Инструментализация дискурса экономоцентризма в социокультурных условиях современного общества

Социокультурная парадигма экономоцентризма, господствующая в современном обществе, безусловно, обладает целым спектром неэкономических инструментов, способствующих развертыванию и закреплению аутентичных ей принципов и норм.

Такими инструментами выступают: язык, определенным образом концептуализированное научное знание, закрепление норм и знаний, способствующих развертыванию идей, отвечающих экономоцентричным ориентациям, на уровне общественного и индивидуального сознания, а также на уровне социокультурных институтов (политико-правовых, экономических, морально-нравственных и т. п.) и другие. Возможность исследования подобного рода инструментария мы имеем благодаря трудам философов XX века, обращавшихся к проблемам символического изображения онтологических феноменов, вопросам подлинности речевых транзакций и т. п.. Настоящий прорыв в направлении осознания роли теоретических конструкций, господствующих в сознании того или иного общества, был совершен структурализмом (Ф. Де Соссюр, К. Леви-Строс, Ж. Лакан, Р. Барт, М. Фуко и др.) и позднее конструктивизмом (Н. Луман, Т. Лукман, Д. Бэккер, Б. Латур и др.), а также постмодернизмом (Ж. Делез, Ф. Гваттари, Ж. Батай и др.). Открытие Фердинанда де Соссюра, вычленившего бинарную жизнь языка-речи, указавшего на разную степень осознания этой бинарности либо полной ее непредставленности на уровне культурной рефлексии, позволило не только по-новому посмотреть на проблемы мышления и сознания, но и в значительной степени расширило понимание всякого высказывания, указало на его многослойность, содержание в нем, помимо очевидно-предъявленных форм, скрытых, нерефлексируемых, но автоматически усваиваемых смыслов. Современная лингвистика утверждает, что сам по себе язык накладывает определенную структуру на реальность, заставляет нас видеть мир таким, каким он представляется благодаря определенным языковым практикам, имеющим отношение к симовлическим обменам в целом [148; 252; 260; 370; 413].

Для Ж. Дерриды реальность всегда сводится к репрезентации и поэтому именно язык конструирует идентичность и придает ей реальность в процессе обозначения [148]. Тем самым язык выступает той онтологической действительностью, в существовании которой в своих антионтологических и антиметафизических теоретизированиях Ж. Деррида отказывает. Интересным в связи с этим обратиться к следующему высказыванию Ж. Дерриды: «Внетекстовой реальности вообще не существует. И вовсе не потому, что нас не интересует жизнь Жан-Жака Руссо или же существование «маменьки» или Терезы как таковых, и не потому, что у нас нет иного доступа к их так называемому «реальному» существованию, кроме как через текст.... Как мы пытались здесь доказать ... реальная жизнь... всегда была письмом .... в тексте мы читаем, что всякое абсолютное наличие ... исчезло, а смысл и язык открываются нам лишь благодаря письму как отсутствию некоего естественного начала» [148, с. 313-314]. У Куайн уверен, что всякий «... онтологический спор должен перерастать в спор о языке» [216, с. 339]. Ж. Лакан в работе «Функция и поле речи и языка в психоанализе», размышляя о механизмах закрепления нововведений в обществе пишет следующее: «Ирония революций состоит в том, что они порождают власть тем более абсолютную в своих проявлениях не оттого, что, как считают многие, она более анонимна, а оттого, что она в большей степени сводится к означающим ее словам» [229, с. 53]. Другой философ структуралистского направления - М. Фуко - полагал, что язык - это уровень первоначального структурирования реальности, на основе которого далее вступают в силу социально-культурные механизмы более высоких уровней [415, с. 24]. По мнению М. Фуко, личность выступает как продукт доминирующих дискурсов, определяемых социальными, культурными установками и практиками [415]. Поток репрезентаций, актуализируемый посредством языка как семиотической системы, задает некоторую идентичность, в рамках которой индивид ощущает свою причастность социуму как целому. Подобные рассуждения содержатся и в работах философов-постмодернистов.

Общераспространенное для постмодернистов утверждение о том, что реальность не существует онтологически, но обретается лишь как гносеологическая проекция языковых практик, что дискурсивный продукт, символический вымысел неизбежно и ошибочно отождествляются обществом с автономной материальной сущностью [216], несмотря на свою экстравагантность, все же позволило обнаружить в предметном поле философского знания такие лакуны, вне заполнения которых невозможно решить важнейшие проблемы современности. В этом смысле возникновение философии постмодернизма, структурализма и т. п. можно рассматривать в тойнбианской интерпретации как попытку западноевропейского общества дать «ответ» на «вызовы» той «среды», которая все более отчетливо вовлекалась в чреду кризисов (политических, экономических, собственно антропологических и т. п.). Уже упоминавшийся М. Фуко в работе «Дискурс и истина» обращает пристальное внимание на то обстоятельство, что говорение - это сложный конгломерат социальной организации пространства, говорящего и собственно высказывания [413]. Данная троичность, по М. Фуко, является условием признания высказывания истинным. Здесь также раскрывается важная проблема возможности возникновения некоторого высказывания как такового. Другими словами, чтобы высказывание не только было признанно истинным, но даже «проговоренным» и услышанным, необходима ситуация комплементарного взаимодействия названных элементов. В связи с этим представляется, что функционирование каждого из данных элементов (социального пространства, высказывания и говорящего субъекта) может выступать маркером, специфическим индикатором, позволяющим выявлять бытие-функцию сопряженных между собой составляющих. Изучение данной взаимосвязи позволит проникнуть в сущность образовывающих ее элементов. В свете нашего исследования представляется необходимым обратиться к анализу высказываний, репрезентирующих содержание экономического мышления современного общества. Отметим, что анализ экономической мысли, в свою очередь, может осуществляться на нескольких доступных исследователю уровнях, поскольку в научной классификации, данной современными исследователями, выделяют, как минимум, два уровня функционирования экономического сознания: эмпирический и теоретический [1; 3; 12; 89].

К первому, эмпирическому, может быть отнесен уровень обыденного сознания и осуществлен анализ состояния общественного сознания по вопросам экономических ценностей и экономической проблематики в целом на основе устных высказываний. Данный вид анализа стал доступен сравнительно недавно - по мере развития такой отрасли знания, как социология, результаты исследовательских мероприятий которой позволяют в той или иной степени достоверно судить о состоянии общественного сознания по некоторым экономическим вопросам. Второй уровень - это анализ письменных текстов. Прежде всего, это художественная литература, в которой экономическая проблематика содержится в неявной форме, но, тем не менее, доступна для ее выявления и экспликации. Наконец, анализ специальных экономических текстов, созданных профессионалами - экономистами-теоретиками и практиками, где основные смысловые интенции, нормы и правила прослеживаются достаточно отчетливо. Именно последнему виду письменных источников - профессиональной экономической литературе, которая в научной классификации, данной современными исследователями [1; 12; 332], может быть соотнесена с теоретическим уровнем функционирования экономического сознания - будет посвящен наш анализ, поскольку эти источники наиболее доступны для верификации рассматриваемых проблем. Однако прежде чем приступить к фактическому анализу, укажем на роль исходных предпосылок - частных (экономических) онтологий в построении общей картины экономической реальности. Поскольку именно здесь задается система фундаментальных понятий - категориально-терминологический аппарат, вокруг которого складываются понятийные структуры, формирующие идеальные объекты, призванные отображать свойства и закономерности реального мира [12]. На эту проблему обращали внимание многие зарубежные ученые (М. Блауг, Т. Веблен, Н. Картрайт, Д. Норт, М. Хоркхаймер, М. Фридмен, Й. Шумпетер), а также ряд отечественных исследователей (О. И. Ананьин, И. А. Болдырев, О. Б. Кошовец, И. Г. Чаплыгина и другие).

