34 ценностей и концепций жителями Новгорода история региона оказалась на первом месте и опередила историю страны, российскую культуру, науку и природу, получив наибольшее число оценок. Напротив, наименьшую долю положительных оценок вызвали «московские структуры» (менее 10%), оказавшиеся в одной катего

рии с бюрократами, национал-патриотами, преступностью, коррупцией и мафией[683]. Дальнейшая разбивка этих результатов по политическим и экономическим подгруппам показывает, что элиты относятся к Петру Великому, премьер-министру Столыпину и средневековой Новгородской республике даже более положительно, чем население в целом (рис. 6.1)[684].

Источники: Мониторинг — Новгородская область // Великий Новгород: МНОУ «Диалог», по заказу Новгородского отделения Сбербанка Российской Федерации.

Рис. 6.1. Ценности, разделяемые элитами в Новгородской области, июль 1999 г.

Особый интерес представляют ответы возрастной группы моложе 25 лет. В Новгороде среди всех возрастных групп эта группа проявляет самый большой интерес к политике и участию в выборах. Эта группа также, вероятнее всего, будет протестовать против отмены выборов. В ней выше всего процент тех, кто считает участие в благотворительной деятельности ценным качеством для гражданина и патриота. Хотя эта группа меньше других склонна рассматривать голосование как гражданский долг, только 12,4% в ней говорят, что никогда не участвуют в выборах. Эти удивительные результаты совпадают с результатами более раннего исследования, проведенного в 1996 г., которое показало, что молодежь Новгорода считает отсутствие интереса к политике нетипичным для своих сверстников[685].

Пристальное внимание прессы к новгородскому мифу также способствовало ознакомлению общественности с историей конфликтов региона с Москвой. В результате и общественные деятели, и представители власти стали находить сходство между проблемами, с которыми Новгород сталкивается сегодня, и проблемами, которые переживал в средние века. Мэр Александр Корсунов любил говорить, что Новгород, чтобы выжить, должен развивать торговлю, местное самоуправление и «уметь обходить московские подводные камни»[686]. Даже критик режима Игорь Александров утверждает, что «политическая активность в Новгороде высока благодаря не советским идеалам, а историческим идеалам прошлого»[687]. Показывая как общую цель, так и общего врага, новгородский миф создал условия для политического объединения, в то время как остальная часть страны была в замешательстве. Результатом стал необыкновенно высокий уровень доверия общества к местной власти и СМИ.

Исследования показывают, что местная пресса и телевидение пользуются почти вдвое большим доверием, чем национальные, не доверяют им всего 10% опрошенных по сравнению с 37% в целом по стране[688].

но акцентом новгородских СМИ на исторических программах и публикациях?

Наконец, наблюдается драматический рост интереса к местной истории и культуре. Хорошим показателем этой тенденции служит популярность книг из отдела новгородики областной библиотеки, специализирующегося на местной истории и культуре.

Как показывает рис. 6.2, при сохранении на протяжении последних 20 лет постоянного уровня посещаемости библиотеки число посетителей этого отдела за последние 10 лет выросло почти вдвое. Это увеличение можно объяснить необходимостью для учителей начальной и средней школы вести обязательные курсы по новгородике лишь отчасти (пик этой тенденции пришелся на 1996 и 1997 гг.), поскольку общие темпы роста продолжают увеличиваться.

Детальная разбивка статистики посещаемости библиотеки показывает, что наибольший рост интереса наблюдался среди исследователей — категории, включающей университетских преподавателей, экономистов — категории, включающей менеджеров, брокеров и бухгалтеров, и государственных служащих (Эта категория обозначена как «служащие» (государственные и муниципальные). Однако в сопроводительных пояснениях она обозначена буквами «СЛ» и относится в гораздо большей степени к полувоенным служащим, известным в России как силовики. Однако библиотекарь сама неверно определила эту категорию как «государственные служащие», и, поскольку опрошенные заполняли формы под руководством библиотекаря, возможно, что она отражает использование материалов теми, кто опре-

Источники: Запросы изданий и публикаций в Новгородской областной библиотеке и ее отделе новгородики.

Рис. 6.2. Рост интереса общественности к новгородике, 1980—2000 гг.

