ОСНОВНЫЕ ВОПРОСЫ И ЗАДАЧИ ИЗУЧЕНИЯ ИСТОРИИ РУССКОГО ЯЗЫКА ДО XVIII в.

1

В IX в. в истории славянства уже существовали все основные предпосылки для возникновения и распространения своей славянской письменности и литературы. Отвлекаясь от гипотез, допускающих у разных славян существование письменных форм речи до Кирилла и Мефодия, целесообразно принять 863 год как дату начала славянской письменности, славянской книжности и литературы, древнерусского или старославянского литературного языка.

Чешский славист А.

Сложные культурные влияния соседей, их литератур, их литературных языков, особенно языка греческого и старославянского, содействовали — вместе с созданием восточнославянской письменности — образованию русского литературного языка.

1 A. Dostdl. Staroslovenstina jako spisovny jazyk. «Bulletin Vysoke skoly ruskeho

jazyka a literatury», III. Praha, 1959, стр. 138.

2 Ср.: Я. И. Толстой. Роль кирилло-мефодиевской традиции в истории восточно- и южнославянской письменности. — В кн.: «V Международный съезд славистов. Доклады советской делегации». М., 1963.

занная с ним литература литургического творчества принесли к восточным славянам богатую традицию христианской теории, догматики, духовной поэзии и песни. Переход на письмо восточнославянской бытовой речи самого разнообразного информационного характера повлек за собой развитие русской деловой письменности, закрепление норм и практики обычного права, возникновение и производство летописей, оформление договоров, распространение государственных документов, грамот и гра-матиц.

Заслуживают внимания идеи о том, что успешному и быстрому оформлению и движению древнерусского литературного языка сильно способствовали устные переводы с греческого (В. М. Истрин) и знакомство с памятниками древнеболгарской поэзии и письменности еще до крещения Руси (М. Н. Сперанский, В. Ф. Миллер, В. И. Ламанский, Б. С. Ангелов и др.). «Русская письменность и литература, — пишет Б. С. Ангелов, — до официального принятия христианства Русью была уже связана со славянской письменностью Болгарии, в частности западной Болгарии и Македонии, откуда шли на Русь, естественно, в ограниченном количестве, древнейшие памятники церковной письменности, по всей вероятности, писанные глаголицей, обычным письмом этого времени в Македонии и западной Болгарии: отсюда же идет, по-видимому, и некоторое знакомство русской письменности с глаголическим письмом, вскоре смененным кириллицею» (автор ссылается здесь на исследование М. Н. Сперанского «Откуда идут старейшие памятники русской письменности и литературы»). Отсюда рано усваивается и категория литературности письменного языка. «Такая постановка вопроса о начале русско-болгарских литературных связей в большой степени объясняет причины быстрого развития русской литературы и русской культуры вообще в период непосредственно после принятия христианства на Руси в конце X в.» 3.

Устная народная поэзия в разных ее жанрах и элементах быстро проникает в книжно-письменные восточнославянские произведения.

8 Б. Ст. Ангелов. К вопросу о начале русско-болгарских литературных связей. «Труды Отдела древнерусской литературы». М.—Л, XIV. 1958, стр. 138.

* М. А. Максимович. История древнерусской словесности. Киев, 1839, стр. 447.

5 И. И. Срезневский. Мысли об истории русского языка и других славянских наречий. Изд. 2. СПб, 1887, стр. 32.

матов отметил церковнославянское влияние на русскую народную поэзию в рецензии на работу В. А. Аносова «Церковнославянские элементы в языке великорусских былин». Эта мысль А. А. Шахматова находилась в связи с защищаемыми В. Ф. Миллером положениями, что «напги былины представляются определенным видом поэтических произведений, сложившимся и установившимся в своей внешней форме и технике в среде профессиональных певцов» и что «профессиональные певцы сосредоточивались вокруг князя и его дружины; такое заключение объясняет нам и присутствие в нашем эпосе книжных элементов и международных сюжетов; среда профессиональных певцов не могла быть чуждою книжной образованности» 6.

В.

Сделанный В. М. Истриным анализ перевода Хроники Георгия Амартола очень убедительно показал, как протекал процесс проникновения народной восточнославянской лексики в состав церковнославянского языка русской редакции, как осуществлялось взаимодействие русских и церковнославянских элементов в аспекте древнерусской литературности. В сущности В. М. Истрин здесь углублял и обобщал наблюдения А. И. Соболевского над категориями и разрядами народных русских слов и выражений в церковнославянской переводной литературе восточнославянского происхождения 8. Процесс слияния и взаимодействия русской и церковнославянской стихий в сложной структуре вновь складывавшегося древнерусского литературного языка вырисовывается на фоне такого материала очень последовательно и планомерно.

Исследование С. П. Обнорского «Очерки по истории русского литературного языка старшего периода» в силу пестроты и разнотипности привлеченного им древнерусского материала (из жанров деловой письменности и народного поэтического творчества) не могло показать и не показало «объективную мерку церковнославянизмов в нашем языке» 9.

6 А. А. Шахматов. В. Ф. Миллер (некролог). «Изв. имп. Акад. наук». Серия VI, 1914, № 2, стр. 75—76 и 85.

7 В. М. Истрин. Хроника Георгия Амартола в древнем славяно-русском переводе, т. II. Пг., 1922, стр. 227, 246, 250.

8 А. И. Соболевский. Материалы и исследования в области славянской филологии и археологии. СПб., 1910.

9 С. П. Обнорский. Очерки по истории русского литературного языка старшего периода. М.—Л., 1946, стр. 8.

славянского словообразования — сб.«Русская речь». Новая серия, вып 1. Л., 1927), по априорно-идеологическим и патриотическим соображениям ему стало казаться, что прежние представления о церковнославянизмах, о их количестве и их функциях «у нас преувеличены» 10. Согласно новым взглядам С. П. Обнорского, русский литературный язык старшего периода был чисто русским языком во всех элементах своей структуры (в произносительной системе, в формах словоизменения и словообразования, в синтаксисе, в лексическом составе).

Не подлежит сомнению, что только скудость и тенденциозная подобранность речевого материала могла привести С. П. Обнорского к такому одностороннему и антиисторическому выводу о возникновении и развитии древнерусского литературного языка. Это очень внушительно было показано уже А. М. Селищевым11. Для критического сранительно-исто-рического сопоставления с взглядами С. П. Обнорского на историю древнерусского языка могли бы быть привлечены с большой наглядностью материалы из истории сербского языка вплоть до реформы Вука Караджича. Ведь С. П. Обнорский утверждал, будто русский литературный язык не ранее XIV в., т. е. с эпохи второго южнославянского влияния, подвергся «сильному воздействию южной, болгаро-византийской культуры». По словам С. П. Обнорского,«оболгарение русского литературного языка XV в. следует представлять как длительный процесс, шедший с веками crescendo» 12.