Частные онтологии предопределяют спектр исследовательских стратегий в конкретной профессиональной области, выступают составной частью «научных парадигм» (Т. Кун), «исследовательских программ» (И. Лакатош), «исследовательских традиций» (Л. Лаудан), «дисциплинарных матриц» (Т. Кун). Однако сами они очень редко становятся предметом специальной исследовательской рефлексии. В Нобелевской лекции Джеймса Бьюкенена (1986 г) содержится важная констатация: «Экономист редко исследует предпосылки моделей, с которыми он работает» [89, с. 563]. Данная неосознанность служит хорошим условием для того, чтобы выступить основанием тех широких ворот, через которые в процесс научного анализа «входит идеология» (Й. Шумпетер). Поскольку признанная в научном мире исследовательская метаориентация воспринимается как нечто очевидное, не требующее обоснований. Именно такие безусловные презумпции в неявном или снятом виде присутствуют в большинстве научных теорий в отдельных профессиональных отраслях. Обнаружение этого обстоятельства произошло во многом благодаря трудам постструктуралистов, обнаживших мировоззренческую основу гуманитарных наук, указав на их «предпосылочный» характер и подорвав уверенность в имманентном характере гуманитарного знания. Наша задача - выявить исходные предпосылки теоретизирования, заданного логикой экономических отношений, указать на их место в системе построения современной картины мира, рассматриваемой сквозь призму экономической реальности. Ведь, как указывает современная методология науки, научные описания не бывают теоретически нейтральными (Г. Мюрдаль, М. Хоркхаймер1), и поэтому логика ангажированного дискурса с необходимостью должна быть прояснена и артикулирована. Данная проблема носит столь острый характер, что, по мнению некоторых известных экономистов, как например, французского ученого Мориса Аллэ, лауреата премии имени Нобеля по экономике (1988), экономика вообще с трудом может рассматриваться как наука, поскольку «она таковой никогда полностью и не станет, учитывая, сколь сильно ее сырой материал связан с интересами и идеологиями» [8, с.

25-26]. В свою очередь, Й. Шумпетер, развивая мысль о том, что любое знание не лишено субъективизма, писал: «... если есть хоть какой-нибудь мотив, побуждающий нас видеть факты так, а не иначе, то можно не сомневаться, что мы увидим их так, как нам хочется» [461, с. 96]. Философское осмысление мировой экономической мысли позволяет выделить в ее концептуально-логическом пространстве несколько ведущих тем, генеральных вопросов, исходных презумпций, вокруг которых выстраивались центральные смысловые сюжеты, нормативные установления, ценностные императивы и практическая деятельность самых разнообразных по своему историческому, географическому, политическому и т. д. положению обществ. Такие авторы, как М. Г. Покидченко, Д. Н. Платонов, М. А. Слудковская, Г. Г. Фетисов, А. Г. Худокормов, И. Г. Чаплыгина, А. Р. Червяков и другие выделяют Например, основатели франкфуртской школы, в частности, М. Хоркхаймер, указывали на ангажированность социальных наук, на то, что они включены в социальные структуры и всегда выражают интересы определенных социальных групп. следующие группы проблем, наиболее актуальных в сфере осмысления хозяйственноэкономической деятельности: • распределения, равновесия, эффективности и благосостояния общества как целого; • обмена, его принципов и условий; • производства прибавочного продукта; • причин и условий богатства общества и отдельной личности; • взаимосвязи хозяйственной сферы с другими сферами общественной жизни военно-политической, социально-семейной, религиозно-идеологической); • движущих сил хозяйственного развития; • направленности экономического развития - экономического прогресса и регресса [334; 404; 439] и другие. Как уже указывалось, экономическая проблематика как самостоятельный предмет исследовательской рефлексии и специфическая, выделенная в отдельную область сфера человеческой деятельности возникает в культуре после революционных событий новоевропейской действительности. Кантильон, Кенэ, Смит и др. свои пилотажные исследования в области экономики строили в феноменологическом разнообразии, но онтологическом единстве. В частности, можно заметить, что первые теоретические конструкции философов-экономистов строятся вокруг материального воплощения результатов экономической деятельности - произведенного продукта. Здесь можно проследить социокультурный запрос новоевропейского общества, вставшего на путь капиталистического развития, на осмысление проблемы богатства, способов его приобретения и условий возрастания. В контексте нашего исследования проблема языкового «форматирования» общественного сознания на самых различных его уровнях (от обыденно-практического до научно-теоретического) выступает одной из важнейших. Следует обратить внимание, что если традиционное общество, особенно в древнем мире, покрывало хозяйственную сферу «завесой молчания», не различая на уровне языка специфику осуществляемой в ее рамках деятельности, о чем прекрасно писал К. Поланьи [319], то уже новоевропейское общество, проникнутое экономоцентричными идеями, уделило проблемам «экономической лингвистики» самое пристальное внимание. Особенно активно экономический тезаурус стал развиваться благодаря становлению собственно экономических наук. С помощью создания специфического категориального аппарата, экономисты не только определились с аналитическим инструментарием, но и задали особенный, не характерный для традиционного общества, способ видения реальности и отношения к ней. Здесь также интересно обратить внимание, что на заре своего становления экономическая наука активно заимствовала термины из естественных наук, создавая на базе биологических аналогий специфическую категориально-понятийную сетку, которую она накладывала на социально-экономическую реальность, тем самым решая сразу несколько стратегических задач. Во-первых, задачу повышения своего «социального престижа»: успехи естественных наук таким образом как бы переносились на экономику; во-вторых, укрепления собственно научного статуса и авторитета. Как известно, возникновение науки как социального института в XVII веке происходило в приверженности естественнонаучным ее направлениям: физика (классическая механика в особенности), химия, биология. В почете была и математика. В то время как гуманитарные науки не пользовались доверием. Им не удавалось в полной мере воспользоваться вновь обретенным в обществе статусом. Так, например, члены Лондонского Королевского общества - первого официального научного института, основанного в 1660 году - отвергали работы, которые не возможно было проверить экспериментальным путем, тем самым закрывая доступ в свое сообщество исследователям, занимавшимся теоретическими разработками и не выполнявшим роль естествоиспытателей. Отказ одному из авторов-философов звучал следующим образом: «Вы не можете не знать, что целью данного Королевского института является продолжение естественного знания с помощью экспериментов и в рамках этой цели среди других занятий его члены приглашают всех способных людей, где бы они ни находились, изучать Книгу Природы, а не писания остроумных людей» [цит. по 222, с. 53]. В-третьих, задачу концептуализации и распространения ценностей экономоцентризма в обществе, благодаря чему можно было бы легитимировать аутентичные ему социокультурные и хозяйственно-экономические практики, в частности, способствовать развитию капиталистических отношений. Безусловно, третья задача не была в достаточной степени осознана носителями «духа экономоцентризма», тем не менее, ценностные ориентации, как показано современными исследователями [3; 12; 13; 184; 461], априорно выполняют эпистемологические и конструктивиситкие функции вне зависимости от степени понимания данного обстоятельства исследователями. Таким образом, рождение в экономике, к примеру, таких понятий как «эволюционный процесс», «конкурентный отбор», «функции предпринимателя», «оптимальное распределение», «равновесное состояние» было не случайным: аналогия с естественными процессами должна была убедить общество в состоятельности, достаточности и неизбежности создаваемой экономической теории и политики. Одним из первых, кто обратился к данной аналогии и соответствующей лингвистике был В. Петти, - автор труда «Анатомия человеческого общества», в котором он изложил начала трудовой стоимости, во многом использовав знания об анатомических и физиологических принципах человеческого организма в осмыслении функционирования экономической системы. Сюда же можно отнести работу Франсуа Кэне «Экономическая таблица», в которой автор изложил теоретические основы народохозяйственного баланса. Кэне был медиком, что наложило свой отпечаток на созданную им схему экономического баланса, за которой проглядывалась единая схема обмена - ассимиляции и диссимиляции, характерная для биологии человека. Как отмечает российский исследователь А. В. Аникин: «По мосту философии он перешел от медицины к политической экономии. Человеческий организм и общество. Кровообращение, обмен веществ в человеческом теле и обращение продукта в обществе. Эта биологическая аналогия (курсив наш. - С. С.) вела мысль Кэне» [16, с. 121]. Другой исследователь - А. Г. Гаджиев - указывает на то обстоятельство, что Кэне перенес из медицины в политэкономию не только идеи, но и термины. Так, он отмечает, что «термин «воспроизводство» был впервые использован Кэне в политической экономии» [111, с. 7]. Очевидно, что экономический смысл данного термина проникнут аналогией естественных процессов: воспроизводство капитала как постоянное возобновление и повторение процессов производства и сбыта, имеющих огромное значение для ведения хозяйства. Терминология созданной Кэне классификации социальных классов также вписывается в логику биологического мышления. В ней мы находим «производительный класс» и «бесплодный класс». Верный своему изначальному занятию, уже будучи заинтересованным экономикой, Кэне стал основателем целого течения, пропагандировавшего идею о том, что экономические законы подобны законам природы. В русле данной идеи возник термин «физиократия» (П. С. Немур), труд «Естественный и существенный порядок, присущий капиталистическим обществам» (П. П. Ривьер) и другие. Биологической направленностью было проникнуто мышление не только французских экономистов. Основатель классической английской школы политической экономии традиционализма Адам Смит в своих работах использовал идеи естественника К. А. Гельвеция. Он усмотрел в законах экономического развития «естественный порядок», поставив экономические процессы и явления, происходящие в обществе, в зависимость от природы и, в частности, от «естества человека» [363]. Также А. Смит оперировал понятиями «товарообращение» и «воспроизводство», что указывает на метафоры, отсылающие к органическим процессам. Другой традиционалист - А. Маршалл - полагал, что политическая экономия является в известном смысле эволюционной наукой. Об этом свидетельствуют его постоянное обращение к категориям органического роста, распада. Маршалл полагал, что для того, чтобы понять экономические процессы, необходимо обращаться не только к природе, но и к антропологии - природе человека [184]. Представитель институционалистского направления в экономике Т. Веблен в своей работе «Теория праздного класса» утверждал, что в жизни человека и общества, равно как и в экономике, применимы аналогичные природным процессам понятия: борьба за существование, приспособление, естественный отбор. Впрочем, идеи Дарвина применительно к практике человеческого общества использовались очень многими мыслителями того времени. К слову сказать, для Нового времени, а в особенности для XIX-начала XX века влияние естественных, и в частности, медико-биологических наук было огромным в целом. Не одна зарождающаяся экономика испытывала на себе их влияние. То же можно сказать и о социологии, социальной философии, теории права, антропологии и т. д. Так, Шарль Луи де Монтескье в своем сочинении «О духе законов» сформулировал тезис о естественной закономерности всего сущего: «Законы в самом широком значении этого слова суть необходимые отношения, вытекающие из природы вещей» [282, с. 163]. Основатели социологии О. Конт и Г. Спенсер рассматривали развитие общества по аналогии с организмом, выделяя определенные стадии роста. Цивилизационный подход в лице О. Шпенглера, А. Тойнби и других также мыслил категориями, имеющими биологическую основу: детство, юность, зрелость, старость, а также зарождение, рост и т. п.. В это время колоссальное значение приобретают идеи Ч. Дарвина, что вполне соответствует духу эпохи. У Б. Рассела встречается следующая оценка трудов именитого биолога: «Чем Галилей и Ньютон были для XVII века, тем же Дарвин был для XIX века» [335, с. 869]. Борьба за существование, естественный отбор и т. д. - вот категории, перенесенные из биологической науки в пространство социальных наук. В целом аналогия с природными процессами в интерпретационных моделях целого ряда наук была очевидной. Это и «Физиология промышленности» Дж. А. Гобсона, и работы основоположника тектологии А. А. Богданова, в которых он писал о законе «физиологических» затрат энергии и многие другие. А также теория естественного права, концепция естественного происхождения государства - список может быть продолжен. При этом стоит обратить внимание, что естественнонаучная терминологическая модель, как это ни странно прозвучит, в снятом виде разрешала вопрос в развернувшейся в XIX веке дискуссии о нормативности и позитивности научного знания вообще и экономического знания, в частности, в пользу нормативного подхода. Внешне позиционируя себя как позитивное знание, внутренне - через специфическую экономическую лингвистику - экономическая теория апеллировала к тому, что «должно быть», а не тому, «что есть на самом деле». Такие термины как «совершенная конкуренция», «равновесие», «свободный рынок», «оптимальный валютный курс» и многие другие, используют потенциал тех идей, которые уже получили культурную легитимность со стороны общества: они отсылают к социальным просвещенческим идеалам свободы, рациональности (понятой как сочетание желательной практичности и логичности - оптимальность), эталонного социального действия (указание на возможность совершенного социального и экономического устройства - «совершенная конкуренция») и т. д.. Данную проблему осознают и современные экономисты. Д. Макклоски в своей работе «Риторика экономической науки» (1985) утверждал, что экономическая наука — это, прежде всего, риторика, т. е. наука убеждать [252]. Г. Мюрдаль писал, что «сила слова формирует мысль» [184, с. 753]. Российские экономисты В. Автономов, О. Ананьин, Н. Макашева и другие, пытаясь осмыслить проблему влияния языка экономики на общественное сознание, указывают, что многие экономические термины «неявно привносят положительную оценку соответствующих явлений» [184, с. 753]. В частности, они указывают следующее: «... формальный смысл понятия равновесия как оптимального в определенном смысле состояния часто уступает место представлению о нем как о хорошем, желательном состоянии вообще. Соответственно, равновесные цены приобретают «свойства» правильных, хороших цен» [184, с. 753]. Далее они рассуждают следующим образом: «Отдельного упоминания заслуживают термины, включающие прилагательное «естественный». Само использование подобных терминов свидетельствует о том, что экономическая наука исходно была тесно связана с философией естественного закона, в которой норма воспринималась как основанная на природе вещей. Сегодня происходит нечто обратное. Мы встречаемся со словом «естественный» в смысле «неизбежный» и «желательный», причем часто одновременно. Таков смысл терминов «естественная норма безработицы» или «естественный уровень инфляции». Когда этот термин употребляется, мало кто помнит о предпосылках модели, в рамках которой это понятие было формально введено (курсив здесь и далее в цитате наш. - С. С.), а именно, что это тот уровень безработицы, снижение ниже которого методами стимулирования агрегированного спроса приводит к ускорению инфляции. «Естественная» безработица воспринимается как неизбежная, но не в модели, а в реальной жизни» [184, с. 753]. Здесь уместно обратить внимание на еще одно обстоятельство. Экономическая теория, сосредоточившись на предметах собственного интереса (получение богатства), за названной уплощенной логикой не только не желает быть причастной к социокультурной полноте общественной жизни, но и в собственно хозяйственной жизни предпочитает реализовывать дискретный подход, остановив свое внимание на интересующем ее объекте. Например, это хорошо видно из решения проблемы факторов производства. К числу таких факторов, начиная от Д. Рикардо, экономисты стремились причислить лишь видимые, дающие непосредственные и осязаемые результаты, поддающиеся количественному учету объекты (например, такие как труд, земля и капитал), но то факт, что вопрос о факторах производства может быть рассмотрен намного шире, хорошо иллюстрируют, к примеру, размышления по данному вопросу классика русской литературы Л. Н. Толстого. В своем произведении «Так что же нам делать?» Лев Николаевич рассуждает: «Вот вокруг меня, в то время как я пишу это, совершается производство сена. Из чего слагается это производство? Мне говорят: из земли, которая вырастила сено, из капитала - кос, граблей, вил, телег, нужных для уборки сена, и из труда. Но я вижу, что это неправда. Кроме земли принимают участие в производстве сена солнце, вода, общественное устройство, оберегавшее эти луга и травы, знания рабочих, их умение говорить и понимать слова и еще много других факторов производства, которые почему-то не признаются политической экономией» [389]. Другими словами, писатель усматривает в факте создания некоторой товарной единицы целостный процесс хозяйственной деятельности, разворачивающийся не только в собственно экономической сфере, но тесно сопрягающийся с широким спектром природных условий (природно-климатических, географических и т. п.), а также с культурой человеческого сообщества. Такой широкий подход, безусловно, затрудняет создание абстрактных показателей, способных укладываться в математические схемы экономических исчислений, зато он предполагает комплексное видение реальных объектов во всем многообразии их связей с окружающим миром. В тоже время логика построения собственно экономических теорий западно-европейского образца неизменно была направлена на выявление и конструирование теорий, дистанцирующихся от реального многообразия и сложности мира, поскольку в противном случае необходимо было бы учитывать все те резонансные воздействия, которые оказывает накопительная деятельность на самые разнообразные стороны человеческого и природного мира. Во многих случаях она носит деструктивный характер, поскольку, как показывал еще Аристотель, непрерывность и бесконечность накопительной деятельности противоречит реальным запросам хозяйствования, сродни безумию. Она не созидает, а разрушает социальность и хозяйство [25]. Тем не менее, ориентация на накопительство, стремление к получению капитала, значительно превышающего размер дохода, необходимого для удовлетворения жизненных потребностей, заставляет исследователей исходить из таких теоретических допущений, которые могли бы в максимально выгодном свете отражать идею накопительства и соответственным образом интерпретировать систему экономических отношений общества как деонтологизированных, конструируемых, согласно экономическим императивам. Значительный вклад в дело социокультурного утверждения деонтологизированых (нарушающих ориентацию на связь с реальным бытием) теорий внесла и собственно философия. В частности, широко тиражируемый в XX