(изменение соотношения через пятилетние промежутки)

деляет себя как государственные/муниципальные служащие.) Немногим менее впечатляющим был прирост среди творческой интеллигенции — писателей, артистов и художников — и работников культуры — библиотекарей, персонала филармонии и местного музея. Эти цифры показывают, что интерес к прошлому Новгорода более или менее равномерно затронул все слои новгородской элиты и набирал силу в последние 10 лет одновременно с увеличением общественной значимости символов и риторики, связанных с новгородским мифом.

Быстрые социальные изменения произошли в новгородском обществе в силу благоприятных обстоятельств как для достижения консенсуса элит вокруг новых ценностей, так и для их восприятия населением.

В этих обстоятельствах символы советской эпохи не только были менее приемлемы, но, что еще более важно, их место уже заняла альтернатива. Новгородскую формулу быстрых социальных изменений можно выразить так: принятие обществом новой интерпретации ключевых символов, предложенной элитой, придало ее реформаторской политической программе ауру легитимности. Эта аура создала запас общественной поддержки, позволивший политическим лидерам проводить реформы быстрее и эффективнее.

Символы и миф как политический ресурс в других регионах России

На этом месте читатели могут задать вопрос: не был ли успех Новгорода просто счастливой случайностью? Может быть, Новгород обладает преимуществом — его история настолько уникальна, что никакой другой регион России не может столь же успешно воспользоваться интерпретацией символов? Или его успех — результат комбинации обстоятельств, которые встречаются так редко, что это исключает повторение в каком-либо другом регионе? Кто-то может сказать, что, поскольку символы обращены к подсознанию населения конкретной территории, символический репертуар Новгорода вряд ли будет столь же привлекательным для других регионов. Тогда те результаты, которые мы видим на примере Новгорода, будут очень нетипичными, а неспособность властей на национальном уровне использовать демократические темы из истории Новгорода можно рассматривать как доказательство ограниченности их воздействия в национальном масштабе.

Такая критика показывает фундаментальное непонимание символического подхода к политике. Сравнительный политический ана

лиз символов посвящен сравнению их воздействия на общество и использованию в политических целях, а не сравнению их конкретных значений[689]. Поэтому мы должны ожидать одинаково положительных социально-экономических результатов в любом регионе, где местные символы выполняют такие же функции, как в Новгороде.

Что же касается уникальности Новгорода, то сходство с другими российскими регионами значительно перевешивает различия. Новгород также страдал от ощущения бесформенности, отсутствия гражданского общества и глубокой зависимости от устаревших промышленных технологий, как и весь Советский Союз. Да, он отличался необыкновенно богатой культурной средой. Это, однако, означало только, что в своих поисках политических стратегий местная элита постоянно наталкивалась на новгородское историческое наследие. Но мы еще не раз увидим, что успех или неудачу демократических реформ определяет не существование этого наследия как такового, а его символическая интерпретация элитами.

В поисках золотого века России

С момента падения коммунизма интерес к местной жизни резко возрос по всей России. В 1960-х — начале 1970-х годов только 20% россиян читали местную прессу. Сегодня ее читают больше, чем национальную[690]. Тем не менее, несмотря на очевидный рост местнических настроений, очень немногие исследования пытаются рассмотреть политические последствия возрождения местной идентичности.

Ценным исключением является исследование «Политика и культура российских провинций», проведенное совместно Бременским университетом (Германия) и Московским институтом гуманитарных и политических исследований. По словам их авторов, модели регионального развития можно проследить до самого раннего периода местной истории. На определенном этапе все регионы рассматривали себя как потенциальную столицу, но это не означает, что столица государства туда действительно переместилась, просто регион переживал период столь бурной политической, культурной и экономической активности, что соперничал со столицей в своем влиянии. Авторы называют такой период золотым веком региона.

Затем они исследуют золотой век 4 российских регионов и находят похожие тенденции развития. Для Новгорода золотым был период с XII по XIV в. Для Воронежа золотой век — 1920—1930-е годы, когда он был центром Центрально-Черноземного района. Золотым веком для Саратова стал период необыкновенной культурной активности с 1890 по 1923 г., а интенсивное культурно-политическое развитие Свердловской области свидетельствует о том, что она переживает свой золотой век сегодня[691].