Концепция С.

Из близких к концепции С. П. Обнорского теорий лишь теория Л. П. Якубинского, более сложная, чем концепция С. П. Обнорского, открывала некоторые новые пути исследования проблемы церковнославянизмов в истории древнерусского литературного языка. Она вводила исторический принцип жанрового и стилистического функционального разграничения языковых явлений в церковнославянских и русских памятниках древнейшей поры. Опираясь в основном на те же памятники, кроме «Моления Даниила Заточника», но с привлечением Новгородской летописи, Л. П. Якубинский пришел к выводу, что старославянский язык сыграл определяющую роль в самые первые моменты формирования древнерусского письменно-литературного языка, но уже во второй половине XI в. в нем начинает преобладать живая восточнославянская устно-речевая стихия. Отсюда у Л. П. Якубинского укрепляется тенденция к изучению жанрово-стилистических взаимоотношений и взаимодействий русизмов и славянизмов в памятниках древнерусского литературного языка 14.

10 Там же.

11 А. М. Селищев. О языке «Русской правды» в связи с вопросом о древнейшем . типе русского литературного языка. — ВЯ, 1957, № 4 (перепечатано в кн.:

А. М. Селищев. Избр. труды. М., 1968). Ср.: С. П. Обнорский. Русская правда как памятник русского литературного языка. «Изв. АН СССР», Серия VII. Отделение обществ, наук, 1934, № 10.

12 С. П. Обнорский. Русская правда как памятник..., стр. 776.

13 См.: В. В. Виноградов. Изучение русского литературного языка за последнее десятилетие в СССР. М., 1955.

14 См.: Л. П. Якубинский. История древнерусского языка. М., 1953.

В сущности уже в этот первый период развития древнерусского славянского языка XI—XIII вв. началось постепенное обогащение его элементами народного «делового» языка. Известная исследовательница древнерусской литературы В. П. Адрианова-Перетц так писала об этом: «Изучая „деловой" язык древней Руси, как он отражен прежде всего в памятниках чисто практического назначения, мы отмечаем в . нем не только точность и ясность, но и особую выразительность (которая сейчас ощущается нами как своеобразная „образность"), характерно отличающуюся от специфической „сладости книжной", но близко напоминающую выразительность устно-поэтического языка» 15. Кроме того, объем и структура делового языка все более изменялись и расширялись. От деловой речи ответвлялись другие жанры.

Богатое содержание и широкий состав древнерусской письменности и литературы, которая уже в начальный период своей истории, в XI— XIII вв., культивировала, кроме религиозно-философских, также повествовательные, исторические и народно-поэтические жанры, свидетельствуют о быстром развитии древнерусского литературного языка на церковнославянской основе, но с многообразными включениями в его структуру элементов восточного словесно-художественного творчества и выражений живой бытовой речи. Конечно, в некоторых функциональных разновидностях деловой — бытовой и государственной — речи отдаленность их от книжно-славянского письменно-литературного языка была долгое время очень значительна. Но самобытность путей движения древнерусской литературы не могла не отразиться и на процессах развития разных стилей древнерусского литературного языка.

Быстрое и широкое распространение русского кириллического письма для практических нужд — в бытовой переписке (грамоты на бересте), в надписях на сосудах и т. п. (с начала X в.) — говорит о том, что народный язык деловой письменности играл заметную роль в X—XI вв. в восточнославянском общественно-бытовом обиходе. Но делать отсюда более или менее определенные заключения о степени литературности этой обиходно-бытовой письменной речи чрезвычайно трудно. А. И. Соболевский, признавая наличие в древней Руси двух языков — одного литературного, церковнославянского, другого живого делового, — допускал их активное взаимодействие и синтезирование. «Конечно, — говорил он,— люди со слабым образованием часто писали свои литературные произведения на таком языке, где церковнославянские элементы... были в меньшем количестве, чем русские, но всё-таки они желали писать на церковнославянском языке и пускали в оборот весь свой запас сведений по этому языку. Таковы были, между прочим, наши летописцы...» 16. Таким образом, в XII—XIII вв. возникают разные стили древнерусского литературного языка, характеризующиеся слиянием и смешением народнорусскпх и церковнославянских элементов.

Процессы распространения признаков «литературности» письма могли осуществляться в сфере деловой письменной речи и другими путями. Прежде всего — это путь обогащения языка грамот и вообще деловой речи поэтическими народными выражениями и фольклорными цитатами (например, формулами загадок). Такие «следы поэтической организации

15 В. П. Адрианова-Перетц. Древнерусская литература и фольклор. «Труды Отдела древнерусской литературы», VII, 1949, стр. 11.

16 А. И. Соболевский. Русский литературный язык. «Труды Первого съезда препода- вателей русского языка в военно-учебных заведениях». СПб., 1904, стр. 366.

речи и элементы стихотворного ритма» Р. О. Якобсон и Н. А. Мещерский нашли в Новгородской берестяной грамоте № 10 (XV в.) 17. Исходя из предположения, что в древнерусском языке уже рано должны были сложиться некоторые различия в нормах народно-разговорной и книжно-славянской письменной речи (устойчивые типы словосочетаний, традиционные формулы начала, концовок, определенная система сложных и в особенности сложноподчиненных предложений, «что не свойственно бытовой речи»; использование отдельных церковнославянских слов, выражений и др. под.), Н. А. Мещерский предлагает видеть в берестяных грамотах с книжно-славянским наслоением (например, № 9, 10, 28, 42, 53) признаки литературной грамотности, а у авторов их показатели владения литературным языком. Пока это все очень субъективные, хотя и возможные предположения 18.

Старославянская и позднее церковнославянская лексика, проникавшая в древнерусский литературный язык из разнообразных книг разных славянских государств, была очень сложной. «Слова моравские и словинские, — писал А. И. Соболевский, — легко могут оказаться в текстах несомненно болгарского или русского происхождения, слова сербские — в текстах происхождения чешского и т. д.» 19. Н. К. Никольский допускал значительное западнославянское влияние на раннюю древнерусскую письменность20, в частности на летописные памятники. Он призывал к тщательному исследованию «объема западнославянского влияния на древнерусскую письменность, времени его проникновения в нее, специфических черт его отслоений на языке, стилистике и тематике письменных памятников дотатарских столетий» 21.