веке принцип фальсификационизма К. Поппера, благосклонно (за небольшим исключением) воспринятый научным сообществом в качестве методологического основания собственного теоретизирования, был направлен на то, чтобы снизить «градус» «канонов интеллектуальной честности» [230, с. 15], легитимировать процесс продуцирования ирреальных по своей сути теорий, назначение тиражирования которых - «сокрыть» (М. Хайдеггер), а не открыть истину. Один из наиболее последовательных учеников К. Поппера - Имре Лакатош - следующим образом обобщает генеральную интенцию разработок своего учителя: «Путь, по которому следует наука, прежде всего определяется творческим воображением человека, а не универсумом фактов, окружающим его. Творческое воображение, вероятно, способно найти новые подкрепляющие данные даже для самых «абсурдных» программ, если поиск ведется с достаточным рвением» [230; с. 166]. Условия данного «рвения» вскользь оговариваются в следующем абзаце: «Блестящая плеяда ученых, получая финансовую поддержку процветающего общества для проведения хорошо продуманных экспериментальных проверок (курсив здесь и далее в цитате наш. - С. С.), способна преуспеть в продвижении вперед даже самой фантастической программы или, напротив, низвергнуть любую, даже самую, казалось бы, прочную цитадель «общепринятого знания» [230; с. 166]. Высказанное положение И. Лакатоша, на первый взгляд, носит достаточно периферийный характер относительно целей и замыслов теории фальсификационизма, а также теории исследовательских программ, однако представляется, что посыл ее гораздо глубже, чем кажется. Во-первых, здесь содержится указание на то, что назначение принципа фальсификации не столько в том, чтобы отделить научное знание от ненаучного, сколько выяснить границы опровержимости для «даже самого прочного общепринятого знания», не научного, а именно в расширительном смысле - «общепринятого вообще». Признание теории фальсификационизма означало, что общество согласилось с тем, что таких границ нет и сегодня пытается верифицировать это на практико-эмпирическом уровне. Во-вторых, отмечается, что таких границ нет для определенного - богатого и платежеспособного — общества. Сегодня проблема ангажированных результатов, получаемых за вознаграждение в грантовых исследованиях, отнюдь не надуманна. После подобных утверждений «утонченного фальсификационизма» он обречен был стать топ-методологией в рамках экономоцентричной парадигмы современного общества. В определенном смысле он создал общенаучную методологическую основу для «творческих экспериментов» в области самых различных наук. И первой открывшейся перспективой воспользовалась экономическая наука, породив феномен «экономического империализма». Влияние данного течения на общественное и индивидуальное сознание современного общества трудно переоценить. Российский ученый М. И. Левин в предисловии к книге «Человеческий капитал» одного из ведущих представителей «экономического империализма» Г. Беккера пишет следующее: «Сегодня почти невозможно найти область социально-экономических исследований, на которую не оказали бы влияние труды Г. Беккера» [49, с. 11]. Другой известный экономист, Р. И. Капелюшников, также замечает: «Гэри Беккер, наверное, самый цитируемый из ныне здравствующих экономистов ... Он автор нескольких фундаментальных исследований и многих десятков статей. Три главные его книги - «Экономика дискриминации», «Человеческий капитал» и «Трактат о семье» - многократно переиздавались. Трудно назвать другого экономиста его поколения, на долю которого выпало бы подобное признание. В профессиональном сообществе он давно уже пользуется огромным авторитетом. Предлагаемые им модели неизменно завоевывали репутацию классических и становились базовыми для последующих разработок. Он стоял у истоков целого семейства новых разделов экономической теории ... Переворот, совершенный им в изучении рынка труда, был столь глубоким, что сегодняшнюю экономику труда с полным основанием можно назвать «постбеккерианской» [49, с. 646]. Стоит отметить, что популяризация и тиражирование идей того или иного автора являются важнейшим механизмом влияния на общественное и индивидуальное сознание, что хорошо раскрыто современной социогуманитарной (философской, психологической, политологической и т. п.) наукой. Данное обстоятельство осознавалось обществом достаточно давно и, несмотря на то, что теоретическая инструментализация названных механизмов стала доступна лишь с развитием гуманитарных наук, осознание и использование их осуществлялось обществом гораздо раньше. В частности, узаконивание и стереотипизация экономического дискурса было известно западноевропейскому обществу еще на заре становления капиталистических отношений. Еще в конце XIX - начале XX вв. западнически сориентированная часть интеллектуальной элиты России ратовала за то, чтобы легитимировать, по примеру Западной Европы, в общественных практиках экономический императив. Русский экономист, происходивший из обрусевших немцев, Иван Карлович Бабст в своей работе «О некоторых условиях, способствующих умножению народного капитала» писал: «Не раз случалось нам слышать возгласы против промышленного, материального направления нашего века и преимущественно Западной Европы; нередко говориться о новом Вавилоне, о поклонении золотому тельцу, о том, что все нравственные интересы принесены в жертву интересам промышленным, и затем все нападки обрушиваются на науку о народном хозяйстве. ... Нет, промышленное направление нашего века - это великий шаг вперед. Горе тому народу, который теряет всякое желание к улучшению своего экономического быта (курсив наш. - С. С.), всякую заботу о нем; он теряет с этим вместе сознание своего нравственного достоинства, сознание человечности. Напротив, сознание необходимости материального улучшения, желание довольства заключает в себе залог всего прекрасного и благородного в народе. Только человек, живущий в довольстве, может уделять свое время интеллектуальным и нравственным занятиям. Материально выгодно обеспеченные народы всегда почти бывают и нравственно и политически развиты» [34, с. 106]. Интересно, что в качестве рецепта для улучшения народного богатства Бабст предлагает не только экономические, но и неэкономические способы — в частности, метод распространения экономической рациональности в современном ему обществе: «Распространение здравых экономических понятий составляет одну из самых необходимых потребностей нашего общества. Пора, наконец, перестать жить зря, как говориться, все делать зря. Наступает для нас пора проверить все, что мы сделали, что совершили, и достойно ли совершили. Пора нам задать себе вопрос достойно ли воспользовались и обширным пространством нашей родины и теми громадными богатствами, кроющимися в ее недра и выпавшими по воле Провидения на нашу долю» [34, с. 105]. Далее он пишет: «Можно сказать, что большая часть несчастий, обрушившихся над бедным слоем народонаселения, что большая часть заблуждений в экономических мирах происходят от недостатка здравых экономических понятий. Это поняли уже в Европе, и лучшим ответом на этот животрепещущий вопрос современности служат сотни мелких брошюр, в которых самым доступным для народа образом обработаны главные положения науки народного хозяйства» [34, с. 107]. Как видим, наряду с прочим, К. Бабст подметил одно очень важное обстоятельство: экономический способ мышления в капиталистических странах не столько вызревал естественным образом в недрах народа (что вполне закономерно, так как данное мышление противоположен естественным характеристикам человека, сколько «спускался сверху» и был продолжением тех революций, которые произошли в европейских странах задолго до этого (буржуазные революции в Англии, Нидерландах, политическая революция во Франции, которые, как известно, носили крайне насильственный, кровавый характер). В данной диалектической взаимосвязи элитным слоям общества принадлежала, безусловно, ведущая роль (что особенно наглядно демонстрируют учения современных исследователей, таких как Н. Гумилев и, в особенности, А. Тойнби). Уже в XVII столетии распространение получили так называемые «купеческие книги», использующие «купеческие лексиконы» (Зомбарт), в которых и старым, и молодым людям давалось наставление о том, как строить свою жизнь разумно и добродетельно, соблюдая элементарные правила экономии: соблюдать порядок, быть прилежным и бережливым. Разрозненную палитру купеческих наставлений вскоре дополнили труды гораздо более рафинированные и интеллектуально отточенные: популяризируются работы писателей, крупных политических и общественных деятелей, влиятельных деловых людей, содержащие в своих трудах экономические нравоучения для широких слоев общества. Назовем некоторые из них. Это произведения Л. Б. Альберти об управлении семьей, в которых он употребляет выражение «святая хозяйственность»; позднее труды Савари и Дефо, оказавшие огромное влияние на общественную мысль Новоевропейского общества. И, безусловно, работы Бенджамина Франклина, фраза которого «время - деньги» повторяется как священное заклинание и по сей день. Немецкий социолог Вернер Зомбарт справедливо пишет: «Альфа и омега франклиновской житейской мудрости заключена в двух словах: industry and frugality - прилежание и умеренность. Это пути, чтобы достичь богатства: «Не растрачивай никогда времени и денег, но делай всегда из обоих возможно лучшее употребление» [цит по: 176, с. 125] - поучает знаменитый американец. Эти и подобные им учения, по мнению Зомбарта, принадлежали к «наиболее читаемым в свое время». Так, например, он указывает: «Квинтэссенция франклиновских учений мудрости заключена в «Poor Richards Almanac», который он выпускал ежегодно в течение десятилетий. Резюме опять-таки излагавшихся здесь воззрений содержит «Обращение отца Авраама к американскому народу на одном аукционе» в выпуске календаря на 1758 г. Это обращение было издано в виде отдельного произведения под названием «Путь к богатству» («The Way to Wealth»), и в качестве такового оно стало известным миру. Оно было перепечатано во всех газетах и распространено по всему земному шару (курсив наш. - С. С.). 