Идеи накопительства: эволюция и роль в формировании экономоцентричного общества
Как хорошо показано в работах многих исследователей, тип общества, для которого экономика приобрела первостепенное значение по сравнению с остальными сферами и формами человеческого общежития, возник в западноевропейских странах и США на рубеже Нового времени - около XVII-XVIII вв. Интересно, что современные аналитики склонны характеризовать данные тип общества как возникший «по результатам европейского восстания против христианской цивилизации (XV-XVI вв.) и взлелеянного уже новой европейской цивилизацией - постхристианской и собственно ...экономической» [298, с. 11]. Тем самым они подчеркивают факт принципиального цивилизационного сдвига (что означает смену не только типа хозяйствования, но и всего строя отношений в системах человек-мир, человек-общество, человек-человек), понадобившегося для того, чтобы утвердить нормы данного общества в мире. А это: накопительство, беспрерывно расширяющееся товарное производство, ориентация на выгоду, стремление к безграничной прибыли, разрастание кредитно-дебиторских отношений, долговая экономика и т. д.. Подчеркивая значение указанных норм, исходящих из нужд обладающих капиталом классом собственников, рефлексивная мысль обозначила данное общество предикатами «капиталистическое», «буржуазное», наконец, «экономоцентричное». Центральным системообразующим элементом данного общества выступает, как уже отмечалось, легитимация накопительства. В связи с этим для решения поставленных в исследовании задач необходимо осуществить историко-генетический и типологический анализ идеи и практики накопительства. Однако прежде, чем приступить к анализу данного феномена, проведем ряд предварительных рассуждений. Обзор теорий относительно динамики хозяйственно-культурного развития общества показывает, что при анализе экономических укладов принято значительное внимание уделять производящей форме хозяйствования, возникшей 8-10 тысяч лет назад в результате так называемой «неолитической революции» (В. Г. Чайлд). Эволюция производящих типов хозяйствования (аграрно-ремесленного, индустриального, постиндустриального) выступает неизменным объектом анализа в многочисленных исследованиях гуманитарной науки. В то же время для современных ученых не характерен интерес к существовавшим до неолитической революции типам хозяйствования, собирательный образ которых принято обозначать понятием «присваивающее хозяйство». Тем не менее, интересным представляется обратиться к анализу той роли, которую присваивающие типы хозяйствования оказали на становление хозяйственной культуры, как специфические генетические предпосылки ее развития. Присвоение материальных благ (охота, рыбная ловля, собирательство) как вид экономической деятельности располагается по оси «дар» - «насилие». С одной стороны, естественные природные условия даны (подарены) человеку как основа его существования, с другой, ему необходимо прикладывать усилия (в случае собирательства), а порой, и насилие (в случае с охотой, рыбной ловлей) для получения данных даров. По мере развития человеческого сообщества, усиливалось взаимодействия (столкновения) между различными группами людей. В этом - не исключительно природном, но человеческом - мире роль насильственных методов возрастала, играла все более значимую роль для выживания конкретной общности. Тем не менее, дар как основа взаимодействия между человеком и природой и в последующем - человеком и человеком - не утрачивают своего значения и по сей день. Представляется, что в способности к дарению, жертве содержится отсылка к естественным, природным условиям существования человека. А поскольку ситуация природного дара и реализация отношений насилия как естественные условия жизни человека не могли не сказаться на психо-антропологических характеристиках последнего, на характере вырабатываемых им социальных норм, то данные способности можно рассматривать как имманентные человеческой природе, укорененные в естество человека феномены. Можно предполагать, что представление о человеке дарящем имеет такое же право на существование, как и образ человека конкурирующего, использующего принципы насилия, наиболее рельефно рассмотренные в западноевропейской науке в теориях «естественного отбора» и принципах конкурентных отношений в экономике. Дар и насилие, как изначально первичные способы ориентации в окружающем мире, в потенциальном виде присутствуют и в современных способах ориентации человека, актуализируясь по мере необходимости то в одном, то в другом своем качестве. Интересно, что в обществах, именуемых «естественными» (Naturvolker), «архаическими», «первобытными», привлекших с начала ХХ века пристальное внимание исследователей (неолитические общины Полинезии, Меланезии, СевероЗапада Америки), были обнаружены иные, нежели понятные нам традиционные, индустриальные и постиндустриальные уклады социально-экономических отношений, в наибольшей степени актуализировавшие отношения дара, а не насилия [239; 253; 256, 285; 346; 468] и др.. Данные отношения «естественных» обществ заставили по-иному увидеть многие понятия и категории, относящиеся к хозяйственно-экономической сфере, воспринимающиеся нами как единственно возможные принципы взаимодействия. В частности, речь идет об описании исследователями феномена, получившего условное название «экономика дара». Системообразующими категориями, описывающими данный феномен, выступают такие понятия как «дар», «потлач», «кула», «милостыня». Интерес к изучению данной специфичной формы экономических взаимодействий хорошо объяснил известный французский антрополог М. Мосс. По его мнению, обнаруженные формы экономических взаимодействий не чужды и современному обществу: «Мораль и экономика подобного рода продолжают постоянно и, так сказать, подспудно функционировать в наших обществах, ...мы обнаружили здесь одну из фундаментальных основ нашего общества, мы сможем извлечь отсюда некоторые нравственные выводы относительно проблем, порожденных нашим правовым и экономическим кризисом» [285, с. 87]. Выделенная М. Моссом в его известной работе по культурной антропологии «Очерк о даре» специфика экономики «обмена-дара», по его собственному замечанию, существенно отличается от «естественной экономики утилитаризма». Характерные черты этой обменно-даровой экономики заключаются в следующем: - отсутствие обмена, основанного на удовлетворении исключительно индивидуального интереса. Субъекты экономических взаимодействий в первоочередном порядке - это коллективы - кланы, племена, семьи и т. д.; - обменные отношения сосредоточены не в сфере, реализующей материальные интересы, но в пространстве символического; - присутствие сакрального табуирования прибавочного продукта, требования его антиутилитарного использования; - наличие синкретизма восприятия хозяйственных и культурных транзакций: нерасчлененность экономического мира и мира социокультурных символов. Это означает, что здесь в чистом виде экономика не реализует свои организационные принципы, но теснейшим образом вплетена в морально-нравственные, мистически-обрядовые, клановые и межличностные отношения. Причем данная - скорее, культурная, нежели собственно экономическая - основа человеческих взаимодействий в незападных обществах сохранялась гораздо более длительное время. Как справедливо пишет по этому поводу А. С. Панарин: «....