Экономоцентризм в контексте хозяйственно-культурного развития общества 2.1.1 Социокультурные характеристики традиционного общества как фактор сдерживания экспансии экономоцентризма.
Анализ факторов и принципов общественной динамики, заданный логикой, «ангажированной» некоторой социокультурной парадигмой с неизбежностью приводит к тому, что интеллектуальные схемы, объяснительные модели и линии интерпретации, рожденные исследователями, представляют собой не что иное, как развертывание дискурса названной парадигмы в смысловой сфере общества. Нечто подобное мы наблюдаем в семиосфере современного социума, глубинные истоки которого, по признанию научного сообщества, находятся именно в новоевропейском периоде социальной истории. Социокультурными маркерами данной эпохи выступили индивидуализм, рационализм, прометеизм и собственно экономоцентризм, наличность которого еще в недостаточной степени осознана и оформлена на уровне теоретической рефлексии. Доминирование в обществе подобных семантических единиц и мировоззренческих установок приводит к тому, что общество все многообразие собственных связей и отношений сводит к одному их виду - экономическим (рыночно-обменным), постепенно превращаясь в «экономоцентричное общество», представленное «экономическим человечеством» (Ж. Батай). Огромное количество людей, представляющих самые разнообразные слои общества, даже и не подозревают о том, что ведущий принцип экономоцентризма - потребность материального роста (накопительства), как доминантная установка сознания - феномен, обладающий значительным рискогенным потенциалом, высокая вероятность реализации которого небезопасна для общества и отдельной личности. Более того, в экономоцентричной логике общественного развития они усматривают главное достоинство современной эпохи. Она выглядит панацеей, способной удовлетворить запросы человека, мыслящего себя, скорее, как потребителя, нежели как глубокую личность, живущую «не хлебом единым» (Матф., 1, 5) [60]. Тем не менее, из стадии постулирования примата экономических принципов над иными, неэкономическими нормами, современные, как экономические, так и неэкономические науки приходят к осознанию необходимости ревизии установившихся принципов, проверки их на соответствие глубинным запросам современного общества. В связи с чем, внимание современной исследовательской рефлексии направлено на поиск методологических подходов, теоретических презумпций, альтернативных максиме экономизма (экономического империализма) при рассмотрении не только широкого круга социокультурных проблем, но и при верификации норм и методов реализации собственно экономической деятельности. В частности, в современной науке все отчетливее оформляется мысль о том, что экономическая жизнь общества, в широком смысле слова рассматриваемая как хозяйственная жизнь, своей социальной компонентой увязывается с понятием «хозяйственная культура», указывающем на то, что вне культурного контекста хозяйственная жизнь невозможна. В свою очередь, утверждение о том, что хозяйственная культура является элементом социокультурной системы общества [173] сегодня становится предпосылкой рассмотрения всякого вида хозяйственной деятельности, как в актуальном, так и историческом ее прочтении. Особый интерес в связи с этим вызывают проблемы динамики хозяйственных норм в их когнитивном, праксиологическом, аксиологическом и т. п. измерениях. Актуальна также проблема взаимопересечения и взаимовлияния общей социокультурной и специфической хозяйственной нормативности. По мнению российских исследователей И. Т. Заславской, Н. Н. Зарубиной, Р. В. Рывкиной в этом взаимовлиянии наблюдается рельефно очерченная дуальность: с одной стороны, практически любая норма и ценность культуры (справедливость, престиж, благополучие и т. д.) могут проецироваться на сферу хозяйства, с другой - специфическая их интерпретация в рамках хозяйственного семантического пространства приводит к возникновению «новых видовых понятий», образующих единый смысловой ряд, самостоятельную сферу, организующуюся в особый сегмент общей культуры. Например, понятия «экономическая справедливость», «престижное потребление», «справедливое распределение», «материальное благополучие» и т. п. [173; 174]. Подобно тому, как социокультурная динамика общества неизменно сопряжена со сменой парадигм развития, хозяйственная жизнь также эволюционирует, демонстрируя различие хозяйственных стратегий в пространственно-временной (культурноисторической) перспективе. Здесь стоит отметить, что смена социокультурной