V
Речь идет не только и даже не столько о применении «чужого» языка, сколько о развитии особого типа культурного и отчасти культового, литературного языка славянства на восточнославянской почве.
Если в начале это был процесс освоения и приспособления к своей народной и социальной почве развитого, богатого синонимикой и отвлеченными религиозными, философскими, научными и общекультурными системами слов письменно-литературного языка, сформировавшегося на чужой — хотя и родственной, — народно-диалектной основе, то затем — уже с XI в. — этот процесс стал вместе с тем процессом своеобразного творческого развития104 См.: Д. С. Лихачев. Средневековый символизм в стилистических системах древней Руси и пути его преодоления. «Акад. В. В. Виноградову к его шестидесятилетию. Сб. статей», стр. 165—171.
105 Там же, стр. 167.
106 Там же, стр. 170.
тех грамматических, лексико-семантических тенденций и форм образования слов, которые были заложены в старославянском языке, и творческого образования новых форм, конструкций и слов под влиянием живой восточнославянской речи. Два противопоставленных и непрестанно сопо^ ставляемых типа древнерусского литературного языка — книжно-славянский и народно-литературный — выступают как две функционально разграниченные и жанрово-разнородные системы литературного выражения. Будучи в своих контрастных, наиболее «чистых» концентрациях с генетической точки зрения двумя разными «языками», но ставши затем двумя разными типами древнерусского литературного языка, книжно-славянский тип в восточнославянском обличьи и народно-литературный восточнославянский тип вступили в сложное и разнообразное взаимоотношение и взаимодействие в кругу разных жанров древнерусской литературы.
И.
П. Еремин в своем исследовании «Киевская летопись как памятник литературы» 107 очень убедительно показал разные способы применения обоих типов древнерусского литературного языка, с одной стороны, в погодных записях и рассказах и, с другой стороны, — в повестях. «Основное литературное качество погодного известия— документальность. Проявляется она во всем: и в этом характерном отсутствии „автора", и в деловой протокольности изложения, и в строгой фактографичное™» 108. О стиле летописного рассказа И. П. Еремин отзывается так: «Летописный рассказ в неменьшей степени документален, чем погодная запись... Как и всякий рассказ очевидца, он нередко отмечен печатью той непосредственности, которая так характерна для такого рассказа, не претендующего на литературность и преследующего цели простой информации. Своими отчетливыми „сказовыми" интонациями он порою производит впечатление устного рассказа, только слегка окнижненного в процессе заАси: „... нача Изяслав полкы рядити с братьею, и доспев иде к Подолью, а Ростислав стояше с Андреевичем подле столпье, загорожено бо бяше тогда столпием от Горы оли и до Днепра" (стр. 353)... „Ва-силко же Ярополчичь уведав е (половцев) из Михайлова, и еха на не ночи, бе же тогда ночь темна, и уступиша инем путем, изблудиша всю ночь..." (стр. 376)» 109. «Некоторые рассказы, в особенности же рассказы об Изяславе Мстиславиче, производят впечатление делового отчета, военного донесения: до такой степени точно и обстоятельно излагают они положение вещей» по. Характерны мелкие детали, отмечаемые летописцем. «Андрей Юрьевич во время битвы на Перелетовом поле „возмя копье и еха наперед", но в этот момент „бодоша конь под ним в ноздри, конь же нача соватися под ним, и шелом спаде с него, и щит на нем сторгоша"» (стр. 303).«Одна из наиболее характерных особенностей летописного рассказа — речи действующих лиц повествования... действующие лица постоянно по любому поводу обмениваются речами, иногда произносят целые обширные монологи... Речи Киевской летописи ничего общего не имеют с речами античных историков или с хорошо известной древнерусскому книжнику XII в.
„Историей Иудейской войны" Флавия Иосифа. Там речи — литера-
107 «Труды Отдела древнерусской литературы», VII. — Здесь ссылки на летопись даны в переводе на современную орфографию — так они и воспроизводятся.
108 Там же, стр. 69.
109 Там же, стр. 72—73.
110 Там же, стр. 73.
турная фикция, часто прием, украшающий повествование; здесь — живой документ» 11И. П. Еремин приводит примеры этому: «Под 1150 г. дружина дает Изяславу Мстиславичу такой совет: „Княже! Нелзе ти пойти на нь (речь идет о Владимире Галицком), се перед тобою река, но еще зла, како на нь хочепш поехати? А еще стоить заложився лесом; ныне же того, княже, не прави, но поеди Киеву своей дружине; аже ны Володимер где постигнеть, а ту с ним ся биемы; а како ны еси у Заречьска рекл: аче ны Гюрги усрячеть, а с тем ся бием; ныне же, княже, не стряпай, но поеди; а что ти будешь на Тетереви, а ту к тобе дружина твоя вси приедуть, а что ти бог дасть и до Белагорода доидеши перед ним, а боле дружины к тобе приедеть, а болши ти сила" (стр. 286). Здесь перед нами целый военный план, сформулированный в терминах той эпохи, разработанный до деталей» 112.
Многие речи выразительно воспроизводят обычную княжеско-дружин-ную фразеологию XII в., например: пойди, княже, к нам, хочем тебе (стр. 230); не лежи, княже, Глеб ти пришел на тявборзе (стр. 253); не твое веремя, поеди прочь (стр. 279); мне отчина Киев, а не тобе (стр. 329); что, княже, стоиши? Поеди из города; нам их не перемочи (стр. 371) и др.
