IV. Противоборство с Западом как непременное свойство русского фундаментализма

“Борение с Западом” является выражением более широкого русского фундаментализма, составную часть и сердцевину которого составляет фундаментализм православный.

Как писал противоречивый русский мыслитель В.В. Розанов: “Разлагаясь, умирая, Византия нашептала России все свои предсмертные ярости и стоны и завещала крепко их хранить России. Россия, у постели умирающего, очаровалась этими предсмертными его вздохами, приняла их нежно к детскому своему сердцу и дала клятвы умирающему — смертельной ненависти и к племенам западным, более счастливым по исторической своей судьбе, и к самому корню их особого существования — принципу жизни, акции, деятельности”167. Верность этой клятве в России хранят многие, не одни православные фундаменталисты, но они — в первую очередь.

Однако не только принятие христианства от Византии отдалило и отделило Россию от Запада. Есть еще одна дата в истории нашей страны, не менее переломная, чем 988 г. (только с обратным знаком), хотя ее не найдешь в хронологических таблицах учебников по русской истории. В 1257 г. покорившие Русь монголы привезли из покоренного ими же Китая “экспертов”, которые провели первую у нас перепись, установили новые отношения между властью и подвластными, определили размеры “выхода” (дани) и порядок его взымания.

Привезенные “специалисты” ввели самые что ни на есть восточные институции, установления, процедуры, все еще пребывающие с нами.

В тот тяжелейший период нашей истории именно русское православие спасло Русь, будущую Россию, от поглощения ее нехристианством, в чем его огромная заслуга, которую никто не может отрицать. Этому, правда, способствовало отмечаемое многими историками странное равнодушие завоевателей к вопросам веры покоренных народов. Восток (в лице ордынцев) не покушался на православие, тогда как с Запада ему угрожало “папежничество”. До Сергия Радонежского православная церковь не ставила вопрос о сопротивлении захватчикам и даже выполняла их поручения.

Коренным образом изменилась вся система отношений, именуемая human relations, а также отношения власти с подвластными. Совершился переход в иную, сугубо азиатскую парадигму политического бытия. Вколачивали новую парадигму беспощадно — и вколотили-таки. Вот свидетельство современника: “...князь выходил за город навстречу всякому послу ханскому и ежегодно приезжавшему сборщику податей (баскаку) и пеший вел его лошадь под уздцы до дворца. Посол садился на княжеском престоле, а князь преклонив колена выслушивал посольство”168.

На картах того времени — хоть китайских, хоть европейских — Русь обозначалась как “Тартария” и, в сущности, была ею. Царствование Ивана Грозного с его жестокостями может быть адекватно описано только в терминах ордынской политической культуры: в них понятными становятся и деление на “земщину” и “опричнину”, и “царствование” Симеона Бекбулатовича, посаженного грозным царем на трон.

Сопоставляя западную культуру с восточной, неправомерно сравнивать их по шкале “хуже — лучше”, следует констатировать их различия. Они же существенны и многообразны. Запад стоит на идее прав и приоритета личности и меньшинства, что в восточном сознании воспринимается как утверждение примата части над целым. На Востоке (и в России) это представляется нелепым и абсурдным: здесь всегда считалось, что целое важнее части, что интересы личности, меньшинства должны подчиняться и даже приноситься в жертву интересам целого, большинства (которое у нас не случайно именуется “подавляющим”): коллективу, народу, нации, государству, партии и т.п.

Это только сейчас на Западе считается, что государство должно служить человеку, на Востоке (и опять же в России) спокон веку считалось и считается, что человек должен служить государству (ранее немало западных мыслителей и государственных деятелей думали так же; однако в Европе, во-первых, наполнение этой концепции было все же иным, а во-вторых, существовал и другой взгляд, который в конце концов восторжествовал). Это только на Западе власть считается обязанной своим существованием подвластным и подотчетна им, на Востоке, напротив, подвластные подотчетны власти и считаются обязанными ей своим существованием, самой жизнью (вспомним непременные выражения благодарности партии и правительству в советские, они же весьма восточные, наши времена). Признаки изживания такого восприятия власти, а с ним и выхода из азиатской политической культуры, наметились только в последние годы.

До того она господствовала практически безраздельно.

На Востоке есть цивилизации и культуры, не лишенные гуманных начал (хотя они, как правило, не распространяются на чужаков), известные своим трудолюбием, стремлением к справедливости и т.п. Но на Востоке же существовали хищнические кочевые сообщества, для которых высшей формой самореализации было совершить набег и непременно растоптать и унизить поверженных — всех вместе и каждого человека в отдельности. Именно такие завоеватели пришли на Русь в XIII веке и установили свою власть. Индивидуальное начало, для развития которого на Руси все же, видимо, были известные предпосылки на основе христианских принципов, было подавлено и раздавлено, понятия достоинства личности, ее прав и т.д. в таких условиях просто не могли возникнуть, равно как и представление о ценности самой человеческой жизни.