во всех незападных обществах обмен меновыми стоимостями (товарами) был явлением маргинальным (курсив наш. - С. С.), так до конца, до нынешней эпохи всемерной вестернизации, и не получившим настоящую легитимацию. Во всех этих цивилизациях действовала, и во внутренней жизни, и во внешних сношениях, жесткая дилемма: или обмен дарами - между родственниками, между кланами, между выше- и нижестоящими, а также и между племенами, или - вражда, хаос, дезорганизация и неповиновение» [310, с. 78]. Характерно, что по мере вхождения «натуральных обществ» в стадию «культурных», «цивилизованных» названные черты не искореняются в полном объеме из пространства социально-экономических взаимодействий. Хозяйственно-культурная сфера традиционного общества наследует их и воспроизводит в различных формах еще длительное время даже в наиболее динамично продвигающейся по пути отказа от дарообменной экономики европейской цивилизации. Это проявляется в том, что в хозяйственно-культурной сфере традиционного общества, несмотря на значительную степень усиления экономической составляющей (возникновение денег, учреждение торговли, появление ростовщических форм экономических транзакций и т. п.), собственно социокультурные основания хозяйственной деятельности не утрачивают своего первостепенного значения. Большую роль здесь играет выделенное К. Марксом «внеэкономическое принуждение к труду», вниманию которому в рамках нашего исследования необходимо уделить особое внимание. Внеэкономическое принуждение, как оно раскрыто классиками политэкономической мысли, представляется нашим современникам более жестокой формой эксплуатации, менее свободной (и соответственно, менее справедливой) системой отношений между людьми, нежели собственно экономические отношения. Следует обратить внимание на то обстоятельство, что внеэкономическое принуждение, понятое как система долговых обязательств и норм служения (нижестоящих - вышестоящим, зависимых - управленцам, господам и т. п.) в то же время в значительной степени апеллирует к морали, традиции, культуре, праву как институтам, обеспечивающим названный вид отношений. Это, в свою очередь, означает, что данный вид взаимосвязи в том или ином виде способствует развитию коммуникаций, содержательно наполненных нормами ответственности, зависимости, служения, внутреннего (и внешнего) долга, закрепленных в обществе на уровне социокультурных институтов. При этом во внеэкономическом принуждении можно обнаружить не только насильственные формы взаимодействия между людьми, но и генетически восходящие к дарообменным стратегиям взаимодействия внутри социальной системы, ведущее свое начало с самых древних времен существования человечества. Действительно, отношение к долгам и обязательствам как важнейшим формам взаимодействия между людьми можно найти и в архаичных, и в перешедших к цивилизованной форме существования социумах. Данная норма взаимоотношений нашла свое отражение в священных текстах древнего мира, что указывает на ее особую значимость. К примеру, в Ветхозаветной книге «Бытие» повествуется о том, что в ответ на данный Богом человеку дар бытия-жизни и свободы-творчества, последний, не имея возможности ответить на столь щедрый дар, мог лишь взять на себя долг (обязательство) исполнения данной Богом заповеди. Сам факт установления некоторой заповеди, указывает на учреждение ситуации, в которой человек, не способный адекватно отдарить своего Создателя за дар бытийствования, мог бы все-таки стать участником дарообменных транзакций: принять на себя отношения личной обязанности, выразив свою (благо)дарность Творцу, которая и стала бы данным свободным даром, в некоторой степени делая человека сопричастным акту дарения. Названный принцип дарообмена - возникновение отношений личной обязанности одариваемого по отношению к дарителю - хорошо известен культуре и продолжает сохраняться по сей день в архаичных (описанных культурными антропологами) обществах, а также в сохранившихся лакунах взаимодействий, основанных на традиционных ценностях (семейно-родственные, дружеские отношения и т. д.) в рамках современного общества [42; 43]. Известный российский философ и политолог А. С. Панарин, рассматривая экономические (меново-обменные) и внеэкономические (даро-обменные) отношения в своей работе «Православная цивилизация в глобальном мире» (2002) пишет: «Дар есть синоним обязательств, социальных и моральных. Чувство подлинного, экзистенциально переживаемого нами как внутренний человеческий долг обязательства возникает только в ответ на дар: все то, что подарили нам наши родители и предки, что подарено нам нашим детством, нашей родной землей, нашей культурой, историей» [309, с. 81]. Далее автор проводит сравнение с обществом, в котором на смену дарообменным (внеэкономическим) отношениям приходят отношения господства экономических императивов: «В цивилизации тотального менового (эквивалентного) обмена понятие дара исчезает, но вместе с ним исчезает и понятие социальных и моральных обязательств (я расплатился и потому ничем не обязан и не должен)» [309, с. 81]. При этом ученый уверен, что «...на самом деле это чувство «полностью оплаченных векселей» всегда ложно, что цивилизация обмена, сама того не зная, пользуется неоплаченными дарами и паразитирует на людях, сохранивших память о даре и связанную с ним моральную ангажированность» [309, с. 81]. Вполне соглашаясь с автором, тем не менее, мы далеки от того, чтобы абсолютизировать или идеализировать архаику традиционного дарения. Несимметричность отношений одаривания, которая неизбежна в ситуации властных взаимодействий, ставит того, кто не способен адекватно одарить другого, в положение особо обязанного, закрепляя данное положение уже на уровне родовых долгов. В итоге система, институализирующая формы долговых обязательств в виде личной зависимости, предъявляет свои требования уже вновь рожденным поколениям, которым приходится вступать в жизнь заведомо несвободными, расплачиваясь за долги рода. Особенно наглядно это видно на обычаях долговых отношений, сохранившихся в родоплеменных обществах вплоть до ХХ века. Так например, в начале XX века долгое время работавший врачом в самых глухих районах бывшей французской колонии в Экваториальной Африке А. Швейцер, обобщивший свой опыт общения с аборигенами в «Письмах из Ламбарене» пишет следующее: «Правовая сторона их (жителей африканского континента. - С. С.) жизни чрезвычайно сложна, ибо границы ответственности простираются по нашим представлениям необыкновенно далеко. За поступок негра несет ответственность вся его семья, вплоть до самых отдаленных родственников» [454, с. 51]. Институционализация принуждения к исполнению обязательств в дарообменных отношениях способствует тому, что в традиционном обществе повышается роль насильственных форм мироотношения и упорядочивания социоантропологического мира, на что и обращали внимание критики традиционных форм «внеэкономического принуждения к труду». Тем не менее, можно рассматривать, что баланс «дар» - «насилие», если и не решается в пользу первого, все же не сбрасывает его окончательно со счетов. Это, к примеру, видно из факта признанием элит общества прав крестьянина на выживание своей сословной обязанностью [359], а также актуализации в традиционном обществе таких понятий как «милость», «прощение», «сострадание» и т. п.. При этом обращает внимание на себя тот факт, что традиционное общество в целом последовательно реализовывавшее отношения зависимости, тщательно поддерживая принцип социальной иерархии, закреплению в обществе норм сугубо экономических долговых отношений, построенных на кредиторски-дебиторских взаимодействиях в плоскости материальных транзакций, достаточно долгое время сопротивлялось. Это выразилось, например, в практике прощения долгов, сопряженной с принудительным по отношению к заимодавцам высвобождением должников от материальной зависимости от кредиторов-ростовщиков и в специфическом отношении к феномену нищенства и бедности. Несмотря на то, что культура знала долговые в целом и ростовщические, в частности, отношения достаточно хорошо еще с самой глубокой древности, она не особенно благоволила к данным отношениям, оказывала им противление, вытесняя на периферию социокультурной легитимности. Можно проследить тенденцию возникновения в культуре контрдолговых тенденций, назначение которых - ослабить власть более сильного в социальном, экономическом и т. п. отношении члена общества над более слабым. Неравенство как атрибут социальных конструкций, безусловно, вызывало соответствующую рефлексию по данному поводу во всяком обществе. Наиболее остро проблема неравенства стояла в хозяйственно-экономической сфере. Именно здесь существовали разнообразные инструменты воспроизведения и закрепления неравенства, важнейшими из которых выступил ссудный процент и рожденное им ростовщичество. Ростовщичество - феномен, возникший гораздо раньше, чем деньги. В древнем мире широко практиковался заем в натурально-вещественном виде с целью потребления, а не увеличения прибыли (дожить до следующего урожая и т. п.). В истории возникновения денежного хозяйства считается, что меняльное дело и ростовщичество породил Вавилон. Древнейший свод законов царя Хаммурапи формулировал такие законы займа, что