Когда регион достигает своего золотого века, говорят авторы, конкретные исторические мотивы и институциональные модели этого периода фиксируются в сознании людей как лучшие и навсегда остаются моделями. Поэтому в каждом регионе темы и символы золотого века лежат в основе политической и коммерческой рекламы. Даже политические изменения неспособны оказывать существенного влияния на эти фундаментальные параметры, так как они закреплены в генетической логике местного населения[692]. Поэтому, даже если полностью заменить население региона, его золотой век остается самым надежным ориентиром для его будущего политического развития[693].

Авторы этого плодотворного сравнительного исследования много сделали для применения культурного анализа непосредственно на региональном уровне. Хотя я и согласен с определенным ими золотым веком Новгорода, но боюсь, что не могу согласиться с большинством их выводов о его нынешнем влиянии. Например, при известной слабости новгородских князей странно называть традиционную новгородскую модель управления единоличной централизацией. Авторы сами отмечают, что лишь в начале XVII в. в регионе возобладала московская модель правления[694].

Авторы утверждают, что нынешнее положение региона не соответствует его образу золотого века, и в результате кризис идентичности ведет к уходу от контактов с соседями[695]. Напротив, в Новгороде

все обстоит совершенно не так. Региональная культурная элита сыграла ключевую роль в формировании Союза городов Северо-Запада России, созданного специально с целью поощрения горизонтальных контактов между региональными центрами[696]. Региональные фольклорные коллективы и праздники, многие из которых ставят перед собой четкую цель воссоздания новгородских традиций по всей бывшей Новгородской земле, возникли на всей территории Северо-За- падного федерального округа, а межрегиональные телепрограммы, например программа «Соседи», и культурные журналы, например «Русская провинция», были созданы специально с целью знакомства с жизнью соседних регионов.

В основе этой неправильной интерпретации лежит неспособность отличить историю от мифа с точки зрения формирования политических взглядов. Миф рассматривается как менее объективный, чем история и ее производные. Этот подход приводит к вульгарной форме детерминизма траектории (path determinism), который не следует путать с траекторией зависимости (path dependency), который вынуждает исследователя считать ключевыми только мифы, соответствующие объективно определенному пути регионального развития[697]. Так, в Новгороде административная централизация становится частью модели развития, поскольку это часть объективной истории, хотя она впрямую противоречит мифу о золотом веке и взята из совершенно другого исторического периода.

Миф и история тесно связаны, но не одинаковы. Когда смешиваются история и миф, возникает статичный взгляд на региональное развитие, т.е. по прошествии золотого века регион уже не может рассчитывать на лучшую судьбу с политической или экономической точки зрения. В случае Новгорода это означает, что его политическое развитие никогда не пойдет дальше уровня XV в.[698] Гораздо лучше было бы заострить внимание на том, как элиты использовали ключевые мифы и символы на протяжении истории. Это дало бы не только эм-

лирическую базу, на основе которой можно определить золотой век региона, но и способы проследить воздействие идей золотого века во времени.

Тем не менее, несмотря на свои недостатки, книга убедительно доказывает, что региональное политическое развитие является продуктом местных мифов, и что есть много мифов, между которыми можно выбирать[699]. Появляются две модели использования символов. Так, есть регионы, подобные Новгороду, где элиты используют местные символы и мифы для поощрения адаптации к новым социально-экономическим условиям. Таким образом, элиты этих регионов представляют себя незаменимыми проводниками реформ. В других регионах элиты используют символы и мифы против изменений и указывают на реформы как источник кризиса. Такие региональные элиты — незаменимый оплот против хаоса. Ярославль, Саратов и Северная Россия попадают в первую категорию, а Оренбург и Псков — во вторую.

«Индустрия исторического наследия» в Ярославле

Американский географ Бет Мичнек удачно называет использование Ярославлем исторических ссылок для стабилизации экономических и политических институтов «индустрией исторического наследия»[700]. Ключевым компонентом институциональной идентичности в этом центральнорусском городе стало возрождение традиций земства, которое местная элита считает демократическим идеалом местной власти в России. Мичнек показывает, как в 4 областях деятельности: поддержке местной промышленности, помощи бедным, продовольственном обеспечении и землеустройстве — местная власть копирует у дореволюционных земств не только свои обязанности, но даже законодательные и бюджетные приоритеты[701]. «Миф о земстве, — пишет Мичнек, — говорит о нем как о инновационном народ

ном институте, независимом от федерального правительства. Заново изобретая местную власть, отчасти в образе земства, власти Ярославля пытаются связать себя с популярной и легитимной моделью управления»[702].