Процесс перевода памятников южнославянских и западнославянских литератур, памятников византийских и западноевропейских, прежде всего латинской литературы, на русский церковнославянский язык сопровождался творчеством новых» слов для передачи новых идей и образов, семантическим приспособлением старых общеславянских слов к выражению новых понятий или вовлечением восточнославянских народных, а иногда диалектных слов в систему русского книжно-славянского языка. Так богат и сложен делался состав древнерусского литературного церковнославянского языка. Переводились сочинения церковнобогослужебные, догматические, исторические, научные, поэтические. По словам В. М. Ист-рина, «славянский язык, на долю которого выпало сразу воспринять такое накопленное веками наследство чужой культуры, вышел из этого испытания с большою для себя честью» 22.

Так церковнославянский язык русской редакции, очень сложный по своему составу, включивший в себя болгаризмы и другие виды или типы южнославянизмов, моравизмы, чехизмы и даже (очень редко) полонизмы,

17 R. Jakobson. Vestiges of the earliest Russian vernacular. «Slavic Word», 1952, № 1, стр. 354—355; H. А. Мещерский. Новгородские грамоты на бересте как памятники древнерусского литературного языка. «Вестник ЛГУ», 1958, № 2, стр. 101.

18 См.: В. В. Виноградов. Основные проблемы изучения образования и развития древнерусского литературного языка. М., 1958, стр. 22—24.

19 А. И. Соболевский. Материалы и исследования в области славянской филологии и археологии, стр. 121.

20 Н. К. Никольский. Повесть временных лет как источник для истории начального периода русской письменности и культуры, вып. 1. Л., 1930. См. также: А. В. Фло- ровский. Чехи и восточные славяне. Прага, 1935.

21 Н. К. Никольский. К вопросу о следах мораво-чешского влияния на литературных памятниках домонгольской эпохи. «Вестник АН СССР», 1933, № 8—9, стр. 5—6.

22 В. М. Истрин. Очерк истории древнерусской литературы. Пг, 1922, стр. 72—73.

византийско-греческие и" латинские воздействия, на восточнославянской почве стал проникаться русизмами или восточнославянизмами. Складывался и развивался особый вариант церковнославянского литературного языка. Воздействие восточнославянской народной речи быстро сказалось на его звуковом строе. Оно усилилось в связи с процессом утраты редуцированных и последующими явлениями ассимиляции и диссимиляции согласных, а также чередования о и е с нулем звука. В XIII в. был более или менее русифицирован морфологический строй церковнославянского языка, как утверждал П. С. Кузнецов и утверждает Б. О. Унбегаун; в сфере лексических и семантических новообразований начали устанавливаться приемы и принципы сочетания и разграничения восточнославянских и церковнославянских морфем (например, одиночество в Хронике Георгия Амартола, среда и середа, вредити — в отвлеченном моральном смысле — в «Поучениях» Владимира Мономаха и вередити — о физическом членовредительстве и т. п.).

Специалисты по старославянскому языку и старославянской литературе (например, В. Ягич, Б. М. Ляпунов, В. М. Истрин) не раз подчеркивали «диалектную пестроту в истории развития этого языка» 23, разно-образе его словаря, сложность его семантической системы, богатство синонимов и смысловых оттенков значений слов (например, бЪдънъ, достояние и наследие и др.). Однако до настоящего времени состав той старославянской и церковнославянской лексики, которая вошла в активный словарь древнерусского литературного языка с XI по конец XIV в., до периода второго южнославянского влияния, во всем его объеме и стилистическом разнообразии пока не определен. А между тем чрезвычайно важно исследовать проблемы: как протекал процесс соотношения и взаимодействия славянизмов и русизмов (например, слов церк.-слав. участие и русск. участок, которые сначала были синонимами, но затем семантически разошлись) ? Что нового, своеобразного в семантическую сферу церковнославянизмов внесено восточным славянством? Какие принципы и нормы определяли строй древнерусской стилистики? и др. под.

Старославянский язык был очень богат синонимами. Это отмечали многие слависты, например В. Ягич, С. М. Кульбакин при анализе лексики Хиландарских отрывков XI в.24, А. Вайан в своих этимологических исследованиях25 и др. Ср.: вожделение и похоть; ударение и заушение; жртьтва и тртьба; язык и страна; возвысити и вознести; алкати и пости? тися; искренний и ближний: книгочий ь. книжник; знаменати и запечат-лтьти и др. под.

В. М. Истрин указал на то, что в церковнославянском переводе Хроники Георгия Амартола одно и то же греческое слово передается серией синонимов: alo&?vea&at— мьнЪти, обоняти, разумЪти, съвЪдЪти, услышат, чути; ivota — домыслъ, домышление, замышление, мысль, помыслъ, размышление, разумъ, разумение, съмыслъ, умъ, чувъствие; oetv?c — зълъ, лихъ, лукавъ, лютъ и др.26

Церковнославянизмы, вливаясь в речь древнерусского духовенства и других грамотных слоев древнерусского общества, создавали здесь мо-

23 Б. М. Ляпунов- Этимологический словарь русского языка А. Г. Преображенского. «Изв. ОРЯС», т. XXX (1925), 1926.

24 С. М. Кульбакин. Лексика Хиландарских отрывков. «Изв. ОРЯС», т. VI, кн. 4, 1901, стр. 135, 137.

25 A. Vaillant. Probl?mes ?tymologiques. — R?SI, t. 34, fase. 1—4, 1957, стр. 138—141 и сл.

26 В. М. Истрин. Хроника Георгия Амартола..., П.

дели для образования новых слов из восточнославянского лексического материала. Например: негодование, впервые отмеченное в языке Хроники Георгия Амартола, одиночество (ср. старославянизм единачъство в языке «Поучения» Владимира Мономаха). Активны и влиятельны были процессы слияния и отталкивания омонимов церковнославянских и русских (ср. церк.-слав. наговорить 'убедить' и русск. наговорить 'наклеветать').

Несомненно, что семантическая структура синонимов той эпохи была иная, чем в современном русском языке (ср. продолжение и пространство) 27. Любопытно, что среди диалектологов с историческим уклоном у нас тоже было распространено убеждение в большей синонимичности древнерусского языка по сравнению с языком современным (например, А. П. Евгеньева, Б. А. Ларин и нек. др.) 28.

Задача исследования синонимов церковнославянских и русских в эту эпоху (XI—XIV вв.), в сущности, еще не поставлена. Было бы целесообразно исследовать соотношения и взаимодействия, а также различия этих двух синонимических серийных потоков. Вообще говоря, одной из самых трудных и неразработанных задач истории лексики русского литературного языка с XI по XIV в. является исследование закономерностей слияния русизмов и церковнославянизмов, омонимической дифференциации их, а также новообразований славяно-русизмов. Ведь на основе разнообразных комбинаций церковнославянских и восточнославянских элементов вырабатываются новые слова и фразеологические обороты для выражения новых понятий и оттенков. Кроме того, одни и те же слова — иногда с почти одинаковыми или очень близкими значениями — могли употребляться и в церковнославянском языке и в живых восточнославянских говорах.

Очень интересная и ценная работа К. Тарановского о формах общеславянского церковнославянского стиха в древнерусской литературе XI—• XIII вв.29 внесла существенный вклад в понимание взаимодействий старославянской (а позднее церковнославянской) языковой струи с восточнославянской в эту эпоху. Русский церковнославянский литературный язык уже при своем историческом становлении усваивает некоторые из предшествующих литературно-поэтических структур, например организационные системы молитвословного стиха. Молитвословный стих (в более узком понимании называемый кондакарным), по определению К. Тарановского, — это свободный не силлабический стих целого ряда церковных молитв и славословий, обнаруживающий наиболее четкую ритмическую структуру в акафистах. Восходит он к византийскому стиху, а в конечном итоге — к библейскому.

К. Тарановский так описывает стихотворную структуру молитвословного размера: «Основным определителем молитвословного стиха является система ритмических сигналов, отмечающих начало строк. В первую оче-

27 А. П. Евгеньева. Язык русской устной поэзии. «Труды Отдела древнерусской лите- ратуры», VII, стр. 206; Б. А. Ларин. Проект древнерусского словаря. М.—Л., 1936, стр. 52; Ф. П. Филин. Очерк истории русского языка до XIV столетия. Л., 1940, стр. 81—83.

28 Ср.: В. Н. Бенешевич. Из истории переводной литературы в Новгороде конца XV столетия. «Сб. статей в честь акад. А. И. Соболевского, изданный ко дню семидесятилетия со дня его рождения». Л., 1928.

29 К. Тарановский. Формы общеславянского и церковнославянского стиха в древне- русской литературе XI—XIII вв. «American contributions to the VI International congress of slav?sts». The Hague, 1968.

редь в этой функции выступают две грамматические формы — звательная форма и повелительное наклонение, отличающиеся от всех остальных грамматических форм и образующие особый „сектор" в нашем языковом мышлении: эти две формы не только сигнализуют установку на, эд^еътаъ.. ."Ъ синтаксической, просодии эти две формы также играют особую роль: они чаще всех других форм наделяются экспрессивным, т. е. более сильным ударением. Другим средством маркирования начала строки в молитвословном стихе является синтаксическая инверсия, т. е. постановка на первое место в строке прямого дополнения перед сказуемым. Такое отмеченное положение какого-нибудь члена предложения опять-таки является благоприятным условием для наделения его логическим ударением. И в речитативном исполнении молитвословного стиха начала строк фактически наделяются более сильными ударениями. Само собой разумеется, что такое сильное ударение может автоматизироваться и падать на начало строк, синтаксически не отмеченных. Итак, ритмическое движение молитвословного стиха в первую очередь строится на ожидании отмеченности начала строк. Регистрируя повторное наступление начального сигнала, мы ожидаем и дальнейшего его появления: речь как бы протекает в двух измерениях (от одной словесной единицы к другой и от строки к строке), т. е. становится стихотворной. Особой важностью начального сигнала в молитвословном стихе объясняется тяготение этого стиха к анафорическим повторам и к акростиху.

Молитвословный стих не знает так называемых междустрочных переносов: концы строк в этом стихе всегда совпадают с естественными интонационными сигналами типа антикаденции (с „интонацией побуждения"), а концы строф или „строфоидов" — с сигналами типа каденции '{с „интонацией завершения"). При этом начало строки, оканчивающейся каденцией, часто бывает и неотмеченным, и эта неотмеченность („нулевой знак") в свою очередь может сигнализировать наступление каденции, т. е. разрешения созданного ритмического напряжения» 30.

«Вообще синтаксический параллелизм в молитвословном стихе является основным структурным приемом в организации текста. Он также способствует протеканию речи в двух измерениях, подчеркивая соотнесенность смежных строк и вызывая ожидание повторности определенных ритмико-синтаксических фигур» 31.

Старейшим примером применения молитвословного стиха в оригинальном произведении древнерусской письменности является «похвала» князю Владимиру в «Слове о законе и благодати» митрополита Илариона. Разбить ее на строки не представляет большой трудности: 1.

Въстани, о честнаа главо, от гроба твоего, 2.

Въстани, отряси сонъ, 3.

Н'Ьси бо умьрлъ, нъ спиши до обыцааго всЬмъ въсташа 4.

Въстани, н'Ьси умерлъ 5.

Н-Ь бо ти л-Ьпо умр-Ъти,

; 6. В'Ьровавъшу въ Христа, живота всему миру. 7.

Отряси сонъ, възведи очи, да видиши, 8.

Какоя тя чьсти господь тамо съподобивъ, 9.

И на земли не беспамятна оставил сыномъ твоимъ. 10. Въстани, виждь чадо свое Георгт,

30 К. Тарановский. Указ. соч., стр. 1—2.

31 Там же, стр. 31. 11.

Виждь утробу свою, 12.

Виждь милааго своего, 13.

Виждь, его же господь изведе от чреслъ твоихъ, 14.

Виждь красящааго столь земли твоей, 15.

И възрадуися и възвеселися.. ,32

Славянский сказовый стих хорошо описан П. Слиепчевичем на сербском фольклорном материале, а на русском и сравнительном славянском Р. О. Якобсоном33. Очень интересны новые соображения и наблюдения К. Тарановского, относящиеся к разным видам структуры сказового стиха. «Стих этот основывается на синтаксической просодии. Как отметил Р. О. Якобсон, этот стих был наименее подвержен изменениям в отдельных славянских языках, ибо „синтаксическая структура является самым консервативным слоем славянских языков"» 34. «В древнерусской литературе, — пишет К. Тарановский, — есть одно произведение, всецело построенное на синтактико-интонационной модели сказового стиха. Это — „Слово о погибели русской земли"» (XIII в. — В. В.) 35.

Членение «Слова» на строки, предлагаемое К. Тарановским, близко к разбивке текста, предложенной А. В. Соловьевым36: 1.

