Экономоцентризм - высшая стадия развития капитализма.
Среди всех известных в европейской истории социально-экономических укладов общества капитализм занимает особое место. Его возникновение нередко понимают как «уникальную ситуацию», «европейское чудо» и т. д., а сам капитализм до сих пор рассматривают как до конца не понятый во всей своей полноте феномен. Тем не менее, аналитических работ, посвященных проблеме генезиса капитализма, накоплено на сегодняшний день достаточно [14; 23; 28; 33; 39; 51; 75; 96; 139; 152; 199; 214; 264; 325] и др. Например, известной является работа В. И. Ленина «Империализм, как высшая стадия развития капитализма» (1916), в которой автор реализует политэкономический подход к рассматриваемой проблеме. Однако социокультурная специфика феномена капитализма при таком подходе раскрывается в недостаточной степени, поэтому уместным представляется рассмотреть принципы функционирования капиталистической системы с учетом тех социальных и культурных норм, которые существуют в таком обществе, активно им воспроизводятся. В данной ситуации центральным предметом анализа выступает не столько материально-экономическая, сколько духовная, смыслопорождающая сфера общества, специфика содержательного наполнения которой позволяет говорить о капиталистическом обществе, как об экономоцентричном. Тем не менее, уникальность капиталистической системы исследователи связывают, прежде всего, во-первых, с такими факторами как возникновение индустриальной системы производительных сил, выступившей ярко выраженным антитезисом не только отдельным докапиталистическим обществам, но и всему докапиталистическому укладу в целом [264; 265; 418]. Во-вторых, с созданием специфического мирового уклада выраженного в расслоении мира на центр и периферию [92; 152; 325; 417 и др.]. Причем, центром мирового доминирования в капиталистическую эпоху выступила европейская цивилизация, подчинив себе народы Азии, Африки и Америки. Специфичность данного фактора заключается в том, что «маятник побед» в докапиталистическую эпоху качался от Востока к Западу и обратно: как отмечает российский историк А. И. Фурсов, «... вплоть до XVI в. почти на каждую победу Запада приходился ответный удар Востока» [419, с. 6]. Однако, с XVI-XVII вв. ситуация меняется: Восток уже не может взять реванш в битве за социокультурное доминирование. Европа в ходе мировой экспансии, начавшейся в XVI веке под знаменами «географических открытий» жестко подчиняет себе один за другим обширные регионы планеты (азиатские и африканские общества), извлекая из этого максимальную выгоду для собственного развития. По мнению современных авторов, капитализм представляет собой специфическую форму социально-экономических отношений, в основе которых лежит ссудный процент и отрицание христианских ценностей [171; 298; 450]. На наш взгляд, вычленение данных двух признаков, один из которых можно отнести к экономическому параметру оценивания формы социальности, а второй собственно к социокультурному, указывают на неразрывную связь названных компонентов. Это означает, что социокультурная модель развития общества находится в тесной взаимосвязи с экономическими проекциями социальности, в связи с чем, не только изменения в экономических отношениях способствует смене «общественно-экономической формации», как это утверждал К. Маркс, но и смена социокультурных доминант развития влечет за собой перемены в типах хозяйствования и экономической деятельности. Более того, представляется, что капиталистический уклад общества, как требующий специфического проекта культуры, долгое время встречал сопротивление со стороны последней. Именно в категориях «сопротивления культуры» можно рассматривать проблему генезиса и развития капитализма. Стоит отметить, что данная идея, усматривающая в динамике социального функционирования, воспроизводящего капиталистические принципы развития общества, взаимопересечение, столкновение некоторых противоборствующих культурных начал, является предметом исследовательской рефлексии достаточно давно. К данной идее обращаются такие авторы как И. Валлерстайн, В. Катасонов, Ю. М. Осипов и другие. В то же время на сегодняшний день подходы к объяснению генезиса и динамики капитализма весьма различны, и факт «сопротивления культуры» тенденциям капитализации общественных отношений осознан и теоретически оформлен лишь в некоторых из них. Большинство авторов сосредотачивают свое внимание на иных причинах и факторах генезиса капитализма. Среди всего многообразия подходов можно выделить наиболее, на наш взгляд, интересные. Это такие подходы как: • «культурно-генетический» (М. Вебер, А. Тойнби, Ш. Эйзенштадт и др.); • формационный (К. Маркс); • коньюктурный (И. Валлерстайн, Г. Франк и др.); • античноцентричный (П. Андерсон); • феодалоцентричный (Б. Даунинг, Х. Даалдер и др.); • техникоцентричный (Ж. Гимпел, В. Вильчек); • геополитический (Р. Тоуни, Ю. Кузнецов); • субъектоцентричный (А. И. Фурсов и др.); • лингвоцентричный (Д. Макклоски); В рамках культурно-генетического подхода осуществлена попытка вывести причинность капиталистического генезиса из закономерностей культурного, нравственно-религиозного развития общества. В частности, к данному направлению можно отнести труды М. Вебера, В. Зомбарта и др.. Макс Вебер, как известно, в своих работах «Протестантская этика и дух капитализма» (1904-1905), «Хозяйственная этика мировых религий» (1920), «Социология религии» (1921) выводил причину возникновения капитализма из специфичной нормативности протестантской этики, ориентирующейся на «двойное подданство» в деле спасения души: служение «Богу и маммоне». Описанный нами феномен фетишизации труда (2.3) реализован в нормах данной религиозной этики в полном объеме: производительный труд, аскетизм мироотношения как условия создания и приумножения богатства свидетельствуют о «богоизбранности» личности. Данные разработки поддержали германские экономисты исторической школы (К. Бюхер, Л. Брентано и др.). Пытался выяснить соотношение религиозного фактора и возникновение капитализма и английский ученый Р Тоуни. Последний в своей работе «Религия и возникновение капитализма» (1925) не согласился с идеей М. Вебера о том, что протестантизм оказал самое прямое влияние на формирование «духа капитализма». С одной стороны, Р. Тоуни показал, что в раннекапиталистических обществах (Англия) преобладал не протестантизм вообще и не ранняя его форма - лютеранство, - но кальвинизм, точнее, его британская разновидность - пуританизм. С другой, по мнению Р. Тоуни, несмотря на то, что исповедовавшая пуританизм Англия стояла в авангарде капиталистических новаций, причинность имеет обратный характер: не капитализм возник из пуританизма, а пуританизм распространился благодаря капитализму, т. к. собственно протестантизм вынужден был адаптироваться к капиталистическому развитию. После чего произошло взаимоусиление названных факторов. В рамках пуританизма ярко проявилась установка общественного и индивидуального сознания на экономизацию добродетели: произошла легитимация принципов калькуляции и стяжания прибыли, подвергавшихся остракизму на протяжении всей предшествующей истории существования общества, что закрепило в обществе капиталистические нормы [517]. Данную позицию «обратной причинности» разделял и британский социолог Э. Вестермарк (1862-1939). Он полагал, что произошло влияние «капиталистического духа на теологическую догматику» [305, с. 346], а не наоборот. Сомнения в истинности выводов М. Вебера выразил и известный американский социолог Дж. Александер [5, с. 20-23.]