проценты в них составляли 20 % годовых по денежным займам и 33 % годовых по займам зерна [313]. Во многих исследованиях можно встретить данные о вавилонских банкирах, совершавших самые разнообразные финансовые операции: выдававших ссуды под письменные обязательства, а также под залог различных ценностей, принимавших процентные вклады, выступавших поручителями по различным сделкам и т. д. [313]. По указанию историка С. Г. Лозинского, Древняя Греция также знала долговые отношения. В частности, он пишет: «В тяжелы годы неурожая и падения цен на хлеб и иные продукты мелкому крестьянину не оставалось ничего другого, как обращаться за ссудой к крупному землевладельцу, к богатому помещику. Обеспечением ссуды служил земельный участок, на котором кредитор ставил камень с высеченным на нем закладным актом. Этот камень, который не без основания можно назвать ипотечным свидетельством, подробно говорил и о величине долга, и об имени заимодавца и о высоте процента (курсив наш. - С. С.), который взимался с впадавшего в нищету крестьянина, и об участи, ожидавшего его в случае неуплаты долга, и даже о наказании, ожидающем поручителя за неоплатного должника» [246, с. 51]. По поводу этих «ипотечных камней» есть свидетельство у Гесиода: «Аттика, - пишет он, - покрылась камнями. Ипотечные камни без числа сковали чернеющие поля матери-земли» и далее автор восклицает: «Лучше бы я не жил в такое время» [115]. Тем не менее, в смысловом пространстве традиционного общества доминировали такие идеи (религиозные, моральные, социальные), которые в целом и т-ч и противодействовали идеям накопления и экономического прогресса. В ветхозаветной книге «Исход» говорится: «Если серебро дашь в долг кому-нибудь из Моего народа, бедняку, который с тобой, не требуй от него уплаты, не налагай на него роста» [60, с. 33]. Накопительство понималось не просто как угроза сложившемуся порядку вещей, но как препятствие для спасения души: «Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие» (От Марка, 10, 25) [60]. Та же логика оценивает и ростовщичество. Заем у кредитора - не предприимчивая идея выгодного оборота денег для увеличения прибыли (как это имеет место в современном обществе), а вынужденная мера с целью выжить («дотянуть» до следующего урожая или заработка). Поэтому взимание процента с нужды в моральном смысле - страшный грех, не менее тяжкий, чем убийство или воровство. В знаменитом трактате Катона «Земледелие» читаем: «... предками нашими так принято и так в законах уложено, чтобы вора присуждать ко взысканию вдвое, а ростовщика ко взысканию вчетверо. Поэтому моно судить, насколько ростовщика считали они худшим гражданином против вора» [193, с. 7]. Раннехристианские авторы и отцы Церкви IV-V веков клеймили позором грех лихоимства (так они называли ростовщичество). Василий Великий, Григорий Нисский, Иоанн Златоуст полагали, что ростовщичество - проявление человеконенавистничества. Оно нарушает заповедь любви и милосердия к ближнему. Иоанн Златоуст писал: «Лихоимство бывает ли следствием необходимости? Нет! Какая нужда, какая сила, скажи, понуждает грабить? ... если ты хочешь разбогатеть, то не лихоимствуй, приобретай (богатство) честное» [182, с. 21]. Приравнивал к греху убийства ростовщичество Амвросий Медиоланский. Аврелий Августин полагал ростовщичество одним из самых презренных занятий наряду со сводничеством и колдовством. По мнению А. Блаженного никакие обстоятельства не могут служить оправданием для человека, который получает прибыль от того, что дает деньги в рост. Серьезное отношение к названной проблеме отражает также и то обстоятельство, что порицание ростовщичества не ограничивалось только гневными проповедями пастырей Церкви, но было официально закреплено в церковном законодательстве: начиная с IV века клирикам-ростовщикам угрожало лишение сана и отлучение от Церкви (Эльвирский собор 306 г., Арльский 314 г., Никейский вселенский собор 325 г., Орлеанский 538 г., Трулльский 642 г., Толедский 694 г.). При этом ссужать нельзя было не только деньги, но и вещи. Характерно, что светская власть в Средние века проявляла в этом вопросе полное единодушие с властью церковной: уже при Карле Великом в Западной Европе был установлен полный запрет на проценты (Ахенский собор и королевский капитулярий 789 г). Все последующие за этим событием Церковные Соборы (в Ахене (816 г. и 836 г.), Павии (850 г.), Реймсе (1049) и т. д., а также папские декреталии Урбана III и Григория IX неизменно подтверждали данный запрет. В период расцвета схоластической философии (XI в .-начало XII в.) учение о ростовщичестве активно разрабатывается богословами и философами. Ансельм Лукский в «Собрании канонов» рассматривает ростовщичество как грех против седьмой заповеди «не укради». Ансельм Кентерберийский усматривал в нем грех против справедливости. Меры по борьбе с ростовщичеством в период позднего Средневековья усиливались: от ростовщиков запрещалось принимать пожертвования в пользу Церкви. При этом раздача неправедно накопленных денег («постыдной прибыли») поощрялась, а к концу XIII века она стала обязательным условием для того, чтобы завещания ростовщиков могли быть признаны действительными [378]. В целом антиростовщические санкции в церковной среде Западной Европы нарастали: в 1179 г. папа Александр III повелел не допускать явных ростовщиков до причастия, отказывать им в христианском погребении и не принимать от них приношений, декреталии папы Грегора IX (1243) закрепляли данную тенденцию. Теолог XII века Петр Ломбардский в своем наиболее известном произведении «Сумма сентенций или учение о вещах и знаках» добавил еще один аргумент в копилку высказываний против ростовщичества. Он указал на то, что ростовщик присваивает себе время - дар, данный Создателям всем людям. Тем самым ростовщик преступает установленный Богом закон и потому заслуживает суровой кары, если не раздаст нажитое нечестным путем [443]. Данный тезис о продаже времени как величайшем грехе разделяли также Альберт Великий и Фома Аквинский. Другие теологи, современники Петра Ломбардского, к уже сложившейся схоластической системе доводов против ростовщичества добавили тезис о том, что должник - невольник ростовщика, т. к. уплата процентов осуществляется против его воли. Неволить человека, вовлекая его в греховные отношения - двойной грех [378]. Несмотря на то, что уже в позднем средневековье отношение к ростовщичеству со стороны светских властей, а также католической Церкви несколько смягчилось (были названы отдельные условия, при которых взимание процентов допустимо), в целом данная эпоха демонстрировала отрицательное отношение к рассматриваемому феномену. В связи с этим исследователь средневековой культуры А. Я. Гуревич отмечает, что нетерпимость к ростовщичеству со стороны Церкви и государства стала одной из причин того, что данной хозяйственной функцией преимущественно занялись иноверцы, прежде всего, иудеи, поскольку на них не распространялись профессиональные запреты, которые необходимо было соблюдать христианам [133, с. 413.]. Интересным представляется то обстоятельство, что на пути решения проблем экономических кредиторско-дебиторских отношений в обществе чаще всего использовались юридические, административные, политические, морально-этические средства, в целом могущие быть рассмотренные как культурные в широком смысле этого слова. Собственно экономических механизмов выработано было достаточно мало. Таким образом, мы видим, что хозяйственная деятельность в той своей части, в которой она выходила из области задач, непосредственно связанных с жизнеобеспечением- потреблением, а входила в область, так называемой «хрематистики» (Аристотель) - сферу наживы, накопительной деятельности и предпринимательства, неизменно встречала серьезное сопротивление со стороны культуры. Тем не менее, эффективных механизмов сдерживания и контроля, противодействующих геометрическому росту негативных тенденций в хозяйственно-экономической и социокультурной сферах, благодаря развитию феномена ростовщичества, общество не могло выработать не только в прошлом, но и сейчас. Поэтому всякое противодействие усилению власти ростовщиков носило временный, несистемный характер. Интересно отметить, что наибольшей популярностью в данном противодействии пользовались силовые - запретительные - приемы, как способные