О светло светлая/ и украсно украшена/ 1а. земля Руськая! 2.

И многыми красотами/ удивлена еси, 3.

Озеры многыми/ удивлена еси, 4.

Р-Ьками и кладязьми/ М'Ьсточестьными, 1 5.

Горами крутыми,/ холмы высокыми 6.

Дубровами частыми,/ польми дивными, 7.

Зв-Ьрьми разноличыными,/ птицами бещислеными, ) 8.

Городы великыми,/ селы дивными, 9.

Винограды обительными,/ домы церковными, 10. И князьми грозными,/ бояры честными,

10а. вельможами многами и т. п.

«„Слово о погибели русской земли", — заключает К. Тарановский, — произведение риторическое, но не церковного, а светского типа. И поэтому его автор обратился к риторическим жанрам русского фольклора и проникся их ритмикой и образностью. Чтобы в этом убедиться, стоит только сравнить начало „Слова" со следующим местом свадебного приговора:

Ехать бы нам/ путем дорогою,

Чистыми полями,/ белыми снегами,

Крутыми горами,/ быстрыми реками,

Черными грязями,/ зелеными лугами,/

шелковыми травами.

32 Эта часть текста печатается согласно Синодальному списку (Я. Н. Розов. Сино- дальный список сочинений Илариона — русского писателя XI в. «Slavia», госп. XXXII, ses. 2, 1963, стр. 169).

33 П. Слщепчевип. Прилози народно] метрици, «Годишаак Скопског филозофског факултета», I, 1930; R. Jakobson. Studies in comparative Slavic metrics. «Oxford Slavonic papers», III, 1952; Он же. Selected writings, IV, 1966.

м К. Тарановский. Указ. соч., стр. 6.

35 Там же, стр. 11.

36 А. В. Соловьев. Заметки к «Слову о погибели Рускыя земли». «Труды Отдела древнерусской литературы», XV, 1958, стр. 88.

Общность ритмики и образности текста, созданного в тринадцатом веке, и 'текста, записанного в девятнадцатом, может свидетельствовать только об одном: об общем народном источнике обоих текстов, источнике, восходящем к глубочайшей древности» 37.

Итак, «Слово о погибели русской земли» представляет с лингвистической и поэтической точки зрения самобытное гибридное произведение — народно-русское и вместе с тем церковнославянское. Оно наглядно показывает, какой сложный и глубокий процесс синтезирования народных восточнославянских и книжных церковнославянских элементов протекал в русском литературном языке с самых первых веков его развития. Вместе с тем по этим иллюстрациям можно судить, какие борозды литературности и стихотворной поэтичности прорезывали в разных направлениях систему древнерусского литературного языка, содействуя формированию и выделению из общей сферы литературно-письменной речи языка в собственном смысле литературного славяно-русского.

Особенно важное значение в решении и постановке вопросов, касающихся формирования и развития древнерусского литературного языка, имеет «Моление Даниила Заточника». Недаром С. П. Обнорский включил его в число важнейших памятников древнерусского народно-литературного языка. Анализ К. Тарановского вносит новые черты в понимание этого произведения и его места в развитии древнерусской литературы и древнерусского литературного языка. К. Тарановский пишет: «„Моление Даниила Заточника" — произведение ритмизированное. Его текст, в общем, распадается на сопоставимые между собою интонационно-синтаксические отрезки, которые назовем строками. „Моление" — произведение риторическое, с установкой на адресата» 38. «Моление» объединяет стиль и образы церковнославянского языка и языка народного русского.

В страстных «молитвенных обращениях» к князю автор «Моления» естественно прибегает к молитвословному стиху (т. е. к стиху церковнославянскому) .

Т'Ьмь же вопию к теб'Ь, одержимъ нищетою: Помилуй мя, сыне великаго царя Владимера, Да не восплачюся рыдая, аки Адамъ рая; Пусти тучю на землю художества моего39.

Ср. также:

Княже мои, господине!

Яви ми зракъ лица своего,

Яко гласъ твои сладокъ, и образ твои красенъ;

Меъ исачають устн'Ь твои,

И послаше твое аки рай съ плодомъ.

Но егда веселишися многими брашны,

А мене помяни, сухъ хл'Ьбъ ядуща;

Или теши сладкое пипе,

А мене памяни, теплу воду шюща от м-Ьста назав-Ьтрена; Егда лежаши на мяккыхъ постеляхъ подъ собольими од'Ьялы.

К. Тарановский. Указ. соч., стр. 13. Там же, стр. 14.

Н. Н. Зарубин. Слово Даниила Заточника по редакциям XII и XIII вв. и их переделкам. Л., 1932, стр. 11.

А мене помяни, подъ единымъ платомъ лежаща и зимою умирающа, И каплями дождевыми аки стрълами сердце пронизающе40. «Моление Даниила Заточника» — произведение не только риторическое, но и дидактическое. В своих поучительных сентенциях автор «Моления» прибегает к народному сказовому стиху гномического типа. Этот стих автор явно сознает как особую ритмическую систему и называет ее «мирскими притчами»,

Глаголетъ бо ся в мирских притчахъ:

Ни птица во птицахъ сычь;/ ни в звърехъ звърь ежъ;/

Ни рыба в рыбахъ ракъ;/ ни скотъ в скотехъ коза;

Ни холопъ в холопахъ,/ хто у холопа работаетъ,

Ни мужъ в мужехъ,/ который жены слушает;

Ни жена в женах,/ которая от муя^а блядетъ;

Ни работа в работехъ./ Подъ женами повозничати41

Молитвословный и сказовый стих не противоречат друг другу. «Переход от одной ритмической структуры к другой фактически является переключением главного ритмического сигнала (сильного ударения) с начала строк на концы колонов и строк. В „серьезных местах", не окрашенных юмором, оба типа стиха могут свободно сочетаться» 42.

К. Тарановский приводит такой интересный пример комбинации двух ритмических структур в отрывке по Чудовскому списку:

Княже мои, господине!

Это типичная строка стиха молитвословного. За ней следуют четыре строки сказового стиха с ясно выраженной звуковой фактурой, характерной для «заговоров и пословиц»:

Кому Переславль,/ а мн-Ь Гореславль;

Кому Боголюбиво,/ а мне горе лютое;

Кому Белоозеро,/ а мне чернъе смолы;

Кому Лаче озеро,/ а мне много плача исполнено.. .43

Последняя строка, отмеченная каденцией, как это часто бывает в мо-литвословном стихе, лишена четко выраженных ритмических сигналов («нулевой знак» перед каденцией):

Зане часть моя не прорасте в нем44.

«Молитвословный» и сказовый стихи в «Молении» могут не только сочетаться, но и противопоставляться друг другу. Такое противопоставление имеет место при резком переходе от одной тональности к другой, причем изменяется и ритмическая структура текста. К. Тарановский находит яркий пример такого «переключения» в конце «Моления» по Чудовскому списку: 1

Может ли разумъ/ глаголати сладка? 2

Сука не может/ родити жеребяти; 3

Аще б (ы) родила,/ кому на немъ 'Ьздит (и),

40 Там же, стр. 14—15.

41 Там же, стр. 69.

42 К. Тарановский. Указ. соч., стр. 16.

43 Я. Н. Зарубин. Указ. соч., стр. 61.

44 К. Тарановский. Указ. соч., стр. 17.

4 Ино ти есть/ 5

И инъ ти есть/ 6

А иное конь,/ 7

Ин ти есть умен/ 8

Безумных бо/ 8а 9

Или речеши, княже:/ 10 То добра пса/ конья лодия,

корабль,

а иное лонгед;

а инъ безуменъ.

ни куют, ни льют

но сами ся ражаютъ.

солгалъ есми аки песъ,

князи и бояре любятъ.

Но далее, на 11 строке, автор заявляет о своем переходе от сказового стиха к стиху молитвословному, от «мирских притч» к церковно-торжест-венной поэзии:

Но уже оставимъ р-Ьчи и рцем сице. 12

Воскресни, боже, суди земли! 13

Силу нашему князю укрепи; 14

Ленивые утверди; 15

Вложи ярость страшливымъ в сердце. 16

Не дай же, господи, в полонъ земли нашей

языкомъ, незнающим бога.. .45

Уже из этих иллюстраций ясно видно, какими острыми и сложными бывают в «Молении» сочетания, смены и противопоставления стилей церковнославянских и народно-поэтических, фольклорных.

И. Н. Жданов в заключение своей очень интересной статьи «Русская поэзия в домонгольскую эпоху», содержащей ценный материал для исследования взаимодействия церковнославянского литературного творчества с древнерусской народной поэзией, писал: «Наше обозрение указаний на древнерусские поэтические памятники было бы не полно, если бы мы не упомянули о притче. С этой формой народно-поэтического слова мы нередко встречаемся в памятниках древнерусской письменности. Самый обильный материал для изучения притчи находим в „Слове Даниила Заточника"» 46.

Вопросы слияния с церковнославянским древнерусским языком разновидностей восточнославянской народно-бытовой речи, фольклорных стилей и приказно-делового языка с XI до XIV в. требуют отдельного рассмотрения.

Приказно-деловой язык в силу характерной для него многообразной эволюции, направленной и в сторону живой народной, иногда диалектной и народно-поэтической речи, и в сторону разных церковно-книжных жанров древнерусской литературы, требует особого внимания и особого рассмотрения. «Самый процесс внедрения в литературу русского (народного.— В. В.) языка в его разнообразных видах (просторечный, фольклорный, документальный, воинский и т. д.), формы борьбы и объединения его с выработанными нормами книжного церковнославянского языка, причины преобладания то одной, то другой языковой стихии, — все это темы, подлежащие разработке», — писала В. П. Адрианова-Перетц, определяя задачи исследований в области древнерусского языка и древнерус-

45 Н. Н. Зарубин. Указ. соч., стр. 72—73.

46 И. Н. Жданов. Соч., т. I. СПб., 1904, стр. 359.

ской литературы. «В итоге должно быть представлено во всей полноте соотношение в литературном языке разных эпох обеих языковых стихий. ..»47.

Приемы и принципы взаимодействия и слияния восточнославянской — устной и письменной — бытовой речи с церковнославянским языком обнаруживались или в разных жанрах памятников русского церковнославянского литературного языка, или в структуре разных частей его словаря. Так, И. П. Еремин в своем исследовании «Киевская летопись как памятник литературы» различает в составе этого произведения по стилю две жанровые части: погодные записи и рассказы — и повести. «Основное литературное качество погодного известия — документальность. Проявляется она во всем: и в этом характерном отсутствии „автора", и в деловой протокольности изложения, и в строгой фактографичности» 48. «Летописный рассказ в не меньшей степени документален, чем погодная запись». Он не претендует на литературность и преследует цели простой информации. Сказовые интонации «производят впечатление устного рассказа, только слегка окниженного в процессе записи». Например: загорожено бо бяше тогда столпием..., бе же тогда ночь темна..., изблудиша всю ночь и т. п. «Некоторые рассказы, в особенности же рассказы об Изяславе Мстиславиче, производят впечатление делового отчета, военного донесения» 4Э. И тут преобладает живая восточнославянская речь.

Выразительны частые речи действующих лиц. Многие речи живо воспроизводят обычную восточнославянскую княжеско-дружинную фразеологию, например: пойди, княже, к нам, хочем тебе; не лежи, княже, Глеб ти пришел на тя вборзе; не твое веремя, поеди прочь; мне отчина Киев, а не тобе и др. под. Хотя речи действующих лиц носят явные следы некоторой литературной обработки, все же словарь летописи насыщен терминами быта, живыми отголосками разговорной речи XII в., например: товар ублюдоша, полезоша на кони, присунушася к Баручю, ополо-нишася дружина, нетверд ему бе брод и т. п.

В то же время в литературной повести много традиционных церковнославянских формул, литературных штампов. Здесь явственно проступают элементы агиографической стилизации, основные черты церковнославянского языка. Очень показательны эпитеты, которыми как ореолом окружено имя князя: христолюбивый, нищелюбец, избранник божий, благоверный, в истину божий угодник, страха божия наполнен и т. п. Цветистая риторическая фразеология, торжественные церковнославянизмы, книжно-славянские формулы типичны для стиля повестей: не помрачи ума своего пьянством, ризою мя честною защити, призри на немощь мою, о законопреступници, врази, всея правды Христовы отметници и др. под.

Глубокое и тесное сплетение восточнославянизмов и древнеславяниз-мов характерно и для тех памятников древнейшей русской письменности, которые выдвигались С. П. Обнорским и его приверженцами в защиту единой восточнославянской народно-разговорной базы древнерусского литературного языка. Так, фразеология «Поучения» Владимира Мономаха

47 В. П. Адрианова-Перетц. Основные задачи изучения древнерусской литературы в исследованиях 1917—1947 гг. «Труды Отдела древнерусской литературы», VI, 1948, стр. 12.