Хотя как таковые символы отличаются — в Ярославле это преуспевающий и космополитичный волжский порт XIX в., а в Новгороде — преуспевающий и космополитичный средневековый торговый порт, — мифы, которые они поддерживают, объединяет общая идея, используемая властями для создания «постсоветской идентичности, не противоречащей российской истории и капиталистическому миру»[703]. Как часть Золотого кольца, уникального ансамбля средневековых городов, сохранивших часть архитектуры XII—XVII вв., Ярославль также имеет культурную среду, позволяющую местной власти, как и в Новгороде, рассчитывать на поддержку местным населением сохранения исторического наследия[704].

Но успех Ярославля нельзя приписать только этому, поскольку не все города Золотого кольца следуют такой тенденции. Например, Владимир, который также входит в Золотое кольцо, является центром одного из двух российских регионов, сохранивших советскую символику на своем региональном флаге[705]. Как и в случае с Новгородом, жизненная среда в Ярославле благоприятствует ссылкам на историческую мифологию, но эти символические отсылки были инициированы только желанием элиты использовать данное культурное наследие для поддержки политики реформ.

Хотя политика региона считается стабильно реформаторской, результаты в Ярославле не так впечатляющи, как в Новгороде[706]. Без проведения детального культурного аудита региона (процесс, описываемый мной в заключительной главе) можно только догадываться о причинах. Однако это отличие свидетельствует о том, что интерпретация символов, не связанная с четкими программами, не имеет большого политического значения. Политическая выгода от использования символов заключается в их способности уменьшить психологи

ческий дискомфорт, испытываемый людьми в ходе быстрых экономических и политических изменений, но потенциальная выгода пропадет зря, если не проводить сами изменения.

Наследие Столыпина в Саратове

Региональная элита Саратова также получила значительный политический капитал от использования местных символов. Наблюдатели отмечают, что во время предвыборной кампании на пост губернатора в 1996 г. Дмитрий Аяцков использовал лозунг о том, что он сделает так, чтобы люди «знали, во имя чего они приносят жертвы... Для нас в Саратовской области идея, объединяющая ее жителей, звучит так: “Саратов — столица Поволжья”»[707].

Став губернатором, Аяцков осуществил институциональную консолидацию элиты, организовав подписание всеми общественными и политическими организациями соглашения о социальной гармонии и их вступлении в общественную палату при губернаторе. Как и в Новгороде, всем общественным объединениям было предложено вступить в палату, и точно так же, как и там, КПРФ и крайне левые организации отказались. В общественном сознании был установлен четкий водораздел между теми, кто стремился к социальной гармонии, и теми, кто ее не желал. Кроме того, придерживаясь принципа разделения властей, Аяцков поощрял работу законодателей в исполнительных органах, утверждая, что преимущества координации перевешивают требования строгого разделения ветвей власти. В1998 г. более половины старших должностных лиц областной администрации Саратова работали одновременно в законодательных и исполнительных органах[708].

Развивая успех лозунга о столице Поволжья, Аяцков воспользовался еще одним известным символом из прошлого региона — именем дореволюционного премьер-министра Петра Столыпина. Он вернул деревне Калинино ее историческое название Столыпино и пользовался любой возможностью показать, что следует по пути Столыпина, скромно отмечая, что «Саратовская область уже дала России одного премьер-министра»[709].

Каждый год в день рождения Столыпина в регионе проводятся публичные чтения, на которых писатели, деятели образования и руководители органов власти отдают дань памяти столыпинскому наследию[710]. На протяжении этой недели, официально называемой Столыпинской, учащиеся пишут сочинения на тему «Нам нужна великая Россия»[711]. В 2002 г., когда отмечалось 140-летие со дня рождения Столыпина, одна из центральных площадей Саратова была переименована в его честь. Впоследствии там будет воздвигнут трехметровый бронзовый памятник Столыпину и открыт его музей[712]. Когда в Саратовском университете открылся Интернет-центр, первая видеоконференция, естественно, называлась «Петр Столыпин сегодня: связь времен»[713].

