18 апреля 2001 «Вы хотите модернизировать Россию ?! Хотите ее “цивилизовать?!” Прекрасно, господа хорошие! Но ответьте сначала на простой вопрос — за чей f счет ?» Толстых В.И. Мы уже не раз эту тему-проблему ставили и обсуждали в Клубе, в силу ее предельной важности для страны и общества. Особенно в последние два года. Сегодня вопрос о модернизации в России поставлен так, что без обращения к истории, к прошлому, давнему и недавнему, никак не обойтись. Но этот разговор будет продуктивным, если, обращаясь к истории российской модернизации, мы подойдем к проблеме предельно жестко и реалистично. Ситуация настолько откровенно ясна и бесстыдно обнажена, что, кроме вопроса «что делать дальше?», общественность уже ничего и не интересует. В просторечии это называется «дошли до точки». В самом деле, почему в России модернизации не получаются? Кто-то подсчитал, что их всего было шестнадцать, начиная с Василия III, и все они захлебывались, прерывались в начале или на полпути, вызывали смуту или «великие потрясения», а конечный результат оказывался ничтожным. За исключением разве реформ Петра или модернизации Сталина, достаточно внушительных и результативных, хотя их общий итог, увы, тоже оказался плачевным. Что это — роковое стечение обстоятельств, невезение или результат незадачливых действий реформаторов? А может быть, причина неудач заключена в каком-то изъяне или особенности цивилизационной парадигмы России и тогда это следует безбоязненно обозначить, назвать? Модернизация получается в оккупированной Японии, в постфранкистской Испании, пиночетовском Чили, коммунистическом Китае или во Вьетнаме, но только не в России. Что бы это значило? И почему за квазидемократию и квазирынок заплачена такая высокая цена, не сопоставимая даже со сталинской модернизацией, но по результатам — нисколько не меньшая. Страна разрушена: нищета, коррупция, состояние моральной безысходности, поразившее все общество, и т. д. и т. п. Недавно, читая «Информационную эпоху» Мануэля Кастель- са, я был поражен простой, но очень точной мыслью автора: «Процесс социального изменения формируется историчес кой матрицей общества, в котором он происходит». Так на какую «матрицу» опирается или натыкается Россия всякий раз, когда она берется за очередную модернизацию? Кстати, тот же Кастельс отнес трансформации последнего десятилетия в России к тому типу интеллектуального и социального реформирования, когда (цитирую) «нацеливают на ускорение исторического темпа за пределами того, что общество может вынести на деле, чтобы инициаторы перемен могли удовлетворить и свою жажду власти, жажду осуществления своей теоретической доктрины». ' Масарский М.В. Повторяемость коллизий российских модернизаций — наглядное свидетельство постоянства осознанных государственных потребностей, непреодоленных исторических тенденций и неразрешенных российских проблем. Все это составляет традиционный для России комплекс рациональных целеполаганий и ценностных ориентиров всех общественно-государственных трансформаций. Их вектор исторически задан: а) цивилизационной тенденцией к смене евразийской парадигмы отношений государства и общества на атлантическую', б) социально-экономической потребностью в формировании самоорганизующихся структур гражданского общества; в) заинтересованностью элитных групп государствообразующего слоя в деперсонализации политических (властных и управляющих) структур государства; г) общественно-государственной тенденцией к смене базовых принципов права: славянско-русского принципа избирательной персональности правовых норм — на римский принцип правовой всеобщности; д) общественной потребностью в формировании правового государства; е) общественной заинтересованностью в заключении с государством конституционного контракта; ж) государственно-общественным интересом в преодолении экономической неэффективности и технологического отставания; з) объективным ослаблением непосредственной перераспределительной функции государства с одновременным усилением функций арбитражно-регулятивных; и) общественной потребностью в уходе государства из сферы непосредственного хозяйствования; к) усилением роли индивидуально-продуктивных групп населения и ослаблением общинно-распределительных. Само постоянство вышеуказанных тенденций исторического процесса и событийная повторяемость российских модернизаций, стереотипность поведения субъектов системных преобразований обусловливают (при их сравнительном анализе) операциональное использование понятия алгоритма. Обращают на себя внимание стандартность приемов решения массово повторяющихся в течение последних пяти веков модернизационных задач. Заданная последовательность приемов их решения явно не зависит от субъективных намерений и уровня исторической просвещенности российских реформаторов разных поколений. Их всех влечет неумолимый рок событий, тот самый безличный закон, который добровольно идущих ведет, а сопротивляющихся — тащит. Алгоритмы российских модернизаций синхронизируются более длинными волнами циклического развития европейской цивилизации, частью которой Россия является. Энергетическим источником периодических волн служит глубинный процесс автоколебаний европейской цивилизации между «атлан- тизмом» и «евразийством» в отношениях общества и государства. «Атлантическая» парадигма этих отношений характеризуется доминированием общества, «евразийская» — государства. Периодическая смена базовых парадигм обусловлена неустранимой неустойчивостью баланса разнонаправленных общественных и государственных интересов. Конец XX века: становление «атлантической» модели отношений государства и общества. Политическим отражением этой модели является, в частности, либеральная программа стратегического развития России на ближайшее десятилетие (озвученная президентом в его апрельском 2001 года Послании Федеральному собранию). Она, слава Богу, не выглядит революционно. Упомянутый в Послании правительственный проект дерегулирования экономики отражает общую для европейской цивилизации тенденцию ослабления системообразующих функций государства и передачи части их структурированному обществу. В отечественном варианте это означает, что правительство перестает быть «единственным европейцем в России». Рядом с ним появляются иные субъекты модернизации. Прежде всего это деловое сообщество, развивающееся в относительно мирной и социально благожелательной среде экономически активной части населения. Однако лидирующая роль государства в процессе нынешних системных преобразований сохраняется. По внутренней логике своего бытия государство стремится осуществлять взаимоис ключающие функции: а) патерналистские, б) субсидиарные и в) арбитражные. Между тем первые функции не обеспечены ресурсно, а последние — социокультурно. Современному российскому государству по силам лишь субсидиарные функции: с адресной поддержкой отдельных групп экономически пассивного и социально незащищенного меньшинства населения и стимулированием продуктивной деятельности всех остальных. Уровень социальности современного российского государства императивно задан его экономическими возможностями. Все десять масштабных российских модернизаций последних пяти веков характеризуются общими чертами: — все они были запоздалыми, поэтому проводились в ускоренной форме; — все осуществлялись через политическое принуждение, с материально-ресурсной и человеческой расточительностью (после реформ Ивана Грозного и Петра Великого население России уменьшалось на одну пятую); — основной риск ускоренных модернизаций состоял в том, что все они срывались либо в контрреформу (в форме реакции), либо — в революцию (в облике смуты); при этом движущими силами реакций и революций неизменно выступали неконкурентные группы населения; — главным (часто — единственным) субъектом российских модернизаций являлось политическое руководство страны; — в качестве недобровольных правительственных инструментов модернизаций использовались политические элиты; — социальная база модернизаций неизменно оставалась узкой (петровский придворный экономист Посошков писал: «Один царь тянет в гору, а миллионы — под гору»), — все модернизации (за исключением незавершенной последней) осуществлялись в мобилизационном варианте. В конце XX века российское государство-реформатор постепенно развивается в государство—регулятор трансформационных процессов. Сегодня оно в состоянии непосредственно воздействовать лишь на инфраструктурные условия модернизаций (правовые, институциональные и т. п.). Но один из итогов незавершенной модернизации конца XX века уже можно констатировать. Состоялось преобразование колебательного алгоритма в поступательный: системные изменения получают эволюционное свойство необратимости. Доброчеев О.В. Меня заинтриговало в постановке темы слово «алгоритм». Как представитель точных или, скромно, число вых наук, я отношусь к алгоритмам совершенно особенно. Это некие строгие процедуры, в частности, процедуры модернизации. И я попытался понять, а какие достаточно строгие элементы можно выделить в модернизации, о которых можно было бы поговорить в нетрадиционном ключе — с точки зрения естествоиспытателя. И вот на что хотелось бы обратить внимание. Алгоритмы любого рода, в том числе те, которые мы обсуждаем, требуют прежде всего понимания объекта, который нужно модернизировать, и иметь представление о способах управления модернизацией. Чтобы заниматься этим процессом, необходимо контролировать некую критическую цепочку действий и представлений. В частности, представлять себе, что такое российское общество. Я хочу с вами обсудить модель России под названием «обла- ко-Россия». Я помню, как еще студентом мне объясняли философы, ваши коллеги, что все можно пояснить на простом предмете. Абстрактная модель, безусловно, должна быть. Она нужна хотя бы для того, чтобы определить, куда мы идем. Есть ли какая-то реально достижимая цель в социальной сфере, политике, экономике. Мне кажется, что даже простенькая модель автомобиля, а не «облака-России», позволяет сформулировать некие конструктивные цели. Что такое «автомобиль-общество»? У него есть руль, то есть правительство, есть источник энергии, есть две педали — тормоз и ускорение. Есть и еще такая интересная вещь, как ландшафт и климат. Ведь ехать по России и по Европе — это две совершено разные вещи. Поэтому даже минимальный набор модели «автомобиль» уже ориентирует на возможные цели — куда мы доедем, если сели в автомобиль, выучили правила движения и даже потренировались. Совсем иная ситуация возникает, если берем объект такой бесконечной сложности, как общество. Сопоставимость по сложности облака и общества позволяет мне предложить такую модель социума, в котором есть два активных элемента — хозяйство и социальная сфера и, соответственно, две педали управления — для ускорения или торможения социального процесса, а также политики, которые должны эти педали нажимать и поворачивать руль. Чтобы действовать, имея ту или иную модель, надо еще знать законы природы. Для автомобиля это законы классической механики и термодинамики. Иное дело с социальным облаком, для которого уже классическая механика не годится. Ведь поми мо классической механики есть еще механика сплошной среды, которая измеряет, описывает и моделирует поведение облаков. Согласно классической механике, если вы знаете силы и начало движения, то знаете всю дальнейшую траекторию, то есть куда вы приедете. Согласно теории турбулентности, которой я занимался профессионально не один десяток лет, этого совершенно недостаточно. Знание сил не определяет путь. Это удивительно, но кроме сил нужно знать еще флуктуационные особенности среды, как она колышется. Вот только после этого можно бо'лее-менее вразумительно говорить не о траектории, а о некоторых каналах эволюции, в рамках которых можно контролировать ситуацию. В физике, которая занимается облаками, в последнее десятилетие удалось установить, например, такое явление, как гармонизация хаоса. Если продолжать нашу цепочку сопоставлений: «автомобиль — классическая механика», «облако-Россия — механика сплошной среды» — и сдвинуться к алгоритмам, то получаются удивительные вещи. С точки зрения классической физики алгоритмами социального управления должны быть волевые решения. «Сила есть — ума не надо», «мы свой, мы новый мир построим». Была бы воля и сила, и все. Ситуация задана, и дальше можно только детали уточнять. А с точки зрения физики сегодняшнего дня возможно только проектирование социального будущего, волевое управление им невозможно. Ситуация с модернизацией может быть только расчетная. Все помнят трагедию в Ле-Бурже с «Ту-144». Но мало кто знает реальные причины его гибели — этот самолет двигался по нерасчетной траектории. Движение по нерасчетной траектории — это катастрофа. В сущности, такая же ситуация возможна и для грядущего общества. Все эти вещи я хочу заземлить путем препарирования истории с точки зрения физики сложных сред. Простейшим качеством облака является то, что оно движется более-менее регулярно. А что такое регулярный процесс? Это волновой процесс. Если посмотреть под таким углом зрения на арифметику волновых процессов в нашей истории, то можно обнаружить удивительные вещи. 1985 год — перестройка, неудачный, в общем-то, старт модернизации, не завершившейся теми надеждами, которые на нее возлагались. Изучение спектров колебаний различных состояний России показало, что волна для нашей страны имеет длину приблизительно в 80 лет. Погрешность этого определения около десяти процентов, что в точных науках считается нормальным. Отсчитываем 80 лет назад от 1985 года — не удачный старт революции 1905 года. Отсчитываем еще 80 лет — 1825 год, восстание декабристов, тоже неудачное. Отсчитываем дальше несколько циклов — 1584 год, смерть Ивана Грозного. Такая получается цепочка событий. Или ряд событий, связанных с аналогиями периодов Петра I и Сталина. Если считать, что Сталин начался, вообще-то говоря, с 1936 года, а до этого был пред-Сталин, то возникает такая цепочка предшествующих событий: 1855 год — Александр II, 1696 год — Петр I, 1613 — Михаил Романов. Не буду утомлять вас экскурсами в прошлое, а просто отошлю к своей статье «История, опрокинутая в будущее», опубликованной в «НГ» в сентябре 2000 года. Конечно, возникает вопрос, а кто такой Путин, если взглянуть на него через призму истории. Цепочка такова. Он пришел на границе 1999—2000 годов. Ровно в 1760 году, три периода по 80 лет назад в истории России возник Петр III. А еще раньше был Борис Годунов. Это, однако, отступление от темы, а тема такова: как же видится будущее России, если попытаться экстраполировать эти волны в XXI век? Что же ждет нас в перспективе в соответствии с волновой моделью? 2000 год, начало нового пятнадцатилетнего витка квазиевропейской политики России и одновременно восьмилетнего периода ретроградной экономики, ретроградной — это значит с элементами, заимствованными в нашем социалистическом прошлом. 2001 год (прогноз был опубликован около года назад) — серия локальных международных финансовых и техногенных кризисов. Вообще-то говоря, мы сейчас переживаем эту ситуацию чрезвычайно остро. 