в короткий срок достичь максимального успеха в деле ограничения ростовщического капитала и освобождения бремени долгового неравенства. Так, например, еще в Ветхом завете в разных местах мы находим не менее 15 высказываний, в которых затрагивается тема ослабления процента. Например, здесь указывалось, что каждый седьмой год должен быть годом ликования, в котором соотечественникам прощались все долги [60]. В 594 г. до н. э. Солон издал указ об отмене всех задолженностей. Данный указ известен в истории как закон «освобождения от долгов» [409]. В Древнем Риме в 332 г. до н. э. взимание процентов вообще было запрещено [409]. Во времена Юстиниана был издан запрет на сложные проценты, при этом указывалось, что если сумма процентов выросла до размера выданного кредита, то дальнейшее их востребование неправомерно, т. е. должник должен был кредитору сумму, не более чем в два раза, превышающую изначальный заем. Особенно активно запретительные санкции использовались в эпоху средневековья. Папа Лео I в 443 году издал всеобщий запрет на сбор процентов, хотя до тех пор лишь клерикалам было запрещено требовать проценты с ссуды. Соответственно запрет на проценты стал частью канонического права. Постепенно к нему приблизилось и законодательство западноевропейских стран. К тому же достаточно развитое местное самоуправление в виде цехового права также всячески препятствовало ростовщичеству, используя наложение запретов, основываясь на нормах цехового права, разработанных определенным образом. В статутах многих цехов эпохи средневековья содержится если не прямое, то косвенное противодействие ростовщичеству: «...если кто давал ссуды под проценты своим товарищам по цеху, не мог быть избран ни в судьи, ни в консулы и ни на какие почетные должности» [247, с. 113]. Отрицательное отношение к проценту проявлялось также в том, что его использование могло быть применено в качестве наказания для недобросовестного дебитора. Исследовавший проблему ростовщичества на средневековом Западе историк С. Г. Лозинский по этому поводу пишет следующее: «Со средины XIV века цехи как бы бойкотируют слово «процент» и заменяют его словом «подарки», причем за нарушение срока возврата ссуды допускается и неприятное слово «процент», так как неаккуратный плательщик подлежит наказанию в качестве человека, не исполнившего слова. Ни в чем не провинившийся же член цеха не должен платить никаких процентов; цехи во второй половине XIV века избирали даже специальные комиссии для отпущения процентных сумм (ad remittendum usuras), и комиссии эти, на первых порах рассматривающие деятельность ростовщиков лишь в отношении товарищей, вскоре стали обсуждать деяния ростовщиков и вне круга цеха, к которому принадлежали ростовщики и которые, по-видимому, были не профессионалами, а ремесленниками, располагавшими свободным капиталом» [247 , с. 114]. Далее профессор указывает, что «Эта вражда к ростовщичеству к началу XV века приняла усиленный характер, и консулы обратились к духовенству за помощью в деле борьбы с ростовщичеством, при чем задача гласила, что необходимо совершенно искоренить в людях это преступление (курсив наш. - С. С.)» [247, с. 114]. Все это приводило к тому, что, как указывает Ж. Эрс, «... ростовщичество было делом рискованным» [472, с. 133]. Поскольку ни духовенство, ни власти, ни собственно сам народ не склонны были легитимировать в обществе подобные - основанные не на институционально закрепленной, либо морально оправданной власти - экономические взаимодействия. А в особых жизненных условиях (например, угрозы голода), когда народное недовольство нарастало, объектом «снятия социального напряжения» выступали менялы-ростовщики, которых либо изгоняли из городов, либо сажали в тюрьмы и налагали внушительные штрафы за их деятельность [472]. Законодательные запреты на ростовщичество действовали довольно долго. К примеру, в России по Уложению 1903 г. ростовщичество квалифицировалось как преступление. В возникшей в результате революционных трансформаций Советской России были приняты ряд законов, которые запрещали ростовщичество и так называемые кабальные сделки (33 статья Гражданского Кодекса и 193 статья Уголовного Кодекса). В то же время хорошо прослеживается, что нормативность традиционного общества наименее имущие слои населения - бедноту и нищих - не подвергала культурному остракизму, наоборот, данные социальные маргиналы занимали достаточно высокие позиции в иерархии культурных смыслов. Например, если рассматривать докапиталистическую Россию, то она достаточно «милостиво» относилась к бродягам и нищим. Более того, почитала их как угодных Богу людей, в целом оценивала бедность как более душеполезное положение человека, нежели богатство. Наглядным свидетельством этому служат сложившиеся в отношении богатства и бедности русские пословицы и поговорки: «Кого Бог полюбит - нищетою взыщет», «Гол да наг - пред Богом прав» и другие. По уставу св. князя Владимира нищий причислялся вместе с игуменом, попом, паломником, слепцом и хромым в число людей церковных. При Алексее Михайловиче нищие находились под особой опекой властей: «...жили даже подле самых царских хором, и когда один из них (Венедикт Тимофеев) умер в 1669 году 9 апреля - его отпевали двадцать дьяконов и без счету певчих и причетников. Сам царь был на погребении и раздавал щедрую милостыню нищим и колодникам в этот день, потом в третины, десятины, полусорочины и сорочины» [254, с. 124]. Здесь стоит отметить, что, при несомненно имеющихся культурноцивилизационных различиях в отношении к феномену нищенства и бедности, в целом традиционное общество было гораздо более терпимо к нему, нежели собственно капиталистическое. Представляется, что феномен прощения, институализировавшийся в культуре в самых разнообразных формах (отпущение грехов в институте церкви, освобождение от долгов специальными указами в системе права и т. п.) в той или иной степени реализует в культуре стратегию дара. В то же время возникновение капиталистического общества повлекло за собой укрепление норм собственно экономических взаимодействий между людьми, что повлияло на смену отношения к богатству и ростовщичеству. Укрепившаяся в данном обществе социокультурная парадигма экономоцентризма, сквозь призму материальных отношений рассматривающая всю совокупность жизненных проявлений человека и общества, способствовала тому, что накопительство и ростовщичество из отвергаемых феноменов стали превращаться в почитаемые. Ограничения на взимание процента были отменены в Западной Европе уже к середине XIX века: Англия 1854 г., Дания 1856 г., Бельгия 1865 г., Австрия 1868 г. [409, с. 21]. Примечательно, что сегодня впервые в истории отчетливо оформилась социокультурная система - экономоцентричный тип социума, - в которой практически нейтрализуются все механизмы противодействия воспроизведению, закреплению и геометрическому росту экономического неравенства. Более того, инструменты его производства (ростовщичество, господство финансового капитала) не сдерживаются, а активно легитимируются и поддерживаются культурой. Смена отношений к богатству, очертившаяся в рамках восходящего капиталистического общества, поменяло отношение и к нищим. Норма «дара», выраженная как «милость», «прощение» в человеческих отношениях уменьшалась и исчезала. Зато все более отчетливо развивались насильственные формы по отношению к тем, кто по каким-либо причинам не мог стоять в авангарде экономического накопительства. В частности, раньше других ставшая на путь капиталистического развития Англия отличалась наиболее суровым законодательством в отношении нищих. Другие европейские страны пошли по тому же пути: терпимость к бродягам и нищим уменьшалась, а наказание за подобного рода образ жизни становилось все более суровым. Российская исследовательница Л. Кашпур, анализировавшая вопрос бродяжничества по материалам зарубежного законодательства второй половины XIX века, указывает, что очень часто мерой наказания за бродяжничество и нищенство в странах Западной Европы выступала тюрьма: «Англия - в соответствии с актом 1824 года «праздношатающимся» грозила тюрьма с тяжелыми работами сроком до одного месяца, для изобличенных вторично срок увеличивался до трех месяцев, неисправимые бродяги отсиживали в тюрьме до одного года, с присоединением, по усмотрению