Комбинация двух ключевых символов — Саратова как столицы Поволжья и Аяцкова в качестве последователя Столыпина — обеспечивала поддержку обществом реформаторских инициатив в регионе, который до Аяцкова считался глубоко прокоммунистическим. Вряд ли может быть совпадением и то, что первыми ввели у себя коммерческое землепользование и продажу государственных земель с аукциона именно Саратовская и Новгородская области[714]. Даже те, кому не нравится, что Аяцков постоянно рядится в одежды Столыпина, признают, что его реформаторская политика пользуется широкой общественной поддержкой, причем без притеснения местной оппозиционной прессы[715]. Как бы объясняя это, Аяцков отметил, что «родина Столыпина не боится реформ»[716].

«Поморская идея» на Русском Севере

Третьим регионом, где элиты всерьез пользовались символами для поддержки регионального развития, был Русский Север. Здесь миф изображает местных жителей — поморов — подлинными наследниками свободолюбивых и предприимчивых жителей Новгородской республики. Аналитик корпорации РЭНД Теодор Карасик, часто посещавший этот регион, предлагает следующее объяснение: «Политика и экономика Архангельской области пользуется идеями демократии и идентичности, заимствованными из Западной Европы... граждане считают, что Север унаследовал новгородские традиции политической и религиозной свободы. Поэтому северяне избежали влияний самодержавной, бюрократической и дворянской России, стали самостоятельными и независимыми и готовы к демократической форме правления и эгалитарному обществу... Москва и Русский Север — действительно “отдельные государства”»[717].

Изучавшие политические символы и мифы региона социологи Сергей Филатов и Владимир Лункин приписывают существующие настроения выдающейся роли Русской православной церкви и ее позитивному отношению к наследию средневекового Новгорода[718].

Новгородская традиция терпимости к религиозному разнообразию, благодаря которой в регионе развивались общины староверов, распространялась и на реформаторов-евангелистов, и на немецких лютеран, появившихся в Архангельске в середине XVII в. Это объясняет сохранение в регионе дружественных связей с западными церквями невзирая на прохладное в целом отношение Московской патриархии[719]. Даже религиозные преследования советского периода, по ело-

вам Филатова и Лункина, не смогли полностью стереть отличительные черты Севера, и сегодня это наследие нашло выход в социально- политической сфере[720].

И Архангельск, и Петрозаводск, и Сыктывкар характеризуются необычайно тесным сотрудничеством между деятелями культуры, музейными работниками, университетской интеллигенцией и местным духовенством[721]. В Поморском университете Архангельска организована кафедра культурологии и религии, целью которой является создание «современного северного православного мифа»[722]. В Новгороде и Петрозаводске местное духовенство читает лекции в государственных университетах. Это свидетельствует о возрождении многовековой традиции общественной деятельности православного духовенства[723].

В Архангельске — столице Русского Севера — местный миф, или «поморская идея», даже породил светскую идеологию, тесно связанную с церковным руководством региона. Соответствующее политическое движение — Демократическое возрождение Севера — возглавляет Александр Иванов, бывший председатель бюджетного комитета областной думы и кандидат в губернаторы. То, как он описывает Север и его народ, напоминает риторику государственных служащих Новгорода: «Поморы обладают особым чувством собственного достоинства и любовью к свободе. Причина этого в том, что на Севере не было крепостного права, а основной формой организации хозяйственной жизни была не община, а артель. У поморов отсутствует чувство врага, так как естественных ресурсов всегда хватало всем, а иностранцев воспринимали не как конкурентов, а как партнеров по торговле. Начавшиеся в глубокой древности контакты с Европой (морем Эдинбург, Осло и Бремен ближе, чем Москва) выработали западноевропейскую ориентацию сознания, отсутствие ксенофобии и уважение к демократическим институтам. Поморам исторически присуще презрение к московской власти — и царской, и советской, и постсоветской... То, что в Центральной и Южной России называется патриотизмом —

ненависть к Западу, ненависть к свободе и демократии, ненависть к интеллигенции, с нашей поморской точки зрения, называется не патриотизм, а филистерство»[724].