парадигмы развития - не одномоментный акт общественного выбора, но длительный путь возникновения и развертывания идей, к восприятию и усвоению которых социум оказывается особенно чувствительным. Культурно-историческая обусловленность названных процессов определяет специфику и форму воплощения содержания возникших идей в конкретно очерченных событиях (феноменальный уровень функционирования культуры). Подобная закономерность прослеживается и в сфере осуществления хозяйственной деятельности: из многообразия идей, транслируемых культурой и внутренней логикой хозяйственной жизни, на определенном историческом этапе развития общества в качестве ведущих презумпций хозяйствования, выделяются те идеи и принципы, которые соответствуют глубинным внутренним запросам социокультурной системы, ориентирующейся на определенный тип хозяйственного устроения. Поэтому вопрос о возникновении и развитии феномена экономоцентризма невозможен вне обращения к сравнительно-историческому методу его решения. В то же время хотелось бы заметить, что ретроспективный взгляд вглубь исторического прошлого, заданный вектором исследовательских задач, с одной стороны, позволяет выявить в социокультурных пластах минувших событий некоторую специфическую данность, неочевидную современникам рассматриваемых явлений, однако, с другой - делает невозможной «чистую объективность» суждений исследователя, в силу встречи на исторической дистанции двух принципиально различных контекстов, в смысловом (понятийно-категориальном), ценностном, культурном и т. д. отношениях столь же далеких, как и разделяющая их временная перспектива. На эту специфику гуманитарного познания обращали внимание ведущие представители герменевтического направления мысли (от А. Августина до И. М. Хладениуса, от Ф. Шлейермахера до Х. Г. Гадамера). В частности, немецкий исследователь Х. Г. Гадамер пишет: «Кто хочет понять текст, тот всегда делает предположение. Он предполагает смысл целого, который кажется ему первым смыслом в тексте. Так получается потому, что текст читают уже со значительным ожиданием определенного смысла» [110, с. 254]. Социальность, прочитанная как текст, ставит перед исследователем те же задачи, которые предопределяют анализ многочисленных культурных артефактов. В силу этого, анализ исторической социодинамики, ангажированный предметом изучения, выстраивающим исследовательскую рефлексию вдоль определенной оси, может создавать виртуальную параллель реальным событиям, выявляя такие связи и закономерности в логике функционирования исторически далекого общества, которые вызываются к жизни исключительно замыслом интерпретатора. В связи с чем, проблема выявления истоков экономоцентризма в культурной матрице традиционных обществ, на первый взгляд, может показаться неразрешимой. Экономоцентризм как оформившийся теоретический конструкт рубежных десятилетий ушедшего тысячелетия, адекватный реалиям капиталистического общества и фиксирующий феноменологическую данность современных нам событий, не обладает внеисторической универсальностью, которая позволила бы ему свободно перемещаться во времени и пространстве, маркируя социокультурные проявления разнообразных обществ. Тем не менее, выявить некоторые социокультурные линии, берущие начало из далекого прошлого и восходящие к вершинам модерна и далее - в постмодерн, где дискурс экономоцентризма занимает прочное ведущее место, представляется вполне возможным. На наш взгляд, понять истоки зарождения специфической парадигмы экономоцентризма невозможно, не обратившись к проблеме изменения статуса, формы и содержания экономического измерения жизни общества в целом. Исходным тезисом рассуждений по данной проблеме может стать известное выражение К. Поланьи, четко артикулировавшем волнующий исследователей вопрос о статусе экономики в ранних обществах пассажем о ее анонимности: «анонимность экономики в раннем обществе» [319]. Этим высказыванием К. Поланьи выразил мысль о том, что экономические процессы длительное время не имели самостоятельного статуса в жизни общества, не выявлялись как автономные, обладающие аутентичной логикой функционирования и формами проявления, не распознавались, не именовались обществом (по Поланьи, находились в состоянии «безымянности»), а были включены в широкий контекст неэкономических отношений. Этим высказыванием К. Поланьи примыкает к целому корпусу мыслителей, разделявших подобные взгляды. В частности, о несформированности экономического пространства на ранних этапах развития общества как специфической автономной области