судьи, телесного наказания. Австрия - 24 марта 1885 года был принят закон, согласно которому, бродяжничество наказывалось сроком от 1 до 3 месяцев. Италия - закон, принятый 23 декабря 1888 года, был не так строг к бродягам и нищим. Сначала они «подвергались предостережению». Суд назначал срок, в течение которого осужденный обязан был найти работу и жилье. В случае неисполнения - тюрьма до одного года. Германия - во второй половине XIX века бродяги арестовывались на срок от одного дня до 6 недель. Для помощи им устраивались «станции призрения», где в уплату за продовольствие и ночлег призираемые были обязаны работать до полудня следующего дня. Швеция - бродяга, попавший первый раз, получал предостережение от местной администрации. Изобличенный в течении двух лет вновь в том же поступке мог быть отправлен в принудительные на срок до одного года. (Закон 12 июня 1885 года, ст. 3). Франция - согласно Уголовному кодексу ст. 227 (конец XIX века), нищим или бродягам, задержанным переряженными или при оружии, грозила тюрьма сроком от 2 до 7 лет. Норвегия - нищий, задержанный первый раз попадал в тюрьму на срок от 3 лет до 7 дней или в работный дом до 2 месяцев, во второй раз - тюрьма на 5-10 дней или работный дом до 4 месяцев, в третий раз - тюрьма на 8-15 дней или работный дом от 6 месяцев до одного года» [195, с. 45]. Характерно, что Россия, сохраняя в себе многие черты традиционного общества, уже при сориентированном на нормы европейского капиталистического развития Петре I, нищенство и бродяжничество принялась энергично искоренять. Хотя в целом меры взыскания не доходили до тюремного заключения, а преимущественно ограничивались административными наказаниями в виде наложения штрафов: «Нищим по улицам и при церквах против прежних указов милостыни не просить, и никому не давать, и по улицам нишататься; понеже в таковых многие за леностями и молодые, которые не употребляют в работы и наймы милостыни просят, от которых ничего доброго, кроме воровства, показать не можно, а ежели кто даст милостыни нищему, будет с него взят штраф в 5 рублей» [348, с. 9]. Смена социокультурного восприятия проблем накопительства, вопросов богатства и бедности, а также вопросов о желаемых стратегиях построения отношений в обществе (от преобладания «даровых» к укреплению обменных) может рассматриваться в духе К. Ясперса как осевая проблема современного общества. Абсолютизация экономических транзакций, вытесняющая на периферию социокультурной нормативности те принципы взаимодействия между социальными субъектами, которые напрямую не способствуют делу накопительства, приращения богатства и экономическому росту, понятому как индикатор успешности вышеназванных практик, приводит к тому, что все, что прямо или косвенно препятствует обогащению, подвергается остракизму, осуждается на деградацию и распад. Здесь стоит обратить внимание на то обстоятельство, что собственно процесс накопления представляет собой далеко не однородный феномен. В зависимости от того, в какой форме он реализуется, в культуре происходит актуализация коррелирующих с ним социальных и антропологических типов. В силу чрезвычайной важности данного обстоятельства имеет смысл более подробно рассмотреть способы и принципы накопления/обогащения, представленные в опыте современной культуры. И прежде всего, обратить внимание на проблему накопления капитала. Несмотря на то, что собственно понятие «капитал» как предмет научного анализа интересует исследователей уже не одну сотню лет (системное изучение данного феномена можно найти еще в трудах английских политэкономов А. Смита, Дж. С. Милля и др., в фундаментальном анализе сущности капитала, осуществленном К. Марксом, а также многочисленной плеядой его последователей и оппонентов), в общественном сознании прочно укрепилось представление о капитале прежде всего как о промышленной форме получения прибыли и акцент делается на промышленнопроизводственную форму накопления. В то же время, как уже отмечалось, разнообразные способы накопления капитала самым существенным образом влияют на специфику развертывания социокультурных процессов. В связи с этим осмыслению и анализу данного разнообразия должно быть уделено тщательное внимание теоретической рефлексии. Указанное различение необходимо также для понимания сущности и принципов функционирования экономоцентричного общества. Выявление доминирующих стратегий накопительской и предпринимательской деятельности, анализ разворачивающихся на их основе социокультурных феноменов является одним из условий прояснения тех обстоятельств, которые необходимы для преодоления негативных черт данного общества. В целом сегодня можно говорить о четырех способах накопления капитала: военносиловом (прямое насилие), производительном, торговом и финансовом. Каждая из названных форм имеет свою историю возникновения, ареал действия и границы применимости. Значение такой формы получения капитала как накопление военно-силовыми методами никогда не утрачивало своего значения на протяжении всей истории осуществления экономической деятельности. Как уже отмечалось, еще на заре своего существования общество знало различные способы получения материальных благ: путем дара и путем насилия. При этом в культуре народов, перешедших к «цивилизованным» формам жизни этика и практика дара стремительно стала искореняться из опыта и норм повседневной жизни, вытесняясь на периферию социальности, локально лишь в незначительной степени сохраняясь и по сей день. Об этом, в частности, пишут современные исследователи Ю. Барсукова, Т. Н. Юдина и др. К примеру, Т. Н. Юдина обращает внимание на то обстоятельство, что на уровне ведения домохозяйств, традиционные принципы осуществления хозяйственноэкономической деятельности не утрачивают своего значения: «...даже в рамках мейнстрима домохозяйства (households) выступают как традиционный сектор, экономическая единица и институт рыночной экономики. Они представляют собой самую реальную часть реального сектора экономики, что особо ощутимо в условиях современного мирового экономического кризиса» [473, С. 134]. Ю. Барсукова, исследуя принципы отношений в домохозяйствах на примере российских семей, выявила, что отношения реципрокности (дара) все еще имеют место в глубине наиболее тесных в родственном или духовном отношении связей, полностью не вытесняются сугубо экономической логикой обмена [42; 43]. При этом требование реципрокности (взаимности) носят ярко выраженный моральный характер. Лакуны реципрокности представлены тем шире, чем в большей степени культура сохранила элементы традиционного уклада жизни. И наоборот, в странах, в наибольшей степени испытавших на себе трансформационный потенциал модерна, прошедших сквозь последовательное и методичное отрицание всего того, что хоть как-то может указать на связь с традиционной культурой, пространств, не занятых тотальной обменной логикой, практически не остается. При этом прослеживается следующая закономерность: чем меньше уровень реципрокности в обществе, транзакций, освященных культурой дарообменных практик, тем выше в нем уровень насилия. В частности, это хорошо прослеживается на примере накопительных практик, имеющих место в западноевропейском регионе планеты. Западная Европа, включившаяся в динамичный дрейф линейно-поступательного развития, ранее других стала высвобождаться от принципов реципрокности, с одной стороны, открывая для себя возможности обмена (Ф. Бродель, К. Поланьи и др.), с другой, активно институализируя формы насильственного накопительства. В этом смысле интерес представляют исследования по экономической роли крестовых походов, вклад которых в обеспечение и развитие средневекового торгового капитала в достаточной мере не оценен и по сегодняшний день. Экономический результат крестовых походов описывает, к примеру, русский экономист И. И. Сковрцов- Степанов. В частности, он отмечает следующие результаты данных военных мероприятий: «Уже через какие-нибудь полвека после первого крестового похода начался расцвет ярмарок Шампани. Представляя нейтральную область, одинаково доступную для итальянских, южно-французских (главным образом провансальских и лангедокских), германских и английских купцов, Шампань на два столетия сделалась центральным пунктом, в котором встречались всевозможные продукты Востока с произведениями