В отсутствии коммунистов среди политических руководителей региона и открытом антикоммунизме многих высокопоставленных представителей православного духовенства Филатов и Лункин видят проявление такого поморского менталитета[725]. Само же духовенство демонстрирует свое признание и поощрение местных традиций. Когда вновь назначенный глава епархии, архангельский архиепископ Тихон (Степанов), выпускник Свято-Владимирской православной духовной семинарии в Крествуде, штат Нью-Йорк, прибыл, чтобы занять свое место, в соответствии с традицией он сначала спросил прихожан, принимают ли они его в качестве архиепископа[726].

Используемые поморской элитой ключевые символы, по сути, те же, что и в Новгороде. Но в данном случае именно православная церковь сыграла ведущую роль в использовании символических ресурсов, чтобы облегчить переход общества от воинствующего атеизма к присутствию христианства в общественной жизни. Это было сделано с опорой на местные мифы, представляющие православие как неотъемлемую часть истории и идентичности региона, и к этим усилиям присоединилась часть культурной, финансовой и политической элиты. Нигде больше в России поддержка православной церкви не является такой сильной, как на Севере, пишут Филатов и Лункин, полагая, что пример поморов когда-нибудь может послужить образцом для остальной России: «Современные мыслящие северяне почти на языке сказаний средневекового Севера говорят об идеалах и ценностях своего родного края... У северорусского мировоззрения в настоящее время уже появились свои идеологи, способные помочь северянам в осознании собственной истории и приоритетов в общественной и церковной жизни. И эта рождающаяся у нас на глазах региональная идеология вообще-то может помочь не только северянам»[727].

Оренбург: бастион России против ислама

Символы могут не только служить мощной поддержкой социальных изменений, но и быть направленными против реформ. Оренбургская и Псковская области являются примерами использования мифологии и символов в ответ на вызов неожиданно изменившегося положения — превращения этих регионов в приграничные. Местная мифология говорит, что Оренбургская область — единственная оставшаяся исконно русская территория между Европейской Россией и Сибирью. Теперь Оренбург, стратегически расположенный на перекрестке между Европой и Азией, должен защищать российские интересы в этой зоне культурного конфликта. Некоторые представители местной элиты считают, что Оренбург призван стать для России «воротами в Азию», перекрестком торговли и взаимодействия культур, другие же предупреждают о том, что опасно пускать грабителей из Дикого поля, как в русской истории и литературе часто называли Северный Казахстан[728].

В результате местные элиты стали строить своеобразное гражданское сообщество, в котором ведущая роль в культуре и политике отводится этническим русским, составляющим немногим более трех четвертых населения. В соответствии с мифом русская культура заслуживает привилегированного положения, поскольку является стабилизирующим фактором в регионе, способным объединить представителей всех национальностей благодаря «хорошо известным традициям терпимости, присущим православию»[729]. Один из руководителей местной администрации приводит в доказательство этой идеи данные исследования, показывающего, что «люди мусульманской культуры в три раза более склонны к конфликтам, чем православные»[730]. Рассматривая сохранение территориальной целостности региона как защиту не только государства, но и русской культурно-религиозной идентичности, многие представители оренбургской элиты считают, что нашли модель, подходящую для всей России. Близкие к администрации местные интеллектуалы открыто говорят о том, что нашли «евразийскую социалистическую традицию», способную преодолеть

национальные, религиозные, культурные и этнические различия и восстановить мир и процветание по всей стране[731].

Однако критики отмечают, по их выражению, открыто колониальный аспект оренбургского мифа. Ряд местных историков доказывают, что регион раньше был частью восточно-западного «русского коридора», исторически включавшего в себя Башкортостан, большую часть Челябинской и Курганской областей и даже часть Западного Казахстана. Историческая общность связывает разные народы этой территории и принесла выгоды всем, особенно неразвитым казахам[732].

Скрывая национализм под одеждами культурного плюрализма, оренбургский миф служит удобным средством сохранения привилегий местной элиты. Местная администрация использует его, чтобы обратить внимание на важную роль региона в защите стратегических интересов России, разрешении межэтнических конфликтов и развитии национальной идеи. К сожалению, этот решительно этноцентристский миф может скорее увеличить, чем уменьшить, напряженность в регионе. Следует ожидать, что требования культурной автономии со стороны местных турков и мусульман в недалеком будущем выплеснутся на политическую арену.