Суть отношений власти и подвластных в России выразил Иван Грозный: “А жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же...”. Со времен ордынского ига власть стала восприниматься как нечто враждебное, чуждое, которую и обмануть не грех (присловье в оправдание лжи: “Не людей обманываем — власть!”). Отсюда же вечная готовность к бунту, по определению Пушкина, — всегда бессмысленному и беспощадному. Так власть воспринимается и по сей день, последняя иллюстрация этому — лозунг шахтеров на Горбатом мосту летом 1998 г.: “Все начальники сволочи!”169.

Баскак обязан был обеспечить “выход” и не допустить бунта — и все. Ни о каком contract social, вообще ни о каком “договорном начале”, ставшем на Западе главным в отношениях людей между собой и с властью, тут и речи быть не могло. Баскак нес ответственность перед теми, кто его поставил на должность, а не перед теми, кем управлял.

Примечательно, что некоторые русские мыслители считали, что азиатская политическая культура утвердилась у нас уже в Московском царстве. “Свобода погибла лишь после освобождения от татар, — писал Г.П.Федотов. — Не извне, а изнутри татарская стихия овладевала душой Руси, проникала в плоть и кровь. Это духовное монгольское завоевание шло параллельно с политическим падением Орды”170. Другой мыслитель вторит ему: “Московский период был самым плохим периодом в русской истории, самым душным, наиболее азиатско-татарским по своему типу...”171. Это сказал Н.А. Бердяев, который и сам-то, скорее всего, — Бердыев. Тут Россию можно сравнить с Испанией: последняя в ходе Реконкисты восстановила свою европейскую идентичность, Россия же восприняла и усвоила — по крайней мере в политической культуре — восточные деспотические начала, которые остались с нами и ныне выдаются за наши коренные особенности. Как сказал поэт: “И вот, наглотавшись татарщины всласть, / Вы Русью ее назовете!”

Другой поэт, объявивший нас скифами и азиатами с “раскосыми и жадными очами”172, удивительно точно выразил трагедию русской истории: “Наш путь стрелой татарской древней воли / Пронзил нам грудь”. Он же предупреждал Европу: в случае чего “Мы обернемся к вам / Своею азиатской рожей”, что, по мнению некоторых аналитиков, и происходит в наше время.

Ордынский период еще более отдалил Россию от Европы, последняя стала восприниматься как окончательно враждебная и не совсем понятная, а завоеванные ею к тому времени не столь уж многие политические свободы — как свидетельство глубокой ущербности. Угроза с Запада даже во времена ига воспринималась как более опасная, нежели с Востока, что отразилось в деятельности Александра Невского.

В период Московского царства была сформулирована доктрина Третьего Рима и в полной мере осуществилась концепция симфонии, союз православной церкви с государством, причем в объятиях последнего, по выражению православного историка, церкви приходилось “похрустывать”. Не без участия государства произошло и крупнейшее событие в русской церковной истории — раскол конца XVII века, нанесший тяжелейший урон русскому православию, не изжитый по сей день.

Русское православие мало участвовало в модерн-проекте, верхушечное осуществление которого в России связано с деятельностью Петра Первого, по классическому определению Ленина, боровшегося с варварством варварскими методами. Петр реорганизовал церковные дела, отменив патриаршество и поставив во главе их Синод, ставший чем-то вроде министерства по делам религии. Тем не менее петербургский период русской истории (или синодальный период истории церковной) имел и свои положительные стороны: было упорядочено дело духовного образования и подготовки священнослужителей, в несколько раз выросло число православных (не только за счет завоеваний, но и благодаря миссионерской деятельности), увеличилось число епархий и их деятельность была упорядочена.

Слишком многое в России в санкт-петербургский период ее истории шло вне и помимо православия, а часто и вопреки ему. Православные фундаменталисты и сегодня воспринимают деятельность Петра Первого как враждебную “русским началам”, хотя в народном сознании это единственный царь, оставивший память как действительно “великий”.

С его именем связано и “возвращение” России в Европу, небывалый расцвет нашей культуры. Собственно говоря, именно в этот период было создано едва ли не все, чем Россия интересна миру и самой себе. Два ее величайших представителя — Ломоносов в науках и Пушкин в изящной словесности — не раз прямо указывали, что своим появлением они обязаны гению Петра, перед которым преклонялись. Казалось, что с азиатской стариной покончено навсегда, В.С. Соловьев писал: “московская Русь похоронена и не встанет”174. Однако наша история в ХХ веке не подтвердила этот вывод. Да и сам В.С. Соловьев не раз говорил, что “восточное наследие” в России чрезвычайно живуче и во многом определяет духовную атмосферу в стране: “Равнодушие к истине и презрение к человеческому достоинству, к существенным правам человеческой личности — эта восточная болезнь давно уже заразила общественный организм русского общества и доселе составляет корень всех наших недугов”175.