окружающих стран Запада» [358, с. 13]. «Взятие Константинополя и захват значительной части Византийской империи венецианцами и отчасти генуэзцами были совершенно естественным заключительным актом в торжестве итальянской торговли над византийской» [358, с. 12]. Как отмечает российский историк рубежа XIX-XX веков проф. С. Г. Лозинский, крестовые походы во многом выступили локомотивом развития торгового капитала: «Крестовые походы вызвали к жизни и новые потребности, и новые источники обогащения; они сильно подорвали прежний натуральные режим и дали очень существенный толчок денежному, обменному, товарному хозяйству» [246, с. 102]. Не случайно мы наблюдаем рост институтов мобилизации капитала в средневековых городах Венеции, Генуи, Ломбардии и др., в закрома которых стекалась полученная в результате военного захвата добыча. Название средневекового города Ломбардия даже стало основой хорошо известного понятия «ломбард», что свидетельствует о той огромной роли, которую играли в жизни данного города, а также взаимодействующих с ним других городов механизмы заемных отношений. Именно накопленный военно-силовыми методами капитал стал материальной основой того ренессансного периода, который испытала Западная Европа в постсредневековый период собственного развития. Запросы на культурные достижения данной эпохи также диктовались во многом торгово-ростовщическим слоем общества: развитие математики, как решение задачи по облегчению торговых сделок, создание предметов искусства как атрибутов роскоши и т. п.. Представляется, что накопление капитала с использованием военно-силовых, насильственных методов является продолжением практики присваивающего хозяйства. В чистом виде военное накопление возможно при условии экстерриториального движения, сопряженного с захватом естественных природных богатств: территорий, земель с содержащимися в них полезными ресурсами, вытеснением противника из более благоприятной климато-географической зоны с большим количеством природных богатств. Словом, насильственное улучшение объективного фактора развития (естественных, природных условий), на основе которого в принципе можно реализовывать присваивающие стратегии хозяйствования. Устоявшееся мнение о том, что в средние века капитал появляется из превращенной формы ренты - прибавочного продукта, извлекаемого из феодально-зависимого населения [264], нуждается в дополнении. Поскольку тезис Маркса о том, что зачаточная средневековая торговля обогащает тех, кто обращается к ней уже с некоторым состоянием, и что первоначальным источником капитала мог быть лишь прибавочный продукт, содержит в себе возможность рассмотрения в качестве данного «некоторого состояния» военную прибыль. Немецкий социолог Норберт Элиас в известной работе «О процессе цивилизации» отмечает военно-силовой характер реализации накопительно-собственнических интенций у правящей элиты Средневекового общества: «...на протяжении почти всего Средневековья не деньги, а земли были главной формой собственности. Приобретательство... по необходимости имело другую форму и было иначе направлено; оно требовало иного поведения, чем в обществе с развитой денежной и рыночной экономикой. Вполне вероятно, именно в Новое время впервые возникает специализирующийся на торговле слой, целью которого становится непрестанная работа ради обретения все большего количества денег. Социальные структуры, побуждавшие людей к приобретению все новых средств производства в преобладающем в Средневековье секторе натурального хозяйства, легко выпадают из поля зрения, поскольку стремление это было направлено не на накопление денег, но на приумножение земель. Кроме того, политические и военные функции того времени еще не отделились от экономических в той степени, в какой это произошло в обществе новейшего времени. Военное действие, политическое и экономическое стремление здесь практически тождественны, желание получить большее богатство в виде земельных владений идентично желанию приумножать власть, обеспечить свою суверенность, равно как и увеличить свою военную силу» [469, с. 46]. Захват богатств, произведенных человеком, по методу накопления может рассматриваться как военно-силовой, но по источнику возникновения материальных благ как производительный. Тем не менее, в условиях, когда производительность аграрного способа производства очень мала, полученных на основе производящей деятельности продуктов труда явно не хватает для того, чтобы накапливать капитал, военно-силовые методы становятся источником накопления. При этом присвоение в чистом виде - полный захват чужой собственности - предполагает исключительно насильственные методы. В то время как присвоение прибавочного труда - эксплуатация зависимых тружеников-производителей (рабов, крестьян, рабочих и т. п.), - помимо насилия включает в себя элементы обмена материальных благ на нематериальные (на относительную безопасность, покровительство и т. п.). Можно представить эволюцию способов накопления капитала следующим образом: 1. военное накопление капитала (чистый захват собственности и естественных природных благ); 2. военно-торговое накопление капитала (неэквивалентный обмен с использованием силового давления); 3. производительный аграрный способ накопления капитала (присвоение прибавочного продукта, произведенного на основе земледелия); 2. натурально-торговое накопление капитала (накопление в результате обмена продуктами производительной деятельности); 3. производительный промышленный способ накопления капитала (присвоение прибавочного продукта, полученного на мануфактурах или с помощью машинного индустриального производства); 6. торгово-финансовое накопление капитала (накопление в результате торговли деньгами). 7. финансовое фиктивное накопление капитала (накопление в результате ссуднопроцентных операций, банковских услуг, манипуляций с деривативами и т. п.). Здесь также стоит отметить, что в ситуации роста капитала велика роль переходных форм его накопления. В чистом виде формы накопления встречаются редко. По мере освоения всего многообразия форм накопления капитала, общество использовало ту или иную его форму в зависимости от исторических обстоятельств и условий социальноантропологического развития. Так, например, военное накопление в неявном виде присутствует в такой форме международной торговли как колониальная и неоколониальная торговля, в которой купец (торговец) от действительного (двухстороннего) обмена переходил к одностороннему присвоению произведенными продуктами. Русский исследователь И. И. Скворцов-Степанов, описывая особенности колониальной торговли европейских стран со странами завоеванных континентов (Африка и Америка), возникшей на рубеже средневековья - нового времени писал: «Действительный обмен переплетался с односторонним завладением, с прямым или замаскированным грабежом, купец при первой возможности превращался в простого пирата, в торговом посреднике умирал военный организатор» [358, с. 6]. В рассуждениях автора мы можем найти прямые различия данного способа «обмена» с натурально-торговым накоплением капитала, возникающем в результате обмена продуктами производительной деятельности: «Купец мало интересовался производительными отношениями той страны, в которую он приезжал. Он просто «снимал сливки» с того производства, которое было организовано без него и не им» [358, с. 6]. Данную эпоху И. И. Скворцов-Степанов называет «эпохой экстенсивной торговли, когда военный захват добычи играл такую же роль, как и мирный обмен» [358, с. 6]. Ярким примером такого военно-торгового накопления могут служить испанская Вест-Индская компания (16 век) и голландская и английская ост- Индская компании, организованные в XVII веке. Описывая экономические отношения стран Западной Европы со своими колониями, российский исследователь С. В. Бурцев пишет: «Все годы испанского владычества не прекращались грабежи и жестокая эксплуатация населения, занятого добычей золота во всех странах континента. Из покоренной Южной Америки с 1521 по 1544 гг. в Испанию ежегодно доставлялось 3 тонны золота, а с 1545 по 1560 гг. - уже 5 тонн. Всего испанцы, захватив огромные колонии в открытой ими Америке за три века колонизации (XVI-XVIII вв.), вывезли оттуда 2500 тонн золота и 100 тыс. тонн серебра» [88, с. 54]. Результатом подобного использования военно-силового ресурса в деле осуществления хозяйственной деятельности явилось то, что к середине XVI века Испания стала богатейшей страной Европы по количеству находившихся в ее распоряжении денег. Это не замедлило сказаться на хозяйственно-экономической ситуации в целом. Прежде всего, обращает на себя внимание то обстоятельство, что вливание в монетарную систему Испании огромного количества денег, добытых не производительным, а военно-силовым путем привело в целом к упадку производства. «Легкие деньги» стимулировали потребление, траты на предметы роскоши, что в целом привело к росту долгов испанского государства. Как итог: награбленное золото было потеряно, приоритет в производстве не установлен. В XVIII веке Испания превратилась во второстепенное государство. Обратим внимание также на то обстоятельство, как характеризуются основные процессы, развернувшиеся в эпоху колониализма: «...