Псков: бастион России против Запада

Как уже отмечалось в гл. 3, Новгород и Псков так близки по демографическим показателям, размеру и географическому положению, что трудно найти структурное объяснение их разному уровню политического и экономического развития. Действительно, после либерального губернатора Псков выбрал националиста, но это лишь вызывает вопросы о том, почему так произошло, и не объясняет значительных политических различий между Новгородом и Псковом, проявившихся еще до 1996 г. Лучше всего это объясняют мифы, преобладающие в псковской политике.

Историческое сходство Новгорода и Пскова впечатляет. Каждый их них административно делился на концы (шесть в Пскове и пять в Новгороде), в обоих было вече, избиравшее князя и других правите

лей. В обоих городах церковь служила хранителем правовых документов и казны республики. Первоначально псковский епископ подчинялся новгородскому, и это, видимо, всех устраивало, пока не установилось главенство Москвы, после чего в обоих регионах распространились ереси[733]. После подчинения Пскова Москве в 1510 г. аналогичные события происходили и в Новгороде, многие знатные семьи были высланы[734].

Но есть и значительные различия. Как писал Василий Ключевский, переходя от новгородских летописей к псковским: «Испытываешь чувство успокоения, точно при переходе с толкучего рынка в тихий переулок... В Пскове не заметно ни бурных сцен и побоищ на вечевой площади перед Троицким собором, ни новгородского задора в отношениях к князьям, ни социального антагонизма и партийной борьбы»[735].

Хотя нельзя назвать Псков и совершенно спокойным: в 1483 г. там вспыхнуло восстание смердов, во время которого был убит глава города, а город был взят под контроль почти на три года. Будет справедливо сказать также, что политически Псков был более централизован, чем Новгород. Поскольку принадлежавшие ему территории были значительно ближе, они рассматривались как административное продолжение города, а не как самоуправляемые колонии (случай Новгорода)[736].

Еще более важно то, что с самого своего основания Псков был пограничной территорией, и его слава связана с такими событиями, как Ледовое побоище (5 апреля 1242 г.), осада Пскова польским королем Стефаном Баторием (1581—1582) и Северная война (1700—1721), в результате которой Петр Великий получил контроль над Балтикой. В отличие от Новгорода, подозрительно относившегося к своим князьям (особенно способным военачальникам, таким, как Александр Невский) и поэтому запрещавшего им жить вблизи города, в Пскове князь и его свита жили в самом сердце кремля — кроме. Псковский князь Довмонт даже построил форт, примыкавший к кремлю в районе, носящем теперь его имя. В то время как Новгород в средневеко

вых хрониках изображен как торговый город, Псков чаще характеризуется как крепость, поэтому, вероятно, можно объяснить его политическое спокойствие тем, что перед лицом такого количества внешних угроз внутреннее инакомыслие рассматривалось как непозволительная роскошь.

Так, огромные жертвы, принесенные псковичами в защиту своей земли (а затем и всей России), стали отличительной особенностью псковского мифа[737]. В соответствии с этим мифом высшее призвание региона состоит в охране своей земли от иностранных захватчиков, готовых вторгнуться в Россию.

Этот миф доминирует в политическом и культурном дискурсе региона и по сей день. Например, в популярном сборнике местных легенд, опубликованном в 1993 г., почти половина их посвящена защите Пскова от иностранных вторжений. Предание о Миколе и ка- мень-пушке содержит типичное описание Пскова как города окруженного алчными и безжалостными врагами[738]. Легенда о тени князя повествует о том, как псковичи должны были почти беспрерывно отражать с мечом в руке нападения рыцарей, увлеченных несбыточной мечтой покорить свободный народ[739]. Богатые псковские земли, говорит легенда села Городок, привлекали злых чужестранцев как магнит[740].

Ледовое побоище остается самым важным местным символом, в память о нем на окраине города воздвигнута гигантская бронзовая статуя. В местной легенде о Вороньем камне, валуне, на котором стоял Александр Невский, руководя битвой, он неожиданно поднимается из озера, чтобы покарать кровожадных тевтонских рыцарей[741]. Хотя исторически Псков время от времени объединялся с Тевтонским орденом против враждебных балтийских племен, сегодня последний упоминается исключительно как злодей и никогда — как политический союзник.

Неудивительно, что в псковском мифе силен ксенофобский компонент. Интересна легенда-предупреждение, рассказывающая о псковском купце XVII в. Сергее Поганкине, имевшем тесные связи с иностранными купцами. В ней говорится, что чужеземцам в те времена в Пскове были не рады, поскольку они приносили Псковской земле слишком много горя и несчастий, и в средневековье иностранцам было запрещено появляться в городе, а за вход в его сердце — кремль (кроме) иноземца могли казнить. В те времена иноземцев называли исключительно «поганые», и псковичи перенесли свою неприязнь к иноземцам и на подружившегося с ними купца, прозвав его «Поганкин»[742].

Еще одна легенда, из деревни Синовице, рассказывает о том, как вторгшиеся литовские воины однажды искали повсюду убежища от бури. Все местные деревни таинственным образом исчезли из виду. Наконец они нашли одиноко стоящую на холме церковь и, по обыкновению иностранцев, въехали туда верхом. Как только последний иностранец въехал внутрь, церковь ушла под землю, «переполнившись чужестранцами»[743].

Перекликаются с прошлым и слова нынешнего псковского архиепископа Евсевия, который предупреждает об опасности католического прозелитизма в регионе, говоря, что католики «не наши благодетели», они не принесли ничего хорошего ни одной нации, куда бы они не пришли, за ними следовали только разрушения и раздор[744]. Хотя, без сомнения, многие псковские легенды говорят и о плодотворных встречах с иноземцами, большая концентрация ксенофобских повествований, легкодоступных в городских книжных магазинах

и киосках, задала тон общественного дискурса, разительно отличающегося от характерного для соседнего Новгорода.

Когда проходишь по улицам Пскова, возникает ощущение, что время остановилось в начале 80-х годов XX в. Главные улицы до сих пор носят имена героев большевистской революции. Напротив входа в областную администрацию стоит статуя Сергея Кирова, обращенная лицом к Октябрьской улице. В отличие от Новгорода, где ранняя передача церкви национальных реликвий помогла установить связь между реформаторами и духовенством, главный собор Пскова действует в ограниченных рамках совместного управления «гражданской власти» и церкви[745].

После кратковременной вспъттттки интереса к республиканскому наследию средневекового Пскова на заре перестройки местная элита, видимо, отвернулась от этого аспекта символического репертуара и решила адаптировать для сегодняшнего дня образ Пскова как защитного рубежа России перед лицом Запада. В недавнем комментарии об исторических различиях между Новгородом и Псковом губернатор Евгений Михайлов откровенно говорит об этом: «С Псковщиной связаны важнейшие события в истории Руси и России: создатель концепции “Москва — третий Рим” был иноком псковского Елизарова монастыря, отречение Николая II состоялось на Псковщине... Псковщина имеет свое лицо, здесь не было монголов, Псков в отличие от Новгорода, добровольно вошел в состав Московского государства, Москву, в отличие от Новгорода, не предавал. [В беседе с президентом Путиным,— Н.П.] Я не скрывал, что, быть может, значение Пскова занижено в исторической литературе по сравнению с тем же Новгородом»[746].

Нынешний псковский миф, который аналитики остроумно окрестили «синдромом осажденной крепости», мало изменился со времен Советского Союза, и его действенность подтверждает переизбрание Михайлова в 2001 г.[747]

Вместе с тем, в случае изменения интересов местной элиты, нетрудно будет создать альтернативный псковский миф, более благожелательный по отношению к внешнему миру. Например, можно подчеркнуть, что наиболее чтимый в городе князь Довмонт был литовцем, бежавшим от династических интриг на родине и нашедшим убежище в более терпимом Пскове. Можно говорить о социальной стабильности и демократических институтах средневекового Пскова, которые пережили даже новгородские, причем город сдался Москве только из-за предательства и обмана[748]. Вместо того чтобы смотреть исключительно на военных героев, можно привлечь внимание к наследию знаменитого псковского воеводы Афанасия Ордина-Нащокина, дипломата, экономиста и политического реформатора XVII в., выступавшего за сотрудничество с крупнейшими западными державами. На его деятельность недавно обратили внимание исследователи государственного управления (новгородские) как на модель для формирования регионального самосознания[749]. В целом в Пскове не меньше, чем в Новгороде, символического материала, который можно приспособить для нужд политических и экономических реформ при наличии соответствующей политической воли[750].