общественного функционирования, с одной стороны, и самостоятельной области аналитики, ставшей специальным предметом исследовательской рефлексии, с другой, указывают большинство историков экономики и истории экономических учений (Р. Хелбронер, Д. Н. Платонов, И. Г. Чаплыгина, Р. А. Червяков и другие). Данные исследователи указывают, к примеру, на то обстоятельство, что в древних обществах (в линейных схемах восприятия исторического развития обозначаемых термином «традиционные общества») экономика рассматривалась как неотъемлемая часть иных, более значимых для данного типа обществ, социальных сфер, растворялась в них и занимала подчиненное, второстепенное значение. Это утверждение основывается на анализе письменных источников, на основе которых возможно исследовать вопросы, связанные с экономическим мышлением древних народов. Поэтому начало изложения экономической мысли совпадает с возникновением первых цивилизаций - Древнего Востока, Древней Греции, Древнего Рима. В частности, на Древнем Востоке экономические вопросы чаще всего рассматривались в трактатах об управлении государством. Здесь могут быть названы древнеиндийский трактат об управлении государством «Артхашастра» или «Наука политики», древнекитайский трактат «Шан Цзюн Шу» или «Книга правителя области Шан», кодекс законов Вавилонского царя Хаммурапи (1792-1750), основное назначение которого - создание системы правовых норм для эффективного управления страной. Во всех этих произведениях содержатся указания на принципы построения экономических отношений, но не как самостоятельной области человеческой деятельности, а как неотъемлемой части социальных отношений вообще. На другом конце континента - в Древней Греции - зачатки экономической мысли обнаруживаются в поэмах Гомера «Одиссея» и «Иллиада», в поэме Гесиода «Труды и дни», в работах Ксенофонта («Ойкономос» - «Домострой»), в трудах Аристотеля, Платона. Во всех этих произведениях прослеживается та же тенденция - хозяйственные отношения не выделяются в самостоятельную область исследования, а рассматриваются как составная часть общественных отношений в целом, ведущими из которых признаются отношения власти (политика) и достоинства (этика). Об этом красноречиво свидетельствует факт включения вопросов хозяйственной жизни в произведения с соответствующими названиями: Платон «Политика» или «Государство», Аристотель «Политика» и «Никомахова этика». Тем самым указывая на то, что хозяйственная область не что иное, как синкретичная часть иных, внехозяйственных сфер общественной жизни. И даже произведение Ксенофонта «Ойкономос», дословно обозначающее «Домострой», несмотря на созвучие данного названия современному термину «экономика», на деле посвящено, скорее, общему укладу жизни, нежели собственно экономическим отношениям как отношениям обмена, накопления и владения. Другими словами, принципы хозяйствования задаются социокультурными принципами тех исторических координат, в которых осуществляется хозяйственная деятельность. Сообразно этому можно рассматривать «традиционалистскую хозяйственную культуру» (В. Зомбарт) и хозяйственную культуру посттрадиционалистскую (капиталистическую), в своей специфичности не просто отличающихся в некоторых принципах и способах осуществления хозяйственной деятельности, но очень далеко отстоящих друг от друга. В связи с чем, имеет смысл рассмотреть специфику ведения хозяйственной жизни в этих непохожих друг на друга культурно-исторических образованиях. И прежде всего, обратиться к хозяйственной жизни и хозяйственной культуре традиционного общества, выступившего не только самостоятельным типом социума со специфической хозяйственной нормативностью, но и ставшего колыбелью отрицающих его типов социальности (капиталистическое общество) и хозяйствования (предпринимательского-накопительного). Как справедливо отмечают исследователи, социально-экономическая система распознается как таковая на основании складывающихся в ней отношений собственности. В ней все стороны хозяйственного развития должны быть исследованы, прежде всего, как формы проявления, сущности и развертывания названных отношений [196; 249; 264; 294]. Тем не менее, сегодня общепризнанным считается различение более узкого понятия «социально-экономическая система» и более широкого понятия «хозяйство». Это различение, берущее свое начало еще со времен утверждения в обществе идей исторической школы экономики (Ф. Лист, В. Ойкен, Л. Брентано и др.), развертывания аналитики философии хозяйства С. Н. Булгакова, задает более широкий контекст в понимании