Фундаменталистские установки на неприкосновенность традиции, изначально присущие русскому православию, приводили к отрыву церкви от жизни государства, к утрате влияния и авторитета в народе. Но это при взгляде извне: православные могут сказать, что шла важная для жизни церкви внутренняя работа, невидимая и непонятная для внешних. Однако большинство исследователей все же сходятся на том, что к началу ХХ века авторитет церкви стоял невысоко.

Лев Толстой заметил однажды, что как только русский мужик всерьез начинает интересоваться Богом, первое, что он делает, — уходит из православия; все равно куда — в штунду, в хлысты, но уходит. Религиеведы конца прошлого — начала нынешнего века в один голос отмечали, что простой народ официальной церкви не верит. Вот что писал В.И.Кельсиев: “Распространено и утверждено в простом народе повсеместно сильное предубеждение, что ... вера Православная, или, по народному названию, “вера по церкви”, есть вера мирская, в которой невозможно спастись среди трудов и сует житейских”176. Простой народ обычно признавал за подлинных христиан только староверов — и еще сектантов.

С мнением религиеведов фактически соглашались и видные деятели православия. Амвросий Оптинский, послуживший прототипом старца Зосимы в “Братьях Карамазовых” Достоевского, писал о староверах: “Если позволить им жить и действовать так, как они хотят, без всяких ограничений со стороны Церкви и Правительства, то число их в один год удвоится, а в несколько лет умножится так, что из простого Православного народа мало останется не поврежденных расколом”177. (Нынешние русские староверы очень любят цитировать эти слова старца.)

Такое отношение к “государственной вере” самым печальным образом сказалось на русской истории в ХХ веке. Как писал Н.А.Бердяев, “Революции в России предшествовал упадок в официальной церкви, ослабление христианской жизни в народе. Так всегда бывает. Формальные православные часто являли собой безобразный облик. В начале ХХ века религиозный ренессанс происходил у нас в очень узком кругу и был явлением не столько народной жизни, сколько культурной элиты”178.

К чести православной церкви надо сказать, что она вполне сознавала всю опасность сложившегося положения, о чем свидетельствуют Предсоборное совещание 1906 г., Предсоборное присутствие 1912 г., проведшее работу по подготовке собора, и сам собор, который проходил в 1917-1918 гг. Но было уже поздно: на некоторые заседания собора участники пробирались под грохот пушек большевиков.

Однако и в ходе подготовки собора, и в ходе его работы совершенно отчетливо проявилось четкое понимание необходимости перемен в церкви, за них высказалась значительная часть епископата, клира, мирян. Высказался за них и собор. Сейчас отношение к нему двойственное, “модернисты” требуют признать его решения, фундаменталисты большую их часть считают неприемлемыми. В РПЦ нет согласия относительно решений Собора 1917-1918 гг. Что-то из них она взяла (в частности, восстановила институт патриаршества), по остальным вопросам договориться никак не могут.

История России в ХХ веке поставила под сомнение многие казавшиеся незыблемыми постулаты о роли русского православия в жизни России. Если в начале первого тысячелетия православие уберегло Русь от поглощения ее нехристианством, то в его конце оно оказалось не в состоянии уберечь Россию от коммунизма, который вольготно расположился у нас на 70 с лишним лет.

Тут вспоминаются слова, сказанные Христом ученикам: “Вы соль земли” (Мф 5,13), но Он же и предостерег: соль может потерять силу. Что, по мнению некоторых аналитиков, и произошло с церковью в России. Все-таки со своей верой народ и сам так не поступает, и другим не позволяет. Нашлись православные, не отрекшиеся от церкви, не убоявшиеся гонений и преследований, даже принявшие мученическую смерть за свою веру. Честь им и хвала, но все же гораздо меньше людей пошли за хоругвями и иконами, чем за Лениным и Троцким, которым, как считают некоторые мыслители, был присущ все тот же религиозный фундаментализм, своеобразно преломленный на атеистический лад. (Н.А.Клюев: “Есть в Ленине Керженский дух, / Игуменский окрик в декретах”.)

Характерно, что предшественники нынешних фундаменталистов, члены всевозможных черносотенных и монархических организаций, никак не проявили себя в то время. “А Союз русского народа?” — вопрошал Солженицын и отвечал: “Да все дуто, ничего не существовало”179. Устроить антисемитскую выходку, погром — на это сил и энергии хватало, постоять за веру, защитить ее — получилось гораздо хуже.