70 изданий его вышло на английском языке, 56 - на французском, 11 - на немецком, 9 - на итальянском. Это сочинение было сверх того переведено на испанский, датский, шведский, уэльский, польский, галльский, русский, чешский, голландский, каталонский, китайский, новогреческий языки и на фонетический способ письма (Phonetic writing). Оно печаталось, по крайней мере, 400 раз» [цит. по 176, с. 127]. Как видим, широкие слои общества во всем мире прониклись этим зародившимся духом (названным Зомбартом «мещанским»), ориентированным на накопление, материальное богатство и прибыль. Интересно, что если в эпоху Античности и Средневековья, когда люди были озабочены организацией собственного мышления, огромной популярностью пользовались «Начала» Евклида, то в Новое время такими конкурирующими с Библией произведениям стали труды Б. Франклина. И это не случайно. Надо полагать, что экономически мыслящие массы представляли собой необходимое условие для дальнейшего успешного развития капитализма. Нужно было подключить широкие слои общества к миру экономических смыслов, для того, чтобы они на добровольной основе включались в капиталистический тип отношений и легитимировали все самые невероятные социальные практики, глубоко противоречащие человеческой природе. Понимание того факта, что, благодаря господству экономических императивов, социум может быть потрясен во всех своих основах, что оно откроет неестественные пути (социокультурно не устоявшиеся, не легитимные для традиционного общества, как противоречащие логике межличностных отношений и морально-нравственным, социальным и религиозным традициям) в элитные слои общества для людей не самых достойных, мы находим уже на самых ранних стадиях становления капиталистического общества. Так, известный французский мыслитель Монтескье по этому поводу писал: «Все погибнет, если выгодная профессия финансиста обещает стать еще и уважаемой профессией. Тогда отвращение охватит все другие сословия, честь потеряет свое значение, медленные и естественные (курсив наш. - С. С.) способы выдвинуться не будут применимы и правительство будет потрясено в своих коренных основах» [282, с. 143]. Характерно, что данное неуважение к профессии финансиста (как генетически связанной с профессией ростовщика), фиксируемое Монтескье, собственно эпоха накопления капитала не игнорировала, как не имеющий к экономическим транзакциям отношения, но обращала на него тщательное внимание. Поскольку сама система финансовых отношений в значительной, если не сказать в решающей, степени строится на таком «нематериальном активе» как доверие, вера, что прекрасно осознавал и описывал в своих работах еще К. Маркс. Рассуждая о перспективах развития кредитной системы в условиях промышленного производства, он указывал на такой фактор как вера в основные составляющие ее элементы: «В бумажных деньгах денежное бытие товаров является лишь общественным бытием. Лишь вера дает спасенье. Вера в денежную стоимость как имманентный дух товаров, вера в способ производства и в его предустановленный порядок (здесь курсив наш. - С. С.), вера в отдельных агентов производства как простое олицетворение самовозрастающего по своей стоимости капитала» [265, с. 141]. Другими словами, капиталистическая система чрезвычайно нуждалась в символическом - социокультурном - сопровождении собственных транзакций, легитимирующих в глазах общества осуществляемую банками деятельность. Поэтому труды Б. Франклина были далеко не единственными апологиями накопительной деятельности. Так, в «Капитале» К. Маркса приводится пример сочинений, принадлежащих перу Дж. М. Белла, управляющего банком в Шотландии, которое посвящено отнюдь не бухгалтерским отношениям финансовых расчетов, но морально-нравственному облику банкира: «Банки суть учреждения религиозно нравственные. Как часто юный купец порывал с обществом шумливых и разгульных друзей из страха перед бдительным и неодобрительным взглядом банкира! Как старается сохранить он доброе мнение банкира о нем, быть всегда респектабельным! Нахмуренный лоб банкира оказывает на него более сильное влияние, чем все моральные проповеди его друзей; он трепещет при мысли, что к нему станут относиться подозрительно, если он окажется повинным в обмане или хотя бы малейшем уклонении от истины; он боится возбудить такое подозрение, так как в результате его кредит в банке может быть ограничен или даже совсем закрыт! Совет банкира для него важнее, чем совет священника» [265, с. 92]. Здесь обращает на себя внимание несколько обстоятельств: -во-первых, уже к XIX веку (время написания брошюры Дж. М. Беллом) в обществе центрировались идеи, согласно которым, человеческое достоинство может измеряться по критерию кредитоспособности «человек, достойный кредита» (о проблемах, возникающих в социальных коммуникациях в результате закрепления в обществе данной экономической идентификации, активно пишут современные психологи [143, 375; 466]). -во-вторых, формируемый образ банкира как морального цензора («важнее священника»), с одной стороны, убеждает, что рост банков способствует стабилизации, благополучию и моральной умеренности общества, с другой, что сами банкиры — люди, реализующие социально безупречные стратегии поведения. Необходимость использование социокультурных инструментов в деле утверждения экономоцентричной ориентации социума может быть раскрыта в контексте идей представителей инстутиционализма. Классики данного направления мысли - П. Бергер и Т. Лукман - предложили концепцию хабитуализации (опривычивания) как основу процессов инстиутционализации [56]. Согласно данной концепции, часто повторяющееся действие становится своеобразным эталоном и может воспроизводится без усилий. Важным следствием данного упрощения является уменьшение числа выборов поведенческих норм. Данные разработки, равно как и собственно теория габитуса П. Бурдье [85], а также идеи лингвистической относительности Э. Сепира [355] и онтологической относительности У. Куайна [216] стали тем каркасом, благодаря которому во второй половине XX века были пересмотрены идеи субъектности. Согласно данным предпосылкам теоретезирования, социальная жизнь протекает преимущественно в рамках социальных стереотипов и иррациональных привычек. Субъект утрачивает свойства рационального и ответственного агента, которые вменялись ему эпохой модерна. Существенную роль в формировании «охабитулизированного» субъекта играют концептуальные схемы, предлагаемые сообществом, описывающие мир по определенной схеме. Экстраполируя идею хабитуализации на теорию экономоцентричного общества, можно сказать следующее: распространение идеологии экономоцентризма, соответствующих ей практик в повседневной жизни (товаризация отношений, абсолютизация обмена и т. д.) приводит к «опривычиванию», восприятию названных феноменов как нормальных, без ощущения «иначе возможного», благодаря чему происходит институализация свойственных экономоцентризму норм и принципов. Эмансипирующая по отношению к традиционно существовавшим в культуре нормам роль финансово-экономических смыслов со временем продолжала только нарастать: в пространстве современного глобализирующегося мира, когда экономическая составляющая давно уже претендует не только на законодательство в области социальных и хозяйственных отношений, но и на политическое, а также культурное, морально-нравственное господство, это становится слишком очевидным. Наглядным примером этого может служить то обстоятельство, что с середины XX века экономические показатели деятельности (конкуренция, прибыль и т. д.), а также методы оценок (количественный подход, математический анализ) и т. д. стали активно распространяться на сферы, весьма далекие от экономики. Первые попытки применить экономический подход и экономические модели к неэкономическим проблемам были предприняты еще в 1950-х годах американским исследователем Г. Беккером. Пилотажное приложение экономических идей было реализовано в сфере политики1. В частности, анализу подверглось политическое поведение граждан в период голосования на выборах [3; 49; 188]. Впоследствии идея рассмотрения сферы политики с экономической точки зрения Хотя эти идеи уже присутствовали в политическом дискурсе элит общества несколько раньше. Еще Джеймс Медисон - четвертый президент США (1809-1817), один из «отцов-основателей» Америки - ориентировался на экономический подход при взглядах на политику. В теоретическом варианте эти идеи высказывались на рубеже XIX-XX веков шведским экономистом Кнутом Викселлем (1851-1926). Викселль одним из первых предложил экономическую интерпретацию политики как сложного, взаимовыгодного обмена между рядовыми гражданами и структурами, которые они создают для организации общества [89]. нашла достаточно много приверженцев. Например, сюда относится работа Дж. Бьюкенена и Г. Таллока «Расчет согласия. Логические основания конституционной демократии» (1962), где авторы предложили применять экономический подход к исследованию основных проблем политической жизни (эта книга, что характерно, имеет самый высокий индекс цитируемости среди всех работ Бьюкенена и вошла в число книг, которые стали основанием для присуждения ему Нобелевской премии), а также разработанная в 1974 г. Анной Крюгер теория политической ренты - стремление получить экономическую ренту с помощью политического процесса - и другие. В 1960-е гг., используя аналитический инструментарий «методологического индивидуализма», это течение не только потеснило традиционные экономические теории в объяснении процессов, происходящих с обществом и человеком (такие, как кейнсианство и классический институционализм), но и распространилось на