хозяйственных отношений в противовес собственно экономическим. Современные авторы дают следующие дефиниции категории хозяйства: «Хозяйство - наисложнейшая многомерная система, воплощающая органическое взаимодействие отнюдь не экономических лишь, но и множества других факторов, разнородных и разнопорядковых: природных, технических, демографических, политических, культурных» [294, с. 9]. В связи с чем, сегодня в академическом сообществе (и не только в среде обществоведов, но и собственно у представителей экономической науки) складывается представление о том, что адекватным логике развития хозяйственной системы выступает многофакторный, многовариантный анализ ее развития, учитывающий не только собственно экономическую составляющую, но выявляющий глубинные взаимосвязи, устанавливаемые экономической сферой с культурой и обществом в целом. Данный многофакторный подход к объяснению функционирования экономической системы усматривает за логикой экономический транзакций проявление некоторой социокультурной целостности, которая в экономическом измерении может быть обозначена как хозяйственно-культурная система. Традиционное общество, несмотря на многообразие собственных социальноэкономических укладов (рабовладение, феодализм) в целом представляло собой хозяйственно-культурную систему в том смысле, что в нем экономика не претендовала на абсолютную автономию и господство над культурой. Особенно наглядно данные процессы по превращению хозяйственно-культурной системы в экономоцентричное общество можно проследить на динамике западноевропейского социума. Древнее западноевропейское общество ориентировалось на натуральное хозяйство, многие черты которого были сохранены даже и в средние века. Средневековый Запад представлял собой общество с докапиталистическим укладом, основу которого составляло простое товарное хозяйство, экономика носила преимущественно аграрный характер. Средневековому человеку была чужда цель обогащения. Его задачей выступало жизнеобеспечение (покрытие насущных потребностей) себя и своей семьи. В смысловом пространстве средневекового общества доминировали такие идеи (религиозные, моральные, социальные), которые в целом противодействовали идеям накопления и экономического прогресса. Так, например, подвергалось остракизму стремление к увеличению богатства, и особенно в нетрудовой, ростовщической его форме. Традиционное общество в плане ведения хозяйственно-экономической деятельности имело свои особенные черты: -ориентация на систему межличностных отношений; - значимость статусных различий и иерархии; -ориентация на покрытие потребностей и достаток (на то, что человеку достаточно); -доминирование «внеэкономического принуждения к труду» (К. Маркс) и т. п. В то же время производительность труда традиционного общества была очень низкой. Поэтому проблема жизнеобеспечения стояла очень остро. Общество в целом, не считая элит, было бедным, часто сталкивалось с проблемой голода. Неудивительно поэтому, что такие экономические действия, как накопительство и ростовщичество не только в моральном, но и в практическом смысле не могли получить одобрения. Поскольку накопление - это всегда изъятие благ из текущего потребления. Для бедного общества накопительство одних снижает шанс на выживание других, тем самым угрожая сохранению всего сообщества. В системе феодальных отношений богатство ассоциировалось не с количеством накопленных материальных благ, а со «щедростью души». Именно траты указывали на статус человека, его положение в обществе. От богатых членов сообщества ждут щедрого финансирования пышных празднеств, помощи нуждающимся родственникам и соседям, даров местным храмам и святыням. Исследователь традиционного общества Майкл Липтон отмечал, что многие обычаи и нравы данного общества имеют смысл в качестве скрытых норм страхования (например, защиты от голода и т. п.) [359]. Безусловно, за подобную поддержку приходилось платить утратой статуса и самостоятельности. Тем не менее, эти перераспределительные механизмы выступали «гарантией существования» [359, с. 542]. Ориентация на эгалитарность и взаимоподдержку членов сообщества приводила к тому, что экономность выступала признаком ущербности и моральной, и социальной. По мнению К. Поланьи, данные черты восходят еще к устоям первобытного общества, которое может рассматриваться как более гуманное, по сравнению с современным: «...