Как писал Г.Флоровский, один из деятелей экуменического движения: “В революции открылась жесткая и жуткая правда о русской душе, открылась вся эта бездна неверия и давнего отпадения, и порчи”180. “Порча” затронула самые глубинные слои народного сознания, дело было не просто в равнодушии к вере, речь шла о ее активном неприятии, иногда просто о скотском осквернении религиозных святынь. Причем началось это еще до прихода большевиков к власти: сразу после февраля отовсюду стали приходить вести об осквернении и разграблении церквей, об убийствах священнослужителей181. А после революции возникло небывалое по своему кощунству движение воинствующих безбожников.

Действительность оказалась в столь вопиющем разладе с господствовавшими до 1917 г. представлениями и построениями, что срочно потребовалось дать объяснения происшедшему. Одно из них было предложено в 1921 г. евразийцами, в число которых входил Г. Флоровский. В революции (особенно в переносе столицы снова в Москву) они увидели запоздалую народную реакцию на стрелецкие казни Петра, отторжение всего наработанного в санкт-петербургский период российской истории и возвращение в азиатскую парадигму бытия.

Россию, утверждали они, лишь по ошибке приняли за европейскую державу, и большевики, сами того не подозревая, исправили ее. Они вовсе не навязали свою волю народу — напротив, народ навязал им свою волю, и вместо европейской идеи универсальности (выраженной в интернационализме) они получили сугубую азиатчину, выразившуюся в изоляционизме, а Третий Интернационал стал новым выражением мессианской доктрины Третьего Рима. Даже в азиатских чертах Ленина они видели подтверждение своей правоты. Главное же — при большевиках Россия восстановила свою азиатскую сущность, ибо она наследница не Киевской Руси, а улуса Джучи — и по территории, и по цели существования (военное расширение), и по природе власти. Этого не надо стесняться, это надо открыто признать и вести себя соответственно. Иго было благом, ибо дало России великую идею — всемирное царство, и “военный” взгляд на мир, единственно правильный. Большевики закрыли окно в Европу, и в этом их несомненная заслуга.

Это было тотальное противопоставление России Западу, вещь отнюдь не новая — в ней сказывался все тот же русский фундаментализм, временами отходящий на задний план, но никогда не исчезающий. Русская эмиграция быстро разглядела в евразийстве хорошо знакомое европоненавистничество и метко окрестила его “чингис-хамством”, а П.Н. Милюков ввел термин “Азиопа” — в противоположность “Евразии”. Как бы то ни было, но отличия России от Европы евразийцы не выдумали, они были и есть, и с этим необходимо считаться.

В те времена евразийские баталии мало трогали собственно Россию. В ней шли открытые гонения на православную церковь, причем большевики сочетали их с изощренной тайной борьбой. Используя совершенно явно обозначившуюся в православии тягу к изменениям, они добились того, что во главе движения за перемены оказались их ставленники, получившие название “обновленцы”. Православная церковь распознала опасность и в тяжелейших условиях справилась с ней. Но память о тяжелой ране, нанесенной обновленчеством, осталась, а потому и сегодня всякие попытки православной церкви откликнуться на запросы времени воспринимаются как рецидив обновленчества (неообновленчество) и отторгаются большинством православных. Как полагают наблюдатели (в том числе из самих православных), коварный удар, нанесенный большевиками восемьдесят лет назад, надолго вперед (навсегда?) лишил РПЦ всякой возможности отвечать на запросы современного человека, что и грозит ей превращением в “этнографический феномен”.

Хотя большевики не жалели сил, чтобы уничтожить православие, веру вообще, им это не удалось. Несомненно, однако, что ХХ век обернулся для русского православия трагедией. И это в стране, считавшей себя последним и единственным оплотом подлинного христианства. “Тысячелетний шанс”, считают некоторые православные, был использован далеко не лучшим образом, а потому ставят вопрос об ответственности и покаянии. Однако они немногочисленны, и их голоса звучат все глуше и глуше. Торжествует триумфализм: “Ура! Выстояли!”, нынешние фундаменталисты, похоже, уже считают трагедию русского православия небывшей.

Тем не менее она была и требует объяснения. При общероссийской ориентации на прошлое, при явной переоценке его значимости (и то, и другое сложилось не без влияния православия) стало привычным объяснение типа: “какова история, таков и народ”. Это верно, но сентенция “каков народ, такова и история” ничуть не хуже. А “дух народа”, Volksgeist, в значительной мере формирует религия — или, по меньшей мере, формировала в прошлом. А.И.Солженицын один из немногих, кто считает ХХ век эпохой нашего национального поражения, виновником происшедшего называет и официальное православие: “церковь, к моменту революции весьма одряхлевшая и разложенная, быть может из первых виновниц русского падения”182.

Сторонники “открытого православия” говорят, что опыт истории надо учитывать при решении задач, вставших перед новой Россией после крушения коммунизма. Однако сторонники “закрытого православия”, похоже, “ничего не забыли и ничему не научились” — и не собираются учиться, хотя время требует иных подходов.