2002 год — образование Российского союза, 2004 — переходный период от политической либерализации к бюрократизации, 2008 — начало экономической модернизации. 2015—2020 годы — начало сверхновой истории страны, то есть начало нового исторического цикла наподобие того, что наша страна уже пережила в социалистический период. Ну и, соответственно, через 60 лет новая кризисная ситуация. Таков прогноз. Думаю, однако, что следующий кризис будет менее драматичным, чем тот, который мы сейчас переживаем. Кара-Мурза А.А. С точки зрения методологии и всех посылок я абсолютно согласен с первым сегодняшним докладчиком, Марком Вениаминовичем Масарским, который принадлежит к тому же направлению, что и я, — к либеральному консерватизму. То есть свобода в России должна прорастать из почвы. Слава Богу, мы уже имеем несколько столетий собственной поч веннической традиции свободомыслия и либерализма. Поэтому наше нынешнее западничество — немножко смешное, оно через голову нашей же российской традиции европеизма все время опять смотрит на Запад, хотя в нашей почве уже давно сформировалась эта либеральная традиция и ставка на эволюционное, а не насильственное освобождение, что гораздо более надежно, хотя, может быть, и менее эффектно. В этом смысле я согласен, что такие фигуры, как Алексей Михайлович и даже Голицын с Софьей, — это люди, еще не познанные до конца, в то время как для русской либеральной и стойкой модернизатор- ской традиции они привнесли, возможно, не меньше, чем столь эффектные эскапады «медных всадников» в российской государственности. Сегодня я хотел бы добавить кое-что в эту общую концепцию. Мне кажется, что у нас перемешаны логика удержания идентичности государственности, логика упорядочивания страны — и логика собственно реформаторства. Одни и те же люди Россию вздергивают над бездной на дыбы по необходимости, в этом смысле Пушкин был прав, считая, что Медный всадник был обусловлен ситуацией — разливом Невы, наводнением. Потом этот всадник начинает еще и реформы. Так вот здесь и происходит развилка — одни и те же люди удерживают страну от распада, а потом претендуют на этой почве еще на какое-то радикальное модернизаторство. Естественно, что эту чрезвычайщину, которая нужна для удержания власти, порядка, они полностью переносят на дальнейшие действия в плане реформирования страны. Здесь-то и начинается тот алгоритм варваризации всех реформ, о которых многие, и я в том числе, писали. Эту вещь очень точно уловил, например, Дюркгейм в своих работах о разделении труда, где сказано, что каждый человек должен заниматься своим делом. Спецслужбы не могут руководить, генералы не могут быть губернаторами, и так далее. Это разные логики. Есть ситуации упорядочивания, и есть ситуации претензии на некоторое реформаторство, которое требует других качеств. В этом смысле я готов положительно отнестись и к тому, о чем говорил второй докладчик, — вот эти механические аллюзии гуманитарной проблематики, когда, например, надо вылезти из колеи, приходится поддать газу, но так ехать все время нельзя. Мне кажется, что этот внешний активизм иногда гипнотизирует наше общественное сознание — «вот наконец пришел хозяин», игнорируя необходимое разделение труда. Во-первых, без «хозяина» удержания идентичности, некоторого его политического успеха, не может обойтись ни одна цивилизация, иначе эта страна станет проходным двором, а в проходном дворе невозможны никакие реформы. И, во-вторых, нужна логика осмысленного реформаторства. К сожалению, Россия, на мой взгляд, в очередной раз вкатилась в эту колею, когда общественное сознание (запрос на сильную власть) смешало в кучу проблематику власти как таковой с логикой реформ. К сожалению, нынешнее послание президента демонстрирует перенесение фактора чрезвычайности на проект реформ. И то, что логика реформ совпадает с наступлением на гласность и свободу слова, — это абсолютно закономерно. Это не компенсация и не попытка что-то как-то затуманить, они так и идут в истории в одном флаконе. Потому что если чрезвычайщина — то во всем. Все эти шестнадцать реформ, о которых говорили, или десять крупных, как говорил первый докладчик, они на этом на всем и горели — логика чрезвычайщины приводит к самопожиранию реформаторства. Поэтому мы все время в истории бродим по кругу. Ерасов Б.С. Мне приходится заниматься компаративистикой, сравнительным изучением цивилизаций Запада и Востока, в том числе и Россией. И я вновь и вновь поражаюсь, до какой степени семантика нашего научного дискурса, когда мы обсуждаем проблемы соотношения России с остальным миром или отвергаем проблемы, касающиеся модернизации в разных регионах, — насколько она схематична, не отработана, насколько она опирается на тощую европейскую модель. Наш предмет, конечно, не автомобиль, а очень сложное общественное образование, которое называется «российская цивилизация». Включая и такие обороты, как либерально-консервативная позиция. Но что можно понять, исходя из партийной идеологической позиции? Только какие-то частные вещи. И почему в наше понимание модернизации не встроена вся объемность, противоречивость самого процесса? Позитивная модернизация, имеющая линейную направленность, оказывается, наталкивается на непреодоленные исторические тенденции. Вот в этом негативном аспекте просвечивается та толща цивилизационного строения России, которая в остальном дискурсе отсутствует. Речь идет об идентичности России, о ее самобытности, если говорить по-русски, об особенностях российской цивилизации, которые предполагается сломать в ходе модернизации. Почему-то это никак не удается, несмотря на пять веков, несмотря на блестящие усилия многих реформаторов, которые, правда, все время блокировали или вставляли сами себе палки в колеса при помощи опричнины, аракчеевщины и так далее, и так далее. О тенденции смены евразийской парадигмы на атлантическую. Атлантическая парадигма — это достояние очень узкой геополитической элиты, прежде всего Америки. Даже европейцы с осторожностью используют эти вещи, полагая, что Европа до Охотского моря или до Урала не просматривается. Я был уверен, что этот тип дискурса постепенно отмирает. Но вот мы услышали, что получается наоборот, что отмирает будто бы евразийство. Я уверяю вас, что эти слова можно услышать только в рамках Садового кольца, правда, еще и в Институте мировой экономики. А вот в Инстигуте Дальнего Востока вы ничего подобного не услышите. Там люди понимают, что есть и другие цивилизации. А выехав за пределы Москвы, в любом научном университетском центре вы не сможете произнести эти слова, они будут восприняты, мягко говоря, неадекватно. Корпоративная структура гражданского общества. Да, очевидно, есть такие тенденции, их стоит всячески приветствовать. Но это не единственное обретение нашего общества, тем более потому, что корпоративные структуры — это большей частью криминальные структуры. Впрочем, западный феодализм тоже был криминальным в немалой степени, так что вопрос в том, до какой степени этот компонент может быть включен в выявление необходимости корпоративных структур. Заинтересованность элит, деперсонализация политических структур — это очень хорошо просматривающаяся тенденция. Хватит с нас харизматиков типа Горбачева и Ельцина, нужен нормальный правитель, чтобы консолидировать завоеванную власть и собственность. Между тем в неэлитарном обществе растут томление и тоска по харизматической фигуре, способной утвердить человеческий порядок, приемлемый для всего общества. Принцип частной собственности, да, утверждается, но постепенно, очень условно, и наталкивается на серьезные контраргументы — социальные, экономические, природные и другие. В том числе аргументы компаративистские. В остальных цивилизациях частной собственности, как ее хотели бы видеть представители либерального направления, вообще не существует или она существует в очень ограниченном виде. Впрочем, утверждение частной собственности необходимо для того, чтобы консолидировать результат криминального капитализма. Было такое очень сильное выражение у одного героя Максима Горького — революции нужны для того, чтобы уничтожать революционеров. Применительно к сегодняшнему времени можно сказать: реформы нужны для того, чтобы уничтожить реформаторов. Потому что носители нынешних реформ основательно их скомпрометировали. Необходима смена элит и смена курса — вот и Алексей Кара-Мурза не очень определенно, но все-таки согласился с тем, что требуется порядок, стабилизация общества. А это означает обуздание хищнических и криминальных элементов в обществе. Для этого необходимо соответствующее государство, хотя одного государства, конечно, мало. Недостаток российских модернизаций — в слабой цивилизационной основе, в отсутствии срединной культуры и отсутствии консенсуса в обществе. Закончу тем, с чего начал: во всем нашем дискурсе преобладают антагонистичные термины, термины взаимного неприятия. Наши круглые столы — это баррикады. На этой основе найти общий язык крайне затруднительно, нужен свежий язык, нужна какая-то общая парадигма, которая совместила бы эти разные компоненты модернизации и которая не сводила бы этот процесс к разрешению каких-то партикулярных интересов. Федотова В.Г. Мне кажется, что Марк Вениаминович прав в том, что модернизация в России носила догоняющий и насильственный характер. Догоняющий — потому что следовала западному образцу, и насильственный — потому что снизу не было никаких инициатив для этой модернизации. Я только не соглашусь с тем, что сегодня эти низовые модернизации проросли. Ведь ельцинский социальный контракт можно назвать негативной мобилизацией — делайте что хотите. Предполагалось, что все пойдет по либеральной теории — максимум самоудовлетворения, максимум экономической активности. Но получилось так, что жадность победила экономический интерес, и мы пришли к капитализму не веберовского типа, а совсем к другому капитализму, который может существовать и вне Запада, в то время как модернизация требовала цивилизованного, западного капитализма. Сравним с моделью Парсонса, который различает уровни адаптации постановки цели, социальной цели, культурного образца. То есть экономики, социальной политики и, наконец, формирования культурных образцов. И вот все эти уровни при негативной ельцинской мобилизации оказались недостижимыми. Недавно журнал «Тайм» опубликовал статью, где характеризует Путина как умеренного авторитариста, слегка влезающего в демократию. Авторы удивляются тому, что он делает, и зада ются вопросом, почему для него политическое мышление выше существа дела. Да потому, что тут пусто. Вот он и пытается заполнить его. Куда он приведет страну — предположить очень трудно. Но факт состоит в том, что проблема модернизации выступает сегодня совершенно в другом контексте. Она встает в контексте глобализации. А что такое глобализация? Это распад единого образца. Это победа капитала над национальными интересами во имя того, чтобы капитал мог перемещаться, куда и как ему угодно. Запад показал, что сегодня, когда капитал проник всюду, он не в состоянии гарантировать цивилизованный капитализм каждой стране и вовсе не собирается бороться за это. Есть и другие модели. Например, модель Хаттингтона, где линия модернизации и линия вестернизации различаются. Есть страны, которые вестернизируются без модернизации. Например, Филиппины, где вложено много и при этом нет никаких мо- дернизационных сдвигов. Есть страны, которые модернизируются без вестернизации. Это Юго-Восточная Азия. Есть страны догоняющей модернизации — Россия, Турция, Мексика, — которые одновременно вестернизируются и модернизируются, следуя западному идеальному образцу. Но еще Вебер показал, что никто никогда не сможет никого догнать, так как в модернизации доминируют не эндогенные, а только экзогенные факторы. По Хаттингтону, картина совершенно меняется. Сегодня начинает преобладать модернизация, которая уменьшает объем вестернизации. Модели начинают становиться более национал ьно-культурно обособленными. Другие говорят: хотите догонять Запад прошлых эпох — догоняйте, хотите придумать собственную модель — придумайте. То есть возможны совершенно разные модели. Поэтому, когда мы обсуждаем российскую модернизацию, вот эта линейка или мера соответствия западной эволюции начинает исчезать. Мы должны ставить какие-то собственные задачи, сказать свое слово. И тут с Алексеем Кара- Мурзой я согласиться не могу: выйти из наезженной колеи — это сегодня задача не только экстренная, это и задача всего последующего развития. Что же касается Путина, я, как все, боюсь ошибиться, но мне хотелось бы верить, что он найдет выход из ситуации: тут коммунисты, а тут радикальные либералы. До сих пор боялись, что мы вернемся к коммунизму, и поэтому держались за Ельцина. Теперь побеждает Путин. Часть коммунистического электората проголосовала за него. Почему? Да потому что люди не хотят жить и при коммунизме, как не хотят жить и без него. Путин занял спектр центра, отсекая крайности левого и правого толка, совмещая социальные задачи с либеральными. Это, безусловно, урезанная демократия и некоторый авторитаризм. Ради чего? Мы не знаем. Потому что одной лишь резонацией к демократии не придешь. Возможно, это будет путь от анархии к тоталитаризму. Он может развивать авторитаризм ради укрепления режима личной власти и даже повернуться к тоталитаризму, случись какие-то катастрофы. Но может случиться и так, что это будет путь от анархии к авторитаризму, а от него — к демократии. Потенциально это тоже возможно. Я не «за» авторитаризм, но считаю, что та колея, в которую мы сегодня попали, диктует задачу выползти из данной колеи, решая одновременно модер- низационные задачи. Если говорить о нашем пребывании в глобальном мире после распада коммунизма, то у нас две задачи: с одной стороны, прорваться в глобальную экономику, куда мы пока не входим, а с другой — защититься от ее экспансии. Я не верю в то, что есть какая-то модель, обязательная для всех. Я изучала немножко турецкую и японскую модернизации. В Японии вообще не было никакой модели. Эго был метод проб и ошибок — с опорой на поддержку населения. А у нас всю страну подняли, куда- то поволокли, потом бросили, потом снова поволокли, и так далее. Мне кажется, что нужен не какой-то проект, который раз и навсегда предзадает нам наше движение, а обретение обратной связи с теми решениями и действиями, которые нами же предпринимаются или отвергаются. Никольский С.А. Я попробую поразмышлять на заданную тему на примере сферы жизни, исследованием которой занимаюсь уже много лет. Высокий уровень специфики аграрного производства и сельской жизни в сравнении с промышленным производством, конечно, ограничивает применение в этих сферах каких-то алгоритмов или общих схем. Так, к примеру, популярная в свое время в нашей экономической и социально-политической публицистике тема «Фермер или коллективный работник» при внимательном рассмотрении применительно к конкретным явлениям не может быть решена однообразно. Возьмем, например, всего одну сельскохозяйственную культуру — виноградник. От того момента, когда лоза сажается в землю, и до момента, когда появляется первая гроздь, а это первый этап его жизни, проходит пять лет. Инвестиции в среднем на гектар в это время составля ют порядка 4—5 тысяч долларов в год. Отдачи, естественно, никакой. Дальше, когда виноградник начинает приносить ягоды, проходит примерно 20—25 лет его активной жизни, а потом — смерть. И в этот, второй, период удобна машинная обработка. Далее оказывается, что если такой виноградник передать в семейную ферму, то он живет не 25, а до 35-ти лет, потому что машинная работа меняется на ручную. Стало быть, если на первом и втором этапе возможно и выгодно коллективное хозяйство, то на заключительном этапе — семейно-индивидуальное. Организационно-производственная форма хозяйства в интересах культуры должна смениться. И так по многим культурам. Недавно мы с коллегами занимались зерновым хозяйством в масштабе одного сельского предприятия с площадью пашни в 5 тысяч гектаров. Так вот, только в этом хозяйстве специалисты выделили 1380 видов и типов почв. И с точки зрения максимальной отдачи от каждого гектара нужно делить всю пашню на массу мелких участков и с каждым работать индивидуально. Так работает западный фермер на участках в 20—30 гектаров, и он, естественно, подбирает уникальные технологии и, соответственно, работает с каждым участком отдельно. Я думаю, что именно с этих позиций и нужно смотреть на проблему, когда мы начинаем рассуждать о модернизационных процессах в сельском хозяйстве. Специфика здесь буквально во всем, начиная с самого объекта. И первое, что мешало всем аграрным реформам в России, — это попытки унифицировать уникальные объекты. Из чего проистекает такая установка? Она исходит из того естественного представления, что система преобразований должна представлять собой программу, некую систему при всеобъемлющей цели. Но по мере того, как авторы пытаются свою программу реализовать, оказывается, что если в одном хозяйстве 1380 видов и типов почв, то в России их по крайней мере никак не меньше. Потом оказывается, что не только почва, но и климат, и сельское сообщество со всеми этническими, духовными и культурными традициями представляют колоссальное разнообразие. И это все единый конгломерат, потому что в сельском мире, который складывается из сообщества и хозяйства, не столько работают, сколько живут. И когда там речь заходит об аграрных реформах, то имеется в виду ни много ни мало изменение самого типа, способа жизни. И если к аграрному реформированию подступает человек с узкими установками, например, одной лишь экономической эффективности, то ему, конечно, скажут: ты, вообще-то, хочешь изменить некоторую, но очень важную часть самой нашей жизни, то есть, так или иначе, покушаешься на изменение всей системы жизнедеятельности. Поэтому я не могу поддержать употребление термина «догоняющая модернизация». Может быть, в каком-то из глобальных смыслов и есть некоторые вещи, которые можно обозначить таким способом. Но речь, как правило, идет о другом — о разных уровнях эффективности. А то, что одна страна раньше перешла к более высокому уровню эффективности, а другая еще не перешла и, может быть, вообще никогда не перейдет из-за каких-то своих особенностей, в том числе и природных, то эта вещь связана с особенностью данной страны, а вовсе не с тем, собирается она кого-то догонять или нет. Кроме того, нужно понимать специфику конкретной исторической ситуации, которая определяет состояние субъекта в мо- дернизационном процессе. Так, например, сам феномен крестьянства. Где в мире есть крестьяне? В Китае, Индии, Вьетнаме, еще в некоторых странах Востока. Есть в России. В развитых аграрных государствах крестьян нет, а есть агробизнес, фермеры, то есть товарные производители. Крестьянин — в лучшем случае полутоварный, полунатуральный производитель. И мы в этом смысле благодаря нашей истории очень сильно отстали — у нас преимущественно крестьянское хозяйство, а не агробизнес. И сейчас мы переживаем процесс исчезновения аграрного населения. Конечно, это процесс нежелательный с точки зрения гуманизма. Но если речь идет о том, можем ли мы что-нибудь с этим делать, то, ставя вопрос на практическую основу, я прежде всего спрошу: есть ли прецеденты, принимались ли какие-нибудь серьезные программы аналогичного рода и как они выполнялись? Назовите, пожалуйста, прецеденты, которые бы показали, что у нас есть аппараты для исполнения этих программ, что интересы людей, которые напишут эти программы, будут совпадать с интересами людей из аппаратов. И далее, будут ли эти программы отвечать интересам тех людей, которые, с одной стороны, живут в сельском хозяйстве в XXI веке (таких у нас 15—20 процентов), и интересам людей тех хозяйств, которые живут на уровне XVIII—начала XIX века (таких хозяйств у нас в России 80-85 процентов)? И далее, если исходить из реальности, о каких программах президента Путина или самого Господа Бога может тут идти речь? Ведь если я трезво понимаю, что 85 процентов населения остает ся за чертой нормальной человеческой истории, то я должен сказать об этом хотя бы в преамбуле своей программы. А в конце ее должен сказать: либо мы находим какие-то средства для разрешения этой ситуации, либо мы их, этих людей, там и оставляем. А если я напишу, что мы их там, в XVIII веке, и оставляем, то я вынужден буду завтра покинуть свое кресло, потому что меня избрали как раз в надежде на то, что я «отвечаю за все». Что же говорит нам опыт тех модернизаций или тех попыток реформаторских действий, которые в России уже были? Были две модернизации, более-менее отвечающие тенденциям естественно-исторического развития самого сельского производителя. Это, во-первых, столыпинская реформа начала XX века, когда, с одной стороны, самопроизвольно шло формирование крестьянских мелких хозяйств в системе кооперации, и это был евро- пейско-германский тип, пришедший на смену помещичьего хозяйства. А с другой стороны, Столыпин, как известно, стал активно насаждать американскую фермерскую систему. И эти две системы сосуществовали. Вторая естественно-историческая модернизация имела место в период НЭПа, когда модернизацион- ные линии начала века еще продолжали жить некоторое время. Все остальные реформаторские усилия — начиная с 1861 года, а на самом деле еще и раньше — сводились к тому, чтобы просто использовать крестьянина как средство для решения других проблем, а сельское хозяйство — как ресурс и источник развития других отраслей экономики и страны в целом. И в этом плане никаких осмысленных, целенаправленных — ради самого субъекта аграрного производства — модернизаций не предлагалось. Теперь посмотрим на частоту модернизационного процесса в агросфере в России. Только в XX веке мы видим девять крупных реформаторских преобразований — Столыпин, военный коммунизм, НЭП, коллективизация, Маленков, Хрущев, Брежнев, Горбачев, деколлективизация. Периодичность в среднем составляет одиннадцать лет. На памяти одного человека две-три модернизации точно существуют. В этих условиях какой нормальный субъект хозяйствования может к этому делу серьезно относиться? Для начала его еще нужно в этом деле убедить, определить его собственный интерес в этом процессе. Я начал с того, что дал отрицательный ответ на вопрос, возможно ли с точки зрения экономики подойти к сложному многоплановому явлению. Однако есть понятие, которое, на мой взгляд, аккумулирует эту многоплановость. Это не слишком часто употребляемое у нас сейчас понятие социально-экономического ук лада. Так вот, у нас сейчас существуют три уклада. Первый, отживающий — крестьянско-товарный. Это социалистический уклад, из которого перестали выкачивать и закачивать ресурсы. Он натурализуется и превращается в крестьянско-патриархальный, практически всецело потребительский. Это натуральное производство с некоторой товарной добавкой. Но есть и другой — предпринимательско-товарный, который тоже произрастает из крес- тьянско-товарного уклада, но который становится агробизнесом. Образно говоря, один уклад — уклад XXI века, другой — уклад XVIII века. И они, похоже, будут сосуществовать. Можно и нужно ли с этой глубинной хозяйственной дифференциацией, которая составляет специфику современной России, что-нибудь делать? Думаю, что возможно и нужно что-либо делать только в региональном масштабе и исключительно исходя из местных особенностей и условий. Наконец, последний вопрос — о самобытности российской цивилизации, которую не удается сломать. Нужно трезво смотреть на вещи. Да, есть интенсивное производство, к которому можно предъявить некоторые экологические претензии. Да, это производство, как правило, не вполне легитимно. Но это производство дает товарный продукт для массового потребителя, и другого у нас нет. Иное производство — преимущественно натуральное, которое кормит и поддерживает в первую очередь самих его производителей, — постепенно умирает. Если у кого-то есть реальные предложения, а не призывы и моральные оценки, как сохранить, модернизировать, усовершенствовать и спасти это производство и производителей, их следовало бы озвучить. Но пока таких предложений, к сожалению, не существует. Поэтому нужно смириться с необходимостью отставить в сторону некоторые моральные вещи и работать с тем, чтобы какой-то рост хозяйства все-таки шел, потому что завтра вопрос может стоять уже не о модернизации, а о том, достаточно ли на прилавках хлеба. Логинов В.Т. Каждый раз, когда появляется разного рода «магия цифр», манипуляция датами российской истории, хочется осенить себя крестным знамением — «чур меня!». Вы брали цифру 80. Потом возникла цифра 11. Ну так попробуйте еще и цифру 12: 1905 год + 12 = 1917 год + 12 = 1929 год + 12 = 1941-й... Кошмар! А суть действительно в том, что история России настолько богата событиями, что беря почти наугад любую цифру, куда-нибудь попадешь... И разгадку неудач всех российских модернизаций надо, видимо, искать не в «магии цифр», и тем более не в тайнах «русской души», а в более реальных субстанциях. Что общего во всех российских модернизациях? То, что они почти всегда проводились «сверху». А из этого вытекают два обстоятельства. Первое — реформы ориентировались на интересы правящего сословия или класса. Второе — они проводились через существующий бюрократический аппарат власти, который всегда был громоздким, неповоротливым и продажным. Уже одно это — второе обстоятельство — способно испоганить любую реформу. Но парадокс состоял в том, что особенно поганить и не приходилось. Ибо первое — ориентация на интересы так называемой «элиты», заранее обрекала на провал любую, казалось бы очень «светлую» и совсем «научную» идею. В который раз уже цитирую здесь Питирима Сорокина: главное условие успешной реформы — в следовании не интересам правящей «элиты», а прежде всего «базовым инстинктам» самого народа. Вы хотите модернизировать Россию?! Хотите ее «цивилизовать»?! Прекрасно, господа хорошие! Но ответьте сначала на простой вопрос — за чей счет? Трагедия России в том и заключалась, что все 10 или 14 модернизаций «сверху» проводились за счет народа и, как правило, вопреки его интересам. Именно из этого вытекает и самая главная особенность отечественных реформ: они всегда были связаны с насилием над народом и это губило их «на корню». Известно, что знаменитый «Декрет о земле» 1917 года писали не профессора-аграрники и не чиновники министерства земледелия. Его сложили в редакции газеты «Известия» из нескольких сотен «наказов», принимавшихся самими крестьянами на сельских сходах. И каков итог? Радикальнейшая реформа, о необходимости которой говорили десятки лет, была проведена без всякого бюрократического аппарата в самые сжатые сроки — всего за несколько месяцев. Все это прекрасно понимали сами реформаторы. И они искали те механизмы, которые могли бы хоть как-то компенсировать несправедливость происходящих преобразований. Находили их в сфере политики. Как известно, парламентская система не отражает реального соотношения сил в стране. Но она, пусть и неадекватно, представляет эти силы в Думе. Значит, при обсуждении любого проекта можно загодя увидеть, какой резонанс вызовет он у населения, и таким образом блокировать бесперспективное начинание. У Столыпина, например, при всей его брутальности хватило гибкости и ума для того, чтобы создать в Думе два большинства: «правоцентристское», необходимое для «охранительной» V I \ функции, и «левоцентристское», которое обеспечивало проведение реформ. Эта политика «бонапартизма» до поры до времени позволяла правительству маневрировать между борющимися силами и хоть как-то сохранять политическую стабильность. Когда в нынешней Думе, при явном благословении Путина, было сформировано «два большинства», то показалось, что и наши «верхи» идут по проторенному пути. Увы! Когда на смену «двум большинствам» теперь пришла единая пропрезидентская фракция, маневрирование и оглядка на «низы» становятся излишней роскошью. А ведь главная проблема состоит не в том, как протащить закон через Думу, а в том, как отзовется он именно там — в «низах». И просто заткнуть рот парламентской оппозиции — глупо. Ибо существует старая, проверенная российским опытом истина: «Пока Дума говорит, улица молчит». Вы хотите во имя Великой России заставить народ еще туже затянуть пояса? И за его счет инвестировать производство? Но такая политика проходит лишь в том случае, если бремя тягот и лишений делит между собой вся нация. Лишь тогда появляется солидарность и столь необходимая социальная энергия. Однако если вы жалуетесь на то, что у государства нет денег ни на инвестиции, ни на социальные программы, но при этом ежегодно за рубеж уходит сумма, равная государственному бюджету, не говоря уже о том, что состояние (весьма сомнительного происхождения) всего нескольких олигархов значительно превышает его, то не ждите и поддержки реформ «снизу». Или вы полагаете, что народ так и будет вкладывать свои гроши в «Великую Россию», а олигархи — в развитие народного хозяйства США и Швейцарии? Лидер прежних думских «националистов-прогрессистов» Василий Витальевич Шульгин, наблюдая картинки февраля 1917 года, сравнивал народ с «живым и вязким человеческим повидлом». Он был неточен: таким народ был до февраля. И хотя он молчал и терпел, именно в нем «вязли» все реформы «сверху». И это было проявлением не «политического невежества», а, наоборот, осознания своих интересов. Лапин Н.И. Давайте сначала разберемся в понятиях. Понятие «модернизация» в российской социологической литературе последнего времени не случайно заменяется более широким понятием «трансформация». Что имеют в виду, когда говорят о «догоняющей модернизации»? Это элита декларирует, что хочет кого-то «догнать и перегнать», как было в СССР в 30-е или 60-е годы. Но возможно ли, чтобы общество в целом, все насе ление страны, кого-то догоняло? «Модернизация» вызывает сомнение также потому, что она подразумевает переход: но от чего к чему? Если еще «от чего» нередко можно понять, то «к чему» — почти никогда не ясно. Мы опираемся на упрощенное представление о движении из пункта А в пункт Б: вышли из пункта А, но сам этот пункт тем не менее остался на прежнем месте; и пункт Б, куда мы еще должны прийти, тоже существует сам по себе, в виде нашего светлого будущего. Социальные процессы — совсем иные. Им более адекватно понятие трансформации: оно означает, что элементы прежнего социального порядка разлагаются и, одновременно, в этом же социальном пространстве возникают элементы нового порядка. То есть это не геометрический переход из пункта А в пункт Б, а гораздо более сложный процесс. Это комплексный процесс, включающий импульсы и сверху, и снизу. При этом не требуется перечеркивать понятие модернизации. Оно означает, если хотите, трансформацию сверху. Действительно, модернизация всегда осуществляется сверху, волевым способом. И она всегда обречена на поражение, если не становится трансформацией как комплексным процессом, в котором начинают участвовать массы населения, толща народа, о которой здесь упоминали. Это движение может проникать в толщу сверху вниз, но оно может прорастать и снизу вверх. Происходят взаимодействия этих движений, результатом которых становится то, чего никто не ожидал: ни верхи, ни низы. В этом смысле трансформация — слабопрогнозируемый процесс. Обнаруживается также и то, что цивилизационный подход недостаточен для анализа трансформации: он слишком широкий и потому абстрактный, опирающийся в основном на культуру, не учитывая в достаточной мере социальности, экономики и многого иного. Формационный подход также недостаточен, потому что он слишком узкий и делает акцент именно на социальности, экономике и иных вполне реальных вещах, но при этом культура в современном смысле (ценности, нормы, навыки и др.) остается в стороне. Наиболее продуктивен, по моему исследовательскому опыту, социокультурный подход, который в центр выдвигает взаимопроникновение культуры и социальности, дихотомию соотношения человека и общества. Он позволяет интегрировать потенциал цивилизационного и формационного подходов, а также структурнофункционального, синергетического и иных якобы альтернативных подходов. С позиций социокультурного подхода человечество знает пока только два типа трансформаций. Первый из них — традици- онализация, то есть утверждение приоритета за структурами, возникшими в прошлом и потому — сегодня и впредь — детерминирующими поведение социальных субъектов. Конечно, у всякого субъекта есть определенная свобода, но доминанта — за традицией, за традиционными ценностями, нормами, пре- стижами, образцами и так далее. Другой тип трансформации — либерализация. Не в политологическом, а в социетальном смысле, означающем приоритет степеней свободы субъекта (индивида, организации и других субъектов), для которой основное ограничение — такая же свобода других субъектов: соблюдай ее, не нарушая аналогичной свободы других... Федотова В.Г. А насильственная модернизация? Лапин Н.И. Ну и что? Я и говорю: все модернизации сверху всегда насильственные. Это по определению, других просто не бывает. Поэтому искусство модернизатора состоит в том, чтобы обеспечить развитие модернизации в трансформацию. В этом смысле Александр II, который отменил крепостное право и инициировал целый комплекс реформ, начал комплексный процесс либерализации. Я его называю ранней либерализацией в России, которая затем была прервана рецидивами традиционализации. Некоторые говорят о «рецидивах модернизации», но я считаю, что рецидивы наблюдаются прежде всего в области традиционализации: начиная с Александра III, в особенности включая советский период, который был совокупностью мобилизационных модернизаций традиционалистского типа. Словом, ранняя либерализация была прервана, и в настоящий период наблюдается попытка вернуться к ней. Все страны прошли раннюю либерализацию, но в разное время. Пожалуй, только Англия закончила ее в ХЕХ веке, все остальные, включая Соединенные Штаты, уже и XX век захватили; даже Франция и Германия только во второй половине XX века приступают к зрелой либерализации. В анализе этого комплексного процесса очень важен процессуальный аспект, то есть не просто исследование изменений структуры, но типология процессов. Существенным является то, что эти процессы парны, включают инверсионные, взаимо- обращаемые пары. Например, протест и адаптация — это взаи- мообращаемая пара; очень интересно проследить, как энергия протестного движения второй половины 80-х — первой половины 90-х годов XX века неожиданно сходит на нет и все с удивлением констатируют, что население стало адаптироваться к рыночным условиям. Или, точнее, протестная энергия трансформировалась в процесс адаптации. Если в середине 80-х годов произошла первая инверсия, когда и возникли протестные движения, то во второй половине 90-х произошла обратная инверсия, или началось реверсивное движение, когда хаос самоорганизации начал сменяться целенаправленным регулированием. Нынешний процесс стабилизации базируется на этой реверсии. Что же теперь делать? Это, конечно, самый убийственный вопрос, Валентин Иванович. Вот Валентина Гавриловна Федотова говорила об опыте Турции и других стран, что никакой общей стратегии там не было, а был лишь метод проб и ошибок. Может быть, такой метод универсален и им не следует пренебрегать? Я бы только так сказал: метод проб при минимизации ошибок. Что значит минимизировать? Я думаю, прежде всего использовать управление по ограничениям. То есть ввести общественный консенсус относительно того, чего делать нельзя. Толстых В.И. Тут есть еще один важный момент. Кто-то верно заметил, что модернизации часто осуществляются в форме исторического паразитизма, то есть за счет того или иного класса или слоя общества. А у нас в России — за счет подавляющего, абсолютного большинства населения. Я вспоминаю, как покойный Эвальд Васильевич Ильенков (он часто выступал в этом зале) в одной из своих статей писал о любителях сделать «общее» или «благое» дело, не спрашивая на то согласия тех, кого они решили облагодетельствовать и осчастливить. В пересказе это выглядит примерно так. Если ты, реформатор, настолько умен и дальновиден, что рассчитал совершенно точно, что за прогресс придется платить — человеческим здоровьем, благополучием, а то и жизнью, — то уж будь настолько благороден — плати прежде всего из своего собственного кармана. У нас же получается так, что платят всем вышеозначенным не модернизаторы, а принудительно модернизируемые. Я почему-то уверен: посади хотя бы на небольшое время на иглу обнищания и беспросветного ожидания экономического чуда этих самых воротил «прогресса*, они бы взвыли через полгода и просили бы не свободного слова, а хлеба насущного. Лапин Н.И. Более того, затем они и проводят модернизацию, чтобы за счет других решить свои проблемы. В этом смысле они все осуществили свои цели. Когда они говорят: «Хотели как лучше, а получилось как всегда*, я это для себя разъясняю таким образом: мы хотели, ?ак лучше для всех, и получилось как все гда, то есть лучше для нас, а уж как для других — это не наши проблемы. Так вот, относительно управления по ограничениям. Например, нельзя вводить новые ограничения на активность специалистов, то есть людей с высшим образованием. Эти специалисты — самый эффективный социально-экономический, культурный капитал общества. Например, сегодня «Независимая газета» опубликовала сообщение, что состоялось-таки решение правительства по поводу того, чтобы Российский фонд фундаментальных исследований преобразовать в учреждение со всеми вытекающими последствиями. Это означает, что теперь из бюджетных средств могут получать гранты только организации, а физические лица и юридические не-организации могут получать только из внебюджетных источников этого фонда. Какой процент составляют эти источники — вы сами понимаете. Естественно, это же будет вскоре под копирку сделано и для Российского гуманитарного научного фонда. Вот как раз таких вещей допускать нельзя. То же самое представляет грядущая накопительная пенсионная реформа. Все, начиная с Починка, обходят тот вопрос: а что же будет с этими накапливаемыми средствами? Кто будет ими пользоваться? Ведь уже целая очередь банков выстроилась в ожидании привилегий на использование этих средств. Вот об этом бы следовало договориться заранее, чтобы хуже не было. Степин B.C. Основой дискуссии была постановка проблемы: почему возникают сбои в алгоритмах российских модернизаций и почему мы не можем получить желаемые результаты. В этой связи появляется вопрос — а что, собственно, означает желаемый результат? Если превращение нас в другую Америку, в США, с ее современным уровнем национального богатства и уровнем потребления, то это вряд ли возможно. Сегодня 5 процентов населения Земли, живущих в США, потребляют, по разным подсчетам, 42—45 процентов энергии, вырабатываемой в мире. США, вместе со своими транснациональными корпорациями, дает более двух третей отходов, загрязняющих среду. Причем эти загрязняющие выбросы приходятся главным образом вовсе не на территорию США, а на долю тех развивающихся стран, в которых размещены экологически опасные производства транснациональных корпораций. Подсчитано, что если перевести все население Земли на уровень потребления среднего американца, то всех разведанных на сегодня энергетических ресурсов хватит только на 15—20 лет, а загрязнение среды до стигнет масштабов, необратимо разрушающих биосферу и приводящих к уничтожению высших форм жизни. Все это ставит под сомнение идеалы и образцы потребительского общества, которые полагаются в качестве желаемых результатов модернизации. А мы ориентируемся в наших сегодняшних реформах именно на эти идеалы и образцы. В советском массовом сознании, начиная с эпохи брежневского застоя и кончая перестройкой, представления коммунизма как общества, в котором «блага польются полным потоком» и ими можно будет пользоваться по потребностям, постепенно трансформировались в идеал общества массового потребления. Рыночная экономика получала в этот период «идеологическое обоснование» как средство, обеспечивающее изобилие товаров и растущее массовое потребление. Образ западного супермаркета был чрезвычайно привлекателен для советского обывателя, выросшего в обществе дефицита. Акцент делался именно на потреби- тельско-распределительных отношениях, так что смена идеи коммунизма на идею супермаркета произошла в нашем массовом сознании без особых душевных мук. Правда, после перестройки и ельцинских реформ выяснилось, что само по себе появление супермаркетов не гарантия улучшения качества жизни. Когда 5 процентов населения могут купить все, а около трети находятся за чертой бедности, «массовое потребление» достается только избранным. Приходится, как всегда, надеяться на «светлое будущее». Возможно, со временем, при благоприятном варианте реформ, жизнь большинства российского населения и улучшится. Но «догнать и перегнать» передовые страны Запада в потреблении на душу населения вряд ли удастся, поскольку сохраняются принципиальные ограничения со стороны пределов энергопотребления и загрязняющих отходов. В известной концепции «золотого миллиарда» это обстоятельство выражено весьма четко и откровенно: «На всех ресурсов не хватит!» Потребительское общество в западном варианте в ближайшее десятилетие возможно лишь для 10 процентов населения (1 миллиард от 10 миллиардов, которые ожидаются к 2020 году). И предполагается, что эти 10 процентов как раз и составит население на сегодня развитых в экономическом отношении стран. Современные процессы реформирования России нужно рассматривать не просто как очередную модернизацию по отношению к тем, которые уже были в нашей истории. Это особый ис торический этап, когда возникает глобально интегрируемый мир и когда поиск ответов на исторические вызовы должен учитывать контекст глобализации. Российские реформы уже не являются даже относительно автономными, только внутренним делом России, и, в свою очередь, тот или иной результат реформ может изменить сценарии глобализации. К сожалению, пока из возможных сценариев глобализации реализуется сценарий «золотого миллиарда». На него работают три основных фактора: тенденции развития мирового рынка, контролируемая США мировая политика и экспансия массовой культуры во все расширяющийся круг стран и регионов планеты. Мировая экономика, в которой доминируют страны «семерки» и их транснациональные корпорации, углубляет планетарное разделение труда. Возникают страны и группы стран, специализирующихся на добывании и первичной обработке сырьевых ресурсов, страны с дешевой рабочей силой, где капитал организует массовое промышленное производство товаров, и, наконец, страны, ориентированные на производство и продажу новых наукоемких технологий и производство наукоемкой продукции. При этом складываются разные возможности накопления общественного богатства. На единицу прибыли в сырьедо- бывающих производствах приходится 10 единиц прибыли в обрабатывающих производствах и 1000 единиц прибыли в сфере изобретения и продажи новых технологий и продукции наукоемких производств. Уже обозначилась группа стран, специализирующихся на открытии и внедрении новых технологий. Это прежде всего США и другие страны семерки и высокий уровень жизни по сравнению с другими странами, большие инвестиции в науку и образование (США в 2000 году вложили только в науку 227 миллиардов долларов, то есть примерно до пяти годовых госбюджетов России) — все это создает благоприятные условия для работы ученых и стимулирует «утечку мозгов» из других стран. Россия же пока идет по пути превращения в сырьедобываю- щую страну и постепенно растрачивает свой ранее накопленный интеллектуальный и технический потенциал. Если в ближайшие годы не случится решительного поворота в сторону развития наукоемких производств, стимулирования научных исследований, то эту тенденцию будет трудно переломить. Сырьедобывающая ориентация — это путь, при котором разрыв между нами и богатыми странами будет увеличиваться. Нужно учесть, что сырьевые производства наиболее экологиче ски грязные. И по мере ужесточения экологического контроля (в том числе и международного) придется тратить на охрану среды все большие средства. Это будет часть доходов, получаемых от добычи сырья. В будущем они возрастут, и есть подсчеты, что они могут составить до трети и более получаемых прибылей. А это значит, что сырьедобывающая ориентация в условиях современного рынка не позволит резко повысить уровень жизни. Это более-менее возможно только для стран с небольшим населением и большим объемом торговли востребованными сырьевыми ресурсами (например, торговля нефтью Арабскими Эмиратами). Но в России ситуация иная. Мы на душу населения продаем нефти немного меньше, к тому же ее добыча (впрочем, как и большинства наших ресурсов) намного дороже. И не только вследствие несовершенных технологий, это можно было бы преодолеть. Но вследствие того, что наши ресурсы в большей части размещены в северных территориях. Их добыча и транспортировка стоит значительно дороже, чем в большинстве других регионов планеты. Глобализация в направлении «золотого миллиарда» поддерживается и современными тенденциями мировой политики. Ее стремится контролировать в соответствии со своими национальными интересами единственная на сегодня супердержава — США. Основная тенденция современной мировой политики — ограничение суверенитета стран под лозунгом открытости для мирового рынка. В своей книге «Глобализация» немецкий философ и социолог Ульрих Бек отмечает, что в таком ослаблении суверенитета заинтересованы транснациональные корпорации. Он подчеркивает, что контроль за таможенной политикой со стороны ВТО, расширение офшорных зон уже ограничивает суверенитет государств. Более того, Бек считает это симптомом начавшейся десуверинизации и разрушения национальных государств как основы предшествующего состояния свободной рыночной экономики. Цивилизованный капитализм, опирающийся на социальное государство, сегодня изменяется и довольно радикально. Транснациональные корпорации размещают производства в странах с дешевой рабочей силой и наименьшими затратами на охрану среды. Именно таким путем достигается максимальная прибыль. Но при этом возникают проблемы даже у социальных государств в развитых странах Запада. Возникает потеря рабочих мест с перемещением производства в другие регионы, приходится все больше средств тратить на обеспечение растущего количества безработных. Налоги же корпорации платят в офшорных зонах, а значит, количество налоговых поступлений сокращается. В результате растет социальное напряжение, и если эти тенденции сохранятся, то проблематизируется само существование современных социальных государств (национальных государств с высоким уровнем потребления и социальной защиты). Однако есть существенная корректива в этой картине. Все это мало касается США и их симбиоза с контролируемыми ими транснациональными корпорациями. Национальные интересы США тщательно отслеживаются и соблюдаются в становящемся все более открытым мире. США в нем пока доминируют и со своей лидирующей ролью расставаться не собираются. Идея ограниченного суверенитета их не касается. Во всяком случае, там, где это необходимо для национальных интересов, вводятся протекционистские меры и ужесточаются правила эмиграции. Вместе с тем зонами национальных интересов объявляются различные регионы на территориях других стран, как правило, там, где имеются необходимые для экономики США ресурсы. Политика, основанная на военной мощи и даже прямом военном вмешательстве в дела других стран, становится фактором экономического успеха. Примером тому может служить боснийский и косовский кризисы и последующие натовские бомбардировки Югославии. Экономическими последствиями этих акций стала неустойчивость евро, это в свою очередь устранило опасную для экономики США угрозу привязки валюты России и стран Восточной Европы не к доллару, а к евро. Не берусь утверждать, что все это было заранее спланировано американскими властями (хотя такая версия выслеживалась в печати). Но сам факт экономических последствий военно-политического вмешательства США, причем последствий, выгодно организующих для них мировой рынок, налицо. Многие принципы мировой политики, которые в условиях глобализации провозглашают экономическое развитие страны, внешне выглядят как распространение демократических идей. Открытость, демократия, права человека провозглашаются в качестве основы планетарной организации человечества. Но что скрывается за этими хорошими словами? Согласно сценарию «золотого миллиарда» должны фиксированно воспроизводиться зоны с различным уровнем жизни. Наилучшие условия жизнеобеспечения создаются в развитых на сегодня в экономическом отношении странах, где сосредоточе ны наукоемкие производства и где создаются «ноу-хау», предлагаемые мировому рынку. Значительно ниже уровень жизни в других странах. Это состояние закрепляется и пролонгируется в сценарии «золотого миллиарда». Но тогда и пропаганда демократических ценностей приобретает новый смысл. Эти ценности в их современном варианте провозглашаются условием равных шансов в достижении жизненного успеха. Но в сценарии «золотого миллиарда» в зону благополучия имеют шанс попасть только некоторые индивиды. Им и предлагается соревноваться, проявляя соответствующие способности и таланты, за возможность войти в «золотой миллиард». Разумеется, при этом будут действовать правила отбора в виде законов, регулирующих миграцию населения. В этом сценарии открытость и права человека становятся средством, обеспечивающим «утечку мозгов» и воспроизводство «золотого миллиарда». Это значит, что глобализация, регулируемая интересами США и их союзников, придает новую функцию идеям демократии, открытости и прав человека. Отсюда, конечно, не следует, что эти идеи вообще утрачивают свою ценность. Но важно каждый раз конкретно отслеживать, как они деформируются, когда начинают обслуживать сценарий «золотого миллиарда». Наконец, о третьем факторе, который направляет процессы глобализации в русло этого сценария. Я имею в виду активное и агрессивное распространение массовой культуры. Она выражает ценности потребительского общества, представляет их в качестве наилучших оснований человеческого бытия. Массовая культура претендует на статус наднациональной глобальной культуры. Она конфронтирует с традициями подавляющего большинства национальных культур планеты, стремится ограничить сферу их действия и даже вытеснить их. В современных условиях глобализации безоглядное ориентирование на стандарты массовой культуры работает в одном направлении — на сценарий «золотого миллиарда». Возникает вопрос: а возможны ли другие стратегии глобализации, более приемлемые и более выгодные для России? Чтобы обсудить хотя бы эскизно этот вопрос, необходимо предварительно ввести представление о типах цивилизационного развития. На эту тему я в последние годы выступал и писал уже не раз. Поэтому выскажусь кратко. Среди цивилизаций, которые описал Тойнби, можно выделить два больших типа: это традиционалистские общества и общества, которые относятся к техно генному типу и которые можно обозначить как техногенную цивилизацию. Эти два типа цивилизаций я различаю по их базисным ценностям и жизненным смыслам, выраженным в универсалиях культуры. Универсалии (их также называют категориями) культуры — это категориальные структуры, которые определяют понимание, осмысление и переживание человеком мира. Они обеспечивают трансляцию социального опыта, выступают категориальным строем сознания людей, социализированных в той или иной культуре, и задают в своем сцеплении и взаимодействии целостный образ человеческого жизненного мира, образ, в соответствии с которым воспроизводится данное общество, цивилизация, воспроизводятся характерные для нее социальные связи, типы личностей и т. д. Цивилизация, которую мы называем расплывчатым словом «Запад», радикально отлична от традиционалистских обществ, хотя выросла из них. Она возникла в результате великой духовной революции эпохи Ренессанса, а затем Реформации и Просвещения. Именно в этот исторический период закладывались духовные основы техногенной цивилизации, сложилась свойственная ей система ценностей и жизненных ориентаций людей. Только в этой цивилизации утверждается идеал креативной деятельности, изменяющей мир, идея природы как среды, которую нужно изменять и подчинять человеку. В традиционалистских же культурах и обществах природа всегда понималась как живой организм, к которому надо адаптироваться, а деятельность там никогда не рассматривалась как деятельность, направленная на преобразование природы и подчинение ее власти человека. Только в техногенной культуре возникает идеал самодеятельной (суверенной) личности, которая может сама выбирать себе социальные связи и не привязана изначально к определенной касте, клану, корпорации. В традиционных же культурах личность всегда определена через жесткую систему связей — клановых, кастовых, профессиональных. Ты, например, родился в клане кузнецов, тебе кузнецом и быть, от отца и деда получишь профессию, а если утратил связь с кланом — ты не личность, пока не обретешь новую клановую связь. Власть и сила в техногенной цивилизации распространяется не только на отношения между людьми, но и на отношение к объектам, природным и социальным, которые становятся объектами технологического управления. Особое место в культуре техногенных обществ занимает научная рациональность. Она является условием изобретения все новых высоких технологий и становится одной из доминант в системе ценностей техногенной культуры. В традиционалистских же культурах наука всегда подчинена мифологическим и религиозно-этическим установкам. Только в развитых техногенных обществах она претендует на особый мировоззренческий статус, формируя через систему образования мировоззренческие ориентации людей. Техногенная цивилизация сразу же после своего возникновения стала оказывать давление на традиционные общества. Многие из них она просто разрушила в процессе колонизации. Остальные вынуждены были осуществлять догоняющие модернизации, которые переводили эти общества в русло техногенного развития. Модернизация всегда предполагала прививку пластов западной, техногенной культуры на почву традиционалистских культур. Это процессы сложные и даже мучительные, но только они создавали условия для экономического развития, связанного с новыми технологиями, ибо нельзя новую технику и технологию просто перенести в традиционные общества, не заимствуя при этом соответствующие пласты чужой культуры. Об этом уже много написано, и я не буду развивать эту мысль. Мы начали наши современные реформы тоже как догоняющую модернизацию. Выяснилось, что в 70-х годах Запад осуществил научно-техническую революцию, которая создала предпосылки для постиндустриального развития. Мы эту революцию провести не сумели, мы упустили время, и горбачевские реформы были осознанием того, что идет постоянно увеличивающееся отставание от передовых стран Запада прежде всего в технико-технологической области. Дальнейшие реформы уже ельцинского периода шли по накатанной колее догоняющих модернизаций. Мы ориентировались на идеалы западного образа жизни и стали копировать отдельные элементы его социальной организации, часто просто имитируя их, и не особенно заботясь о реальном содержательном наполнении внешне привлекательных форм. Считалось, что если скопировать современные либеральные, социально ориентированные общества с их порядком, их культурой, с их типами отношений людей, то тогда и станет возможным технологический прорыв. Особенностью современной модернизации было, пожалуй, то, что в отличие от прошлых эпох она началась при ослаблении государства. В предшествующие эпохи все модернизации проводились сильной авторитарной властью, которая насаждала новые (иноземные) порядки на традиционалистскую почву. Такой тип модернизаций был присущ не только России. Авторитарные режи мы в ряде стран Азии и Латинской Америки в XX веке довольно успешно осуществляли модернизацию, нацеленную на ускорение индустриального развития. Демократизация и гласность в современной России сопровождалась ослаблением центральной власти, ростом сепаратизма и бесконтрольностью местных властей. Экономические реформы привели не к возникновению среднего класса, а к порождению олигархического капитализма. Олигархи укрепляли свой контроль над властью путем прямого подкупа чиновников вплоть до самых высших эшелонов власти. Причем количество чиновников резко выросло за годы наших преобразований. Прежние горсоветы и облисполкомы превращались в правительства, с министрами, начальниками главков. В СССР перед его распадом партгосаппарат составлял немногими более 600 тысяч человек на 300 миллионов населения страны. В ельцинской России он уже составил более миллиона на 148 миллионов населения. Эти данные публиковались в прессе. Получилось, что количество чиновников на душу населения в современной России возросло в четыре раза по сравнению с СССР. Этот рост сопровождался постоянными ротациями кадров, бесконтрольностью за деятельностью чиновников и их безнаказанностью за непродуманные эксперименты, коррупцию и расхищение государственной собственности. Была в ходу формула: «Мы призваны принимать непопулярные решения, мы камикадзе». Но все последствия для таких камикадзе в лучшем случае состояли в отстранении от должности. Адалыие они шли в банковские структуры или со временем перемещались на другие посты. В ельцинские времена сформировалась новая номенклатура, которая была ничуть не лучше, а по деловым качествам подчас и хуже прежней советской партгосноменклатуры. Вообще история государственной власти России 80-х — 90-х годов это крайне интересная тема. Будущим историкам здесь есть над чем поразмышлять. Понятно, что процессы резкого ослабления государства, породившие опасные тенденции распада России как продолжения распада СССР, требовали новых стратегий реформ. На поставленный в нашей дискуссии вопрос «Есть ли у Путина такая стратегия?», я бы ответил утвердительно. Судя по всему, в качестве первой, главной стратегической задачи выдвигается укрепление государства на демократических основаниях («диктатура закона» для всех без исключения). Это является ус ловием осуществления второй стратегической задачи — развития экономики в русле либеральных реформ. Нужно учесть, что в годы ельцинских реформ произошла значительная деиндустриализация России. На фоне упадка наукоемких производств более или менее развивался только сырьедо- бывающий комплекс. Но даже если предположить, что дальнейшие либеральные реформы будут сопровождаться структурными изменениями в экономике, то в принципе этот путь не выходит за рамки алгоритмов модернизации индустриальной эпохи. И здесБ возникает главная проблема: как это увязывается с историческим вызовом, стоящим перед Россией, — выйти на путь постиндустриального развития? В конечном счете наши современные реформы были инициированы именно этим вызовом, хотя и не всегда адекватно понимаемым. Можно допустить, что для создания предпосылок постиндустриального развития необходимо решение основных задач, выделенных в качестве стратегических нынешним руководством страны. Но этого недостаточно. Чтобы определить стратегию развития страны на ближайшие двадцать лет, следует учитывать возможности по меньшей мере двух сценариев постиндустриального развития. Они базируются на альтернативных концепциях, двух разных подходах к трактовке постиндустриализма. В первом подходе, который наиболее распространен, постиндустриальное развитие рассматривается как этап хотя и особый, но сохраняющий ключевые, базисные ценности предшествующего ему индустриального этапа. В этой концепции индустриальная и постиндустриальная стадии предстают как два различных состояния одного и того же типа цивилизационного развития — техногенной цивилизации. Во втором подходе постиндустриальное общество рассматривается не как простая пролонгация техногенного типа развития, а как переходный этап к новому типу, призванному найти выход из глобальных кризисов, порожденных техногенной цивилизацией. В этой второй трактовке предполагается изменение базисных ценностей и мировоззренческих ориентаций техногенной культуры. В первом подходе и соответствующем ему пути цивилизационного развития наиболее вероятным является сценарий «золотого миллиарда». России здесь уготована роль сырьедобываю- щей страны. Во втором подходе возможны иные сценарии. Обострение глобальных кризисов неизбежно потребует нового отношения к природе и отказа от идеалов потребительского общества. В этом сценарии проблематизируются многие базисные ценности техногенной цивилизации. Но тогда становятся неэффективными и алгоритмы модернизационных процессов, основанные на заимствовании этих ценностей. Бессмысленно копировать схемы западного образа жизни, когда Запад вынужден будет искать новые пути развития. Бессмысленно пренебрегать традициями собственных национальных культур, заимствуя развлекательные образцы массовой культуры. Может оказаться, что именно эти национальные традиции станут точками роста новых ценностей, необходимых для выживания и перехода к новому типу цивилизационного развития. Одностороннему заимствованию западной массовой культуры необходимо противопоставить идеал диалога культур. Отсюда, конечно, не следует, что западная культурная традиция не имеет никаких перспектив в плане поиска новых мировоззренческих ориентаций. Напротив, ключевые для этой культуры идеалы рационализма и свободы личности содержат позитивный потенциал для будущей организации человечества. Можно показать, и я не раз уже писал об этом в последние годы, что на этапе постиндустриализма происходит развитие идеалов рациональности и свободы, что в самой сердцевине техногенной культуры сегодня появляются точки роста новых ценностей. Например, в рамках современной научной рациональности, в связи с освоением сложных, человекоразмерных систем, возникают новые понимания связи науки и нравственности, новые стратегии деятельности, новые представления об окружающей природе как сложном органическом целом. Эти новые смыслы перекликаются с многими ценностями традиционалистских культур. На современной стадии развития техногенной культуры возникают и новые понимания индивидуальной свободы и прав человека. Они начинают синтезироваться с идеалами и ценностями коллективных свобод. В этом отношении показательно, что традиционная российская ментальность высоко ценила идею коллективной свободы, свободы для всех. Федор Достоевский и Владимир Соловьев не раз подчеркивали эту особенность русского национального сознания — стремление стать «братом всех людей, всечеловеком» (Достоевский), «достичь в согласии с другими народами современного и вселенского единства» (Соловьев). В развитии российского понимания свободы происходит расширение этих смыслов за счет включения в них идеала прав человека. В западной культуре с возникновением и реализацией идеи социального государства наметился путь к сходному синтезу. Приоритет индивидуальных свобод начал постепенно сопрягаться с идеалом прав народов и их свободного ненасильственного единения. Возможно, что человечеству, чтобы выжить и справиться с глобальными кризисами, придется пройти через духовную революцию, сравнимую с той, которая осуществилась в эпоху Ренессанса и Реформации. Отсюда следует, что алгоритмы догоняющих модернизаций, обеспечивавшие индустриальное развитие, утрачивают свою эффективность и ценность на постиндустриальном этапе. В современных реформах выигрывает тот, кто опирается на собственные традиции, а не просто ломает их. Тем более что перспективы возможных перемен самого типа цивилизационного развития требуют выработки наряду с ближайшими и более долгосрочных стратегий, учитывающих возможности кардинальных трансформаций современной техногенной культуры. Бурганов А.Г. Несколько слов в связи с вашим, Вячеслав Семенович, выступлением. Я согласен с тем, что без власти нельзя провести никакую модернизацию, вообще реформы. Но беда в том, что сама власть не может быть настоящей, когда нет социальной базы реформирования. У нас нет социальной базы реформ, поэтому и власть у нас не настоящая, не в том смысле, что не жесткая, а такая, которая была бы обществом принята и уважаема. У нас возможна только диктатура, ибо само общество состоит сплошь из людей, которые могут нормально работать только при диктатуре. Это первое. Второе. По поводу метода проб и ошибок. Бакунин за 50 лет до Октябрьской революции сказал, что если коммунисты придут к власти, то они будут экспериментировать над народом как ученые над кроликами. Так что тот метод проб и ошибок, который у нас продолжается по сегодняшний день, предвидел Бог весть когда еще Бакунин. Белелюбский Ф.Б. Мне кажется, что процессы социальных изменений, которые происходят в современной России, в терминах модернизации описать просто невозможно. Да и нет у нас никакой модернизации. У нас происходит прямо противоположные процессы, а именно — процессы архаизации, разрыва связей между городом и деревней, между регионами. Не хочу сыпать цифрами, но приведу показатели транспортных перевозок. У нас самый дешевый речной транспорт, и он имеет 10 процентов от того уровня, который был десять лет назад, а железнодорожный 40—45. То есть транспортные перевозки сокраща ются быстрее, чем даже производство. Ныне более-менее развивается самый неэкономичный вид транспорта, автомобильный, но потери тоже огромные. Ренатурализация народного хозяйства сегодняшнего дня сопоставима с сокращением рыночного пространства, которое наблюдалось еще во времена коллективизации. К этому надо добавить такой цивилизационный сдвиг, как нахлынувшая волна суеверия, астрологии, знахарства, колдовства, возрождение дохристианских языческих форм сознания. Это все результат социальной революции, которая произошла десять лет назад. Говорят, наши социологи не заметили, что в стране произошла социальная революция? Не хотели замечать — вот и не заметили! Но тут недавно попал мне в руки синенький томик «Антологии демократической мысли», которую в конце 80-х — начале 90-х годов выпустило издательство «Прогресс». Выяснилось, что самый дельный «соловей перестройки» — это Татьяна Ивановна Заславская, которая прямо написала, что нужна социальная революция, нужен новый класс и новая социальная группа. И это все осуществилось. Правда, когда я пытался в «Фонде Сороса» в ее присутствии эту мысль развить, она почему-то заткнула уши пальцами и меня не слушала, так была возмущена моими объяснениями насчет последствий социальной революции. Мы попали в число стран «зависимого периферийного капитализма», которые по определению никогда не станут государствами первого мира. Единственное, что нам остается в этой ситуации, — это остановиться и подумать, какие есть самостоятельные пути выхода из общенационального кризиса. Келле В.Ж. Тема алгоритмов звучит очень печально, ибо все сводится к насилию, к тому, что модернизации ничем не кончаются. Так что же, отказаться от модернизаций? Я бы продолжил мысль Вячеслава Семеновича, который различает два типа цивилизационного развития — техногенный тип и традиционный. Мне кажется, что модернизацию тоже можно рассматривать как определенный тип цивилизационного развития — переходный. Так от чего к чему переходим? Тема модернизации в послевоенное время возникла применительно к развивающимся странам и отождествлялась с вестернизацией. Потом оказалось, что это бесперспективный путь. В 80-е годы проблема модернизации встала несколько по-иному: да, нужно развивать экономику, промышленность, науку, модернизировать страну, но с учетом культуры, с учетом специфики страны, ее исторических и национальных особенностей. Вот говорили о Китае, о том, что там соединяют марксизм-ленинизм с конфуцианством. Но они конфуцианство или неоконфуцианство вообще рассматривают как идеологию XXI века. Как идеологию, которая вполне совместима с современным развитием той же техногенной цивилизации. Они пытаются включить эти процессы в свою культуру: берут, осваивают западные технологии, но при этом не отказываются от своей культуры, как и Япония. Поэтому проблема модернизации очень широкая, и отказываться от этого понятия, как здесь предлагал Николай Иванович, я думаю, не нужно. Тут все гораздо проще. Толстых В.И. А он не говорил, что надо отказываться, и не отказывался. Он сказал, что существует другая точка зрения, и предложил свое толкование. Келле В.Ж. Да-да. Я, кстати, с ним хочу поспорить. Во-первых, насчет модернизации. Трансформация — это просто более широкое понятие, а модернизация — один из видов трансформации с определенной направленностью. Например, о модернизации науки говорить бессмысленно (наука сама модерна, понимаете?). Мы говорим о трансформации науки. Говорят об экономической модернизации, о модернизации в области образования. Почему надо отказываться от этого понятия — я не понимаю. То, что модернизация — трансформация сверху, тоже не совсем так. Не обязательно. Не согласен я с Николаем Ивановичем и насчет цивилизационного подхода. Ведь цивилизация рассматривается как раз как социокультурное образование, и поэтому в рамках цивилизационного подхода понятие модернизации вполне работает. Кроме того, что здесь говорилось о России, я бы еще одну особенность отметил. Когда речь идет о модернизации какой-то отсталой страны, тут все понятно: вот архаическая структура, низкий уровень производства, надо это модернизировать, надо прорваться на новую ступень. У России несколько иное положение. Если брать советский период, то была проведена модернизация, но по отношению к тому уровню, которого мы достигли к концу 80-х годов, мы сейчас действительно резко упали вниз. Значит, речь идет не о выходе из какой-то вековой отсталости, а о том, что надо выходить из кризиса. От того периода у нас остались и кадры, интеллектуальный потенциал, который надо умело использовать. Трагедия нашей модернизации заключается в том, что все реформы, вся эта приватизация были призваны обрести хозяина, экономического субъекта, который смог бы вывести страну из экономического спада и застоя, а получили мы сплошной криминал. Экономическая элита России ока залась неспособной вывести страну из кризиса, она не оправдала тех надежд, которые на нее возлагали. Вот в чем состоит трагедия. Сейчас дело заключается в том, чтобы найти или создать того субъекта, который бы смог решить наши экономические проблемы. Но решения только экономических проблем недостаточно, потому что может встать вопрос о новой цивилизации, о смене базовых ценностей дальнейшего развития. Мне представляется, что мы переживаем сейчас период выбора. Или выберем какую-то стратегию, или будет совсем плохо. Толстых В.И. Какая-то странная ситуация получается. Как будто все понимают: выход в инновационном пути, в развитии новых технологий, в использовании интеллектуального ресурса и так далее. Но если все так понятно, то почему это не делается? Почему продолжается чисто «сырьевая политика»: газовая труба, нефтяная труба? Почему? Федотова В.Г. Потому, что это проще. Толстых В.И. Нет, я думаю, что здесь кроются более серьезные причины. Почему даже там, где ясно и понятно, что надо делать, делается нечто совсем другое? Тот же Путин, при всем к нему уважении... Он делает то же самое. В ситуации, когда опущена наука, образование, культура, опущены до такой степени, что эти ценности и институты никак не задействованы, вообще не являются основой и базой реформирования общества. Модернизация — это ведь дело, а не только высокое понятие и красивая мысль. Скажем, почему модернизация весьма успешно вот уже более двадцати лет идет в Китае, в стране с населением миллиард триста миллионов. Это население надо накормить, и они кормят себя сами, ибо 90 процентов всех продуктов и изделий в магазинах — это китайские товары, уже вывозят рис, и весь Манхэттен буквально наводнен китайскими товарами, а русских товаров я там вообще не видел. Вот зримые признаки и продукты модернизации. Да, у них много лет назад что-то неприятное произошло на площади Тяньаньмэнь, и не очень хорошо обстоит дело со свободой слова, и они продолжают соединять политику реформ с марксизмом-ленинизмом, настаивая на своей «китайской специфике». Но если они, прежде такие «отсталые», так умело, быстро и успешно модернизируются, то почему у нас ничего путного не получается?.. Степин B.C. Валентин Иванович, вот вы задали столько вопросов, но ответьте сами хотя бы на один их них. Толстых В.И. Вячеслав Семенович, как говорят в таких случаях, я «не про это». Я вовсе не склонен недооценивать того, что было сказано и сделано у нас за эти последние десять лет. Я просто хочу понять, почему, когда страна или, как говорили большевики, «Отечество в опасности» и мы дошли до последней черты, мы никак не образумимся, не можем собраться с мыслью и волей, чтобы переломить ситуацию и выбраться из ямы, в которой очутились. Что или кто мешает нам это сделать? Я не претендую на готовый ответ, но я понимаю хотя бы то, что модернизация и не могла получиться там, где проигнорирована культура общества, его «историческая матрица», на что я уже намекнул -во вступлении. Ни один либерал не признался сегодня в том, что причина того, что «хотели как лучше, а получилось как всегда», заключается в игнорировании менталитета страны, ее традиций, ценностей. Об этом .сегодня уже говорилось, но этого не говорят те, кто представляет сегодня элиту общества и питает президента Путина своими идеями, рекомендациями, прогнозами. Все делают вид, что скатерть чиста и на нее никто ничего не пролил. Какие интеллигентные люди, а? Степин B.C. Тогда вопрос можно трансформировать. Почему те люди, которые все это проигнорировали, так ничего до сих пор и не поняли? Да просто потому, что именно они, эти люди, все это и сделали, сотворили. Данилов-Данильян В.И. Валентин Иванович, ты думаешь, что ты это только сейчас сказал? Уже пятнадцать лет назад было сказано, что все это будет проигнорировано. Ты как-то цитировал меня, и в той книжке, которую ты цитировал, тоже было это сказано. Толстых В.И. Что же касается возможного ответа на вопрос, который мы обсуждаем, то мой ответ на него следующий: я считаю, что Россия ничем не лучше и не хуже других стран, встающих на путь модернизации, и она постоянно в своей истории вставала на этот путь. И если проигрывала, то только по одной причине — она не могла найти своей, адекватной своему менталитету, своей идентичности форму социального бытия, социальной организации, способных обеспечить успех. И не нашла до сих пор. Ни коммунистический вариант не прошел, ни либеральный сегодня не проходит. Есть в цивилизационной парадигме России какая-то закавыка, какой-то секрет или изъян, который мешает ей доводить дело модернизации до конца, и при том успешного... Степин B.C. Что значит мешает? Вот, например, большевики. Перед ними встал социальный, если угодно, исторический вызов — создать в кратчайший срок индустриальную страну. И сделали. Толстых В.И. А как сделали и что в конечном итоге получилось? Степин B.C. А это уже другой вопрос. Толстых В.И. Не буду полемизировать, но приведу свой любимый пример. Когда в 1921 году Ленин понял, что «красногвардейская атака на капитализм» не удалась, он прямо в этом признался, и вы знаете, как было встречено в партии его заявление: что мы, коммунисты, провалились и что нужно изменить нашу точку зрения на социализм. Он предложил «всего» две вещи: НЭП и план ГОЭЛРО. И как ни странно, после гражданской войны, при неимоверной нищете и фактическом распаде России на «самостийные» республики, всего лишь за четыре года, предложенный им план модернизации страны дал свои ощутимые результаты — подъем производства, расцвет торговли, «золотой червонец», образование СССР и т. д. Сегодня такого плана нет — нет ни нового НЭПа, ни нового плана ГОЭЛРО. Меня интересует ответ на вопрос «что делать?», которого, увы, нет. Я прошу извинения, что вторгся в ход дискуссии, чего я, как правило, стараюсь не делать. Данилов-Данильян В.И. Один из докладчиков уже пытался объяснить, что такое алгоритм. Я сделаю это еще раз. Алгоритм — формализованное описание способа решения массовой проблемы. Ключевых слов здесь два: формализованное и массовая. Любая из российских модернизаций, во-первых, никогда (ни априори, ни апостериори) не была формализованно описана, во-вторых, каждая российская модернизация не касалась не только ни массовой, ни даже групповой проблемы, а только сугубо индивидуальной, относящейся исключительно к России, со всей ее неповторимостью и привязанной к конкретному историческому моменту (периоду), тоже всегда специфичному. Не говоря уже о «заграничных» модернизациях, даже российские одна на другую не похожи ни по условиям — таким, как уровень развития, социальная структура и действующие социальные группы, расклад политических сил, ни по объявленным и фактическим целям, ни по методам и т. п. Конечно, что-то общее у российских модернизаций имеется, какой-то инвариант (по отношению к изменению исторического времени) остается, но даже этот инвариант никомутолком не удается описать, не говоря уже о формализации описания. Так что к российским модернизациям можно приложить почти любое слово — смех российских модернизаций или слезы, трагедия, комедия, бессмысленность, необходимость российских мо дернизаций, — все что угодно, но только не алгоритмы. Это самое неподходящее слово для того, чтобы им объяснять российские модернизации. И этого, к сожалению, не понимают не только те, кто наблюдает модернизации со стороны или становится их безгласными либо «дискурсирующими» жертвами, этого никак не могут понять сами реформаторы, инициаторы и реализаторы модернизаций. Они тоже думали и думают, что слово «алгоритм» сюда подходит, что алгоритмы модернизации существуют. И они постарались применить их здесь. Какие «алгоритмы» — все знают: шоковая терапия, чикагская школа, монетаризм, ваучеризация и все такое прочее. Никто из дирижеров при этом не постарался просто внимательно прочитать то, что было написано об условиях и возможностях применения этих «алгоритмов» их создателями и критиками — до того как они начали «реформировать» и «модернизировать». Не о чикагской школе вообще, а о приложимости идей Милтона Фридмана в России. Не только прочитать, даже слушать не захотели, когда об этом заходил разговор тет-а-тет или в узком кругу. Почему? Здесь много раз говорили о криминализации экономики. Я об этом тоже говорил на одном из прошлых заседаний «Свободного слова». Придется повторить. Постараюсь найти другие слова и сказать подробнее. Не было никакой особой криминализации экономики в эти десять лет. Экономика была криминализирована двадцать пять лет назад, только формы криминализации изменились. Реальными собственниками той собственности, которая номинально считалась «социалистической», были почти те же самые люди, которые сейчас являются собственниками капиталистической собственности. Кое-кого из них уже выкинули за борт, но большинство застряло и сидит, «управляет» и/или получает «дивиденды» от той же самой собственности. Все эти слова — «управление», «дивиденды» и т. п. приходится брать в кавычки, потому что к настоящему управлению или дивидендам они имеют довольно сомнительное отношение. Последнюю модернизацию устраивали эти «социалистические собственники», им надоело быть, но не называться собственниками. Они захотели быть собственниками не только де-факто, но и де-юре. Они захотели стать собственниками законными, а не противозаконными. Им была нужна не собственность — она у них уже имелась, а легализация прав собственности. Они этого добились. И первые шаги, которые были сделаны в этом направлении, — вовсе не реформа Гайдара—Чубайса, а Закон о социалистическом предприятии и Закон о кооперации, принятые еще в конце 80-х годов. Но тогда выяснилось, что этого очень мало, что нужно еще изменить экономические отношения, ибо теневыми в той экономике были не только собственники, но и отношения между ними (более того, экономическое устройство вынуждало к теневым отношениям и тех, кто искренне смотрел на «социалистическую» собственность как общенародную и ни к какому ее присвоению не стремился). Это оказалось очень сложным делом: при отсутствии правовой базы, рыночных традиций, специфической инфраструктуры, формирующейся вместе с рынком в отнюдь не быстром историческом процессе, плохом, неумелом менеджменте, совершенно недостаточном государственном контроле за хозяйствующими субъектами и так далее, теневые отношения слишком часто оказываются прибыльнее, чем полностью легализованные взаимодействия. Тогда перед элитой бизнеса, которая очень часто неотделима от чиновничьей элиты, встал сакраментальный вопрос: что важнее — деньги или легализация их получения? Так вот, элита занимается только этим вопросом. А модернизация страны — как таковая, для общества — ее не интересует в принципе. Мы все время сталкиваемся с этим явлением. Вот было сказано: мы ограничим власть олигархов. Прошло полтора года (считая с августа 1999-го). И кто эти олигархи, чья власть была ограничена? Березовский и Гусинский. За что? За то, что они олигархи? За то, что в их миллиардных состояниях нет копейки, около которой нельзя поставить знак вопроса? Да нет, за то, что они в СМИ полезли. И пока больше ни одного олигарха. Возможно, желание есть. Но реальных возможностей слишком мало. И что ни возьмите, везде вы увидите похожую картину. Никакую стратегию развития страны мы не выбираем. На это система — та самая система бывших «социалистических собственников» — просто неспособна. Этой экономике, двадцать пять лет назад уже криминализированной по крайней мере наполовину, надо еще лет пятнадцать по пустыне постранствовать (а может быть, и все тридцать, если первые пятнадцать — «до потопа» — в зачет не идут). Эта пустыня разделяет криминализованную «социалистическую» экономику от рыночной «цивилизованной» (как эколог, не могу не поставить кавычки и в этом месте). Например, нам необходимо заниматься стратегией развития реального сектора экономики. Но когда говорят «реальный сек тор», то сразу думают о социализме. Это там занимались реальным сектором. А тут, при «либерализации», надо заниматься товарно-денежными отношениями. Конечно, это полная чепуха, возьмите историю любой успешной страны (США, Японии, Англии, Франции, ФРГ), и вы увидите, какое огромное значение для становления хозяйственных и социальных структур имеет государственная стратегия в реальном секторе. Здесь сказали, что вроде ее в Японии не было. Да как же не было? Я могу объяснить, в чем она состояла в каждое десятилетие послевоенной японской истории. Даже последний план, «Технополис» (стартовал в 80-е годы), хотя и незавершенный, много дал Японии. Его полной реализации помешали финансовые неприятности, которые возникли, между прочим, как продолжение той причины, которая обусловила многие успехи Японии. Это фантастическая склонность японского населения к сбережениям. Япония, при колоссальном валовом внутреннем продукте на душу населения, имеет сравнительно низкий уровень потребления. Все идет в накопление. Рассуждать на эту тему здесь нет возможности. В отличие от успешных стран сейчас не мы выбираем свою стратегию, скорее, она нас выбирает. Владыки российской экономики выбирают не стратегию развития реального сектора, а что-то совсем иное, стратегия же предопределяется отчасти этим выбором, но в гораздо большей степени инерцией развития в предшествовавший период. Вячеслав Семенович совершенно правильно, с моей точки зрения, говорил о том, что, в общем-то, мы меняемся гораздо медленнее, чем мир (он немного другие слова говорил, но смысл тот же). И в конце концов нас заставят измениться так, как диктуют изменения этого мира. Нам в нем найдут место, если мы сами и дальше окажемся неспособными сознательно и ответственно поискать достойное место и занять его. Вот к этому все и идет. На самом деле надо не просто искать свое место как нечто существующее помимо нас — его надо создавать. Что касается мира, то в нем происходят два главных изменения: первое обусловлено экологией, второе — информатизацией (в широком понимании). Наивные люди связывают экологическую проблему только с загрязнением окружающей среды, на самом деле все гораздо сложнее и серьезнее. К последней трети XX века (а по отдельным важным параметрам — к его началу) мир перестал быть «незаполненным»: человек столкнулся с ограниченностью приро ды Земли, ограниченностью не в частностях, а в целом. В ней не осталось ниш, которые еще можно занять, не разрушая естественный механизм регуляции биосферы. Каждое увеличение антропогенной нагрузки на биосферу, где бы и кем бы оно ни производилось, усиливает уже начавшийся процесс ее деградации и ударяет по всем (государствам, социальным группам, индивидам). Этот феномен — как бы внешний аспект глобализации, он касается взаимоотношений цивилизации с ее природным окружением. (Об этом мне также приходилось не раз говорить на заседаниях клуба, но, по-видимому, неубедительно получалось.) Второй аспект, как бы внутренний, — это процесс, обусловленный накоплением знаний в самой цивилизации. С глобализацией его связывают многие, но в большинстве случаев ему отводят не первое место — приоритет отдают экономике. Между тем Михаил Геннадиевич Делягин на заседании «Свободного слова», посвященном глобализации, совершенно правильно делал акцент на том, что специфика ее нынешнего этапа в гораздо большей степени определяется информационными, а не экономическими факторами. И дело не во внедрении микропроцессоров во все мыслимые машины и механизмы, не в системах поддержки решений, внедряемых везде, где есть менеджмент, не в компьютеризации едва ли не всех рабочих мест в современном постиндустриальном обществе, не в информационных системах, которыми в этом обществе пользуется всякий, кто пользуется чем-нибудь, кроме ножа, вилки и некоторых других принадлежностей того же ряда. Главное в этой составляющей глобализации — «промывка мозгов», формирование сознания, новых структур психики и, следовательно, социальных структур. Этот фактор необходимо принимать во внимание как первостепенный, когда мы говорим, что российское общество расслаивается. Расслаивается с потрясающей скоростью. Важнейшим фактором расслоения становится даже не уровень благосостояния, не доход или собственность, а доступ к информационным ресурсам. Даже если при более или менее равномерном протекании этого процесса по всей территории (что заведомо неверно) он сильно увеличивает опасность развала страны. Социальное расслоение всегда увеличивает вероятность катаклизмов в обществе, и она тем выше, чем многофакторнее дифференциация. Если это, не дай Бог, случится, различные ее части по-раз- ному будут встраиваться в мировую систему и, может быть, станет больше оснований говорить об «алгоритмах модернизации» (все равно в кавычках). Здесь вспоминали о Соединенных Штатах, о сельском хозяйстве этой страны. Разрешите напомнить некоторые цифры. Американские фермеры и все, кто занят в агробизнесе, — это 3,6 процентов населения. И это 3 процента валового внутреннего продукта США. Но это 40 (сорок!) процентов мирового экспорта сельхозпродукции. При этом, поскольку 3,6 больше, чем 3, производительность труда в сельском хозяйстве США ниже, чем в среднем по стране. Каков уровень механизации сельскохозяйственного производства, можно судить по тому, что американский фермер не пьет молока со своей молочной фермы, он его покупает в супермаркете — технологический процесс дойки коров и все остальное так устроены, что литр молока из этого процесса не «вынешь», проще в магазин съездить. А у нас 20 с лишним процентов заняты в сельском хозяйстве и прокормить страну не могут. И это не потому, что плохой климат, как мы постоянно жалуемся. Из этих 20 процентов по крайней мере 7 процентов живут в прекрасном климате, а за полярным кругом сельским хозяйством (кроме «малочисленных» — таково официальное название — коренных народов) никто не занимается. Потому не могут прокормить, что одни ищут рецепты у Докучаева (XIX век), а другие смотрят, что еще можно украсть — вместо того чтобы заняться модернизацией сельского хозяйства. Именно модернизацией, алгоритмы при этом не требуются, надо просто изучить зарубежный опыт и обойтись без изобретения деревянных велосипедов, якобы оптимально соответствующих нашей специфике. Пока этой специфике соответствует трактор, который нужен прежде всего для того, чтобы ездить за водкой. Если ничего не получается с алгоритмами, давайте вспомним об инвариантах. Конечно, в российских модернизациях хочется найти что-то общее, такое, что воспроизводится всякий раз, несмотря на разницу во времени, исчисляемую столетиями. Естественно, это общее — сама страна и ее народ, которые, меняясь, сохраняют некоторые черты неизменными. Такие глубинные свойства и проявляются везде и всюду, в частности (может быть, прежде всего, во всяком случае, по степени нашего интереса) в попытках модернизаций. Попытки понять и описать нашу специфику, эти самые глубинные свойства, восходят, по крайней мере, к Чаадаеву. Великие умы России делали такие попытки. Сейчас эта задача модифицировалась. В высокой степени глобализированный мир предъявляет гораздо более определенные требования к тем, кто хочет в него войти, и в этом аспекте задача как будто стала проще. На самом деле она еще более усложнилась, поскольку мир меняется быстрее, чем раньше, и прогнозировать его трансформации чем дальше, тем труднее. В России всегда думали не столько о своей судьбе, сколько о том, что наша страна может дать миру. Однако очень трудно понять, что на самом деле ему нужно, поскольку предъявляемые требования вполне могут оказаться ложными, а противостояние им — важнее, чем попытки удовлетворить. Толстых В.И. Так, Георгий Дмитриевич Гачев. Вот сейчас все встанет на свои места! Гачев Г.Д. Рожать надо! Потому что все, что мы решаем, мы решаем без хозяйки, без женщин, которые заперли лоно и перестали рожать. Вот мы спрашиваем «куда мы идем?»... А кто эти «мы»? Так нас не будет через полвека, потому что в тех условиях, которые сейчас получились, население перестает жить. Все те реформы и модернизации, которые были в России, они происходили без того, чтобы задавались этим вопросом. А люди рождались сами собой, рождались как поросята. Даже сам Чацкий — «иметь детей, кому ума недоставало». Оказывается, это колоссальный вопрос, самый главный сейчас. Далее. Решаем — атлантическая или евразийская модель? Какой атлантизм? Атлантизм — это выход к морям. У нас нет выхода к морям. Нас история повернула спиной к атлантизму. Единственное для нас спасение, оказывается, начало евразийское, почувствовать себя континентальной страной. На чем держится страна? На этих женщинах-тетках, которые с сумками пе- щерно тянут хозяйство, где-то на участках идет какое-то сохранение населения. Так вот, при пещерном архаическом стиле жизни страна еще как-то может наполняться населением. При повороте на рынок возникнет абсолютный каток уничтожения населения. Женщины перестают рожать, дети приобщаются к наркотикам, не учатся, и так далее. Как это получается? Дело в том, что в России был уничтожен крестьянин, земледелец. Что произошло за советскую цивилизацию? Совершенно не думая о том, что люди рождаются, что бы потом кормить самих себя, согнали всех в города. Короче, вся предыдущая Россия была крестьянской, земледельческой на девяносто процентов, которая рождалась и кормила себя. При всех реформах, и при Иване, и при Петре, и в советские времена, опять-таки не понимали, что это ценность, что люди кормят себя и рождают. На это плюнули, никто уже не живет, где родился, все перемешаны в городах, и теперь все сидят и думают, кто мы такие? Мы подвешены в воздухе квартир и, как птенчики, ищем, чтобы нас накормили зарплатой из магазинчика. Все население стало служилым. Вот еще средний класс — он был создан. Все мы стали типа московского служилого человека под патронажем государства. Получился этакий изысканный тип человека. Образованнейшие люди во всем мире. Значит, у нас был шанс перейти на тот тип, который называют техногенной цивилизацией — жить и быть богатой страной за счет того, что мы, да, себя не кормим, но у нас есть мозги, изобретательность, инженерный гений русского советского человека. На этом могли бы держаться. И вот это мы загубили именно потому, что приняли атлантические правила игры рынка. Нам этот рынок никогда не вынести. Такая у нас зима, что любой продукт, даже нефть и все прочее, в несколько раз дороже, чем, скажем, в Саудовской Аравии, которая нефть качает прямо в танкер, а нам приходится через тысячи километров, через вечную мерзлоту ее качать и перегонять. И мы еще лезем... Нам нужно отказаться от всякой конкурентоспособности в смысле производства товаров телесных. Единственный шанс конкурентоспособности для нас — интеллектуальный. Именно потому, что мы стали горожанами, перестали быть земледельцами, все стали служащими, но служащими образованными. Главная проблема — создать условия, чтобы люди рождались. И главное, ставка на внутренний рынок. Входить в мировой рынок абсолютно исключено. Мы там биты будем, и только потеряем все. Но нас к этому приманивают, потому что как раз политика, точнее, «поэлитика» ведется в интересах элит, им неважно, что продавать будем с убытком, но важно, чтобы денежки им пошли. Вот так!. Данилов-Данильян В.И. Во-первых, ни одна страна, совершившая демографический переход, назад не возвращалась. Если и возрастала рождаемость, то на одного человека на тысячу. Скажем, вместо десяти — одиннадцать, но не двадцать один. Так что думать, что наши женщины опять начнут рожать как когда- то — это абсолютно невозможно. Условия жизни никогда не будут такими, чтобы они захотели. Даже если мы вырвемся в «золотой миллиард». И второе. Да, у нас был самый высокий уровень образования. Но этого мало для того, чтобы производить интеллектуалоемкую продукцию. Для этого нужна еще соответствующая структура реального сектора. Вот она никогда не давала нам этого делать. И это проанализировано было десять лет назад. У меня книжка была, «Бегство к рынку» называлась. Вот сейчас ее вторым изданием издаю, будет называться «Бегство к рынку. Десять лет спустя», там это все просто разжевано. Степин B.C. Все, что говорил сейчас профессор Гачев, очень, на мой взгляд, интересно в том плане, что как раз постиндустриальное развитие и рассчитывает на эту особую ценность интеллектуального продукта. И вроде шансы у нас были. Но есть еще вторая компонента для постиндустриального развития. Оно предполагает особую структуру управления организацией труда. Без этого ничего не произойдет. И сейчас как раз сдвиг сюда идет: все новации идут по линии создания информационного общества — новые технологии, телефонизация и так далее. Это только средства, но они дают возможность по-новому организовывать труд, соединять людей, управлять коллективами. Вот это еще нужно освоить. Пока мы это не освоим, ничего не выйдет. Чудовищно несовершенная и, я бы сказал, даже гадкая система управления, которая вечно была в нашей стране, связанная с этой распухшей бюрократией, негибкая, неподвижная, и потому, даже при наличии огромного интеллектуального ресурса (тут я согласен с Виктором Ивановичем), ничего не могла дать, чтобы выйти на мировой рынок. Доброчеев О.В. Спасибо, что вы захотели меня выслушать. Мне приходилось в разных аудиториях излагать свои «облачные соображения». Недавно на Конгрессе по проблемам кризиса мировой резервной валюты, и вот теперь среди философов. Я давно мечтал оказаться в такой среде, потому что с внутренним почтением и страхом относился к философам, наверное, считая, что они знают все. Но вы меня удивили, большинство, оказывается, относится к категории писателей. Потому хочу сказать: присутствующие, да и я тоже, могут отдыхать — процессы модернизации в стране уже идут, их критическая фаза началась задолго до сегодняшнего дня, и они от нас уже не зависят. Заготовки того, как будет развиваться Россия дальше, в основном сделаны, мы просто их не читаем, это не наша профессия. Реплика. А вы сами-то читаете? Доброчеев О.В. Я — писатель. Я написал семь лет назад, что курс доллара в нашей стране будет в этом году в районе 20—35, каждый может это проверить, сегодня это почти точное арифметическое среднее от прогноза. Я написал в то же время, что, промышленный кризис в России будет продолжаться как минимум до девяносто восьмого года, так и случилось, точка разворота была определена достаточно точно. При этом спад по эле ктроэнергии будет не выше 30 процентов. Наверное, все помнят, что основные прогнозы семь лет назад были совершенно иные: либо будем и дальше падать без конца, либо (прогнозы правительства) — в следующем году все поднимем. Хочу всем присутствующим подарить свой прогноз-календарь на текущий год: какие нас ждут трудности на следующий день, месяц, неделю, и так далее. Масарский М.В. У меня две реплики и один прогноз. Первая — относительно операциональное™ самого термина «модернизации». Его прагматическое использование обусловлено смысловой оппозицией понятию традиционализма. Оба понятия операциональны и оценочны, потому что в них присутствует не только скалярное измерение, но и векторное. Спрашивают, почему состоялась модернизация в Китае? Одна из причин ее успеха — сравнительная необремененность государства социальными обязательствами перед населением. В отличие от советского и современного российского государства китайское изымает и декапитализирует существенно меньшую долю валового национального дохода для поддержания пенсионного, медицинского и образовательного стандартов своего населения. Почему в Китае состоялся продуктивный синтез марксизма и конфуцианства, экономического и этического, стадиальноформационного и культурно-цивилизационного мировоззрений? Потому что обе идеологии отчетливо рациональны. В то же время марксизм как философия исторического активизма отрицает дух китайского иррационального даосизма, ориентирующего население на позитивное воздержание от избыточной социальной активности и прогрессирующих материальных притязаний. Марксизм помогает элитному конфуцианству китайских реформаторов эффективно противостоять духу почвенного даосизма — идеологии традиционализма. Кстати, конфуцианство не всегда было адекватно политической природе китайского государства. Император Цинь Шихуанди приказывал живьем закапывать конфуцианцев и сверху бросать их сочинения. Относительно желательности конкретных прогнозов. Вообще их делать легко, говорил Черчилль, трудно лишь объяснять, почему они не подтверждаются. Но я все-таки рискну. Общедоступны два типа прогнозов: программно-целевой и сценарный. Чаще всего применяется сценарный. Он позволяет принимать волевые решения, способствующие модернизации. Существуют два основных типа системного управления — параметрическое и силовое. Для первого в России пока не созданы граничные условия, параметры системы. Поэтому программы всех российских модернизаций балансируют между двумя типами планирования и управления. Наука, в частности теория макроэкономического регулирования, требует программно-целевого планирования и параметрического управления. А общественные инстинкты большинства населения оспаривают правомерность применения теоретически обезличенной линейки прогресса к российским реалиям. Массовые инстинкты способствуют преобладанию сценарного прогнозирования. А сценарии делятся, как известно, на хорошие и плохие — по степени их соответствия массовым ожиданиям, а вовсе не по уровням их научной проработан н ости. Значительная часть населения явно тяготеет к патерналистскому государству и не принимает цивилизационно назревшее арбитражное. Миллионы людей хотят гарантированно «клевать» с теплой ладони государства. Они пока не ощущают себя конкурентоспособными, адаптированными к новым рыночным реалиям. Между тем задачам инновационной модернизации не соответствуют ни экономика, ни государство мобилизационного типа. Мобилизационная модернизация сегодня просто невозможна и ресурсно, и социокультурно. Но в ближайшие 20—30 лет даже приблизиться к европейским стандартам жизни на инновационных путях сумеет не более четверти российского населения. В этом и состоит главное социальное противоречие осуществляемых реформ. Возражение Гачеву. Мы исчерпали продуктивные возможности демографического бума. На рубеже XIX—XX веков в России уже произошел демографический взрыв. И вот его ужасающий итог — скачкообразный цивилизационный регресс. Потому что аграрное перенаселение — это прелюдия гражданских войн, надолго разрушающих механизм кумулятивного приращения факторов продуктивности. Тридцать семь миллионов человек в 1917 году оказались экономически невостребованными, и они совершили революцию. Экономически пассивные, но политически агрессивные люди обеспечили стремительную варваризацию российского общества. И было им по 18—20 лет — ни профессии, ни социальной укорененности, ни земли, ни собственности, но зато — винтовка в руках. Ни Временному правительству, ни большевикам не удалось использовать в цивилизационных целях политическую энергию массового «человека с ружьем». Второй закон «социальной термодинамики» обнаружил себя возрастанием меры неупорядоченности (энтропии) буквально всех общественных систем. (Вообще говоря, все революционные демократии прошлого государственно канализировались только в одно русло, в имперское. Такова энергетика революционных демократий.) Депопуляция России замедляется. Но значимого прироста численности российского населения не следует ожидать. В демографических процессах никогда не наблюдается резкой смены сложившихся тенденций. России суждено оставаться малолюдной цивилизацией, исторически обремененной гигантскими пространствами. Дай Бог их политически удержать и экономически освоить. Именно этим должно быть озабочено государство в качестве главного системообразующего фактора российской истории. Но успехи модернизации инновационного типа (в отличие от мобилизационных) не зависят от количества населения страны. Толстых В.И. Попробую кратко, не вдаваясь в подробности, подытожить состоявшийся разговор. Насчет алгоритмов российских модернизаций. Они, конечно, с трудом просматриваются по той простой причине, что модернизация в России, как правило, замышляется и начинается как сдвиги и трансформации, необходимые для развития любого общественного организма, но очень скоро либо затухают, либо оборачиваются революцией или контрреволюцией, потрясая основы государства и общества. Лично мне уже в 1992—1993 годах было ясно, что в стране происходят не реформы и отнюдь не модернизация, а самая настоящая революция—контреволюция по отношению к тому, что сталось с нею с 1917 года (посмотрите тексты стенограмм Клуба тех лет, и вы увидите, что это так). А алгоритмы революционных смут и потрясений совсем иные, чем при модернизациях. Отсюда и проистекают споры насчет того, что это было — модернизация, трансформация или что-то не совсем понятное (отсюда маловразумительные словосочетания, вроде «шоковой терапии» и т. п.). Все эти десять лет шла революционная ломка и переналадка всего и вся, а теперь настала пора провести нормальную модернизацию, или, как предпочитает ее именовать президент Путин, реконструкцию. Отнюдь не для возврата в прошлое, чем нас пугают, а ради стабилизации и цивилизации того, что наворотили за последние десять лет. Смысл этой реконструкции пока достаточно расплывчат, и еще не ясно, удастся ли нам из стадии выживания перейти к стадии более или менее устойчивого развития. Но в не обходимости модернизировать страну сегодня мало кто сомневается. Важным итогом дискуссии я считаю растущее осознание того, что модернизация в современных условиях приобретает новый контекст и новое качество. Это связано прежде всего с нарастающей глобализацией, ее глубоко противоречивым характером, о чем мы на Клубе совсем недавно специально и подробно говорили. А сегодня прозвучала крайне важная мысль (не только у Вячеслава Семеновича Степина) о том, что в глубокой трансформации нуждается сам техногенный тип развития, который, несмотря на свои очевидные преимущества и достижения, в огромной степени повинен в образовании тупиков и завалов на пути общецивилизационного развития человечества. Потребуется кардинальное изменение базисных ценностей техногенной цивилизации, реконструкция оснований инновационного мышления и деятельности, к чему, судя по всему, очень многие приверженцы идеи «вечного капитализма» явно не готовы. А если и поклонники «традиционализма» всех мастей и оттенков поймут, что им тоже предстоит поискать ответы на глобальные вызовы современности, то, возможно, мы выйдем за пределы уже изрядно поднадоевших споров насчет «европеизации» или «евраизации» России. Какая модернизация России нужна и какая модернизация в России возможна? Ответ на этот судьбоносный вопрос тем не менее надо найти, избавляясь и от утопических, мессианских претензий, и от практики унылого приспособленчества. Этот ответ может оказаться вполне конструктивным и полезным не только для самой России.