именно отсутствие угрозы индивидуального голода делает первобытное общество в каком-то смысле более человечным, чем рыночная система, и в то же время менее экономическим» [цит. по 359, с. 542]. Таким образом, для в целом бедного средневекового общества была характерна легитимация расточающего поведения, решающего проблему голода, преодоление которого связывалось с физическими усилиями, работой на земле. И это был удел низов. Представитель знати - рыцарь, завоеватель, авантюрист, победитель, коль скоро он был щедр и избавлял крестьян от голода, являлся любимцем простолюдинов, выступал эталоном благородного человека. Не случайно западноевропейский средневековый эпос повествует о завоевателях, как о героях, достойных уважения. В эпоху Возрождения почитание духа авантюристов и завоевателей, выступающих щедрыми благодетелями по отношению к низам социальной иерархии, приобрело новое измерение и масштаб: завоеватели и колонизаторы воспевались как первооткрыватели, первопроходцы, и герои, приносящие блага обществу. Традиционное общество не знало и логики количественно-формальных расчетов, которая так необходима для реализации идей накопительства. Например, в книге Левит Ветхозаветной Моиссевой Торы содержатся следующие предустановления, данные Богом человеку: «Когда будешь жать жатву на земле вашей, не дожинай до края поля твоего, и оставшееся от жатвы твоей не подбирай, и виноградника твоего не обирай дочиста, и попадавших ягод в винограднике не подбирай; оставь это бедному и пришельцу» (Левит, 19, 9-10) [60]. Помимо указания на необходимость соблюдения заповеди любви к ближнему, мы видим здесь противление выверенному бухгалтерскому учету по отношению к собственности. Отвержение скрупулезного учета демонстрирует желание препятствовать развитию тех экзистенциально-психологических качеств, которые способствуют формированию стяжательства. Призыв к отказу от такого подхода к ведению экономических дел, который бы требовал стопроцентного рационального контроля над хозяйственной деятельностью, обратной своей стороной имеет призыв к соработничеству с Богом: Поданный Богом урожай, размеры которого до конца не известны человеку (поскольку он собрал его не в полном объеме), противится логике сугубо эквивалентных отношений, но оставляет место великодушию, щедрости, не имеющей точно выверенной «меры». Не случайно в Новозаветных текстах Библии, когда речь идет о подаянии, высшим идеалом данного акта является ситуация, когда «правая рука, не знает, что делает левая» [60], т. е. человек и сам не знает, сколько он подал. Расточительное потребление, ориентация на потребительную стоимость - вот нормы традиционного общества, препятствующие проникновению очищенной от культурных наслоений экономической практики в общество: культура все время стремилась выйти за рамки, предлагаемые ей чистой экономической логикой. Власть и честь, происхождение и славность рода, героизм и щедрость все еще выступают более значимыми культурными знаками, нежели богатство и накопление. Данные тенденции имеют свое инерционное значение, определяя стратегии культурного самоопределения и в более позднее время. Интересно здесь рассмотреть пример флорентийцев. Как отмечает З. Э. Скрынник, «... гуманизм Ренессанса сформировался как культура торговцев и банкиров, центром Возрождения, как и банковского дела, была Флоренция. На пике расцвета Флоренции как банкирского города в 1422 г. в ней работали 72 международных банка» [360, с. 47]. Представляется, что данная позиция автора, усматривающего в ренессансных презумпциях культуры прежде всего реализацию потребностей торговоростовщических слоев общества, вполне обоснована. Одни из немногих пионеров возвеличивания экономических транзакций раннего Возрождения [23; 28; 98; 403], флорентийцы были чрезвычайно увлечены совершенствованием основ мастерства, необходимого торговцам и банкирам: усердно развивали прикладную математику, надеясь, овладев магией цифр, доступной по тем временам ограниченному кругу лиц (священству, университетской профессуре), далеко продвинуться в торговом и банковском деле. Подтверждением тому, что развитие математики отвечало интересам, прежде всего, торгового слоя общества, свидетельствует, к примеру, тот факт, что после того, как в 1202 году Леонардо Фибоначчи, известный также по имени Леонардо Пизано (по имени родного города Пизы) опубликовал Liber Abaci (Счетные таблицы), основанные на значительно упрощенной по сравнению с римскими цифрами арабской нумерации, позволяющей легко не только складывать или отнимать, но и осуществлять более сложные операции деления и умножения, они долго не могли найти себе применения в университетской среде, в счетных делах