48 И. ?. Еремин, Киевская летопись как памятник литературы. «Труды Отдела древнерусской литературы», VII, стр. 69.

49 Там же, стр. 72—73.

нередко носит явный отпечаток византийско-болгарского языкового влияния. Например: и слезы испустите о грісіхь своихъ (ср.: капля испусти слезъ своихъ); ср. в Житии Феодосия: плачь и слъзы изъ очъю испоуща-ахоу; в Ипатьевской летописи: слезы испущая от зіницю; в Лаврентьев-ской летописи: жалостныя и радостныя слезы испущающе; в Новгородской I летописи: владыка Симеонъ... испусти слезы из очію и мн. др.; ср. греч. у Златоуста: пща.<; щуієї Закрой^; у Симеона Метафраста50: пакости деяти (ср. Матф. 26, 67; и пакости ему діяша) и др.; в письме к Олегу: многострастный (ср. греч. тгоХитХа?); ср.: възложивЪ на бога; в Новгородских минеях XI в.51: на ТА бо \единоу надеждоу въскладашмъ (ср. греч. аоі. ісар Р-оутд та т^д єХтнЗо? ауаті&і][лі) и др. под.

Историками древнерусской литературы все сильнее подчеркивается огромное организующее значение фольклора и его стилистики в развитии древнерусской литературы и древнерусского литературного языка. «При использовании в литературе живого русского языка создавалось иногда разительное сходство между литературным и фольклорным применением одних и тех же, свойственных языку в целом, выражений» 52. Крепкая связь древнерусского литературного языка XI—XIV вв. с живой устной восточнославянской стихией коренилась в самом характере ранней древнерусской художественной литературы, в многообразии ее жанров.

Бросается в глаза общность между «Девгениевым деянием» и другими древнерусскими памятниками XII—XIII вв. не только в способе построения изобразительных сравнений, близких к стилю народной поэзии (при помощи яко), но «и в самом подборе материала для сравнения: это преимущественно область мира животных (сокол, волк, лев, пардус, тур, орел и т. п.), явлений природы (дождь, снег)... Видимо, этот круг предметов сравнения был в значительной степени ходячим, общепринятым в той среде, которая дала нам и перевод „Д[евгениева д]еяния", и Иосифа Флавия, и „Слово о полку Игореве", и нашу южную летопись XII—XIII вв.» 53.

См. сравнения в «Девгениевом деянии»: яко сокол дюжей; яко скоры соколъ; яко орелъ; яко добрый жнецъ траву сЬчетъ; яко зайца в тенета яти и др. Ср. в «Истории» Иосифа Флавия: выюще акы вълци радощами54. Ср. в Галицко-Волынской летописи (изд. 1871 г.): устремилъ бо ся (князь Роман) бяше на поганыя, яко и левъ; сердитъ же быстъ, яко и рысь, и губяше, яко и коркодилъ, и прехожаше землю ихъ, яко и орелъ, храбръ бо бі, яко и туръ.

Однородный словарный и фразеологический материал используется в стиле «Девгениева деяния», «Истории» Иосифа Флавия: борзо, в борзі, бръзостъ; главу свою (или главы своя) положиша; голка; гораздъ; дружина; думу думати; играти оружиемъ (мечемъ, копъемъ); исполчитися; иноходный; кликнути; кожухъ; конюхъ; кормилица; кудрявый, ловъ, ловы; милый, нарядити; паволока; погнати; поскочити; похупатися, ху-патися; приспіти; простъ; пустити 'послать'; рудный 'окровавленный'; рыкати; свадьба, сватъ; стрый, сумежіе; шатеръ; шеломъ: шуринъ и т. п.

50 И. М. Ивакин. Князь Владимир Мономах и его Поучение, ч. I. М., 1901, стр. 112.

61 Там же, стр. 286, 290.

62 В. П. Адрианова-Перетц. Древнерусская литература и фольклор, стр. 12.

63 М. Н. Сперанский. Девгениево деяние. Пг., 1922, стр. 61.

** См.: Н. А. Мещерский. «История Иудейской войны» Иосифа Флавия в древнерусском переводе. М.—Л., 1958, стр. 75—132.

Точно так же эпитеты народно-поэтического стиля роднят Галицко-Волынскую летопись, «Историю» Иосифа Флавия и «Девгениево деяние». В «Девгениевом деянии» (зверь) лютый, (сокол) дюжей, скоры, (злато) 'сухое, (струны) златыя и др. Ср. у Флавия: от лютаго сего звири, двери... соуха, злата, фиалы ее А соухымъ златомъ строена и др. В Га-лицко-Волынской летописи: конь свой борзый сивый, острый мецю, борзый коню, како милаго сына55.

Близость к народно-поэтическому стилю сказывалась и в последующей судьбе рукописного текста «Девгениева деяния». М. Н. Сперанский пишет о том, что на своеобразный стиль старой воинской повести под пером позднейшего переделывателя, взглянувшего на повесть как на близкое к сказочным и устно-народным произведениям, налег слой переделок стиля, отчасти деталей в содержании, сближавший эту повесть с народно-устными произведениями.

Говоря о фольклорно-художественных элементах стиля в некоторых древнерусских литературных жанрах, нельзя отделять их от широкой струи живой восточнославянской речи. Выражения и образы обычного права, юридические формулы и термины, фразеологические обороты государственного делопроизводства, тесно связанные с традициями живой восточнославянской речи, не могли не приспособить церковнославянской системы литературного языка для своего закрепления. Они используются в литературных произведениях и подвергаются стилистической обработке.

А. С. Орлов отметил «отзвуки» народной песни и живого просторечия в языке и стиле воинских повестей эпохи позднего феодализма. В русской исторической беллетристике XVI в., по словам А. С. Орлова, создался «стиль, который объединил всю пестроту предшествующих приемов книжного повествования в однородную, цветистую одежду, достойную величавых идей третьего Рима и пышности всероссийского самодержавства... Сознание преимущества своей национальности заставляло книжников не так уже сторониться своей народной песни. И вот ее мотивы и образы вошли в этикетную речь XVI века» 56.

Например, в «Истории о Казанском царстве»: поля и горы и подолия; враги — гости не милые. Встречаются присловия и поговорки: Казань — котел, златое дно; придавит аки мышей горностай; приест аки кур лисица и др. Видны следы влияния былинного стиля и боевых повестей.