колониализм повлек за собой три основных процесса: добычу серебра с применением принудительного труда (здесь и далее в цитате курсив наш. - С. С.) на американском континенте; принудительное перемещение миллионов африканцев как рабов через Атлантику; взимание дани с азиатского торгового флота и земли» [183, с. 35]. «Между 1493 и 1700 гг. Американский континент произвел 51 100 метрических тонн серебра, или около 81 % его мирового производства» [183, с. 35]. Следствием преобладания военно-силовых методов построения торговых отношений является неэквивалентность обмена. «Колониальное завоевание отрицательно сказалось, прежде всего, на развитии городского ремесленного производства, связанного в основном с производством личного потребления (главным образом предметов роскоши). Упадок этого производства был вызван не столько фабричной конкуренцией, сколько перераспределением чистого продукта колониального общества в пользу метрополии (курсив наш. - С. С.)» [290 , с. 21]. «...Западная Европа год за годом в течение двух веков была способна обменивать драгоценный металл, полученный при очень малых затратах, на более ценные товары» [183, с. 35]. «Даже после того, как ранняя фаза получения сверхдоходов от продажи серебра на этих (восточных - прим. С. С.) рынках прошла, у Западной Европы все еще оставалось преимущество, так как продолжалась низкозатратная добыча серебра на Американском континенте» [183, с. 35]. Другими словами, снижение издержек производства максимально эффективно при условии сочетания их с военным грабежом и насилием. Эти элементы присваивающего типа ведения хозяйственных отношений не учитывались в классических теориях по политэкономии, разрабатываемых западноевропейскими теоретиками. Тем не менее, представители одного из наиболее ранних политэкономических учений - меркантилизма - считали колониальную экспансию одним из важнейших источников накопления. Т. Ман в трактате «Рассуждение о торговле Англии с Ост- Индией» прямо призывает к колонизации, т. к. благодаря ей возможно сократить собственные затраты максимально. Апологетическую позицию по данному вопросу занимал Ф. Бэкон и другие известные личности [207]. Допустимость насильственного обмена обосновывал в своих труда Иеремия Бентам. Он указывал, что, руководствуясь принципом получения максимальной пользы, необходимо рассматривать все предметы с той точки зрения, что они могут быть подвергнуты насильственному обмену, «если это представляется единственным средством предотвратить большие утраты» [52, с. 371]. Придание насильственным методам накопления капитала теоретического обоснования можно назвать «политэкономическими эвфемизмами», призванными смягчить оценку роли насильственных методов в деле капиталистических отношений. Этим же целям служила и специальная пропагандистская литература, в больших количествах создаваемая в странах-колонизаторах, в которой развивалась мыль о том, что колониальный захват жизненно необходим для осуществляющего его общества [207, с. 484-489]. Тем не менее, для современных исследователей фактор насилия в деле построения экономически успешного общества осознается все в большей степени. В частности, американский политолог С. Хангтингтон, рассматривая экономическое благополучие западных стран пишет по этому поводу следующее: «Запад покорил мир не превосходством своих идей, ценностей или религии (в которые были обращены немногие члены других цивилизаций), а превосходством органзованного насилия и его применением. Представители западной цивилизации часто забывают этот факт, представители не-западных цивилизаций - никогда» [506, р. 51]. Английский историк Э. Хобсбаум, рассматривая проблему промышленного взлета Великобритании XVIII, века связывает успех индустриальной революции в данной стране и в Европе в целом с колониальной политикой. Особо подчеркивая роль насилия, примененного в мировых масштабах, Э. Хобсбаум указывает, что стремительный подъем стран-колонизаторов достигался «двумя основными средствами: захватом экспортных рынков ряда других стран и разрушением внутренней конкуренции в отдельных странах, т. е. политическими или полуполитическими средствами войны и колонизации» [504, р. 48]. Рассматривая природу дохода современного капитала, Д. Харви вводит понятие «накопление путем отъема» [501, р. 137-182]. Интересно то, что Д. Харви убедительно показывает, что капитализм периодически возвращается к подобным видам присвоения на всем протяжении своего существования. И сегодняшнее время - не исключение. Указывая на роль насильственного захвата в деле возрастания экономического благополучия стран Западной Европы, современный экономист Р. Дзарасов констатирует: «...российской общественности практически неизвестна та высокая цена, которой обернулся для человечества экономический подъем капитализма» [153, с. 293]. Иначе говоря, при возникновении в культуре запроса на реализацию максимально выгодных стратегий обогащения на первое место выводится насильственный захват собственности. Следующий, вполне конкурирующий с вышеназванным, является способ накопления путем финансовых манипуляций, торговых операций и лишь затем следует обогащение за счет производительной (промышленной и сельскохозяйственной) стратегии. Интересно, что о не равных возможностях в достижении богатства посредством различных видов человеческой деятельности общество знало очень давно. Так, например, еще Катон в своем трактате «Земледелие», указывал на то, что данное занятие уступает торговле и ростовщичеству в деле приумножения богатств. Он писал о том, что от ведения сельскохозяйственных работ в поместье не стоит ждать больших доходов. Для обогащения «...лучше заняться торговлей, но она опасна, или ростовщичеством, но оно не почетно» [193, с. 3]. Другими словами, соотношение различных способов по достижению обогащения отличается значительным неравенством. К примеру, понимание того обстоятельства, что обогащение во многом сопряжено не с производительной (трудовой), а с финансовокоммерческой деятельностью, было характерно и для русских мыслителей-экономистов. В частности, И. А. Третьяков - «первый русский экономист европейского академического уровня» [16, с. 61] - еще в середине XVIII века говорил о том, что «обогащает всякое государство несказанно....учреждение банков для коммерции» [475, с. 299]. Также среди факторов, которые, по мнению И. А. Третьякова, задерживают экономическое развитие страны, одним из важнейших является «отсутствие запаса», «избытка вещей», т. е., выражаясь современным языком, недостаточное накопление [475]. Значение банковского сектора в деле накопления капитала особенно отчетливо осознается западноевропейским обществом. Как отмечает известный индийский исследователь истории средних веков Ирфан Хабиб, методы стремительного развития капитала, не имеющие аналогов в мире, возникают именно в Западной Европе: «... два уникальных усовершенствования в организации коммерции, которые помогли пустить капитал в обращение в невиданном ранее масштабе и с небывалой гибкостью, появились, прежде всего, в Европе. Первое касалось появления акционерного общества. Наиболее успешными моделями такого общества были Ост-Индские компании, капитал которых увеличивавшийся за счет отдельных морских плаваний, был вытеснен постоянно растущим капиталом в форме акций, разрешенных к продаже. К 1612 г голландская, а к 1659 г. английская компании перешли к этой системе, и к концу века их акции котировались на амстердамской и лондонской фондовых биржах. Другим институтом стала система общественных или корпоративных банков, моделями которых были биржевой Риальто банк Венеции (открыт в 1587 г), «Виссельбанк» Амстердама (1609 г.) и, наконец, Банк Англии (1694 г), эмиссия конвертируемых банкнот которого дала ему возможность выпускать деньги и таким образом извлекать капитал из всего сообщества» [183, с. 34]. Именно с этих пор - новоевропейского периода развития общества - роль финансового сектора в деле развития экономических отношений все более усиливается, инициируя процессы трансформации смысловых доминант социокультурного строительства. Общество, подвергавшее культурному остракизму норму накопительства, начинает ориентироваться на нее в полной мере. Безусловно, данные трансформации не могли произойти одномоментно: инерция культуры еще длительное время «сопротивлялась» тенденциям по усилению отвергаемых ею ранее норм. Тем не менее, названный переворот состоялся и сегодня можно констатировать факт восприятия социумом стратегии накопительства как эталонной модели человеческого поведения. В связи с этим значительную роль, начиная с новоевропейского периода развития общества, приобретают такие формы накопления как финансовые манипуляции (хотя массовый характер они принимают только лишь в XX веке и особенно в начале XXI века). Однако прежде, чем остановиться на сути финансовой формы накопления, укажем, что наиболее хорошо описанной, в основном благодаря трудам К. Маркса и теоретикам марксистского крыла философии, является накопительная деятельность посредством развития производственного капитала и присвоения прибавочного продукта - прибыли. Производственное накопление, как отмечалось, может иметь несколько видов: производительный аграрный способ накопления капитала и производительный промышленный способ накопления капитала. Получение дохода от данных видов деятельности связано с присвоением так называемого «прибавочного продукта» (К. Маркс), т. е. тех благ, который рабочий/крестьянин получает сверх той нормы, которая необходима ему для жизнеобеспечения. Безусловно, в данной форме накопления значительная роль принадлежит производительному труду. Именно поэтому поведенческая норма трудовой аскетики и трудового энтузиазма освящается культурой новоевропейского общества. Данный вид человеческой активности признается высшей формой реализации человеческого потенциала. Тем не менее, по мере того, как роль трудовой активности и собственно производительного труда в деле приумножения богатства снижается (во многом благодаря тому, что производительные формы накопления далеко отстают в своих возможностях от торговых и финансовых накопительных возможностей), происходит резкая смена отношения к труду в культурных доминантах современного общества. Огромная роль в этой смене принадлежит фиктивному финансовому капиталу. Как известно, категорию «финансовый капитал». В конце XX-XXI века масштабы финансового сектора значительно возросли. Финансовое посредничество и финансовые институты играют сегодня более существенную роль, чем 20-30 лет назад. Как описывает данную ситуацию И. Г. Левина: «Ежедневные международные потоки капитала в начале XXI века составили около 2 трлн. долл. В 2005 г. объем иностранных депозитов в коммерческих банках составил более 15 трлн. долл. (по сравнению с 10 трлн. долл. В 200 г.). За последние десятилетия ежедневный объем сделок на мировом валютном рынке возрос с 1 млрд. до 1880 млрд долл., а объем торговли товарами и услугами - всего на 50 %. В результате в 2004 году объем валютных операций в 70 раз превышала объем мирового экспорта товаров и услуг» [238, с. 83]. Данная тенденция на сегодняшний день продолжает только нарастать. По оценкам Банка международных расчетов, в 2013 году ежедневный оборот финансовых активов составил 5,3 трлн. долларов [518]. Указанные факты свидетельствуют о том, что роль финансового сектора экономики и финансово-спекулятивных способов накопления возросла как никогда ранее. Тем самым сегодня практико-эмпирически разрешен вопрос о том, какая форма капитала (промышленная, торговая или финансовая) является ведущей силой мирового развития. Данная проблема волновала общества еще на заре становления капитализма. Еще Г. Бернгард, Р. Гирфельдинг и другие экономисты рубежа XIX- XX вв. высказывали идеи о том, что высшей стадией развития капитала является финансовый капитал, в силу чего движение капитализма по пути финансализации неизбежно [117]. Тем не менее, К. Маркс не соглашался с возможностью финансового капитала стать во главе промышленного. Он и его последователи продолжали отстаивать позицию о приоритетной роли производящего (индустриального) капитала. Боле того, К. Маркс указывал, что кредитная система есть создание и даже форма индустриального капитала, начавшаяся с мануфактуры и далее развившаяся вместе с крупной индустрией [265]. Данное марксово положение активно отстаивал А. Финн-Енотаевский, В. И. Ленин и другие марксисты [241; 405]. «Спор о гегемонии» разрешился в пользу линии Р. Гильфердинга. Фактичность современности, а также теоретический анализ по поводу развития экономических процессов указывают на то, что финансовая сфера экономических отношений все больше подчиняет себе производственную и даже сферу обращения - торговлю. Другими словами в триаде: промышленный капитал, коммерческий (торговый) капитал, финансовый капитал, лидирующее положение занимает последний. Именно манипуляции с финансовыми активами и их производными выступают сегодня решающим фактором экономического движения. На основании изложенного выше, можно сделать следующие выводы: 1 Становление экономоцентричного общества связано с трансформацией смыслопорождающей сферы, произошедшей в ходе социокультурной динамики, важнейшими элементами которой являются абсолютизация в общественном и индивидуальном сознании идей накопительства. Ключевыми маркерами социальной иерархии в данном типе социума выступают не отношения труда и капитала, но отношения денег, процентов, долгов и кредитов. Несмотря на то, что долги и кредиты как система зависимостей между людьми стали развиваться в самостоятельном русле достаточно рано, о чем убедительно пишут исследователи натуральных, первобытнообщинных обществ (М. Мосс, М. Элиаде, Н. Салинз и др.), тем не менее, специфичную объективацию посредством материальных факторов она приобрела лишь в перешедших к производящему хозяйству обществах. Тем самым отношения символических долгов приобрели вид дебиторско-кредиторной материальной зависимости. 2 На ранних стадиях существования производящих обществ усиление типа зависимости, определяемого по материальному фактору (натуральный и денежный заем) не получало достаточной поддержки со стороны общества, жестко не закреплялось на уровне социокультурных институтов (мораль, право и т. п.). Данная тенденция, несмотря на некоторое ее ослабление в поздний период существования традиционного общества, в целом препятствовала становлению экономоцентричной парадигмы социокультурного развития. 3 В различные периоды развития общества на первый план выступали разнородные способы отношений взаимности, а также стратегии накопительства: военно-силовое (насильственный захват собственности), торговое накопление в результате обмена, производительное накопление путем умножения прибавочной стоимости, наконец, финансовое фиктивное накопление (перераспределение). 4 Легитимация в обществе принципов накопительства способствовала активному развитию всех вышеперечисленные форм накопления капитала, а также их переходных состояний (военно-торговое, торгово-промышленное, торгово-финансовое и т. п.). Утверждения о том, что насильственно-силовые, захватнические стратегии накопления изжили себя на ранних стадиях развития капитализма не совсем правомерны. Теории неравного развития (мир-системного анализа, концепции «насаждения отсталости», «периферийного капитализма» и др.) убедительно показывают, что использование насильственно-силовых методов накопления капитала актуально и для современной мировой хозяйственной системы. 5 Нормативность современного - экономоцентричного - общества создает режим благоприятствования для утверждения в обществе спекулятивно-финансовых транзакций, ведущих к сверхприбылям и утверждению неравенства в обществе.