правительства или религиозных властей. Профессура, правители и священство упорно сопротивлялись арабским цифрам, продолжали работать с римской нумерацией, зато торговцы самым активным образом приобщились к системе арабских цифр, что позволило им отбросить счеты и производить исчисления в уме или на клочке бумаги, значительно облегчив торговые операции. Как описывает эту ситуацию Дж. Везерфорд: «... многие правительства отказались принять арабские цифры для официальных целей, заявляя, что их легко подделать даже малообразованному человеку» [98, с. 99]. Далее он отмечает: «Даже сегодня, через восемь веков после появления арабской цифири, римские цифры остаются более престижными в таких актах, как написание дат на университетских или правительственных зданиях» [98, с. 99]. Здесь мы видим факт сопротивления культуры, нежелающей за прагматичной простотой математических исчислений утратить величие культурных символов (престижа власти, социальных различений и т. д.). Дальнейшее развитие математики привело к тому, что были открыты тайны двойной бухгалтерии, изложенные достаточно просто и легко францисканским монахом Лука Пачиоли (1487) в книге, предназначенной для широкой публики, овладев основами которой, любой желающий мог осуществлять коммерческие операции, владеть магазином и вести эффективный и прибыльный бизнес, не нуждаясь в университетском образовании [98]. Тем не менее, мы видим, что университетское образование, вопреки запросам коммерциализации, продолжало развиваться. Культура находила в себе силы, чтобы создавать высокосложное, рафинированное и многозатратное. Некоторые авторы полагают определенным образом организованную рационализацию отношений в ведении хозяйственных дел (развитие бухгалтерской логики) важной вехой на пути становления капитализма. Тем самым они обращают внимание на глубинные интеллигибельные трансформации, необходимые для того, чтобы конструировать мир по иным, не ведомым докапиталистическому миру схемам. Новые принципы построения хозяйственной деятельности, превращение «хозяйства» как целостной хозяйственно-культурной системы в претендующую на полную автономию «экономику» могли утвердиться только при условии смены «картины мира», свойственной традиционному обществу, со всей ее многообразной социокультурной спецификой. Как отмечают современные ученые, «... восхождение западноевропейской цивилизации в эпоху Нового времени сопровождалось целым каскадом революций в мышлении европейца» [228, с. 16]. Действительно, для распространения и укрепления принципов экономики в мире понадобились новая онтология, новая антропология, новая аксиология и т. д., в идейносмысловом пространстве которых экономические практики, ориентированные на нужды самовозрастающего капитала, могли бы существовать и эффективно функционировать. И такой переход не заставил себя ждать. Вехами на его пути стали идеи европейской религиозной Реформации XVI-XVII вв., воззрения философов-утилитаристов, философия К. Маркса, и т. д.. Традиционный для современной социогуманитарной рефлексии взгляд на Реформацию (во многом сформированный благодаря марксистской историографии) как на предтечу капиталистического уклада общества является, на наш взгляд, вполне оправданным: политические, экономические и идеологические факторы этого движения имели явно буржуазный характер. Несмотря на то, что это движение возникло в русле религиозного раскола, сообщившему ему религиозную форму, содержательные характеристики Реформации указывают на то, что дело не ограничивалось только лишь вопросами религиозной веры. Влияние реформационных идей распространилось на все сферы общественной жизни, сконструировав совершенно иные, нежели в традиционном обществе, модели мироотношения, действия и ориентации в окружающем мире. Тем не менее, мы не разделяем позицию тех авторов, которые усматривают в реформационном движении некую «универсалию культуры», имеющую «всемирно историческое значение» [228]. Исходя из презумпций цивилизационного и социокультурного подходов, мы понимаем Реформацию как специфический для западноевропейской культуры феномен, возникший в результате сочетания определенных предпосылок (природных, политических, экономических, ментальных и т. д.). Таким образом, переход от цельного образа хозяйства к идее экономики как бесконечной череде обменов, становлению и уничтожению благ и ценностей, инициированный ренессансным и новоевропейским обществом, повлекло за собой серьезные последствия: смену представлений о бытии в целом. В новой онтологии мир предстает не