Понятно, что речи действующих лиц носят явные следы литературной переработки. И все же словарь летописи насыщен терминами быта, живыми отголосками разговорной речи XII в., например: присунушася к Ба-ручю, товар ублюдоша (стр. 211); чюя товар (стр. 221); ополонишася дружина (стр. 240); полезоша на кони (стр. 269); нетверд ему бе брод (стр. 295); нача Андрей вины покладыватъ на Ростиславичи (стр. 388) и т. п. Само собой разумеется, что в летописном рассказе много клише, традиционных формул, литературных штампов.
Напротив, в тех частях летописи, которые И.
П. Ереминым условно называются повестями, явственно проступают элементы агиографической стилизации, основные черты книжно-славянского типа языка. «Только освобожденный от всего „временного", всего „частного" и „случайного", человек мог стать героем агиографического повествования — обобщенным воплощением добра и зла, „злодейства" или „святости"» пз. Об этом выразительно говорят хотя бы эпитеты, которыми теперь как ореолом начинает окружаться имя князя: благоверный, христолюбивый, честный, блаженный, братолюбецъ, нищелюбець, бе украшен всякою добродетелию, кроток, благонравен, манастыре любя, чернецъкый чин чтяше, нищая добре набдяше, избранник божий, въистину божий угодник, страха божия наполнен и т. п. Цветистая риторическая фразеология, торжественные славянизмы, церковно-книжные формулы типичны для такого стиля, например: не помрачи ума своего пьянством, о законопреступници, врази, всея правды Христовы отметьници, в руце твои предаю тобе дух мой, ризою мя честною защити, призри на немощь мою, искушени быша от дьявола, яко злато в горниле, благоверная отрасль и мн. др. под.В работе «Историческая литература XI—начала XV в. и народная поэзия» В. П. Адрианова-Перетц пишет: «В Повести временных лет... пословица-поговорка вводится лишь вместе с народным преданием. Летописец не пользуется еще в собственном повествовании выделенной народной пословицей — такое ее применение придет позднее. Для подкрепле-
1,1 Там же, стр. 74—75.
112 Там же, стр. 75.
113 Там же, стр. 85.
ния своих собственных размышлений летописец предпочитает пользоваться книжными изречениями, дающими ему возможность противопоставить новое христианское отношение к событиям и новую оценку поведения человека — всегда идеалистическую, — реалистическому мировоззрению устной пословицы.
Летопись XI—XII вв. воспроизвела заговорно-заклинательные формулы. Так, исконные клятвы над оружием угадываются под заговорными формулами договоров с греками Игоря и его сына Святослава.
Однако за исключением более или менее прочных фразеологических сочетаний, закрепленных в пословицах, поговорках, заклинаниях, — трудно установить, что в ярком и выразительном языке старшей летописи может быть отнесено к поэтической речи фольклора.
Огромное воздействие на язык летописцев образности живого русского языка — факт неоспоримый. Но почти невозможно в каждом отдельном случае определить, прошла ли уже эта живая речь через обработку фольклорной практики, прежде чем она достигла летописного рассказа. Задача историков русского языка — разобраться в этих сложных вопросах образования поэтической фразеологии старших памятников древнерусской литературы, среди которых первое место по праву занимает Повесть временных лет» 114.Глубокое и тесное сплетение восточнославянизмов и старославянизмов характерно и для тех памятников древнейшей русской письменности, которые выдвигаются С. П. Обнорским и его приверженцами в защиту единой восточнославянской народно-разговорной базы древнерусского литературного языка.
Так, фразеология «Поучения» Владимира Мономаха нередко носит явный отпечаток византийско-болгарского языкового влияния. Например: и слезы илпустите о грЪсЪхъ своихъ (ср. капля испусти слезъ своихъ); ср. в Житии Феодосия: плачь и сльзы изъ очью испоущаахоу; в Ипатьевской летописи: слезы испущая отъ з-Ьницю (364); в Лаврентьевской летописи: жалостныя и радостный слезы испущающе (401); в Новгородской I летописи: владыка Симеонъ... испусти слезы из очгю (407) и мн. др.; ср. греч. у Златоуста: пща-я щЫ 8ахр6ш (IV, 832); у Симеона Метафраста (Migne, СХУ, 669) 115: пакости деяти (ср. Матф. 26, 67: и пакости ему д%яша) и др.: в письме к Олегу: много страстный (ср. греч. яоХотХа?); ср.: еъзложивЪ на бога; ср. в Новгородских минеях XI в.116: на т&бо\единоу надеждоу вьскладашмь — ао1 у ар роуц та хт]? 1Х«?8о? <Ьах?(Ь][п и др. под.
Итак, одной из неотложных современных задач историков русского языка является исследование закономерностей развития книжно-славянского типа древнерусского литературного языка в XI—XVII вв. Должны быть систематизированы результаты прежних работ в этой области и широко вовлечены в научно-лингвистический оборот памятники русской письменности XII—XVII вв., писанные кния-гаым славянизированным слогом.
Только тогда можно установить с необходимой полнотой и точностью основные этапы и закономерности развития книжно-славянизированного типа литературного языка с его структурными своеобразиями и с свойственными ему приемами красноречия, риторическими правилами.
114 В. П. Адрианова-Перетц. Историческая литература XI—начала XV в. и народная поэзия. «Труды Отдела древнерусской литературы», VIII, 1951, стр. НО—111.
115 И. М. Ивакин. Князь Владимир Мономах и его Поучение, ч. 1. М., 1901, стр. 112.
116 Там же, стр. 286, 290.
Между тем этот тип древнерусского литературного языка^ легший со второй половины XVI в. в основу так называемого высокого, красного «рода» речи, или высокого слога, и затем упорядоченный и преобразованный М. В. Ломоносовым, играл очень большую роль в развитии русского литературного языка донациональной эпохи и оказал значительное влияние на конкретно-исторические процессы формирования русского национального литературного языка.