. Полемизировал с М. Вебером также В. Зомбарт, который в своих работах «Современный капитализм» (1902), «Евреи и хозяйственная жизнь» (1910), «Буржуа» (1920) пытался доказать, что на возникновение капитализма религиозный фактор все- таки влияет. Однако в деле восхождения капиталистического уклада общества приоритетное значение немецкий социолог отдавал не молодой по историческим меркам религии протестантизма, но древней религии иудаизма. На духовно-религиозных позициях относительно проблемы генезиса капитализма, прямо противоположной идеям М. Вебера, стоит и ряд отечественных исследователей (В. Катасонов, Н. В. Сомин). В частности, российский исследователь хозяйственной этики христианства Н. В. Сомин считает, что никаким особым мистическим духом протестантская этика не обладала. Скорее, она может рассматриваться как ослабление христианских позиций в мире. Именно протестантизм стал своеобразной «пробоиной» в твердыне культурной нормативности, отвергающей максиму накопительства и обогащения, сквозь которую в общество проникли установления, легитимирующие данные хрематистические (Аристотель) практики. На античноцентричных позициях стоит Перри Андерсон, который пытался решить вопрос о соотношении античного и германского начала в генезисе европейской цивилизации. Данный автор склоняется в сторону античноцентричности, полагая, что именно античность греко-римского образца сыграла важнейшую роль в становлении облика современной европейской цивилизации и непосредственно причастна к оформлению в ней капитализма. В частности, он обращает внимание на некоторое типологическое сходство отношений, возникающих на основе рабства и отношений, складывающихся в капиталистическом обществе - их «универсальные коммерческие акты» и «прибыльное устройство» [14, с. 27]. В частности, исследователь пишет: «Рабовладение, в отличие от феодального манора, позволяло разделить место жительства и источник дохода, прибавочный продукт, который обеспечивал богатство классу собственников, мог извлекаться без его присутствия на земле. Связь между непосредственным сельским производителем и городским присвоителем его продукта не основывалась на обычае и не была опосредована самим земельным наделом (как в более позднем крепостничестве). Напротив, в ее основе лежал, как правило, универсальный коммерческий акт покупки товара, который осуществлялся в городах, где обычно были рынки рабов» [14, с. 25-26]. И далее «...рабство отражало самую радикальную коммерциализацию труда в городе: сведение всей личности работника к стандартному объекту покупки-продажи на городских рынках» [14, с. 26]. Интересной представляется и мысль П. Андерсона о том, что рабство позволяло состояться некоторому отхождению от натуральных форм хозяйствования, инициируя возникновение специфического деления социального пространства на метрополию и зависимую от нее периферию, что во многом также сходно с принципами капиталистического уклада, способствовало закреплению последнего. П. Андерсон пишет: «В классической Греции рабы ...впервые стали использоваться за пределами домохозяйства. В то же время, по мере распространения использования рабства его природа стала абсолютной - оно больше не было одной из многих форм относительной зависимости в последовательном континууме этих форм, а представляло собой состояние полной утраты свободы, которое существовало одновременно с новой и безграничной свободой. Ибо именно формирование четко определенного рабского населения подняло население греческих городов на неведомые доселе высоты сознательной юридической свободы. Греческая свобода и рабство были неотделимы друг от друга - одно было структурным условием другого в диадической системе, которая не имела примера или соответствия в социальных иерархиях ближневосточных империй, незнакомых ни с понятием свободного гражданина, ни с понятием рабовладения. Эта глубокая юридическая перемена была социальным и идеологическим коррелятом экономического «чуда», вызванного появлением рабовладельческого способа производства» [14, с. 24-25]. «Цивилизация классической древности была основана на аномальном господстве города над деревней в условиях преобладания сельской экономики - полная противоположность раннефеодальному миру, который пришел ей на смену. Условием этого великолепия метрополии при отсутствии городского производства было существование рабского труда в сельской местности: ибо он один мог так радикально освободить землевладельческий класс от его сельского происхождения, что тот смог превратить в преимущественно городское население, которое продолжало, тем не менее, получать свое основное богатство от земли» [14, с. 25]. Данные попытки рассматривать античное общество как генетически предшествующее капитализму, выступающее его типологическим «протообразом», находят возражение у некоторых современных ученых. В частности, А. И. Фурсов выдвигает ряд тезисов-вопросов, в которых показывает, что античные элементы, по его мнению, не играют существенной роли в становлении капитализма. Он указывает на то обстоятельство, что в тех регионах, где античное наследие было сильнее всего (Византия, Испания, юг Франции и т. п.), капитализм имел слабое влияние на складывающуюся в обществе систему отношений [418, с. 24]. Тем не менее, ряд ученых усматривают в античном рабовладении и капиталистических формах организации социальности определенное типологическое сходство. Российский экономист В. Катасонов отмечает такие типологически сходные черты как рабовладение и существование ссудного процента [192]. Интересные мысли по поводу генезиса капитализма высказываются в рамках феодалоцентризма (Б. Даунинг, А. Зольберг, Х. Даалдер). Х. Даалдер предполагает, что именно феодализм заложил основу для такой комбинации отношений между индивидами, группами и государством, которая гарантирует значительную роль индивидам и их ассоциациям, что и стало решающим фактором развития капитализма [433]. Б. Даунинг указал на рост индивидуалистичного начала, благоприятная почва для развития которого сложилась в Европе под воздействием христианской религии в сочетании со специфическими нормами права. Идею о том, что начало и первичное развитие «капиталистического духа» лежит в позднем средневековье можно найти и у целого ряда других исследователей [23; 24; 92; 96; 234; 388]. Данный факт может быть понят следующим образом. Социальная ритмика традиционного общества отличалась ярко выраженной ориентацией на длящееся, константное (устоявшееся), неуклонно воспроизводящее сложившиеся в предшествующий период социальные и культурные формы. Процесс изменения фундаментальных основ социального существования реализовывался на протяжении многих столетий и даже тысячелетий. Поэтому неудивительно, что если институционально оформленные проявления капитализма наблюдаются, начиная с эпохи возрождения - нового времени, то первые признаки возникновения капиталистических принципов построения социальных отношений мы можем найти задолго до этого, еще в эпоху Средневековья. Однако традиционализм как строй мышления и образ действия, с одной стороны, предшествует и «вынашивает» отрицающий его дух капитализма, но с другой, противостоит и препятствует его развитию. В традиционном обществе человек сориентирован на воспроизводство устоявшегося образа жизни. Рост производства продукции в безграничном размере невозможен, так как он ограничен естественными пределами, ориентацией на производство потребительной стоимости. Создание продуктов производства служило целью удовлетворения естественных потребностей людей и, как правило, не выходило за рамки данной потребности. Тем не менее, средневековье актуализировало такие формы жизнеобеспечения в европейском обществе (например, насильственные способы обогащения), которые в целом способствовали денежному накоплению и развитию капиталистических отношений. На роль насильственных методов в деле становления капитализма указывали исследователи, условно могущие быть обозначенные как представители геополитического подхода. Суть их идеи заключается в том, что на развитие капитализма самым решающим образом повлияла эпоха географических открытий, создавшая благоприятные условия для военно-колониальной экспансии и грабежа. К примеру, современный исследователь капитализма Ю. Кузнецов пишет по этому поводу следующее: «Процветание протестантских стран Северной Европы, начиная с XVI века, во многом объяснялось фактом Великих географических открытий - открытием Америки и, в особенности, северного пути в Индию» [220]. Другой исследователь, С. В. Вальцев, также соглашается с тем, что «... старт капитализма был дан не Реформацией, а нещадным грабежом колоний» [93, с. 274.]. Российский экономист Р. Дзарасов, рассматривая масштаб колониальной экспансии западноевропейских народов с использованием военной силы, между прочим, отмечает следующее: «... до начала XIX в. такие крупные страны Азии, как Индия и Китай, оставались вне сферы колониального закабаления, т. к. имели армии, сопоставимые с европейскими. Но с начала промышленной революции в Европе военные возможности колонизаторов резко возросли. Индия стала колонией Великобритании, а Китай подвергся разделу на сферы влияния соперничавшими державами» [152, с. 65]. На роль колониальной экспансии в деле утверждения капитализма обращали внимание классики политэкономической мысли К. Маркс и Ф. Энгельс. В частности, в «Капитале» К. Маркс пишет: «Сокровища, добытые за пределами Европы посредством прямого грабежа, порабощения туземцев, убийств, притекали в метрополию и тут обращались в капитал» [264, с. 757]. Тем не менее, стоит не согласиться с теми исследователями, которые полагают, что К. Маркс рассматривает завоевательные походы, работорговлю и колониальную систему в качестве ключевой причины зарождения капитализма [428]. Представляется, что колониальная экспансия для К. Маркса рассматривается не как решающий, а как второстепенный, производный от промышленного развития производства феномен: «Колониальная система, государственные долги, торговые войны и т. д. - все эти отпрыски собственно мануфактурного периода (курсив наш. - С. С.)» [268, с. 234]. А также: «Потребность в постоянно увеличивающемся сбыте продуктов гонит буржуазию по всему земному шару» [268]. Тем не менее, анализ факторов экспансии капитализма с указанием на роль колониальной экспансии и других насильственных методов развития капитала, присутствующий в трудах К. Маркса, может дополнить базу аргументации представителей геополитического подхода. При всей правомочности позиции исследователей, отметим, что, на наш взгляд, геополитический подход нуждается в дополнении, объясняющем, почему факт открытия других, более слабых в военном отношении народов, инициировал грабительские проявления европейских народов. Техноцентричная модель представлена именами Ж. Гимпела, А. Вильчека, полагающих, что решающую роль в становлении капитализма сыграли не политика или социальные новации в целом, но машины. В частности, Ж. Гимпел пытается опровергнуть представление о средневековье, в недрах которого зародился капитализм, как об исключительно аграрном обществе, в котором роль технологий и техники была ничтожна. Его перу принадлежит революционная по своему замыслу работа «Средневековая машина: промышленная революция Средних веков», в которой он утверждает, что «Средние века внедрили в Европу механизмы (машины) в таком масштабе, какого ранее не знала ни одна цивилизация» [цит. по: 418, с. 34]. Весьма оригинальную точку зрения по проблеме генезиса капитализма предлагает американский исследователь И. Валлерстайн и его последователи. Они рассматривают капитализм как специфическое образование, возникшее в результате сочетания уникальных предпосылок, встретившихся в некотором историческом времени и культурном пространстве. В частности, экономическая гегемония европейских стран, позволившая занять им место «центра» в мировой системе хозяйствования, по мнению данных авторов, была связана с уникальным сочетанием целого ряда факторов (климатических, географических, политических, культурно-религиозных, научнотехнических, наконец, экономических). В то же время, не входящая в «центр» часть мирового сообщества своей «периферийностью» также способствовала развитию и установлению гегемонии стран восходящего капитализма и, более того, была непременным условием их доминирования. Интересным представляется то обстоятельство, что советские исследователи, основываясь на методологическом аппарате марксистской философии, не включая в круг теоретизирования посылы концепции мир-системного анализа И. Валлерстайна, тем не менее, приходили к сходным результатам, отмечая неоднородность феномена капитализма в различных регионах планеты и, в частности, существенное его различие в колониальных странах и странах-метрополиях. Они выделили такое понятие как «квазитоварные» и «квазикапиталистические общества» (Н. А. Нуреева), рассматривая их как «аномальные формы хозяйства». Так, Н. А. Нуреева отмечает: «квазитоварное» хозяйство характеризуется тем, что высокий уровень товарности является здесь в большей степени результатом внеэкономического принуждения к труду, чем отражением действительного уровня развития общественного разделения. К таким формам производства приводила, к примеру, политика колониальных властей в налоговой сфере, монокультурная (насаждаемая) специализация сельскохозяйственных районов, а также широкое применение докапиталистических внеэкономических методов эксплуатации» [290, с. 17]. Интересно отметить, что, по мнению И. Валлерстайна, капитализм не был единственным вариантом выхода из сложившегося в феодальном обществе кризиса [521]. Исследователь обращает внимание на то, что капиталистические тенденции в отдельных своих элементах присутствовали в обществе и ранее, однако древнее европейское общество, так же как и большинство других докапиталистических обществ, были способны заблокировать образование из данных элементов некоторой целостной системы [92, с. 46]. Современная аналитическая мысль по-разному относится к объяснительной модели И. Валлерстайна. Одни исследователи не разделяют его позицию [418], другие работают в сопряженной с его идеями логике [153]. В частности, указание на существование лакун капиталистических отношений в докапиталистическом обществе можно найти еще в трудах у Т. Моммзена, Э. Майера, М. Вебера, С. Лозинского, а также у современных авторов Т. Е. Тарле, Ж. Эрса, В. Катасонова, О. В. Евграфовой и других. Идею «антикапиталистического иммунитета» общества разделяют В. Катасонов, Н. В. Сомин и др.. К примеру, историк рубежных десятилетий XX века - профессор С. Г. Лозинский - указывает на наличие в Древней Греции наемного труда: «В города стекались не только рабы, но и свободные граждане, искавшие новых заработков» [246, с. 56]. Известный историк Е. В. Тарле также отмечает факт вольнонаемничества в средневековом обществе: «В Северной Италии в XIII веке уже является новый класс, признаки которого еле намечаются в предшествующие столетия: вольнонаемные работники. Этот класс развился из среды виллановъ, которые, будучи в весьма малой степени обременены барщиной, продавали своим же и соседним крупным владельцам свой труд за деньги или за плату натурою; пополнялся вольнонаемный рабочий класс еще из бездомной голытьбы - массы отпущенных на свободу и беглых рабов. Исследователи нашли кое-какие документы, восходящие к XIII веку, в которых речь идет уже об охране работодателей от чрезмерной требовательности этих вольных аграрных работников» [388, с. 176.]. Французский медиевист Жак Эрс в своей работе «Рождение капитализма в средние века: менялы, ростовщики и крупные финансисты» утверждает: «Вопреки общепринятому мнению, капитализм родился в средние века и широко распространился с XIII по XV в. в разных формах: денежные займы и спекуляции (слово «биржа», от фамилии семейства из Брюгге, появилось именно тогда), активно действующие торговые и финансовые кампании. Его практиковали не одни только евреи и ломбардцы, местные бюргеры в качестве капиталистов были намного более многочисленны, чем иностранцы, и даже самые малоимущие вносили в него свой вклад, покупая акции» [472, с. 317]. Другими словами, лакуны буржуазности (наемный труд, предпринимательская деятельность, накопительная деятельность ростовщичества и т. д.) присутствовали, но серьёзно ограничивались культурной традицией докапиталистического общества и потому неизменно вступали с последней в антагонизм. Мы также разделяем позицию названных авторов и полагаем, что капиталистические принципы и соответствующие им формы взаимодействия присутствовали в культуре с древних времен, однако в силу того, что на уровне индивидуального и общественного сознания данные нормы не получали своей легитимности, более того, активно сдерживались культурной традицией, капиталистические тенденции не получали достаточного развития. Космоцентричная ориентация древних обществ и уж тем более теоцентризм Средневековья препятствовали разрастанию капиталистических тенденций. Отдельно заметим, что факт того, что в эпоху Средневековья достаточно успешно с подавлением тенденций капитализма справлялась и Западная Европа, можно увидеть из достаточно длительного по временным меркам (более тысячи лет) существования собственно самой средневековой доктрины и аутентичного ей уклада общественного развития, несмотря на то, что и товарное производство, и мобилизация денежного капитала, и ссуднодолговые отношения, и обмен присутствовали в данном обществе. Тем не менее, на каком-то этапе произошел сбой: средневековое общество утратило иммунитет и не смогло больше оказывать достаточно серьезного отпора вызревающим в его недрах и набирающим силу капиталистическим тенденциям. В результате чего в Западной Европе сложилась особая - капиталистическая - система, стремительно ставшая развиваться до мировых масштабов. Апплицируя идею экономоцентричной парадигмы на проблему генезиса капитализма, можно отметить, что, несмотря на то, что элементы отношений, свойственных капиталистической системе, присутствовали в античном и феодальном обществе, в целом капиталистическая система как доминирующий строй общественного функционирования не могла реализоваться в силу некомплементарности данных отношений ведущим смысловым доминантам общественного и индивидуального сознания, проявление которых реализовывалось на всех уровнях институциональной системы. В частности, если накопительство как таковое не могло быть допущено даже на уровне рациональности, а относилось к категории безумия [414; 494], то неготовность общества к поддержанию активности его членов в деле преумножения капиталов была очевидной. Появление, утверждение и стремительное разрастание институтов мобилизации капитала (банки, биржи и т. п.) свидетельствует о том, что императивы экономоцентризма стали проникать в семиосферу западноевропейского общества и активно «обосновываться» в ней. Вне легитимирующего воздействия данных императивов закрепление капиталистических новаций на уровне институтов было бы невозможным. В данном случае социокультурная парадигма экономоцентризма сыграла значительную роль, т. к. выступила своеобразным аттрактором, «притягивающим» вероятность развития по капиталистическому сценарию. Здесь уместно вспомнить законы социальной динамики, выявленные современной социальной философией, которые условно можно обобщить следующим образом: Закон онтологической множественности выборов социальных субъектов. Согласно данному закону, социальный выбор - не единый акт реализовавшейся стратегии, но сумма выборов множества ангажированных социальных субъектов, равнодействующая из которых является неочевидной и в полной мере неконтролируемой для участников данных выборов. Закон, указывающий на историческую заданность социального контекста, в котором действует субъект. Его свобода, в силу этого, не абсолютна, но носит рамочный характер. Другими словами, родившись, например, в условиях промышленно развитых стран, ни преодолеть принципы функционирования индустриальной социальной системы, ни выйти за ее границы субъект не может (к примеру, не может возродить первобытнообщинные или феодальные отношения). Наконец, закон ограниченности рационального целеполагания: человек никогда в полном объеме не может представить последствия своих рациональных действий [33; 166; 375; 436]. Названные законы в своей совокупности объясняют специфику социальной динамики, понимание механизмов которой позволяет обществу ориентироваться в представлениях о том, каковы его ограничения и возможности. При этом стоит указать на бинарную либо дуальную каузальность (двойную причинность) социального детерминизма, согласно которой, социальное развитие не может объясняться с позиций монизма, ни объективистского, ни субъективистского толка. Другими словами, объективно-субъективный характер социальных действий и принципов социального развития вообще является знаковой характеристикой данных процессов. Экстраполируя логику названных закономерностей на теорию социокультурных парадигм, можем сказать, что социокультурная парадигма, представляя собой в начале собственного функционирования, скорее, фактор субъективистского характера (совокупность представлений и мировоззренческих установок отдельных социальных субъектов), постепенно выходит за рамки последнего, все более объективируясь, (закрепляя инициируемые названными субъектами новации на институциональном уровне). В результате «творцы» данных инноваций становятся уже заложниками возникающих тенденций. В случае социокультурной парадигмы экономоцентризма - «капиталистами поневоле» (Р. Лахман). Логика развертывания экономоцентричной парадигмы увлекает общество, предлагая ему такие формы и принципы взаимодействия, которые в полной мере не осознавались и не предполагались им. Продолжая рассматривать вопрос о теоретических изысканиях по вопросу генезиса капитализма, отметим, что значительным эвристическим потенциалом обладает субъектоцентричная концепция, наиболее отчетливо артикулированная А. И. Фурсовым. Его позиция восходит к философии истории Г. Ф. Г. Гегеля, полагавшего критерием прогрессивного развития общества осознание им свободы. С этой точки зрения под социальным развитием понимается обретение народами и странами субъектности в истории. Другими словами, страны, бывшие пассивными объектами эксплуатации со стороны колонизаторов, становятся полноправными членами мирового сообщества. Такое понимание истории в целом свойственно отечественным традициям обществоведческой мысли. А. И. Фурсов выстраивает свои рассуждения, основываясь на понятиях «универсальной» и «системной» социальности. Последняя понимается автором как «взаимодействие групп и индивидов» [419, с. 53]. Он, собственно, пишет следующее: «В лучшем случае универсальная социальность реализуется по тем же естественнооднородным социальным каналам, что и социальность специфически формационная. Положение меняется с появлением антагонистического общества, в котором одна часть носителей потенциальной субъектности лишается этой возможности, а другая ее приобретает. В результате одна часть общества (рабовладельцы и феодалы) превращается в субъект, а другая часть (рабы и крепостные) - десубъективируется и низводится (социально) до положения объекта, неорганического условия воспроизведения господ» [418, с. 53-54]. Далее исследователь утверждает, что «...капитализм оказывается логическим завершением борьбы общества против десубъективации, против отчуждения воли, за переход от внеэкономических производственных отношений к экономическим» [418, с. 53]. При всей оригинальности названной концепции и важности предложенного в ней осмысления субъектно-субъективного начала в деле генезиса капитализма, все же отметим некоторую несогласованность рассуждений автора. История показывает, что больше всех в переходе от внеэкономического к собственно экономическому принуждению к труду были заинтересованы самые «субъективированные», в терминологии А. И. Фурсова, участники общественных отношений - знать и буржуа. Это особенно наглядно видно на примере Англии с ее практиками огораживания и т. п.. «Высвобождение рабочих рук» нужно было активным «субъектам» - капиталистам, «десубъективированные» персонажи в большей степени предпочли бы в тот момент покровительство зависимых («внеэкономических») отношений, гарантирующих выживание. Самым известным в отечественном научном пространстве является формационный подход к объяснению генезиса и динамики капитализма. Несущей конструкцией данного подхода является представление о производительных силах и производственных отношениях, задающих динамику общественному развитию. Переход к промышленному мануфактурному, а в последующем промышленному индустриальному производству имело решающее значение, согласно К. Марксу, для возникновения капитализма. Данная тема - решающего значения промышленной (индустриальной) формы организации общества в деле становления капитализма - проходит через все учение К. Маркса. Тем не менее, его идейные предшественники (например, К. А. Сен-Симон), несмотря на то, что в полной мере осознавали роль промышленного капитала в деле формирования специфического - капиталистического - типа социальности, в то же время указывали, что важнейшим системообразующим элементом капиталистической системы выступает банковский сектор: «Класс промышленников, все более преуспевающий, отвоевывающий все новые и новые позиции у феодального строя, получил законченную организацию лишь в XVIII веке, с образованием нового вида промышленности, частные интересы которой были тождественны с общими интересами всей промышленности. Этот вид промышленности - банковское дело. Земледельцы, фабриканты и торговцы до возникновения банков составляли отдельные корпорации. Банк объединил их в единой системе кредита, придав тем самым классу промышленников, взятому в целом, такую денежную силу, какой не обладают ни все остальные классы вместе, ни даже государство» [354, с. 14]. Вопрос о решающей роли банков для формирования капиталистической системы, о подчинение банками промышленной индустрии была развита учениками К. А. Сен- Симона, а также нашла отражение в трудах исследователей, разрабатывавших тему финансового капитала (Р. Гильфердинг и др.). Тем не менее, собственно у К. Маркса данная сторона проблемы не нашла своего достаточного освящения и в целом вопрос о роли кредитно-дебиторских, долговых отношений, институциализировавшихся на уровне мобилизировавшей и аккумулировавшей капитал банковской системы, практически не разрабатывался. Именно поэтому отечественная философская традиция вопросу долговых отношений в деле формирования капитализма уделяет незначительное место. Исследование генезиса капитализма в советской философии и истории опирается преимущественно на труды К. Маркса, Ф. Энгельса, В. И. Ленина, развивая заложенную данными авторами методологическую установку относительно происхождения и динамики капиталистической системы. В качестве опорных трудов избираются работы К. Маркса «Так называемое первоначальное накопление капитала» и В. И. Ленина «Развитие капитализма в России», «Империализм как высшая стадия развития капитализма» и другие. Примечательно, что классик немецкой политэкономии К. Маркс, известный своей ярко выраженной критичной по отношению к капиталистическому укладу общества позиции, через экономическую лингвистику, с одной стороны, и содержание собственных идей относительно проблемы социального развития, с другой, способствовал формированию положительного отношения к данному типа устройства со стороны общества.. Это хорошо видно из следующих моментов: Во-первых, К. Маркс в своей теории абсолютизировал роль отношений человек - вещь, т. е. собственно тех «вещных» отношений за которые он критиковал капитализм. Поскольку центральной единицей анализа в его работах выступает понятие «производительные силы», представляющие собой не что иное, как человеческая трудовая деятельность в ее соотнесенности с вещами - средствами производства. Введение в оборот данного понятия, сконструировавшего космос человеческого бытия вокруг операций с предметами, но способного стать универсальной единицей анализа разрозненных проявлений человеческой активности, не просто придало научный характер рассуждениям К. Маркса, но одновременно легитимировало в глазах общественности культурную норму праксиологичности как высшую по отношению к другим формам самопрезентации личности и социума. Именно практические (у Маркса - трудовые) отношения взошли на вершину социальной иерархии, как имеющие первостепенное значение для человека, общества и бытия в целом. Тем самым была предъявлена претензия к онтологической основательности мира как первозданному, данному (Богом, природой) феномену, вне модернизаторской трудовой активности субъекта не легитимной в глазах общества. Мир может раскрыться в своей полноте, согласно К. Марксу, только через усовершенствующую его деятельность производящего субъекта. К слову сказать, идейные оппоненты данной логики «пантрудизма» не перестают множиться и по сей день. Сюда можно отнести уже отмечавшиеся работы К. Поланьи, предложившего рассматривать единицей анализа экономических взаимодействий не производящую деятельность субъектов в их ориентированности на вещный мир предметов - развитие производительных сил, но делающие акцент на систему межличностных отношений (редистрибуция, реципрокность, обмен). Также это идеи Ю. Хабермаса, утверждающего, что процесс самосозидания человечества не может ограничиваться только трудовой сферой, но с неизбежностью вовлекается в систему межличностной коммуникации. Тем самым он признает наличие двух видов рациональности: экономической и коммуникативной, указывая на роль отношений человек-человек. Во-вторых, рассматривая вопросы производительных сил, К. Маркс указывал на так называемое «органическое строение капитала», развивать которое капиталисты стремятся путем, в том числе, перманентного «совершенствования производительных сил». В «Манифесте коммунистической партии» К. Маркс и Ф. Энгельс, в частности, пишут: «Буржуазия не может существовать, не вызывая постоянно переворотов в орудиях производства» [266, с. 28]. «Буржуазия быстрым усовершенствованием всех орудий производства и бесконечным облегчением средств обращения вовлекает в цивилизацию все, даже самые варварские, нации» [266, с. 29]. И далее: «Буржуазия менее чем за сто лет своего классового господства создала более многочисленные и более грандиозные производительные силы, чем все предшествовавшие поколения, вместе взятые. Покорение сил природы, машинное производство, применение химии в промышленности и земледелии, пароходство, железные дороги, электрический телеграф, освоение для земледелия целых частей света, приспособление рек для судоходств, целые, словно вызванные из-под земли, массы населения, - какое из прежних столетий могло подозревать, что такие производительные силы дремлют в недрах общественного труда» [266, с. 30]. Благодаря данной установке, относительно исключительно положительной роли, которое в обществе играет капитал в деле развития техники и технологии, в обществе, воспитанном на марксовом учении, закрепилось представление о том, что стремление к развитию технологий является родовой чертой капитала как такового. А поскольку основное внимание К. Маркса было сосредоточено на производственной форме капитала, то отсюда следовала мысль о том, что капитал стремится внедрять в производство новейшие технические разработки. Тем не менее, на сегодняшний день накоплен достаточный теоретический и эмпирический материал, показывающий, что технологические новшества не интересуют капитал как самостоятельная цель, но лишь в том случае, если они выступают более эффективным средством для получения прибыли. В случае если эффективнее получать прибыль не за счет усовершенствования развития средств производства, а иным путем, то капитал будет заинтересован в остановке технологического развития, используя данный прием как способ препятствия оттоку материальных средств в сферу социокультурного строительства, снижающего сверхприбыльность его доходов. Для обоснования данного положения обратимся, к примеру, описанному еще К. Каутским, который в своей работе «Происхождение христианства», рассматривая соотношение древнего крестьянского и пришедшего ему на смену рабского хозяйства, указывал, что появление возможности обогащаться за счет рабского труда, использующего более примитивные орудия производства, была реализована господствующим классом в полной мере, несмотря на то, что с точки зрения уровня производительности труда и развития средств производства, данный способ обогащения был существенно более примитивным. Каутский пишет о регрессе техники в тот период, поскольку обогащение эффективнее достигалось за счет «парализации свободного крестьянина», массовой доставкой рабов и ростовщичества: «...рабское хозяйство технически означало не прогресс, а регресс, ... оно истощало не только господ и делало их не пригодными к труду, но уменьшало также производительность производительных рабочих, за исключением разве только некоторых предметов роскоши. Кто сравнивал новый способ производства (курсив наш. - С. С.) на основе рабского труда с вытесняемым и разоряющимся свободным крестьянством, тот замечал не подъем, а упадок» [194, с. 81]. Представляется, что данная формула является универсальной для всякого обогащения вообще, и капиталистического, в частности: получение прибыли любыми наиболее выгодными в данный момент средствами выступает ведущей установкой экономического поведения вне непосредственной ориентации на уровень развития производительных сил. В связи с чем, сегодня, когда капитал принимает фиктивную финансовую форму и рост сверхприбылей никак не связан с реальным производством, проблема снижения уровня тех элементов, которые являются условием совершенствования средств производства (наука, образование и т. п.), обозначается в полной мере. При этом особое значение в понимании того, что капитал не всегда заинтересован в развитии производительных сил, имеют разработки представителей концепций неравного развития (мир-системного анализа, концепций периферийного капитализма, теории насаждения отсталости и т. д.). Как отмечает Р. Дзарасов, технический прогресс весьма избирательно поддерживается капиталом: в странах, относящихся к капиталистическому «центру», данный прогресс приветствуется, а для стран «периферии» он не предусмотрен, их удел - трудоемкость, низкий уровень развития производительных сил: «...возможности технического прогресса и степень развития науки и образования определяются положением страны в мировой хозяйственной системе» [153, с. 293]. При этом избирательность в отношении поддержки производительных сил просматривается также и на уровне «центра» капиталистической системы. На сегодняшний день совершенно несостоятельной представляется мысль о том, что крупный капитал, обладающий большими накоплениями («свободными деньгами») склонен к развитию новых технологий, внедрению их в производство. Сам по себе финансовый капитал нуждается только лишь в минимизации собственных издержек. Высокий уровень платы за работу в ай-ти сферах, развитие компьютерных технологий финансируется современным финансовым капиталом не потому, что данная сфера способствует повышению производительности труда, но потому, что компьютерные технологии являются условием воспроизводства и тиражирования финансового фиктивного капитала. Виртуальные сделки, операции с производными финансовыми инструментами в мировых масштабах, скорость протекания которых сводится к нескольким минутам и даже секундам, возможны только при условии наличия мирового компьютерного техногиганта, выступающего сегодня основным средством производства финансового капитала. В то же время реальный сектор производства требует совсем других разработок - в сфере фундаментальной науки, в области работы с реальным веществом и энергией. Именно для развития реального производства востребованы фундаментальная наука, высокое качество образования и т. п.. Для современного финансового капитала данные институты - избыточны, они не являются условием получения максимальной прибыли, поскольку последняя сегодня в большей степени возможна за счет развития финансовой сферы, а не за счет развития производства. Другими словами, «... на падение прибыльности вложений в производительные активы центр мирового капитализма ответил отнюдь не повышением производительности труда путем внедрения технического прогресса, а совсем наоборот - усилением эксплуатации периферии, а именно, ее дешевого труда. Перенос производства в страны с низкой оплатой труда сопровождался переходом к трудоемким технологиям, что стало возможным благодаря шоковому расширению мирового рынка рабочей силы. В 1990-е годы 1,5 млрд. (!) новых рабочих из Китая, Индии, республик бывшего СССР удвоили объем мирового рынка труда.... В результате в последние два-три десятилетия мир движется в направлении, обратном техническому прогрессу» [153, с. 295]. В-третьих, рассмотрение вопроса социальной динамики сквозь линейную модель прогрессивного развития возвысило капиталистический уклад общества над всеми остальными «докапиталистическими» укладами не только хронологически, но и типологически. В частности, К. Маркс пишет: «В простом понятии капитала должны содержаться его цивилизирующие тенденции» [266, с. 302]. Таким образом, немецкий экономист-идеолог вольно или невольно внес вклад в апологетический дух в отношении постулируемых капитализмом ценностей. Особенно наглядно данная составляющая марксова учения видна в «отраженном свете» его теории, характерном для последователей идей Маркса в России. Рассматривая достаточно многочисленные труды русских марксистов: раннего С. Н. Булгакова «О рынках при капиталистическом производстве» (1897), А. А. Богданов-Малиновского «Краткий курс экономической науки» (1897), Л. Б. Красина «Судьбы капитализма в Сибири» (1897), Г. В. Плеханова «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» (1895), П. Б. Струве «Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России» (1894), М. И. Туган-Барановского «Периодические промышленные кризисы» (1894), В. И. Ульянова «К характеристике экономического романтизма» (1897), Развитие капитализма в России» (1899) и другие, можно отметить, что все они проникнуты идеями, во-первых, о том, что капитализм в России может состояться в полной мере, а, во-вторых, что капитализм - прогрессивный путь не только экономического, но и культурного развития для России. Так, П. Струве видел в марксизме учение, способное, по его мнению, дать для России «научное объяснение и условно-историческое оправдание (курсив наш. - С. С.) капитализма» [383, с. 355]. В своей работе «Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России» он писал: «процесс нашего экономического развития будет, конечно, в силу нашей экономической и культурной отсталости (курсив наш. - С. С.) идти медленнее, чем в Америке, и носить очень болезненный характер» [383, с. 261]. При этом возможность прогрессивного развития П. И. Струве видел не иначе как по капиталистическому - высшему по отношений к все еще во многом аграрной и сохранившей традиционный уклад жизни России - пути, идеалом которого для русского теоретика выступало развитие Северо-Американских Соединенных штатов: «если вообще Россия способна развиваться в экономическом отношении, то это развитие будет состоять именно в приближении к тому народно-хозяйственному типу, представительницей которого является Американская республика» [383, с. 261]. Анализируя опыт Америки, Струве говорил и о «культурно-исторической связи экономического прогресса» с теми составляющими, которые активно развивает западноевропейская хозяйственно-культурная традиция: «институтом частной собственности, принципами экономической свободы и чувством индивидуализма» [383, с. 183]. При этом, по мнению П. Б. Сруве, капитализм сам по себе не является главным источником жесточайшего неравенства, имущественного и статусного расслоения в обществе, а наследует его от предшествующих форм социоэкономического развития и со временем, как более совершенный уклад жизни, будет смягчать его, поскольку капиталистическое крупное рационалистическое производство может расширяться лишь при условии роста потребления народных масс [383]. Ярко выраженная убежденность не только в экономическом, но также и культурном превосходстве капитализма особенно наглядно проявилась в итоговой фразе книги Б. П. Струве: «Признаем нашу некультурность и пойдем на выучку к капитализму» [383]. Данная тема - «выучки у капитализма» - в целом характерна для всего марксистского крыла русской философии, усматривающем в западноевропейском развитии образец для подражания. Это свидетельствует, с одной стороны, о том, что собственно марксова теория, содержащая в себе идеи о превосходстве, прогрессивности капиталистического общества по отношению к традиционному, распространяла данный апологетический посыл в значительно большей степени, чем собственно критические комментарии в отношении капитализма. Прежде всего, это связано с претензией Маркса на универсальность выводимых им формул и научность обоснования линейной модели общественной динамики. С другой, приверженность идеям «прогрессивного капитализма» свидетельствовала о том, что представители марксистского направления русской философии в мировоззренческом отношении оказались наиболее восприимчивыми ко все четче оформляющейся нормативности экономоцентричной социокультурной парадигмы. В этом смысле они выступали пионерами экономоцентризма в России, несмотря на то, что многие из них (С. Н. Булгаков, М. И. Туган-Барановский), осознав противоречивость и антагонистичность идей экономоцентризма нормам той культурно-цивилизационной идентичности, которая характерна для русского народа, отошли от нее. Интерес вызывает исследовательская установка, которую можно обозначить как «лингвоцентричная» концепция генезиса капитализма. Данная концепция в неявном виде разделяется философами-постмодернистами, усматривающими в экономике не столько онтологический феномен, сколько реализацию специфических отношений, зависимых от языковых практик. В наиболее отчетливой форме эти идеи выражены в воззрениях Д. Макклоски. Всматриваясь вглубь экономической истории, Д. Макклоски приходит к выводу о решающей роли дара речи и таланта убеждения в деле осуществления промышленной революции и росте благосостояния Западной Европы, наиболее очевидно проявившегося в капиталистическую эпоху ее существования. Д. Макклоски придает особое значение риторическим способностям человека как фактору хозяйственно-экономического развития наряду с технологиями и инвестициями. Экономический успех Британии в эпоху становления капитализма автор объясняет тем, что там сложилось специфическое культурное пространство, где изобретатель мог уговорить инвестора или законодателя [252]. Здесь стоит отметить, что воззрения Д. Макклоски, усматривающего истоки развития капитализма в рече-языковой сфере, являются своеобразным завершающим этапом развития методологических воззрений, у основания которых находятся работы создателя структурной лингвистики швейцарского языковеда Фердинанда де Соссюра. Если методологические посылы теории К. Маркса прежде всего выражали сомнение по поводу онтологической состоятельности материального мира, который, благодаря ангажированному отношению к нему капиталиста превращался в искусственный мир производных от экономики феноменов, то Ф. де Соссюр распространил названный принцип и на сферу нематериального - духовного - производства, указав на независимость речевого знака от референта, подчинение его законам автономного знакового обмена. Представляется, что данная идея родилась у Ф. де Соссюра не случайно. Будучи представителем западноевропейской цивилизации, к тому моменту в полном объеме воспринявшей нормы социокультурной парадигмы экономоцентризма и хорошо знакомой с капиталистическим типом социальности, автор «коперниканского поворота» в лингвистике артикулировал те идеи относительно языка, которыми подспудно было проникнуто новоевропейское общество уже не одну сотню лет. А именно: ощущение языка как товара, как феномена, подлежащего искусственному производству и обмену. Данная возможность коммерческого отношения к языку была открыта обществом еще с момента возникновения книгопечатания. Объективированная жизнь мысли, выраженная в языке, которая создается по заказу потребителя и платежеспособного заказчика, стала слишком хорошо знакомым явлением для общества модерна, чтобы остаться незамеченным интеллектуальным истеблишментом. Как отмечает известный филолог А. М. Панченко относительно литературной деятельности эпохи Просвещения, «... писатель, сочиняющий по обету или по внутреннему убеждению, сменяется грамотеем, пишущим по заказу» [312, с. 125]. И если вначале этот «заказ» исходит от государства, то с появлением частных изданий, «заказной» характер словотворчества приобретает все более коммерческий характер. На осознание факта коммерциализации слова указывает, к примеру, то обстоятельство, что уже к XIX веку достаточно оформившиеся издательская промышленность и книжная торговля пытаются полностью освободиться от императивов содержательности собственных изданий, подчинить их логике экономической выгоды. Как пишет исследователь проблемы печати рубежных десятилетий XIX-XX Э. В. Летенков, «...понятие книги, журнала, газеты отрывается от собственной сущности, переносится в иную сферу и получает новое наименование: товар» [245, с. 104]. Товарная сущность печатной продукции напрямую связывается с капиталистическим устройством общества и активно критикуется марксистским крылом русской философии. В частности, В. И. Ленин писал: «Капитализм делает из газет капиталистические предприятия, орудия наживы для богатства, информации и забавы для них, орудия обмана и одурачивания для массы трудящихся» [242, с. 133]. В этих условиях рождение идей современника описываемых событий Ф. де Соссюра выглядят достаточно закономерными: по аналогии с принципом автономизации экономики, освобождения ее от давления культурных императивов и реальных запросов общества, от «потребительной стоимости» (К. Маркс) произведенных продуктов, для существования языковой реальности также признается возможным принцип автономизации. Широкое применение данного принципа указало новое направление деятельности социальному классу создателей «текстов», позволяющее им погрузится в мир виртуальных игр с текстуальностью, никак не обремененной обязательствами перед бытием отражать его реальную сущность. Положения структурной лингвистики, обосновавшие эмансипацию языка от описываемой им реальности, были восприняты, в частности, теоретиками постструктурализма и представлены ими как универсальный принцип понимания современной действительности, наполненной произвольными мирами-конструкциями, в котором каждый желающий может найти свою, ничего общего не имеющую с обязывающей определенностью бытия, нишу. Принципу однозначного «структурного объяснения» произведения постструктуралисты противопоставили принцип его множественного смыслового «прочтения», тем самым своеобразно применив марксово повествование о действительности как об искусственно производимом мире к области языка и литературы, указав на феномен «семиотического производства». При этом фигуру автора-конструктора представители постструктурализма «расщепили» на множество дискурсивных инстанций и распылили в интертекстовых кодах. Таким образом, стратегически значимым для возникновения мира тотального обмена и рынка было рождение принципа деонтологизации бытия, ощущения его как искусственно созданной конструкции, возникающей не только на основе «покоренной» материальной природы, но и в результате «овладения» духовно-смысловым измерением жизни. При этом для того, чтобы данные тенденции могли оказать серьезное влияние на развитие культуры, ощущение противоречия между онтологичным и виртуальным неизбежно должно было закрепиться на уровне массового сознания. Характерно, что данное отрицание бытийственности шло поступательно и последовательно не одну сотню лет. Онтологическая состоятельность, ощущаемая традиционным обществом как условие легитимности возникающих в его глубинах отношений неравенства, выступала важнейшим фундаментом социальных транзакций. Тем не менее, опыт подрыва доверия к онтологической основательности бытия мы находим уже в средневековье. Средневековое философское течение номинализма, утверждавшее, что общее (универсалии) существуют только в человеческом сознании, в мысли, а реально их нет, стало предтечей виртуальных игр с бытием. Универсалии не существуют ни в чистом виде, ни в единичных вещах. Как справедливо отмечает О. В. Евграфова, возникновение номинализма самым серьезным образом повлияло на средневековую культуру, способствовало формированию идейного комплекса, характерного для новоевропейской буржуазной философии: «Предположения, что слово может «играть», что за ним ничего не стоит, наносит мощный удар по традиционализму, ибо подрывает веру в укорененность бытия, незыблемость его основ, а также открывает путь индивидуализму» [161]. Один из первых представителей номинализма французский богослов и философ Б. Турский, в своем главном сочинении «Святая трапеза» прямо указывал на то, что, по его мнению, реальны и действительны только чувственно воспринимаемые вещи, а универсалии не обладают реальным бытием. Последователь Б. Турского И. Росцелин учил, что существуют единичные вещи, а общие понятия - лишь наименования - «номены». В социальной плоскости это означало, что реально существуют лишь индивиды, а коллективные формы жизни - это лишь совокупность индивидов. Не менее отчетливо схожие мысли высказывал У Оккам. По его мнению, нельзя утверждать, что универсалии существуют в действительности, а не исключительно в уме человека. По мнению мыслителя, всякое познание реальности связано с непосредственным постижением единичных или индивидуально существующих вещей. Абсолютизировав роль единичного, номиналисты внесли не виданные традиционным обществом, не знающим норм индивидуализма, представления в сознание элит, если и не применивших непосредственно данные идеи на практике, то, во всяком случае, пополнивших ими «багаж» общественного сознания. А замена онтологической сущности слов на гносеологическую, помещение ее в произвольность индивидуального сознания, сделала речевые практики зыбкими, зависимыми от поливариантных конструкций индивидуального мировосприятия. Тем самым традиционное общество в своих недрах выносило идеи, ставшие впоследствии основой его разрушения, а также отрицания укорененных в нем норм, так не похожих на нормы возникшего капиталистического общества. Другими словами, Ф. де Соссюр продолжает традицию деонтологизирующих представлений о мире, рассматривая под данным (деонтологизирующим) углом зрения уже не просто единичные слова, но язык-речь в целом. В рамках описанной восприимчивости новоевропейского общества к проблеме языкового обустройства собственного мира можно понимать те дискуссии, которые развернулись в начале - середине XX вокруг языкового выражения социальной самоидентичности капиталистического общества. В частности, речь идет о дискуссии о правомерности использования понятия «капитализм» применительно к западноевропейскому социуму. В русле открытий современной лингвистики, показывающих, что язык не просто «воспроизводит» мир, но «вызывает его к жизни» [252], ярко выраженная активность социума в деле повествования о проблемах капитализма может рассматриваться, с одной стороны, как попытка препятствовать развитию названных тенденций в обществе, с другой - как ей противоположную тенденцию закрепления господства названного социального уклада. Здесь также обратим внимание на то обстоятельство, что существовавшая на протяжении ХХ века жесткая оппозиция идеологии двух систем - капиталистической и социалистической - оказывала существенное влияние на развитие теоретической мысли в философии и науке, в том числе и по проблемам капитализма. В частности, по данному вопросу можно наблюдать следующие тенденции. С одной стороны, резкая критика капиталистического уклада общества со стороны идеологических оппонентов капитализма в лице советской науки, с другой - явная или скрытая апологетика со стороны философской мысли, представляющей капиталистическую систему «изнутри». В лоне собственно капиталистической цивилизации возникают труды теоретиков, выступающих апологетами капиталистической парадигмы развития социума: П. Бергер «Капиталистическая революция. 50 тезисов о процветании, равенстве и свободе», С. Бриттан «Капитализм с человеческим лицом», Л. Фон Мизес «Капитализм», «Антикапиталистическая ментальность», Луис М. Хэкер «Об антикапиталистическом уклоне американских историков», Бертран де Жувенель «Интерпретация капитализма европейскими интеллектуалами». Также это труды Т. С. Эштона, У Х. Хатта и других. Соответственно, противоположная, критикующая капитализм ветвь философской мысли, находила опоры в трудах социалистов-утопистов и трудах К. Маркса и его последователей. В этой непримиримой дихотомии вплоть до 80-х годов ХХ века наблюдалась тенденция к подтверждению (утверждению) собственной идентичности со стороны представителей социалистического самосознания и стремление смены самоидентификации со стороны их маркированных как «капиталистические» оппонентов. Характерно, что значительную роль в этом противостоянии сыграли методы «экономической лингвистики». В частности, основные «семиотические войны» развернулись вокруг собственно понятия «капитализм». 2.1.3