окончательно ставшим, завершенным, детерминированным некоторой субстанцией, но динамичным, постоянно «производимым» и «воспроизводимым». Отсюда следует попытка вменить обществу производную от экономики функцию, деонтологизировав его в своем восприятии, что и было осуществлено философами эпохи нового времени. Например, И. Бентам говорил об обществе как о «фиктивном теле» [52]. В деонтологизированном мире экономика оказывается некоторой очевидностью, единственной константой, способной согласовывать и координировать постоянно изменяющиеся условия существования. Отсюда требования техничности и технологичности экономического производства как условия освоения новых ресурсов и создания «новых миров». В этой связи интересно привести мнение французского философа Ж. Дерриды, который отмечает, что экономика, представляя собой отношение обмена, сама ни на что не обменивается, - ее фундаментальная значимость состоит в актуализации обменных процессов [147], тем самым указывая на претензию экономики фактически на метафизический статус - предельное основание социального существования. Российский исследователь А. А. Воскресенский, обращаясь к проблемам новоевропейских трансформаций, пишет: «Идея экономики оказывается трансцендентальным законодателем рациональности, «матрицей» мысли, выступая организующим принципом синтеза, тем отношением обмена, который делает возможной логическую упорядоченность разнородных элементов, работая как «стратегия сборки», как форма восстановления целостности - и в социальном пространстве производства сообществ, и в топологической соотнесенности с динамикой философского знания» [107, с. 7-8]. В результате этих взаимодополняющих друг друга событий был осуществлен социокультурный переход: на смену традиционному типу общества пришла совершенная иная социальная общность, анализ которой выводит исследователей к идеям либерального классического капитализма и техногенной цивилизации. Данный переход известный американский ученый венгерского происхождения Карл Поланьи назвал Великой трансформацией. Книга о «Великой трансформации» значительно расширила диапазон объяснительных моделей, рассматривающих становление новоевропейской социальности, предложив в качестве основы идею эволюции капитализма и капиталистического общества. Здесь стоит отметить, что, не имея четкого представления о причинах возникновения и развития капитализма, невозможно ответить на два важнейших вопроса: первый - почему капиталистический регион планеты (Запад) стал доминировать последние несколько сотен лет в мировом цивилизационном пространстве, оттеснив в своей гегемонии страны Востока, имеющие в разы более длительную историю цивилизационного доминирования на планетарном уровне (о чем убедительно пишут современные историки [419, с. 6]; второй - каково будущее капиталистической системы в ближайшей и отдаленной исторической перспективе? Отвечая на второй вопрос, интересно обратиться к мнению современного российского философа В. А. Кутырева, который полагает, что результатом развития капиталистической системы является возникновение экономоцентричного общества, которое, в каком-то смысле, выступает квинтэссенций, абсолютизирующей те специфические нормы и правила, которые заложены в ее недрах: «Капиталистическая общественно-экономическая формация переросла в формацию, истиной функционирования и идеологией которой является экономоцентризм» [226, с. 22]. Также автор отмечает следующее: «Целесообразно признать, что к началу XXI века духовнополитический тоталитаризм потерпел полное поражение от утилитаризма, и в наиболее развитых странах Запада сформировалось глобальное экономическое общество, а также соответствующий ему человек - Homo economicus. Экономическое общество, экономический человек - не метафоры, а наиболее адекватные теоретические понятия для выражения современных форм жизни. Рыночное, капиталистическое, гражданское - слишком частные, специфические, а свободное, открытое - слишком абстрактные, демагогические характеристики такого общества» [226, с. 190]. Разделяя данную позицию автора, рассматривая современное общество как экономоцентричное, с необходимостью обратимся к изысканиям теоретической рефлексии по проблеме генезиса и динамики капитализма, поскольку тем самым мы сможем понять истоки и принципы функционирования экономоцентричного общества. 2.1.2.
Еще по теме Экономоцентризм в контексте хозяйственно-культурного развития общества 2.1.1 Социокультурные характеристики традиционного общества как фактор сдерживания экспансии экономоцентризма.: