Специфика функционирования всякой социальной системы задается не только логикой развития образований надындивидуального уровня, но зависит и собственно от антропологического измерения. Типы личности, реализовывающие свои жизненные программы и социальные установки, не просто следуют предписаниям надындивидуальных норм, но задают логику развития последних. На это обстоятельство не раз обращала внимание исследовательская рефлексия. «Благородные и низкие мужи» Конфуция, «герои и торговцы» В. Зомбарта, «творческое меньшинство» А. Тойнби, «пассионарные личности» Л. Н. Гумилева не просто вплетены в ткань социальных взаимодействий, но создают ее внутреннюю и внешнюю фактуру: качество утверждаемых социальных норм, образцы культуры, стратегии поведения. Соотношение в обществе названных типов личностей, их социокультурные полномочия, легитимность в глазах общества транслируемых ими моделей поведения определяют степень жизнеспособности общества, его возможность адекватно и эффективно реагировать на сложнейшие «вызовы среды». Именно данному - антропологическому - измерению социально-экономических и социокультурных проблем необходимо уделять особое внимание. В свете предельно высокого интереса, демонстрируемого современностью по поводу проблем экономического порядка, актуальным представляется рассмотреть различные типы личностей в их соотнесенности с хозяйственно-экономической деятельностью. Другими словами, сегодня особый интерес вызывают психоантропологические типы личности, исторически сложившиеся в различных хозяйственнно-экономических системах координат. Ретроспективный взгляд вглубь исторического прошлого позволяет выделить четыре основных психо-антропологических типа, реализовывающих свои хозяйственные практики особым, характерным для них способом. Наиболее ярко специфические черты данных типов проявляют себя при реализации идеи накопления. Как отмечалось, в целом можно выделить четыре формы накопления капитала: военную, производительную, торговую и финансовую. Каждая из названных форм имеет свою историю возникновения, ареал действия и границы применимости, а также становится возможной благодаря возникновению и распространению в обществе соответствующих типов личности. Условно их можно обозначить как тип «воина», тип «труженика», тип «торговца», и, наконец, тип «финансового игрока, спекулянта». Рассмотрим названные типы личности и выясним перспективы развития общества, связанные с доминированием того или иного типа в системе социальных взаимодействий. При этом отметим, что для выделения данных антропологических типов в качестве критерия используется реализуемый ими вид хозяйственной стратегии. Хронологически первыми, возникшими в культуре на заре ее существования, могут считаться стратегии воина и труженика. Здесь достаточно вспомнить древние представления о трудовой повинности, возложенной Богом на человека, с одной стороны («В поте лица будешь есть хлеб твой» [60]), и опыт междоусобных военных столкновений между племенами, в которых основным источником дохода выступала военная прибыль, с другой. Как отмечалось, насильственные действия в древнем обществе не считались тем, что стоит порицать. Например, германцы, «считали бессмысленным потом приобретать то, что можно было приобрести кровью» [246, с. 15]. По замечанию проф. С. Г. Лозинсокго, «... грабеж не считался чем-то предосудительным, ...древний мир смотрел на грабеж, как на нечто прекрасное. Греки говорили, что жить грабежом и войной очень красиво» [246, с. 17]. Фукидид отмечает, что «у озолийских локрийцев, этолийцев и акарнайцев занятие грабежом считалось почетным, и людей приветствовали словом грабитель» [цит. по 246, с. 17]. Тех же взглядов придерживались и древние римляне, полагавшие, что «. грабежи, совершающиеся вне пределов данного государства, не содержат в себе ничего позорного» [246, с. 17]. Даже Солон признавал законными ассоциации разбойников и пиратов [246, с. 18]. Именно насильственное присвоение, а не торговля или производительный труд стали основным условием первичного формирования капитала. Представляется, что накопление капитала с использованием военно-силовых, насильственных методов является продолжением практики присваивающего хозяйства. На весомую роль присваивающих, а не производящих, форм в хозяйственных отношениях традиционного общества указывает и тот факт, что такой феномен как труд, выступающий системообразующим фактором развития производящего типа хозяйствования, долгое время не воспринимался данным обществом как положительное явление. Таким образом, «естественные» общества, а также ранние традиционные общества, например, такие как греческие полисы и Древняя Римская империя создавали запрос на такой тип личности, который условно можно обозначить понятием «воин». «Воин» мог заниматься самой разнообразной деятельностью, никак не связанной с трудовой практикой: политикой, собственно военным делом и даже ростовщичеством (как, например, страта «всадников» - представителей торгово-ростовщического капитала в Древнем Риме, даже в самоназвании которых в неявном виде присутствует силовая составляющая). Неотчетливость хозяйственных практик в ранних обществах способствовало тому, что тип «воина» не имел ярко выраженной хозяйственной ориентации, предпочитая реализовывать характерные для своего психо-антропологического типа свойства в других сферах общественной жизни. Однако уже с периода позднего средневековья - раннего нового времени, когда на исторической сцене появляется проблема накопления капитала, социокультурные программы поведения данного типа личности начинают все более проникать в хозяйственно-экономическую сферу социальных взаимодействий, закрепляя в ней специфические - насильственно-силовые - методы решения экономических проблем и в особенности тех проблем, которые направлены на решение задачи накопления капитала. Вопрос о том, почему в исторической перспективе возобладали все же преимущественно не дарообменные, но военно-силовые методы взаимодействия между людьми прямо связан с проблемой сущности человеческого естества. Исследования характера и природы человека на протяжении всей истории развития общества показывает, что данный вопрос является одним из сложнейших и трудноразрешимых. На сегодняшний день мы можем фиксировать факт многогранности, многоплановости, многоуровневости природы человека, в которой, как в двуликом Янусе, проявляется темная и светлая сторона. В связи с этим интерес вызывают представления о человеке, существующие в древних обществах. В частности, в Ветхом завете, в одной из книг Моисеевой Торы «Бытие», мы находим психо-антропологический потрет первых рожденных людей. Собственно первыми людьми, рожденными на земле, подобно всем последующим людям, были сыновья Адама и Евы - Авель и Каин. Сюжет взаимоотношений Каина и Авеля повествует о том, что при первом несовпадении интересов у братьев натура Каина проявляется специфически: Каин убивает своего брата. Таким образом, психологический портрет Каина в этом сюжете изобилует отрицательными чертами, в нем проявляется целый спектр негативных экзистенциально-психологических состояний (зависть, ложь, жестокость, дерзость). Данный пример не является эпизодическим или случайным при описании человека, согласно ветхозаветно-христианской антропологии, но раскрывает сущностные особенности человеческой природы в целом. Об этом наглядно свидетельствует, к примеру, тот факт, что в последующем в Библии фигурируют запретительные заповеди: «не убей, не укради, не лжесвидетельствуй, не пожелай вола ближнего твоего, ни жены его» [60] и т. п.. Подобным образом сформулированные заповеди, имеющие характер общечеловеческих норм, указывают на бытовавшие в древнем обществе представления о том, какова природа человека «по естеству». Если для упорядочивания человеческих взаимоотношений в рамках социального взаимодействия понадобились заповеди подобного рода, то каковы же люди в своей естественной самости? Не удивительно, что при подобных воззрениях, пытаясь описать суть человека, ветхозаветно-христианская традиция прибегает к понятиям «падшего естества», «падшей природы» человека. Подобные воззрения древних народов вполне подтверждались практико-эмпирически: исторические описания нравов и быта практически всех древних народов поражают современников обыденностью самых негативных по современным меркам типов отношений (бессмысленной жестокостью, низостью и многочисленностью пороков и т. п.). В данной ситуации вопрос о том, почему военно-силовые методы ведения хозяйственных дел были преобладающими в раннем традиционном обществе, отпадает сам собой (к примеру, при развитии земледелия практически повсеместно возникло рабство, как доставляющий необходимую рабочую силу инструмент хозяйствования). Известный медиевист А. Я. Гуревич отмечает по этому поводу следующее: «... в обществе, которое в немалой степени жило войной, захватами и грабежами, вырабатывались героические идеалы поведения, и наиболее достойным свободного человека занятием, приносящим ему славу и добычу, считалось военное дело» [132, с. 37]. Однако поскольку собственно экономическая проблематика чужда древнему и раннему средневековому обществу, о чем не раз писали исследователи хозяйственной деятельности (в частности, на это указывал К. Поланьи в своей известной работе «Аристотель открывает экономику»), то