Эпитеты устной поэзии рассыпаны по всей «Истории»: поле там чистое (8, 32, 115); девицы — красныя (77, 143), кони — добрые (180), удачные (40); теремы — златоверхие (168); светлицы — высокие. Еще ярче отголоски живого просторечия: старъ да малъ (40); брань не худа (117); наехати далечь въ пол% (37); живутъ в сумежницахъ по сусёдству (151) и др. Правда, живым словам часто придана книжная окраска; например: побЪгоша. . . не знающе, куды очи несутъ.

Старинные выражения иногда искажаются: лучше живота смерть вме-няху (155). Выделяются некоторые образы и выражения, напоминающие риторику Киевского'периода: И на косНхъ вострубиша (8); Возмути-шася нагаи, аки птичья стада (25): И много секъшеся Казанцы, и мно-гихъ вой рускихъ убиша, и сами туже умроша, храбрыя, похвално на

Примеры взяты из работы М. Н. Сперанского о «Девгениевом деянии», стр. 61—76. А. С. Орлов. О некоторых особенностях стиля великорусской исторической беллетристики XVI—XVII вв. «Изв. ОРЯС», т. XIII, кн. 4 (1908), 1909, стр. 346.

земле своей (160). По словам А. С. Орлова, «в языке также выразилась намеренная архаизация, при неумении справиться с требованиями старой грамматики» 57.

В середине XVII в. в традиционную книжную культуру речи врывается сильная и широкая струя живой устной речи и народно-поэтического творчества, двигающаяся из- глубины стилей демократических слоев общества. Обнаруживается резкое смешение и столкновение разных стилей в кругу изысканного литературного выражения. Начинает коренным образом изменяться взгляд на состав литературного языка. Демократические круги общества несут в литературу свою живую речь с ее диалектизмами, свою лексику, фразеологию, свои пословицы и поговорки. Так, старинные сборники устных пословиц (изданные П. К. Симони и обследованные В. П. Адриановой-Перетц) составляются в среде посадских, мелких служилых людей, городских ремесленников, в среде мелкой буржуазии, близкой к крестьянским массам. Ср., например, такие пословицы: Кабалка лежит, а детинка бежит; голодный и патриарх хлеба украдет; казак донской, что карась озерской — икрян да сален (характеристика донской «вольницы»); поп пьяный книги продал, да карты купил; красная нужда — дворянская служба (насмешка над привилегированным положением высших сословий); не надейся попадья на попа, имей своего казака и т. п. Лишь незначительная часть пословиц, включенных в сборники XVII—начала XVIII в., носит в своем языке следы церковно-книж-ного происхождения. Например: Адам сотворен и ад обнажен; жена злонравна— мужу погибель и др. «Огромное же большинство пословиц, даже и выражающих общие моральные наблюдения, пользуются целиком живой разговорной речью, которая стирает всякие следы книжных источников, если таковые даже в прошлом и были» 58.

Таким образом, стилистика народной поэзии была крепкой опорой развития древнерусской литературно-художественной речи. Язык народной поэзии явился важным цементирующим элементом в системе развития литературного языка великорусской народности, а затем и нации.

В стиле народной поэзии представление об общерусской языковой норме и тяготение к ней ярко обнаруживаются в такого рода «глоссиче-ских» оборотах:

Выедешь ты на шеломя на окатисто, а по Русскому — на гору на высокую59.

В значительной степени свободные от местной, областной исключительности стили народной поэзии, выражая рост национального самосознания в XVI—XVII вв., ускорили процесс формирования русского национального литературного языка.

Специфические свойства художественной речи обнаруживаются в таких жанрах, как жития святых, путешествия («хождения») и т. д., и далеко не всегда в связи с фольклорными мотивами. Нельзя забывать и о стихотворениях на древнецерковнославянском языке.

Вообще же наука о развитии художественной речи и языка художественной литературы имеет свои задачи и свой круг понятий и категорий,

67 Там же, стр. 361 и др.

58 В. П. Адрианова-Перетц. К истории русской пословицы. «Сб. статей к сорокалетию ученой деятельности акад. А. С. Орлова». Л., 1934, стр. 59—65. 69 «Песни, собранные П. В. Киреевским», вып. 3. М., 1861, стр. 46.

отличных от тех, которыми оперирует история литературного языка и общенародной разговорной речи.

В литературе некоторых областных центров связь церковнославянского литературного языка с живой разговорной и письменно-деловой речью была особенно живой и непосредственной. Таков, например, был Новгород. И. И. Срезневский отметил более разговорную, народную окраску языка в Новгородских летописях до XV в. («Очевидно, что летописец, не настроенный слогом книг, мог легче соблюдать в своем изложении простоту рассказа, не удаляясь от простого разговорного языка общества. Конечно, вследствие навыка описывать события должны были образоваться особенные условия летописного слога; но эти условия не могли мешать свободе употребления форм народного языка, а только сдерживали его в определенных границах» 60) и сильную примесь в них областных се-вернорусизмов.

По наблюдению Б. М. Ляпунова, «новгородская летопись XIII— XIV вв. кишит полногласными формами»61. Д. С. Лихачев в работе «Новгород Великий» писал: «На всем протяжении XIII—XIV вв. новгородскую летопись характеризуют крепкое бытовое просторечие и разговорные обороты языка, которые придают ей тот характер демократичности, которого мы не встречаем затем в московском летописании, ни перед тем — в южном.. .» 62.

Стилистические традиции, остро давшие себя знать в языке Новгородского летописания и связанном с ним методе художественного изображения, были распространены и на другие жанры новгородской литературы и письменности. Так, о языке и стиле Жития Михаила Клопского (XV в.) А. С. Орлов писал: «Это житие замечательно и как красочный отзвук исторической действительности, и как художественный памятник живого языка, который своим строем напоминает лаконическую речь посадника Твердислава, как она передана Новгородской летописью XIII в.» 63.

В языке Жития Михаила Клопского отмечены разговорные выражения диалектного (новгородского и псковского) характера. Например: жары 'поля под паром' (Не пускай коней да и коров на жары), тоня 'рыбачья сеть', сугнатъ 'догнать', упруг 'сила' (вода ударится с упругом) и др. под. «Помимо слов диалектного характера, со всей очевидностью свидетельствующих о местном происхождении этих рассказов (и легенд, относящихся к жизни Михаила Клопского. — В. В.), об их устной основе, очень часто в житии употребляются слова и обороты, характерные именно для разговорной, устной речи: сенцы — 'сени', содрать, влезши — 'войдя'. .. назем — 'навоз', и с тех мест — 'с той поры', пущать, ширинка и т. п.» (ср. поговорочные выражения: хлеб, господа, да соль; то у вас не князь — грязь и др. под.) 64.