военно-силовые методы реализации широкого круга социальных потребностей напрямую не связывались с возможностью накопительства, а также превращения приобретенных путем военного грабежа средств в капитал. Средневековая эпоха, вошедшая в историю под знаменем религиозно-этических ценностей, безусловно, самым серьезным образом повлияла на трансформацию атропосоциокультурных идеалов. Созерцательную жизнь, приближающую человека к святости, данная эпоха ставила выше героических устремлений деятельного отношения к жизни. В связи с этим образцы социальной нормативности задаются теперь не героями-воинами земной жизни, но воинами Христовыми - монахами и подвижниками, занимающими на лестнице восхождения к Богу более высокую ступень, чем другие люди. Экспансия христианской нормативности в обществах двухтысячелетней давности оказала серьезное воздействие на его социально-экономические установления и принципы жизни. В частности, она бросила вызов негативной стороне человеческой личности, обозначив проявления жестокости, алчности, сексуальной невоздержанности, лжи, предательства и т. п. понятием «грех». Появление данного понятия самым существенным образом повлияло на самосознание отдельной личности и культуры в целом. Мысль о том, что не все, проявляющиеся «по естеству» человека формы поведения могут иметь культурную ценность, была известна еще древнему обществу, однако христианская нормативность предложила более глубокий анализ антропосоциальных элементов культуры, значительно расширив список тех проявлений человека, которые могли расцениваться как имеющие отрицательные последствия для личности и общества и потому нуждающиеся в контроле, ограничении и подавлении. Собственно в хозяйственной сфере безусловному остракизму подверглось ростовщичество, как феномен, имеющий в своей основе порок алчности. Непосредственно в земных делах, помимо военно-силовых способов решения хозяйственных проблем, большое значение приобретает такая форма как торговля. Несмотря на то, что торговец - это более мирный антропологический тип личности, тем не менее, в значительной степени в снятом виде он содержит в себе черты воина- грабителя, насильника, от которых, собственно, данный тип и произошел. На общность «духовной генетики» торговцев и воинов указывает, к примеру, то обстоятельство, что, как замечают исследователи, очень часто торговцы «... торгуют там, где грабить открыто представляется невозможным и грабят там, где прибегать к хитрым уловкам является излишним» [247, с. 18]. Особенно наглядным это становится в ситуации, так называемой, колониальной торговли. Как отмечает по данному поводу проф. С. Г. Лозинский, «... когда в торговые сношения с дикарями вступают культурные народы, получающие за бусы, блестящие пуговицы или камешки и т. п. слоновую кость, золото, серебро, то тогда можно говорить не столько об обмене, сколько об обмане» [247, с. 21]. Интересно, что даже в XIX веке немецкий поэт Гёте в своем известном произведении «Фауст» написал: «Война, торговля и пиратство - триедины, они не разделимы» [116]. Таким образом, мы видим, что экономоцентричная ориентация, понимаемая как абсолютизация в обществе отношений экономического порядка (прежде всего, накопления и владения), складывалась в обществе далеко не сразу. Докапиталистические, традиционные общества не уделяли столь пристального внимания общественным и личным отношениям, организованным по оси экономического взаимодействия. Как уже указывалось, для традиционных обществ характерным являлся пристальный интерес к другого типа зависимостям и связям (сакрально-мистическим, социально-иерархическим, военным, политическим и т. д.). Истоки экономоцентричной аксиологической логики, безусловно, необходимо искать в хозяйственной сфере общественной жизни. Выявление специфических экономических принципов, характерные черты и особенности которых со временем приобрели свойство всеобщей ценности, выйдя за рамки собственно хозяйственных отношений. Для хозяйственно-экономической сферы ведущими типами отношений выступают отношения собственности, понимаемые сегодня как отношения распоряжения, владения и использования. Современная экономическая психология установила, что значимыми мотивами и поведенческими установками в сфере экономических отношений являются мотивы получения прибыли, экономического роста, экономического успеха [143; 273; 295; 375; 466]. Доминирующий тип взаимодействия между людьми - принцип обмена, порождающий закономерности меновой психологии. Однако докапиталистические общества ориентировались на иную мотивацию в своих хозяйственных отношениях. Напомним, что считающаяся одним из первых хозяйственных трактатов работа Гесиода «Труды и дни», лишь вскользь затрагивает хозяйственную проблематику и вопросы накопления. Произведение Ксенофонта «Ойкономос» буквально означает «Домострой» и, скорее, объясняет, как выстраивать отношения в семье и обществе, а не как получить прибыль и накопить богатство. «Первооткрыватель экономической мысли» (К. Поланьи) Аристотель поместил рассуждения об экономических отношениях, складывающихся в обществе, в раздел моральной и политической философии, соответственно в работы «Никомахова этика» и «Политика» [25]. Другими словами, вне морали и политики хозяйственная логика вообще не рассматривалась. Она была составным элементом, частью общей моральной и политической жизни общества. По мнению В. Зомбарта, посвятившего специальные исследования проблеме «капиталистического духа» [176; 177] нельзя связывать такие характерные для современного человека, погруженного в социокультурный контекст капиталистического общества, черты как жажда накопительства, жажда денег, стремление как можно больше заработать и стать, возможно, богаче с аутентичной «природой человека». По мнению В. Зомбарат, если бы эти черты носили универсальный характер, они бы наблюдались на всем протяжении существования человечества, во всех, без исключения, культурах. Тем не менее, как указывает немецкий мыслитель, несмотря на то, что, безусловно, в отдельных людях жажда накопительства существовала всегда, факт отсутствия данной нормы в хозяйственной логике докапиталистического общества в целом свидетельствует о том, что она не является универсальной максимой человеческого поведения. Для подтверждения этой мысли В. Зомбарт приводит ряд аргументов. В частности, в своей работе «Современный капитализм» он обращает внимание на то обстоятельство, что существующая жажда накопления, если она и была представлена у отдельных членов сообщества, то удовлетворялась вне собственно хозяйственной сферы. Стремящиеся к богатству люди ищут самые различные способы для реализации своей цели: «Бегут в рудники, изучают алхимию и всякие чародейства ради добывания денег, дают деньги в рост под проценты, потому что их нельзя приобрести в условиях повседневного хозяйства» [177, с. 20]. Эти факты, по мнению В. Зомбарта, являются свидетельством того, что «..дух докапиталистического хозяйства был далек от всякого стремления к наживе и что всякая жажда приобретения, всякая погоня за деньгами должна была находить свое удовлетворение вне связи с производством благ, с транспортом или даже по большей части с торговлей» [177, с. 20]. В «Генезисе капитализма» В. Зомбарт пишет: «... эта жадность к золоту и деньгам первоначально, а затем еще в течении долгого времени свивает себе гнездо вне хозяйственной жизни и влечет за собою ряд явлений, не имеющих с последнею ничего общего; ...Эти попытки сводятся к следующим характерным для последних столетий средневековья и первых веков нового времени массовым явлениям: а) разбоя; б) кладоискательства; в) алхимии; г) прожектерства и д) ростовщичества» [177, с. 195]. Еще один аргумент - громадное количество праздничных дней в году во всю докапиталистичсекую эпоху. Количество праздников на протяжении более полутора тысяч лет колебалось от 50 % до 70 % от общего количества дней в году [514]. Следующий факт - отсутствие интереса к точному измерению величины, к правильному оперированию цифрами, неразвитость счетной части отношений в целом, которые развиваются лишь по мере становления и укрепления в обществе капиталистических отношений [98; 176; 403]. В. Зомбарт также выделяет медленный темп хозяйственных ритмов, недостаточное внимание к установлению сроков исполнения, отсутствие стремления в короткий срок сделать как можно больше: «Продолжительность периода производства определяется двумя моментами: во-первых, тем количеством времени, которое требуется для хорошего и солидного выполнения работы и, во-вторых, естественной потребностью работающего человека. Производство благ является выявлением живого человека, который «изживает» («ausleben») себя в этом творении; в силу этого оно подчинено законам этой связанной с ним узами крови личности подобно тому, как процесс роста дерева или совокупление животного получает свое направление, цель и меру из самой внутренней необходимости этого живого существа» [176, с. 21]. Рассуждения В. Зомбарта комплементарны результатам, полученным в рамках современной культурной антропологии. Таким образом, жажда денег и накопления не является «по природе» данным качеством человека. Тем не менее, по мере развития общества, особенно в западноевропейском регионе, исследователи фиксируют неуклонный рост названных качеств человека [172; 173; 176; 205; 403], которое, начиная с новоевропейского периода, принимает характер геометрической прогрессии. Как мы уже отмечали, зарождение капиталистических отношений можно отнести к позднему средневековью, элементы капиталистического взаимодействия встретить еще в античности. Средневековая эпоха, будучи ангажирована логикой христианской нормативности, оказывала отчаянное сопротивление разрастанию психологии накопительства, маркируемой как грех жадности. Здесь приведем определение капитализму, данное В. Зомбартом: «Под капитализмом мы понимаем известную систему хозяйства, которая может быть последовательно определена таким образом: это - основанная на обороте организация, в которой в виде общего правила действуют совместно, будучи связанными рынком, две различные группы населения - с одной стороны, владельцы средств производства, осуществляющие руководство последним и являющиеся вместе с тем хозяйствующими субъектами, а с другой - неимущие рабочие, живущие только своим трудом. ... Вместе с тем организация эта подчинена принципу наживы и экономическому рационализму (курсив наш. - С. С.)» [177, с. 189]. Как видим, дефинитивное построение В. Зомбарта содержит в себе, помимо собственно экономической составляющей, отсылку к социокультурной, социальнопсихологической основе капитализма. Выделенные в самостоятельную характеристику «принцип наживы» и «экономическая рациональность» подчеркивают субъективистский аспект построения данного типа отношений в обществе. Основываясь на методологии конструктивизма, можно предположить, что здесь реализуется один из механизмов «символического господства» (П. Бурдье). Представляется, что этот мнимый объективизм и универсализм понадобился для создания особого «метаязыка», посредством которого данная система отношений могла быть легитимирована в обществах, оппозиционных названному принципу, не изживших еще принципы внекорыстных связей традиционного общества. Язык математики, как максимально абстрактный, внеисторичный язык, подходил для создания таких апологетических в своей сущности теорий наживы очень хорошо. В. Зомбарт упорно апеллирует к такой социально-психологической и культурологической категории как «дух капитализма» и указывает, что капитализм не столько связан с объективной логикой социально-экономических отношений, сколько порожден особым социально-психологическим складом европейских народов: «Капитализм вырос из самых глубин европейской души» [177, с. 194]. Далее он характеризует его следующим образом: «Это - дух, который вырывает человека из спокойных, органически выросших общинных и полюбовных отношений, сложившихся к исходу средневековья, и бросает его на путь беспокойного корыстолюбия (курсив наш. - С. С.) и самоопределения» [177, с. 194]. В целом Зомбарт выделяет две составляющие духа капитализма: предпринимательский дух, стремящийся к наживе, и мещанский дух, ориентирующийся на упорядоченность и сбережения. Однако развитие капиталистического общества, ориентирующегося на экономоцентричные нормы функционирования, было бы не возможным в полной мере без еще одного психо-антропологического типа - труженика - человека, жизнеобеспечение и хозяйственные стратегии которого связывались с трудовой деятельностью. Как мы уже отмечали, трудовая активность в древнем обществе занимала низший уровень культурной иерархии и оценивалась гораздо ниже, чем военная активность (см. 2.3). Тем не менее, открытие культурой положительного измерения категории труда, состоявшееся преимущественно в средневековую эпоху, способствовало тому, что в обществе стали закрепляться стратегии поведения, основанные на личном и коллективном усилии. Этика «труженика» как типа личности, воспроизводимого традиционным обществом, существенно отличается от этики «воина» и «торговца». Ему свойственно личностно-сопричастное отношение к объектам своего труда, активное эмоциональное переживание связанных с трудовыми действиями ситуаций. Это аскетика повседневных будней и восприятие труда как средства не только жизнеобеспечения, но и конструирования себя как личности. Особенно наглядно данный принцип проявляется в христианской нормативности православной культуры, где труд никогда не выступал самодовлеющей деятельностью, но рассматривался как необходимое условие достижения человеком высших - трансцендентных - идеалов земного существования. В то же время труд выступал и мерой сдерживания, ограничения человека (трудовая повинность), условием и средством закрепления неравенства. Тем не менее, по мере закрепления и расширения в культуре производящих типов деятельности (не только сельскохозяйственное и ремесленное производство, но мануфактурное и промышленное), с одной стороны, и формирования возможности производственного накопления капитала, с другой, принадлежность трудовым практикам становится атрибутом все более широких слоев общества (слой тружеников-буржуа). Наконец, рассмотрим такой антропологический тип как «игрок-спекулянт», который появляется в культуре несколько позже остальных, но, тем не менее, занимает там прочное место, все более усиливая свои позиции по мере развития современной цивилизации. Чтобы понять специфику данного человеческого типа, необходимо выявить те сущностные черты современной культуры, которые его производят (и воспроизводят). Главной отличительно чертой современного общества, имеющей отношения к проблеме формирования антропологического типа игрока, выступает виртуализация (деонтологизация) многочисленных сфер социальной жизни. Данный феномен возникает на фоне деонтологизирующих процессов в экономике (возникновение виртуальных экономических отношений, существование которых возможно не в действительности, а в особом, компьютерно-виртуальном мире). Прежде всего, речь идет об искусственных мирах финансовых спекуляций, не производящих никакой потребительной стоимости, но оперирующих огромными денежными потоками. При этом специфичность ситуации заключается в том, что погруженные в виртуальный мир компьютерных взаимодействий, деньги, в свою очередь, также виртуализируются, отчуждаясь все больше от своей аутентичной сути, о чем прекрасно пишет в своих работах российский социолог Н. Н. Зарубина [172]. В частности, она отмечает, что у современной виртуальной финансовой системы нет никакой реальной территориальной локализации, она существует в пространстве «междубытия», не отражает никакой геоэкономической специфики и не только лишает самодостаточности сохраняющиеся локальные деньги, но вместе с тем претендует на разрушение любых локальных идентичностей: национальных, государственных, семейных и т. п., призывая к идентичностям глобальным, наднациональным, универсально-атомарным и даже надбиологичным [172]. В результате возникает новое («двойное») отчуждение - конструкт постмодернистского габитуса (П. Бурдьё), который рассматривает экономику, культуру, социум, как игру. Игрой становится все: ценности, которые разделяет человек (они причудливо комбинируются, превращаясь в свою противоположность), знания, которыми он обладает (чему способствует все более развивающаяся отчужденная от непосредственных нужд обучения и воспитания модель образования под названием «супермаркет», трансформирующая напряжение учебной деятельности уже не просто в игру, но играизацию) и т. п. «Играизация - новое, утверждающееся и распространяющееся явление в обществе, развивающемся в направлении постмодерна, которое связано с особым рисковым стилем жизни, предполагающим парадоксальное сочетание реального и виртуального, чувственного и интеллектуального, беспокойства и динамизма» [213, с. 185]. Данная ситуация выступает как рисковая для развития общества и личности. Как отмечают исследователи, «..рискогенность процесса играизации проявляется в разрывах целостности и самодостаточности традиционных (линейных) типов игры и общественно полезной деятельности. В линейном социуме игра имеет достаточно жесткий статус деятельности, лишенной прямой практической целесообразности» [213, с. 186]. Здесь она не имеет «никакой очевидной цели, кроме удовольствия» [213, с. 222]. Что же происходит в этих условиях с личностью? Она не формируется в зрелую личность. Индивид превращается в псевдоличность, «мерцающую» личность, готовую непрерывно менять свою идентичность, убеждения, способы взаимодействия с людьми, живущую без серьезных привязанностей, со спорадическими взаимодействиями на месте устойчивых связей. Таким образом, центральным актором играизированного социума выступает рассматриваемый нами антропологический тип - игрок и спекулянт. Именно он является «героем нашего времени». И современные образовательные модели ориентируются на воспроизведение такой отчужденной личности. У этого обстоятельства есть свои причины и следствия. Прежде всего, это все большее развития глобального фиктивного финансового капитала (ГФФК), запросы которого формируют социокультурную специфику современного общества. ГФФК нужны «новые кочевники», личности, не укорененные ни в какой национальный, культурный контекст. Рост возможностей ГФФК связан с экспоненциальным ростом людей, вступающих в финансово-долговые отношения По оценкам современных аналитиков ГФФК (глобальный фиктивный финансовый капитал) порождает новый тип человека - Homo Finansus (И. Г. Левина) - человека финансового [170]. Они выделяют ряд поведенческих характеристик последнего. Во- первых, в сфере экономических транзакций: «Его поведение, в основе которого лежит поведение человека Homo Economicus, основанное на максимизации прибыли, и рациональность сохраняются, но в то же время и дополняются рядом новых качеств. Полезность его производительной деятельности отрицательна и настолько велика (по модулю), стремление к извлечению прибыли и жажда наживы настолько высоки, что в той мере, в какой финансовые рынки способны обеспечить возможности извлечения прибыли, Homo Finansus жертвует всеми соображениями, относительно процессов производства и своего воспроизводства (продолжение рода), ради прироста капитала» [170, с. 90]. Во-вторых, в сфере психологических интеракций: «...не психологические факторы определяют процессы, протекающие на финансовых рынках, а, наоборот, процессы, протекающие в финансовом секторе, порождают определенные психологические факторы, которые, в свою очередь, влияют на дальнейшее развитие этого сектора» [цит. по 170, с. 19]. Другими словами, если, как писал К. Маркс, в ситуации господства промышленного, индустриального капитализма, человек превращался в придаток машины, человека-винтика, то здесь мы наблюдаем превращение человека в функцию- придаток финансового капитала. Это наглядно прослеживается, если обратить внимание на то обстоятельство, что «мотивы максимизации прибыли, оторванные от реальной экономики, которые являются основными движителями финансовых рынков, настолько заслоняют от человека мир, существующий вовне финансовых рынков, что он начинают глубоко ощущать их не как внешние, а как свои внутренние, настолько глубоко сживается с ними, что они как бы вживаются в него. При этом люди, имеющие иные мотивы (например, достижение общественных целей, героизм, самопожертвование, познание окружающего мира и самопознание, развитие культуры, в том числе музыки, живописи и много другого) кажутся Homo Finansus «неправильными», чудными и т. д., - настолько сильно смещены у него психологические установки» [170, с. 90]. При этом, следуя новоевропейской традиции, данные проявления человеческой личности склонны рассматриваться адептами финансового пути развития экономики как проявление «природы человека». Указанные психо-антропологические типы в их соотнесенности со способами получения жизненных благ (хозяйственные стратегии) могут рассматриваться также относительно созданной современной экономической и психологической наукой модели личности-предпринимателя - экономического человека. Причем, реализацию тех черт, которые связывают собственно с «экономическим человеком», каждый из названных антропологических типов осуществляет по-разному. Тем не менее, поскольку иллюзия того, что деятельность человека в качестве экономического субъекта является главенствующей и чуть ли не единственной в ходе общественной жизни, выступает ведущей презумпцией экономоцентричного общества, имеет смысл более подробно остановиться на категории экономического человека, выявить те ценностные и смысловые доминанты, которые конституируют стоящую за данным термином антропологическую реальность. Доктор философских наук Н. М. Кизилова справедливо обращает внимание на то обстоятельство, что в современной литературе прослеживается две тенденции в исследовании Homo economicus - как чисто теоретической модели, представляющей собой сумму антропологических предпосылок и допущений, взятых в предельном виде (тем самым в этом случае речь идет о своеобразном «идеальном типе» человека1), с одной стороны, и как реально действующего агента в хозяйственной и социальной сфере общества, с другой [198]. Эта дилемма, волнующая социогуманитарную рефлексию более сотни лет, не утрачивает свой актуальности и сегодня. Действительно, экономический анализ, исключающий из своих моделей человека, определенные реально существующие психосоциальные потребности личности и социальные нормы общества, не укладывающиеся в схему экономического поведения, основанного на принципе «экономического эгоизма» как стремления максимизировать собственную прибыль, не способен отражать реальное поведение индивида не только как участника социальных возможность рассматривать проблемы типологии обществ, религий, культур и т. д., их исторического сопоставления и эволюции возникла во многом благодаря трудам Макса Вебера, разработавшего категорию «идеальный тип» применительно к самому широкому кругу социальных явлений. отношений, но и как хозяйствующего субъекта. Тем не менее, попытки экономистов-теоретиков остановиться именно на таком, сугубо экономическом, понимании человека и создать очередную, «усовершенствованную», модель Homo economicus не перестают множиться и по сей день, поскольку они считают, что эконмическая наука не может обойтись без рабочей модели человека, то есть определенных допущений о том, как люди себя ведут в процессе экономической деятельности [344]. Теоретические допущения, на которых строятся данные модели, сводятся, как правило, к следующим четырем положениям: • Экономический человек действует на конкурентном рынке, что предполагает его минимальную взаимосвязь с другими экономическими людьми. • Экономический человек рационален с точки зрения механизмов принятия решений. Он способен к постановке цели, последовательному ее достижению, расчету издержек в выборе средств такого достижения. • Экономический человек обладает полнотой информации о той ситуации, в которой он действует, удовлетворяя свои потребности. • Экономический человек эгоистичен, т. е. он стремится к максимизации своей выгоды [375, с. 63]. При этом значительную долю в созданной модели занимает проблема выбора, который экономический субъект реализует в своих поведенческих стратегиях. В частности, Л. М. Вотчель и В. В. Викулина описывают данную специфику следующим образом: «-Экономический человек находится в условиях, когда количество доступных ему ресурсов является ограниченным. Он не может одновременно удовлетворить все свои потребности и поэтому вынужден делать выбор. -Факторы, обуславливающие этот выбор, делятся на две строго разделяющиеся группы: предпочтения и ограничения. Предпочтения характеризуют субъективные потребности и желания индивида, ограничения - его объективные возможности. Предпочтения экономического человека являются всеохватывающими и непротиворечивыми. Главными ограничениями экономического человека являются величина его дохода и цены отдельных благ и услуг. -Экономический человек наделен способностью оценивать возможные для него варианты выбора с точки зрения того, насколько их результаты соответствуют его предпочтениям, то есть альтернативы всегда должны быть сравнимы между собой. -Делая выбор, экономический человек руководствуется собственными интересами, которые могут при этом включать и благосостояние других людей (например, членов семьи). Благодаря предпосылке собственного интереса всякое взаимодействие принимает форму обмена. -Выбор экономического человека является рациональным в том смысле, что из всех вариантов выбирается тот, который, согласно его мнению и ожиданиям, в наибольшей степени будет отвечать его предпочтениям, или, максимизировать его целевую функцию» [109, с. 21-22]. В силу того, что в современном обществе экономический дискурс становится доминирующим (в том числе активно проникает в систему образования), представляемые экономической теорией схемы, описывающие человека, и общая представленная в них направленность в его оценке может стать общепринятой. Общественное сознание, сталкиваясь с данными идеями, вовсе не будет брать в расчет то обстоятельство, что данные модели созданы как «условные», рассматривающие лишь интересующие исследователя параметры человеческой личности. Оно всерьез и надолго может принять данную линию анализа в качестве единственно верной схемы понимания человека и попытается конструировать соответствующую данной модели реальность. Очевидно, что подобно тому, как сами научные теории испытали на себе экспансию «экономического империализма» (Р. У Саутер) (задача преодоления последствий влияния на принципы научного анализа которого в полной мере не решена и по сей день), общественное сознание также испытывает на себе воздействие «магии» экономических теорий. Поэтому перед теоретическим сознанием стоит задача обеспечения экономических теорий «социокультурным сопровождением». В результате исследователи оказались бы перед необходимостью оперировать в своих моделях целостным представлением о человеке как о реальном феномене хозяйственных и социокультурных практик и именно такие, приближенные к реальности, модели транслировать общественному сознанию через систему образования и т. д.. В то же время, рассматривая проблему расширения влияния экономической сферы на жизнь общества и соответственного увеличение значения в социальных транзакциях заданного ею типа личности - homo economicus'a - можно отметить, что в социогуманитарной мысли нет единства относительно того, каков статус данного типа личности и какова его роль в развитии общества. Так, например, в собственно экономической теории представители институционализма, такие, как Т. Веблен, К. Поланьи и др., полагают, что в силу того, что экономика вплетена в социальные отношения расширение ее влияния не прошло безразлично для общества и собственно самого человека. Произошла существенная реверсия - не экономическая система стала встраиваться в социальные отношения, а «эти отношения встраиваются теперь в экономическую систему» [319, с. 41]. Именно поэтому восприятие человека сквозь призму экономических отношений становится устойчивой тенденцией обыденного и теоретического сознания. В этой обстановке, по мнению К. Поланьи, легко произвести подмену понятий: «очень трудно избежать ошибочного умозаключения, что реальный человек - это «экономический» человек, а реальное общество - это экономическая система» [319, с. 41]. Данная ситуация усугубляется тем, что общество, однажды восприняв названную установку, настойчиво продолжает транслировать ее своим членам, тем самым закрепляя и легитимируя ее, превращая в безусловную норму: «Ведь если общество ожидает от ряда своих членов определенного поведения, а господствующие институты способны его навязывать, то представления о человеческой природе будут отражать этот идеал независимо от его отношения к реальности» [319, с. 40]. Охваченная идеологией экономизма теоретическая мысль способна на самом высоком уровне найти обоснования избранным презумпциям. И вот уже категориальный аппарат социогуманитарного знания пополняется понятиями «экономического» и «неэкономического» человека, «рациональной» и «нерациональной» личности. Причем, с легкой руки представителей утилитаристского направления мысли (И. Бентам, Д. С. Милль и др.), одни термины стали приравнивать к другим. В итоге «экономический» начал мыслиться как «рациональный», а «неэкономический» (к примеру, действующий на тех основаниях, которые были свойственны традиционному обществу - долг, честь, гордость, честолюбие и т. д.) - как «нерациональный». Как справедливо пишет по этому поводу Карл Поланьи: «Экономическая сторона человеческой натуры приобрела ореол рациональности. Тот, кто отказывался думать, что он действует только ради наживы, считался не только безнравственным, но и безумным» [319, с. 40]. Подобная корреляция понятий «рационально мыслящий субъект» и «экономически ангажированный субъект», безусловно, привела к усилению позиций последнего, сообщила ему весь авторитет «рацио», еще ранее возведенного на недосягаемую высоту эпохой Просвещения. А потому субъект, заинтересованный в максимальной материальной выгоде, автоматически стал признаваться эталоном личности как обладающий большим потенциалом рационального (желательного и позитивного для общества) поведения. Любые попытки по накоплению капитала стали квалифицироваться как «логичные» и потому в цивилизации, в которой сложился культ разума, получили заведомо положительную оценку, поскольку в них усматривали признак глубины ума и практичности человека. Однако в реальности дело обстояло далеко не так однозначно, как это описывали в своих эффектных теориях приверженцы экономического мышления. Как справедливо пишет по этому поводу американский психолог и писатель Дэвид Кохен: «Рациональный экономический человек не подвержен колебаниям, резким взлетам и падениям настроения, капризам и предчувствиям. Он способен с идеальной точностью просчитывать и принимать решения о расходах, инвестициях и степени риска. Коэффициенты риска/выгоды впитаны им с молоком матери. Однако я считаю, что рациональный экономический человек является плодом фантазий» [212, с. 15]. Далее Д. Кохен замечает: «Экономисты более 250 лет придерживаются теории рационального мужчины (и женщины). По этой теории, рациональное отношение к деньгам заложено от природы, а люди по своей природе являются вычислительными машинами, способными с идеальной точностью анализировать риски и выгодны инвестиций. Т акой взгляд льстит профессиональным инвесторам, которым нравится верить, что их решения основаны на рациональной оценке имеющейся информации. Они не хотят, чтобы у клиентов зародилась мысль о том, что они ставят на кон миллионные суммы на основе подсказок, фантазий, предчувствий, обсуждаемых за суши и шампанским во время ленча» [212, с. 12]. И не без юмора автор замечает, что тема «Роль алкоголя и кокаина в работе аналитиков фондового рынка» могла бы стать богатым полем для исследований и докторских диссертаций [212]. В целом соглашаясь с рассуждениями американского психолога, хотелось бы все же уточнить, что проблема теории «рационального экономического человека» заключается не только в том, что на практике обнаруживается неумение рационально просчитывать свою финансовую деятельность значительным количеством экономически заинтересованных личностей. Очевидно, что концептуальная конструкция, теснейшим образом (вплоть до полного синкретизма) переплетающая понятия «рациональность» и «жажда обогащения», в целом ложна в самом своем основании. Избранные семантические единицы далеко не родственны друг другу. Их «очевидная связь» рождена не более чем произволом теоретического сознания, стремящегося организовать ценностно-смысловое пространство современного общества на основе иррационально избранной идеологии экономоцентризма. Данный тезис может быть подтвержден, к примеру, трудами исследователей, работающих в рамках возникшей во второй половине ХХ века новой дисциплины - экономической психологии. Представители зарубежной ветви данной науки (Дж. Катона, Г. Саймон, П. Альбо и др.) на основе синтеза экономических и психологических знаний попытались ответить на вопрос: существует ли противоречие между реальным поведением субъекта в рамках хозяйственной деятельности и той моделью, которая включена в аналитические конструкции экономической мысли. Если существует, то на чем оно базируется. Американский экономист и психолог Герберт Саймон еще в 1950х гг. показал, что реальные люди, принимающие решения, ведут себя совершенно иначе, чем это описано в учебниках по экономике [515]. В ходе детального исследования по данному вопросу, критике подверглось, прежде всего, аксиоматическое положение экономистов о том, что рациональное поведение - это поведение, связанное со стремлением получения собственной выгоды. Понятая таким образом рациональность при более детальном рассмотрении названного «семантического тандема» (жажда наживы - рациональность) демонстрировала свою неуниверсальность. Психологи показали, что достижение собственной выгоды не всегда является критерием рациональности экономической деятельности [255; 294]. Более того, они обратились к трудам известных экономистов, представляющих историческую школу и институционализм, которые на широком материале, относящемся к исследованию традиционных обществ стран «третьего мира», показали, что у данных хозяйствующих субъектов в понимании рациональности существуют принципиальные отличия. Им присущи такие явления, как скидка при продаже товара родственнику, предоставление земли в аренду или кредита на льготных условиях земляку или единоверцу, предпочтение в найме по принципу крови и т. п. [43; 359]. Подобный вид экономического поведения исследователи предложили рассматривать на основе понятия субстантивной рациональности (М. Вебер), по которому критерием рационального поведения является не эгоистический, а альтруистический критерий3: «соответствие экономической деятельности определенным социальным ценностям и психосоциальным нормам» [255, с. 41], например, взаимности. Более того, последующие исследования показали, что соотношение понятий эгоизма и альтруизма в экономическом поведении у разных народов разнятся (С. Колм). Тем самым было показано, что невозможно использовать какой-либо один-единственный принцип (эгоизм, гедонизм, альтруизм) в качестве критерия рациональности экономической деятельности. Интересно, что задолго до специалистов экономической психологии немецкий социолог Макс Вебер писал о том, что существует неопределенное число возможных стандартов ценностей, которые в смысле их применения к экономическому поведению «рациональны». Тем самым представление о том, что стремление максимизировать прибыль (жажда наживы) является рациональной компонентой глубинной экзистенциальной потребности, атрибутивной человеческой природе было признано некорректным. Да и сама способность к полноценному рациональному анализу, в силу ограниченности когнитивных способностей человека, была поставлена под сомнение, заменена понятием «ограниченная рациональность» (Г. Саймон). В связи с обсуждаемой темой интерес вызывают работы таких представителей институционального направления экономической науки как Дж. Р. Коммонс, Дж. Б. Кларк, К. Митчелл, А. Пигу и других. По мнению К. Митчелла, рациональное (разумное) поведение для большинства людей не характерно. Чаще ими управляют глупость, страх, жажда удовольствия [351]. Дж. Коммонс также усматривал в экономическом поведении неэкономические и нерациональные факторы: «... на величину стоимости влияет деятельность банкиров, политиков и судов, а также миллионов людей с их психологией надежды или страха» [351, с. 87]. Согласно Дж. Коммносу, не «... рациональное состояние общества определяет действия людей. Участники сделок оказываются перед лицом изумительно иррациональной и сложной конфигурации ожиданий. ... нет перегородок между политэкономией, этикой и правом. Политэкономия - наука о человеческой культуре» [351, с. 87]. Тезис о рациональном поведении был поставлен под сомнение и основателем французского институционализма А. Пигу, который продемонстрировал, что выбор людей в рыночной экономике базируется на иррациональной системе предпочтений, ориентированной на немедленный успех, немедленные результаты в ущерб удовлетворения потребностей будущих поколений [351]. Представители «новой волны» институционализма - новой институциональной экономики (НИЭ) - продолжили линию критики абсолютизации рационального начала в экономическом поведении личности. В частности, ведущий теоретик данного направления Л. Тевено утверждает, что «... существенные причины действий не сводятся к соображениям рациональности, а включают вдохновение, традиции, общественное мнение, солидарность, прогноз будущего, что индивидуальная рациональность в действительности не бывает совершенной и что она является производной от доминирующих социальных отношений»4. Его позиция «... ставит под сомнение общепринятые гипотезы о рациональности и одинаковых побудительных причинах во всех ситуациях»5. Следовательно, как отмечает Т. Л. Александрова, «... рациональность здесь утрачивает свой традиционный оптимизационно калькулирующий характер, становясь способом интерпретаций значений в рамках конкретной системы социальных связей» [7, с. 44]. Таким образом, к сугубо интеллигибельным проявлениям экономического поведения (рациональности) были привнесены такие элементы, которые требовали учета внеэкономических факторов и внерационального поведения, рассмотрения экономики в ее переплетении с политикой (Дж. Гелбрэйт), моралью (А. Этциони), с индустриальными структурами (Л. Тевено и А. Болтянски). Не менее строгой критике подвергся и тезис о том, что рациональность в поведении означает стремление максимизировать собственную выгоду (прибыль), крайним вариантом которой выступает жажда наживы. Одним из серьезных оппонентов названной позиции выступил Й. Шумпетер. Рассматривая понятие «истинного предпринимателя», он, в частности, отмечал, что данному персонажу чуждо стремление к приобретению благ: «... типичного предпринимателя мало заботят гедонистические результаты его труда. Он трудится, не зная покоя, потому что не может иначе» [462, с. 191-192]. Схожие мысли высказывал и известный предприниматель Г. Форд, который утверждал, что производитель не нуждается в прибыли как таковой [407]. Современные исследователи в области человеческой психологии и человеческого поведения также утверждают, что далеко не каждый человек мечтает о наживе. В частности, российский психолог Ю. Я. Ольсевич пишет по этому поводу: «Представление (бытующее как в марксистской, так и в неоклассической теории), будто почти каждый мелкий собственник стремится стать крупным собственником, капиталистом, а каждый наемный работник - топ-менеджером корпорации, либо активно участвовать в управлении ею, имеет мало общего с реальностью» [294, с. 205]. Подтверждением данного тезиса может служить то обстоятельство, что, как мы уже отмечали, существует неравенство возможностей в получении прибыли в зависимости от видов деятельности. Занятия в реальном секторе экономики, такие как сельскохозяйственный труд, либо промышленное производство не может конкурировать с ростовщическо-спекулятивными практиками получения прибыли, и соответственно, не инициирует ориентацию на «сверхприбыль», идея которой может реализоваться лишь в финансово-спекулятивном секторе экономики. Не каждый человек желает быть финансовым игроком-спекулянтом. Люди, связывающие свою трудовую активность с производительностью, питаются иной нормативностью, о которой писал М. Вебер. М. Вебер усмотрел в данном стремлении самораскрытия личности путем производительности в реальном секторе экономики реализацию норм протестантской этики. Как комментирует данную ситуацию А. С. Пананрин: «Протестантский аскет, для которого занятия предпринимательством выполняли роль душеспасительного поприща, не мог позволить себе, в отличие от традиционного ростовщика и спекулянта, легкой наживы в области «игр обмена», как не позволял себе и расточительства на стадии распоряжения полученной прибыли. Аскеза предпринимательского труда и предпринимательского потребления выражалась в страсти к производственному накоплению: норма накопления как экономическое понятие оказалась в зависимости от степени аскетического самоотречения предпринимателя-протестанта, т. е. обретала контуры культурно-религиозного и этического понятия» [310, с. 29.]. На возможность существования не только эгоистической, экономической мотивации в широкой экономической, (в частности, производственной) деятельности в незападных регионах мира указывали и другие западные теоретики. Так, Фридерик Гаррисон указывал: «В обширных, долговечных обществах, в течение длинных исторических периодов, такие народы, как Египтяне и Индийцы, при строгой кастовой системе, обнаруживали изумительное развитие промышленного духа, непосредственно возбуждаемого обычаем, общественным инстинктом и требованиями религиозного долга и лишь в очень незначительной степени стремлением к личной выгоде. В теократических обществах, при самых различных видах культа, весьма энергичная промышленная деятельность в размерах, исключающих в смысле опыта всякое сомнение, вызывалось чисто религиозными мотивами. Некоторые из наиболее блестящих, вечно памятных, завоеваний промышленности, - расчистка девственных почв, грандиозные общественные сооружения, как например, мосты, памятники и храмы, - воспитание целых племен дикарей в привычках трудовой жизни выполнялись чисто религиозными корпорациями, монахами, миссионерами, священниками, и под влиянием чисто-религиозных мотивов» [цит. по 196, с. 104-105]. Тем не менее, анализируя мировоззренческие презумпции современности, усматривающие именно в экономической сфере безусловную доминанту социокультурной динамики, многие авторы рассматривают их не как наносные, новомодные тенденции общественного сознания, но как исторически выношенные идеи, уходящие своими корнями в далекое прошлое. Серьезное внимание этому вопросу уделяли, прежде всего, представители исторической школы западноевропейской науки (Ф. Лист, Г. Шмоллер, М. Вебер, В. Зомбарт, сторонники институционализма (К. Поланьи, Т. Веблен), а также немецкоавстрийский исследователь Рудольф Гильфердинг и другие. Острые дискуссии вызывает этот вопрос и у современных авторов (Н. Зарубина, К. Лаваль, П. Клински, П. Розваллон и др.). К слову сказать, идея порочности человека как основы развития общества позже совершенно четко была артикулирована лучшими европейскими умами, свидетельствуя о том, какие исторические уроки вынесли для себя последующие поколения из кровавых событий описываемой эпохи. В Новое время на смену феодальному типу отношений и традиционной христианской морали приходит буржуазный уклад и религиозная Реформация. Зарождающийся капитализм не просто «переинтерпретировал» смыслы социальных норм и отношений, существовавшие в средневековом обществе, но полностью перевернул их. Первое, что подверглось ревизии и модернизации, это духовно-нравственная, моральная сфера общества. Усердно сдерживаемые пороки получили одобрение, недостойное поведение было признано возможным и желательным. Совершенно откровенно об этом написал английский философ- моралист и писатель Бернард Мандевиль (1670-1733). Его книга с характерным названием «Басня о пчелах, или пороки частных лиц - блага для общества» представляет собой своеобразную «порокодицею» - оправдание пороков, гнездящихся в глубинах человеческой личности. Сюжет басни повествует о пчелах в улье, жизнь которых с точностью копировала устои человеческого общества со свойственным ему процветанием пороков и страстей. В этом рассаднике грехов улей был счастлив и богат. Но вот однажды взбунтовавшиеся пчелы захотели «очистить свои души» и стать праведными, не наживаться путем обмана и преступлений. В итоге - они честны, но несчастны и бедны. Мораль сей басни такова: хочешь быть богатым - будь порочным. И эта константа относится как к отдельному человеку, так и к обществу в целом. Б. Мандевиль убеждает читателя: Нам - это все понять должны - Тщеславье, роскошь, ложь нужны; В делах нам будучи подмогой, Они приносят выгод много.... Чтоб стать народ великим мог, В нем должен свить гнездо порок [258, с. 21]. О жажде денежного богатства довольно ярко написано голландцем фон Деккерсом в трактате «Похвала страсти к деньгам» (1703): Страсть к деньгам говорит: Я должна освободиться от гнета поносителей! Я вовсе не источник горя и злодейств, - Наоборот, я корень вашего счастья, Основа всякого наслаждения, источник высокой чести, Путеводная звезда искусств, лучший путь для молодежи, И, выше этого, я верховная богиня И верховная царица в широком мире. (Стих 1158-1159) [цит. по 284, с. 111-112]. Страсть начинает перечислять все добрые дела, которые она делает людям: Страсть к деньгам - учредительница человеческого общества; Устраивает брачные союзы; Связывает дружбу и согласие; Учреждает государства и города; Она также сохраняет их в хорошем состоянии; Доставляет честь и уважение - Радость и забаву; Она способствует искусству и наукам, Торговле, Алхимии, чеканке денег, Врачебному искусству; Братская любовь далеко не такова, Чтобы обещать больному помощь и хороший совет, Вы, слушатели, отнюдь не должны думать, Что какой-нибудь Гален явится к вам из милосердия; Совсем иная вещь привлекает его к постели, Это жажда золота, ожидаемая нажива. (Стих 1158-1163) [цит. по 284, с. 113]. Эволюцию идеи эффективного использования порочности личности в качестве основы развития экономических отношений в обществе проследил в своей известной книге «Страсти и интересы» американский исследователь А. Хиршман. Он показал, что развитие данной идеи осуществлялось не стихийно-спонтанно, но было обеспечено теоретической поддержкой целого корпуса научно-теоретических работ представителей западноевропейского истеблишмента. Иллюстрируя эту мысль, он ссылается на труды Дж. Вико, А. Смита, И. Гердера, целого ряда янсенистов, Г. В. Ф. Гегеля и других мыслителей [434]. А. Хиршман отмечает, что в XVIII веке страсти подвергались тщательному изучению, в результате чего возобладала идея о том, что их разрушительная сила может превратиться в нечто конструктивное. К примеру, Джамбатиста Вико снискал славу необычайно неординарного ума за то, что вывел максиму о возможности из свирепости, скупости и честолюбия создать войско, торговлю и двор, другим словами - силу, богатство и мудрость. И данную подмену понятий новоевропейское общество восприняло как гениальную интуицию: свирепость называют силой, в скупости усматривают путь к богатству, честолюбие почитают мудростью. Существенный вклад в это нарушение законов тождества общественной логики внесли и другие авторы. Например, Адам Смит, в своей работе «Исследование о природе и причинах богатства народов», полностью посвященное страсти, традиционно известной как алчность и скупость изящно называет эти пороки «преимущество» или «интерес». В итоге подобных интеллектуальных модернизаций менее чем за сто лет стяжательство и связанная с ним деятельность (например, торговля и банковское дело) получили статус высокочтимых занятий. Западноевропейская культура, избрав для себя идеалом материальное благополучие (о чем говорит даже самоназвание порожденной этой культурой эпохи - капиталистическая), как на уровне индивидуального существования, так и общественного идеала признала алчность важнейшим положительным качеством человека. В результате, начиная с рубежных десятилетий XVI-XVII веков, общество вышло на магистральный путь собственного развития, заданный логикой, абсолютизирующей экономические отношения. Оно создало свой специфический культурно-исторический и социально-экономический проект, ранее неведомый мировосприятию традиционного общества. В традиционном обществе регуляторами общественных отношений выступали институты церкви, обычного права, культурные традиции, сохраняющие моральные постулаты как неотчуждаемые презумпции социальности, придающие значение межличностным отношениям, родственным, клановым и цеховым связям. В эпоху Нового времени на первый план выходят индивидуалистические тенденции: личный интерес, очень быстро эволюционировавший в категорию экономического интереса, теория общественного договора, легитимирующая право субъекта на личный выбор. Тем самым не столько была расширена степень свободы личности, сколько увеличилась доля непрогнозируемого, рискованного в создаваемых социальных проектах. Это можно увидеть в иррационализме революционных стихий, хлынувших одна за другой в освобожденную от власти традиций и надындивидуальных законов нравственности Европу и в последовавшие её примеру государства. Мыслящиеся как рациональные проекты разума, науки и просвещения, данные революции продемонстрировали обратный эффект: на алтарь собственных идей они бросили жизни сотен и даже тысяч людей, чье несчастье заключалось в том, что они стали современниками описываемых событий. Вообще стоит обратить особое внимание на то обстоятельство, что восходящая капиталистическая эпоха уделяла «социокультурному сопровождению» своих предпринимательских практик чрезвычайно много внимания. И это неудивительно. Успех такого грандиозного предприятия - создание капиталистической системы - вовсе не мог совершиться исключительно экономическими методами. Для того чтобы вовлечь в систему капиталистических отношений значительные слои общества, изменить существующие между ними нормы взаимодействия и тем самым произвести смену общественно-экономической формации (К. Маркс), необходимо было сменить весь строй общественной жизни - от моральных до юридических норм. Немецкий исследователь В. Зомбарт пишет: «Даже самое обильное накопление денег, ни в коем случае, не является еще достаточным постулатом даже для одного только плана капиталистического предприятия. Специально капиталистический дух владельца денежных средств - вот что еще должен иметь располагающий состоянием хозяйственный субъект для того, чтобы накопленные денежные суммы превратились в капитал. Под словом «капиталистический дух» следует разуметь все те психические предрасположения, которые ...свойственны капиталистическому предпринимателю, как- то: стремление к наживе, счетная способность, экономический рационализм. Для того чтобы капитализм стал возможным, предварительно нет необходимости ни в каком ином чуде, как в воплощении именно этого экономического рационализма в образе economical man политической экономии» [177, с. 218]. Именно такой экономический человек и был востребован эпохой накопления капитала. Неуемный в жажде наживы, однако, стремящийся для реализации задуманного не снаряжаться в завоевательные походы, но непрерывно трудиться, ограничивать себя в личном потреблении ради расширения дела, избранного им предприятия, которое требует все новых и новых вложений. Новый тип человека был возможен при новом типе миропонимания. И потому элиты общества активно начинают распространять систему «экономических понятий» в самых широких слоях общества. Публикуются книги-наставления (Альберти, Франклин и др.), о том, как следует вести хозяйственную жизнь. Молодежь поучают: следует быть бережливой, не тратить попусту время на охоту, развлечения и даже излишнее обучение. «Время - деньги» - максима капиталистического мышления входит в плоть и кровь общественного сознания. Серьёзный вклад в осуществление данного социокультурного переворота внесла, как уже отмечалось, религиозная Реформация, о чем прекрасно написал в своей работе «Протестантская этика и дух капитализма» немецкий социолог Макс Вебер. Он показал, что возникновение таких религиозных ответвлений протестантизма, как кальвинизм, получивший распространение в XVI-XVII веках в Англии, Франции и Нидерландах, выросший на почве кальвинизма пиетизм (Англия, Голландия в конце XVII века), а также лютеранство, методизм, перекрещенство и вышедшие из него секты, проповедовавшие аскетизм, способствовали становлению и активному развитию капиталистического духа [96]. Инерция возникшей социокультурной установки на обогащение оказалась столь велика, что порожденные ею нормативы на сегодняшний день практически полностью вытеснили неутилитарный этос традиционного общества. Сегодня воспринимается обыденно, что не логика священного задает моральные императивы социальных отношений, но принципы выгоды, коммерческого успеха, востребованы соответствующие им характеристики личности. Не бессребреники и нестяжатели являются творцами культурных идеалов, но алчущие наживы богачи, не знающие пределов своей непомерно разросшейся страсти. Данные метаморфозы воспринимаются, как само собой разумеющееся, на самых разных уровнях социального функционирования. К примеру, ведущий теоретик американской экономической мысли Д. К. Гелбрейт убежден в конструктивности отрицательных и негативных черт личности, таких как алчность, нашедших «удачное применение» в принципах деятельности современных крупных корпораций: «Источником энергии, которая впоследствии подчиняется общественному контролю и служит интересам общества, являются в силу совершенно случайного парадокса стяжательство, скупость и алчность - отнюдь не самые святые человеческие качества. Однако когда собственность отделяется от управления, возникает мучительная проблема. Носителями стяжательства, скупости и алчности - незаменимых движущих сил системы (крупной корпорации - прим. С. С.) - являются менеджеры, техноструктура, а плоды действия этих сил достаются собственникам. Управляющие же ничем этим собственникам не обязаны. Итак, система действует благодаря тому, что именно те, кто наиболее склонен к стяжательству, сознательно готовы трудиться на благо других. Алчность является филантропией, когда она служит другим» [136, с. 123-124]. Взгляды Д. К. Гелбрейта, скорее, типичны, нежели экзотичны, для современного европейского общества. Поэтому неудивительно, что искренняя убежденность в благости алчности, стяжательства открыла дорогу для признания и других негативных черт личности, тщательно выбраковывавшихся культурными нормами традиционного общества. Однако не только моральными увещеваниями и новыми религиозноидеологическими вдохновениями питалась формирующаяся капиталистическая формация. Насильственный дух завоевателя никуда не исчез. Буржуа, с одной стороны, отказались от идеи обогащения через насилие, «сублимировав» дух завоевателей в изнурительное самоограничение трудовой аскезы, но с другой, сосредоточившись на обогащении, жесточайшим образом вынудили остальную часть населения (крестьянство) принять условия жизни, необходимые для успешного развития предпринимательской экономики. Это хорошо известная экономическая Английская революция, названная «революцией богатых против бедных» (К. Поланьи). Принятые законы о бедности, когда бедняки превратились в преступников, а работные дома представляли собой каторгу для нищих - характерная их черта. Таким образом, мы наблюдаем своеобразную диалектику общественного развития. Расточительство средневековой эпохи сменяется накопительством Нового времени. В Новейшее время двойным отрицанием - синтезом - выступает идея накопления с целью потребления и роскошной жизни. Проблема статусных потребностей как атрибут элитной жизни по-новому ставит проблему социального расслоения общества. Разделительные линии, отделяющие новых илотов от новых господ, проходят уже не по грани распределения совокупно произведенного продукта, но по семантическому каркасу имиджа и престижа. Как справедливо пишет российская исследовательница И. А. Левандина: «Перед человечеством стоит сложная и долговременная задача - освободиться от пороков, которые накопились у «экономического человека» в течение длительного времени и осуществить переход от этого исторического типа к качественно новому «человечному человеку». Человеку нужно преодолеть сложившуюся излишнюю экономизацию общества, чрезмерное поклонение экономическим ценностям, повысить уровень культуры и интеллекта» [237, с. 26]. Насущная потребность в этом ощущается и на уровне теоретического знания. Даже экономисты как наиболее заинтересованные в развитии и распространении экономических отношений в обществе субъекты перестают удовлетворяться голыми математическим расчетами при оценке перспектив человеческого поведения, а пытаются выйти за рамки мэйнстрима6, найти более адекватную теорию, описывающую хозяйственную деятельность человека и общества. Приходит понимание того, что человек действует под влиянием социокультурных факторов. Его экономическое поведение зависит от воспитания, привычек, традиций и стереотипов. Это обстоятельство признают даже самые ярые поклонники либерализма7. Поэтому не рациональный выбор, основанный на логико-математических калькуляциях, движет людьми в их повседневном поведении, а совершенно иные вещи. Как пишет доктор экономических наук, профессор А. Н. Нестеренко, «в реальности индивид чаще всего просто следует своему воспитанию, привычкам, традициям и стереотипам, и, таким образом, его поведение оказывается продуктом культуры, а не выбора» [288, с. 282]. В итоге, по мнению профессора, именно социокультурные факторы выступают главенствующими в поведении людей: «Можно признать, что в реальной жизни принцип максимизации отодвинут назад социально-культурными императивами человеческого поведения» [288, с. 283]. Свой вывод он подтверждает следующими рассуждениями: «Стандартная теория отрывает индивида от общности, в которой он существует и взаимодействует с другими индивидами. Экономический человек (homo economicus) - это, по определению, изолированный индивид. Правомерно ли рассматривать общество как простую совокупность индивидов? Иными словами, правомерно ли рассматривать целое как простую сумму составляющих ее частей? Подобная «арифметика» неприменима к социальной жизни: общество есть не просто сумма образующих его индивидов, а более высокая структура. Ее отличие от обыкновенной суммы индивидов состоит в том, что взаимодействие между индивидами привносит новое качество в социальную организацию. Источник этого нового качества - связи между индивидами, которые расширяют потенциал той структуры, которая образована данными индивидами. Проще говоря, целое больше суммы тех элементов, которые его (целое) образуют, и это приращение есть проявление «связей» между элементами» [466, с. 283]. Таким образом, специфическая когнитивная дифференцированность сознания, усматривающего в явлениях социальной действительности исключительно экономические составляющие, является социокультурно обусловленным феноменом, в рамках которого человеческая личность утрачивает связь с иными, неэкономическими схемами и интерпретационными моделями, предписывающими нормы поведения как отдельно взятой личности, так и обществу в целом. Не случайно современные исследователи все более настойчиво обращают внимание на данную когнитивную составляющую. Так, например, исследователи Пол Хейне, Питер Боутке, Дэвид Причитко в известной работе «Экономический образ мышления» отмечают следующее: «Смотреть на жизнь с точки зрения экономиста - это значит систематизировать хорошо известные всем явления с помощью таких понятий, как «спрос», «альтернативная стоимость», «предельный эффект» и «сравнительная выгода» [432, с. 523]. Именно данные смысловые конструкты, став неотъемлемой составляющей мышления личности, делают ее тем, что позволяет говорить о ней как об «экономическом человеке». Современные исследователи констатируют: «Наиболее успешными во всех смыслах являются страны, правительство которых уделяет внимание гармоничному развитию личности в обществе. Когда экономические цели стоят на третьем месте, вслед за духовными и культурными, общество добивается лучших экономических результатов... И все же человечество всем иным ценностям предпочитает ценности экономические, а наиболее активно обсуждаемый в мировой науке тип человека - «человек экономический» [255, с. 17]. Тем не менее, из стадии постулирования примата экономических принципов над иными, неэкономическими, нормами, современные (как экономические, так и неэкономические) науки переходят к осознанию необходимости ревизии установившихся принципов, проверки их на соответствие запросам современного общества. Как отмечают российские экономисты, экономические науки вступают в эпоху постепенного пересмотра сложившихся методов и доктрин, начиная с основы основ - модели homo economicus, рационального экономического человека [1; 3; 294]. Параллельно с экономистами пересмотр представлений о человеке как о действующем экономическом субъекте осуществляют другие науки. Свой вклад в этот процесс должна внести и философия. Именно она, размышляющая о предельных основаниях всякого явления и действия, должна ответить сегодня на вопрос: homo economicus - это абстрактная модель теоретического сознания или феноменологически явленная реальность? При отрицательном ответе необходимо осмыслить и обосновать ответ на вопрос о том, чем заполнен этот образовавшийся зазор между теорией и реальностью. Другими словами, выявить, в чем состоит сущность современного человека и как именно она проявляется в пространстве современного социума. На основе изложенного выше, могут быть предложены следующие выводы: Во-первых, обращение к антропологическому измерению экономоцентричного общества с необходимостью требует выявить связи между складывающимся в обществе типом хозяйствования и воспроизводимым им типом личности. В частности, на основе историко-компаративного анализа условно можно выделить четыре основных психоантропологических типа, реализовывающих свои хозяйственные практики особым, характерным для них способом: «воина», «торговца», «труженика», «игрока- спекулянта». Важнейшим индикатором для выявления поведенческой специфики указанных типов личности выступает реализация ими идеи накопительства. Во-вторых, на основе анализа стратегий хозяйственного поведения возможно выделить четыре основные формы накопления капитала: военно-силовым путем, на основе производства, путем торговли, наконец, благодаря фиктивным финансовым манипуляциям. Каждая из названных форм имеет свою историю возникновения, ареал действия и границы применимости, а также становится возможной благодаря возникновению и распространению в обществе соответствующих типов личности. Доминирование того или иного типа в системе социальных взаимодействий способствует формированию определенного социокультурного контекста, влияющего на реализацию в обществе определенных идей. В частности, преобладание насильственносилового накопления было характерно для ранних форм существования общества, проявлялось в практиках присваивающего хозяйства, а также в колониальной экспансии и других формах военно-экономического насилия. Торговые отношения пришли на смену военным, при этом, не всегда замещая последние, но сопрягаясь с ними. В результате формируется антропологический тип торговца, авантюрные черты, жесткость ведения коммерческих дел которого очень часть переходили грань мирных экономических отношений, обнажая насильственно-силовую подоплеку его действий. Антропологический тип труженика принципиально отличается от описанных типов, поскольку ориентируется на производящую и воспроизводящую деятельность, направленную на созидание реальной потребительной стоимости. Тип труженика- созидателя выступает основным несущим субъектом индустриального общества, промышленные масштабы производства которого требовали аскетики трудового энтузиазма, полную вовлеченность в хозяйственно-экономические взаимодействия, мобилизационной экономической активности. Данный тип воспроизводился индустриальным обществом в промышленно значимых масштабах, причем на самых различных уровнях: от наемного работника до собственника-промышленника, успех экономической деятельности которого во многом зависела от лично приложенных им трудовых усилий. Наконец, четвертый тип - финансиста, тяготеющего к образу азартного игрока-спекулянта, отчуждающегося от тягот повседневного труда, но претендующего не просто на прибыль в хозяйственно-экономической деятельности, но на гигантскую сверхприбыль. Названная установка игрока, максимизирующего азартными играми собственную прибыль не просто формирует тип экономики-казино, но порождает рисковые ситуации социального развития в целом. 3.3.