психологию, демографию, историю, право, политологию, социологию и т. д., рассматривая любую сферу человеческой деятельности как рынок. Соответственно, во главу угла человеческой коммуникации была поставлена конкуренция рационально действующих субъектов, «максимизирующих индивидуальную полезность». Так, уже упоминавшийся Г. Беккер - один из известнейших современных экономистов, профессор Чикагского университета и Главный научный сотрудник Гуверского центра Стэндфордского университета (США), лауреат Нобелевской премии (1992) - выдвинул идею о применении экономического подхода к самым широким социальным практикам. В частности, он пишет: «В самом деле, я пришел к убеждению, что экономический подход является всеобъемлющим, он применим ко всякому человеческому поведению - к ценам денежным и теневым, вмененным; к решениям, повторяющимся и однократным, важным и малозначительным; к целям, эмоционально нагруженным и нейтральным; к поведению богачей и бедняков, пациентов и врачей, бизнесменов и политиков, учителей и учащихся» [49, с. 35-36]. Беккер так описывает сущность разработанного им экономического подхода: «Связанные воедино предположения о максимизирующем поведении, рыночном равновесии и стабильности предпочтений, проводимые твердо и неуклонно, составляют сердцевину экономического подхода в моем понимании» [49, с. 32]. Под максимизирующим поведением автор подразумевает рассмотрение любых объектов с позиции максимальной полезности и богатства; рыночное равновесие - предположение о том, что существуют рынки с неодинаковой степенью эффективности координирующие действия разных участников - индивидов, фирм и даже целых наций - таким образом, что их действия становятся согласованными; и, наконец, стабильность предпочтений - предполагает, что предпочтения не изменяются сколько-нибудь существенно с ходом времени и не слишком разнятся у богатых и бедных или даже среди людей, принадлежащих к разным обществам и культурам. При этом американский экономист замечает: «... максимизирующее поведение и стабильность предпочтений являются не просто исходными предпосылками, но могут быть выведены из концепции естественного отбора пригодных способов поведения в ходе эволюции человека. В самом деле, экономический подход и теория естественного отбора, выработанная современной биологией, тесно взаимосвязаны (вспомним, что по признанию, как Дарвина, так и Уоллеса, они испытали сильнейшее влияние мальтузианской теории народонаселения) и представляют, возможно, реальные аспекты единой, более фундаментальной теории» [49, с. 32]. Приведем еще несколько выдержек: «Совершено ясно, что сфера применимости экономического подхода не ограничивается одними только материальными благами и потребностями или даже рыночным сектором» [49, с. 33]. «Экономический подход не проводит концептуального разграничения между решениями важными и малозначащими, скажем, такими, которые касаются вопросов жизни и смерти, с одной стороны, и выбором сорта кофе - с другой; или между решениями, пробуждающими, как полагают, сильные эмоции, и эмоционально нейтральными (например, выбор супруга или планирование количества детей в противоположность покупке красок); или между решениями людей с неодинаковым достатком, образованием и социальным положением» [49, с. 35]. Благодаря распространению и высочайшему признанию, которое получил экономический подход в среде интеллектуалов, собственно экономика существенно продвинулась в своих возможностях по легитимации экономически ангажированной нормативности в неэкономических сферах социального функционирования. Активно используется ресурс «экономической лингвистики». Собственно в экономике в научный оборот введен целый класс новых, если можно так выразиться, «гуманитарноориентированных», понятий, таких как: «информационные человеческие ресурсы», «образовательный информационный продукт» («информационный доход»), «интегральная ценность образования», «интегральная отдача от вложений в образование», «функциональный оборот человеческого капитала», «информационный товар», «норма прибыли на высшее образование», «рентабельность высшего образования», а также «износ человеческого капитала», который предлагается в случае заключения договоров между предприятиями поместить в графу «нематериальные активы» и т. п.. Генерирование и усвоение данных понятий указывает на то обстоятельство, что общество признало возможность-право экономической науки апплицировать свои специфические методы на огромное число не относящихся к сфере экономики явлений. Как отмечает американский экономист Б. Селигмен, экономическая мысль движется двумя качественно разнородными путями - путем абстрагирования, логикоматематической формализации и путем индуцирования, конкретизации, приближения к реально действующим экономическим отношениям. В XX веке первая методологическая стратегия, согласно которой, научной признавалась та теория, которая, если говорить языком классической теории истины, в большей степени «не соответствует действительности» возобладала не случайно: под прикрытием абстрактных (нагруженных обязательным фальсификационизмом) теорий легче было осуществлять фиктивные манипуляции в экономике (разрастание фиктивного финансового капитала). Обратим внимание на тот факт, что если на первых этапах развития экономической теории она еще достаточно откровенно проговаривала свои социокультурные установки — предпосылки собственного теоретизирования, то в последующем отказалась от этой практики, предпочитая за безликими категориями скрывать истинные интересы собственных теоретических постулатов. Анализ теоретического корпуса экономических теорий, возникших в эпоху становления индустриально-рыночного хозяйства, тех, которые относят к результатам собственно экономического научного теоретизирования, показывает, что, несмотря на кажущееся разнообразие представленных идей (меркантилизм, физиократы, классическая экономическая теория, маржинализм, институционализм и т. д.), все они могут рассматриваться как имеющие одну парадигмальную метаориентацию — на решение вопроса о том, как обеспечить рост богатства. Здесь, по справедливому замечанию В. В. Радаева, богатство выступает как особый феномен, противостоящий в своей предметной сущности бытию человека, которому вменяется целевая функция по производству и воспроизводству этого богатства [332, с. 117-125]. Так, например, классик политэкономической мысли А. Смит свое первое произведение, посвященное непосредственно проблемам экономики дает ему название «Исследование о природе и причинах богатства народов» и пишет в нем совершенно определенно о том, что цель политэкономии — в обеспечении богатства: «Политическая экономия, рассматриваемая как отрасль знания, необходимая государственному деятелю или законодателю ставит себе целью обогащение (курсив наш - С. С.), как народа, так и государя» [363, с. 8]. Дж. Н. Кейнс прямо пишет, что цель политэкономической науки - исследование богатства: «... в экономической литературе выражение экономический употребляется, вообще говоря, просто как прилагательное, соответствующее существительному богатство. Таким образом, под экономическим фактом разумеют всякий факт, относящийся к явлениям богатства; под экономическою деятельностью - виды человеческой деятельности, которые направлены на создание, присвоение и накопление богатств; а под экономическими обычаями и учреждениями - обычаи и учреждения человеческого общества, относящиеся к богатству. Политическая экономия или экономика есть свод учений об экономических явлениях в указанном смысле» [196, с. 3]. Если обратиться к названиям трудов ученых-экономистов с самого раннего этапа развития экономической науки, то нетрудно заметить, что предмет анализа в массиве многообразных и широко представленных теорий практически один и тот же - тема богатства, проблема его роста и накопления. Конечно, богатство само по себе достаточно сложная и многогранная категория, поэтому различные школы экономической мысли могли выделять различные его аспекты, но, тем не менее, общая интенция - выстраивать свои теоретические разработки в рамках заданного императива ориентации на богатство - очевидна. Названия первых работ по политэкономии чаще всего содержат в себе слово богатство, прямо указывая на интересующий феномен, либо, если термин «богатство» не фигурирует в названии, направленность мысли на данный предмет легко реконструируется из содержания конкретных работ. Российский экономист В. В. Радаев пишет: «Считается, что маржиналисты коренным образом изменили объект анализа, избрав им «мир субъекта». Но так ли это на самом деле? Ведь в центре внимание маржиналистов - мир полезностей, потребительных стоимостей, редких благ и т. д.. Разве это не то же (хотя и несколько с другой стороны) «богатство»? Кроме того, можно вспомнить, что «субъективные акценты» в маржинализме, связанные с его ранней, кардиналистской версией, вскоре отходят на задний план, уступая место ординалистской» [332, с. 123]. Далее автор акцентирует внимание на следующем: «... один из предшественников маржинализма О. Курно назвал свою работу «Исследование математических принципов в теории богатства» (1838). В работе А. Маршалла лейтмотивом была проблема «неравномерности распределения богатства». Основатель американской школы маржинализма Дж. Б. Кларк называет свои работы «Философия богатства» (1886), «Распределение богатства» (1889). Работы В. Парето, А. Пигу посвящены проблемам распределения богатства в обществе и т. д.. Дж. М. Кейнс выдвинул свою знаменитую концепцию, заботясь, прежде всего о более полном использовании имеющегося потенциала страны с тем, чтобы увеличить производимый общественный продукт. Иронией судьбы можно назвать то, что ярый критик существующей экономической теории Т. Веблен свои основные труды «Теория праздного класса» (1899) и «Абсентеистская собственность» (1924) посвятил критике классов, по сути, не принимающих реального участия в производстве богатства» [332, с. 118]. К слову сказать, на идейную взаимосвязь и даже прямую взаимную поддержку интересов нарождающегося класса буржуазии и классиков философской мысли новоевропейского периода развития общества указывают самые различные исследователи. К примеру, К. Маркс указывал, что в своих рассуждениях философы Дж. Локк, А. Тюрго и другие пытались дать оправдание существованию ссудного процента как необходимого условия не только банковской системы, но и всего строя социально-экономических отношений [264]. Другими словами, теоретическое сопровождение практических экономических отношений играло значительную роль в придании специфического облика данным отношениям. Роль интеллектуальной элиты новоевропейского общества в этом процессе трудно переоценить. Прослеживая общий ход эволюции новоевропейской философии, русский историк философии, публицист и литературный критик В. М. Шулятиков (1872-1912) усматривает прямое влияние зарождающегося класса буржуазии и инициируемых им типом отношений (капиталистических) на идейный комплекс философских посылок, лежащих в основе мыслительных конструкций известных философов XVII-XX веков. Сквозь данную генеральную установку автор рассматривает труды Декарта, Спинозы, Лейбница, Беркли, Юма, Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля, Вундта и других. Он приходит к выводу, что фундаментальные постулаты новоевропейской философии возникли не случайно, но были результатом, с одной стороны, объективных тенденций развития капиталистических отношений, с другой - продиктованы запросом собственно самой буржуазии, требовавшей для рекрутирования в ряды социальных субъектов, выстраивающих отношений по принципу капиталистического взаимодействия, все большего количества людей. К примеру, в картезианстве В. М. Шулятиков обращается к двойному дуализму данного учения - противоположению Бога и мира, души и тела, а затем показывает, что данная дуальность возникла в результате реализации социального запроса третьего сословия на обоснование собственных социально-экономических практик, выступающих жесткой антитезой средневековому типу хозяйствования с его цеховопрофессиональной организацией производства и феодальными иерархически- покровительственными отношениями. Русский мыслитель пишет: «Философия отныне - верная служанка капитала. Знаменитый путь сомнения, которым шел Декарт, создавая свою систему, его протест против ходячих воззрений на характер и сущность нашего познания, являлся идеологическим отражением пути, по которому развивались новыя хозяйственныя формы, отражением атаки, которую мануфактура повела против цеха. Переоценка философских ценностей определялась передвижениями в организаторских верхах и организуемых низах. Новые организаторы, новые организуемые - новые понятия о Боге и душе, новые понятия о материи. Цеховой способ присвоения продуктов сменяется капиталистическим: выдвигается проблема познания. Познавать, организовывать, эксплуатировать - это три разные термина, покрывающие, в представлении буржуазных идеологов, друг друга, имеющие тождественное содержание» [460, с. 32-33]. И далее автор рассуждает: «Присвоение осуществляется мануфактурой не теми путями, при помощи не тех производителей, какие были в распоряжении цеха. Старые гносеологические предпосылки, заявляет Декарт, изжили свой век. Нельзя при помощи средств, рекомендованных старой, школьной философией, получать истинные знания о вещах. Познавательный механизм должен быть во всех своих частях пересмотрен. В подобном «пересмотре» Декарт, как известно, и видел главную задачу своей философской деятельности, видел «новое откровение», сообщенное им миру» [460, с. 33]. По мысли В. М. Шулятикова, в концептуальной разработке постулатов, вошедших в идейных корпус «нового откровения», принимали участие и другие новоевропейские мыслители: Спиноза, Лейбниц, Беркли, Юм и т. д. В философии Спинозы автор усматривает апофеоз обоснования поглощения производителей мануфактурным капитализмом, в философии Лейбница — апофеоз организационного строительства мануфактуристов. Учение о предустановленной гармонии, представления о пространстве и времени, учение о монадах и т. д. - все это в трудах Лейбница, по мысли Шулятикова, связано с выражением запросов принципов буржуазности в целом и нарождающегося мануфактурного производства в частности. Обращаясь собственно к трудам Г. Лейбница, находим следующие аналогии: учение о множественности монад перекликается с идеей разнообразия исполнительного состава (персонала) предприятия; идея о предустановленной гармонии напоминает идею согласованности трудовых процессов, осуществляемых на предприятии и т. д. У немецкого мыслителя можно найти прямые указания на экономоцентризм его методологии: «При творении мира он избрал план возможно наилучший, соединяющий в себе величайшее разнообразие с величайшим порядком. Наиболее экономическим образом (курсив наш. - С. С.) распорядился он местом, пространством, временем: при помощи наипростейших средств он произвел наибольшие действия» [240, с. 332]. Вменение Богу экономического образа действия, идентификация его с «собственником образцово поставленного предприятия» указывает на ангажированность логики Г. И. Лейбница, сориентированность ее на нормы капиталистических отношений, складывающихся в современную ему эпоху. Подобные презумпции питают логику философских размышлений и других новоевропейских мыслителей. Интерпретация взаимоотношений, складывающихся между основными группами, участвующими в промышленном производстве, существенным образом влияет на порядок и связь понятий, разрабатываемых в той или иной философской системе. Данная тенденция прослеживается достаточно отчетливо, к примеру, в творчестве Д. Юма, экономическая направленность произведений которого позволяет рассматривать его как идеолога капиталистического слоя общества. Размышления об организующем человеческую деятельность начале, связанном с его жизненным опытом («Трактат о человеческой природе», «Исследования человеческого разумения»), выводят на идею безличного верховного руководящего начала, управляющего деятельностью личности и общества, очень напоминающего верховенство безликого капитала над организацией промышленного производства. Еще больше внимания проблеме строгой соразмерности, согласованности, иерархии частей организованного целого (требуемой для успешного развития сложного производства) уделил И. Кант. Педантизм его личности, наложивший отпечаток на организацию выдвигаемых им философских положений, был закономерным результатом не только личного характера, но и того социокультурного контекста эпохи, современником которой выступал Кант. Другими словами, эпоха капитализма ждала своих теоретиков и разработчиков, провозвестников важнейших постулатов аутентичных ей норм, и она породила таких глашатаев в виде интеллектуальной, прежде всего, философской, элиты общества, с энтузиазмом воспринявшей идеи самовозрастания капитала, безграничного увеличения прибыли. На сегодняшний день у отдельных исследователей прослеживается и более радикальная позиция по вопросу о роли европейской философии в деле развития капиталистических отношений. Они высказывают мысль о том, что европейская философия - инспирированный проект для решения насущных задач восходящего третьего сословия: «...народившаяся на свет европейская философия, вероятно, появилась на свет для того, чтобы выполнять «социальные заказы» тех, кто был заинтересован в строительстве капитализма» [192, с. 55]. «Смысл ряда догматов европейской философии очень прост: «война всех против всех» как объективный, «естественный» закон общества. В том или ином виде эту мысль проводили Дж. Беркли, Д. Юм, Дж. Локк, Т. Гоббс, Ф. Бэкон. Затем народившаяся на свет европейская экономическая «наука» (естественно, также для выполнения «социального заказа») облагородила формулировку этого закона «всеобщего каннибализма» и назвала его законом «рыночной конкуренции» [192, с. 55-56]. Сомнения высказываются и по поводу нейтральности, объективности высказанных положений философии М. Вебера: «Думается, что популярность теории Вебера заключается вовсе не в ее научных достоинствах. «Веберизм» как идеология оказался востребованным для оправдания капитализма. Суть этой идеологии в том, что, согласно ей, капитализм получает религиозное оправдание, причем оправдание, исходящее из самой основополагающей концепции христианства - учения о спасении. Капитализм как бы получает благословение от христианства, и тем самым принцип капиталистического накопления окрашивается в самые светлые моральные тона. По теории Вебера, «подлинный» капиталист - это верующий аскет, живущий очень скромно и вкладывающий всю прибыль в производство, причем делает это он не ради прибыли, а ради Бога. Столь «благообразное», религиозное возникновение капитализма - слишком ценный подарок, чтобы от него отказаться. А потому весь современный Запад на все лады стремится доказать, что христианство благословило капитализм» [220]. Схожие интенции в исследовательской рефлексии усматриваются современными аналитиками в трудах Маркса: «Маркс, обслуживая интересы мировых ростовщиков, пытался запутать вопрос с капитализмом, выпячивая производительную и товарные формы капитала и всячески стараясь оставить в тени капитал денежный» [192, с. 514]. В качестве аргумента, подтверждающего данную мысль, приводится хорошо известная цитата о том, что капитал представляет собой самовозрастающую стоимость. Однако здесь, по мнению исследователей, наблюдается явное несоответствие: ни товарный, ни производительный капитал, основанный на труде работников, промышленников и купцов не может образовываться сам собой: «Без приложения живого труда товарный и производительный капитал могут лишь «самоубывать»: товары без надлежащего хранения будут портиться или их разворуют, а производственные фонды будут ржаветь или как-то иначе разрушаться. «Самовозрастать» может лишь денежный капитал» [192, с. 515]. В данном случае интересна мысль о реализации некоторого «заказа» при построении философских изысканий. Российский исследователь А. И. Фурсов указывает на роль такого издания как «Энциклопедия» в деле формирования общественного сознания, как на уровне элит, так и на уровне широких масс общества по схемам, отвечающим логике капиталистических отношений. В частности, он пишет: «Энциклопедия продемонстрировала ту роль, какую играет в обществе претендующая на рациональную новизну и социально ориентированная и идейно упакованная информация (информация специального и политического назначения), каково ее воздействие на элиты, ставящее их под воздействие определенного информпотока и открывающее таким образом влиянию капиталистической системы или даже превращающее во внешний круг последних. По сути «Энциклопедия» - это первый пример успешной информационной войны эпохи Модерна, причем войны двойной: энциклопедистов и тех, кто стоял за ними, против Старого Порядка за умы и сознание элиты и войны между основными кланами самих энциклопедистов за то, кто будет влиять на элиту и получит главные дивиденды от этого» [419, с. 180-181]. На «негативный» характер «Энциклопедии», заключающийся в том, что данное издание ставило своей целью разрушить культурные основы традиционного общества, обращал внимание еще К. А. Сен-Симон [354]. Сам замысел энциклопедистов - представить весь мир и все познание мира посредством языка и в алфавитном порядке - оказал самое решительное влияние на умонастроение эпохи, увлек общество идеями социального конструирования, возможности создания совершенного порядка, не говоря уже о содержательной стороне представленных в данном труде текстов. Тем не менее, несмотря на столь очевидную роль, которую в деле становления капиталистического общества сыграла философско-просветительская мысль новоевропейского периода, значение данного обстоятельства не в полной мере осознается современным обществом. Другими словами - конститутивно-формирующая (конструирующая) роль интеллектуально оформленных идеологем, теорий, концепций и т. д. в деле становления и развития капиталистических принципов мироотношения долгое время не в полной мере осознавалась даже собственно философско-научным сообществом. И если с одной стороны, К. Маркс, например, в работе «К критике Гегелевской философии права» писал о том, что «... с исторической точки зрения теоретическая эмансипация имеет специфически практическое значение для Германии. Ведь революционное прошлое Германии теоретично, это — реформация. Как тогда революция начиналась в мозгу монаха, так теперь она начинается в мозгу философа» [263, с. 59], то с другой, он упрекает философию в ее «непрактичности», указывая, что «философы лишь объясняли мир, тогда как требовалось его изменять». Тем не менее, «теоретическая экспансия» обладает значительно более мощным потенциалом в деле преобразования общества, чем представляется на первый взгляд. Еще Г. Леббон писал: «Великие перевороты, предшествующие изменению цивилизации, например, падение Римской империи и основание арабской, на первый взгляд определяются главным образом политическими переменами, нашествиями иноплеменников, падением династий. Но более внимательное изучение этих событий указывает, что за этими кажущимися причинами чаще всего скрывается глубокое изменение идей народов. Истинно исторические перевороты не те, которые поражают нас своим величием и силой. Единственно важные перемены, из которых вытекает обновление цивилизаций, совершаются в идеях, понятиях и верованиях. Крупные исторические события являются лишь следствиями невидимых перемен в мыслях людей» [236, с. 130]. Данное обстоятельство является особенно важным в сфере ведения хозяйственных практик. В то же время, как замечает П. Друкер, «...в редких областях знания правильность действий так сильно зависит от правильности теории, как в экономике. И еще меньше тех областей, где общепринятая теория так сильно расходится с тем, что от нее требует практика, и что мы знаем из собственного опыта» [156, с. 123]. Классики экономической теории вполне очевидно создали свои теоретические построения в контексте общего умонастроения эпохи и комплементарно дополнили его собственными разработками. Однако верифицировать и артикулировать аксиоматику собственных построений как предпосылочный корпус теоретизирования они не посчитали нужным. Совершенно прямо об этом пишет, в частности, Дж. С. Милль, рассматривая вопрос о распределении произведенного продукта: «Правила, которые определяют распределение богатства, таковы, какими их делают мнения и желания правящей части общества, и весьма различны в разные века в разных странах; и могли бы быть еще боле разнообразными, если бы того пожелали люди. Мнения и желания людей, без сомнения, не носят случайный характер. Они есть следствия основных законов человеческой природы, соединенных с существующим уровнем знаний и опыта, существующими условиями общественных учреждений, интеллектуальной и нравственной культуры. Однако законы образования человеческих мнений не входят в предмет нашего рассмотрения. Они составляют часть общей теории прогресса человеческого рода, предмета изучения гораздо более обширного и сложного, нежели политическая экономия» [275, с. 338-339]. Позиция намеренного сужения предмета экономической теории с целью создания абстракций-закономерностей, которые могли бы претендовать на роль универсалий, описываться математически, укладываясь в формулы и законы, наподобие естественнонаучных дисциплин, неизменно расширяла сферу нерефлексируемого, но безусловно, присутствовавшего в сфере экономического понимания действительности. К примеру, отсутствие в категориальной сетке классической теории институтов на уровне артикулированных постулатов о принципах их функционирования в связи с экономической деятельностью субъектов экономических отношений не исключало существенного влияния последних через интерпретацию отдельных понятий. В частности, предлагаемая в классической теории классовая дифференциация поведенческих стереотипов прямо указывает на это обстоятельство. Согласно классикам-экономистам, предполагалось, что рабочие выступают исключительно как потребители и тратят весь свой доход (заработную плату) на стандартные потребительские блага; еще один класс - земельные собственники - также являются потребителями, тратя весь свой доход (ренту) на всевозможные блага и только лишь класс капиталистов использует свой доход с целью получения прибыли - инвестирует в производство. Эти представления были восприняты К. Марксом, который на обширном материале показал, что классовое расслоение общества и соответствующие ему нормы поведения могут воспроизводится, тем самым он обратил внимание на роль определенных институциональных структур (производственных отношений) в сфере материального производства [265]. Стоит отметить, что со временем неосознаваемость аксиоматики экономической теории продолжала только нарастать, все дальше уводя экономическую теорию от действительности. В этом выразился репрессивный характер экономической теории по отношению к культуре, социальности и собственно самому человеку, многосложность и неоднозначность поведения которого она не хотела замечать. Правда, отдельные попытки разрушить традиционную аксиоматику классической экономической теории все же предпринимались. Герман Госсен (1810-1858) в своей работе «Развитие законов общественного обмена и вытекающих отсюда правил человеческой деятельности» (1854) высказал мысль о том, что не рациональность, а эмоциональность и интуитивность индивида являются главными факторами экономических отношений. Тем не менее, его попытка осталась незамеченной современниками и обратила на себя внимание лишь много лет спустя, в рамках дискуссии об аксиомах экономической теории. Другими словами, невнятное выражение социокультурной аксиоматики, лежащей в основе экономической теории, связано с негласной цензурой общественного «сверх-я» (З. Фрейд), неявным образом присутствующего в глубинах сознания современного европейца. Наследие средневековой по хронотопу и христианской по социокультурным основаниям эпохи проявилось в том, что принципы добра, справедливости, человеколюбия и т. п. стали исходными посылками нравственных ориентаций подавляющего большинства людей, общества в целом, оформились в виде константных оснований менталитета народов, испытавших на себе влияние христианской религии. Эти константные образования пронизывали также логику построения хозяйственных отношений, в которых запросы на накопительство (экономический рост), жажду обладания (апология частной собственности), экономическое расслоение (эффективность экономической дифференциации) не могли быть осознаны как нравственно легитимные, выступить социокультурным эталоном. Эпохе накопления капитала, буржуазных отношений и всеобщей коммерциализации нужны были другие императивы, нужна была «чистая» теория, на «объективный» корпус идей которой можно было бы нанизать нормы, удобные для решения задач, поставленных восходящим экономоцентричным обществом. Поэтому социокультурная аксиоматика (философские, религиозные, этические, социальные основы) в той или иной экономической теории лишь схематично намечается, а по сути, «выносится за скобки» строгой аргументации, стремящейся очиститься от этих наслоений и строить свои схемы в русле «чистой теории» («объективной закономерности»). Можно предположить, что в противопоставлении субъекта и объекта классической парадигмы естествознания и основывающихся на ее постулатах наук (в том числе и экономической) не столько решалась задача бесстрастного выявления свойств объекта, сколько обозначалась проблема затушевывания тех трансформаций, которые происходили с познающим, действующим и т. д. субъектом. Акцент на объекте выступал необходимым условием классического этапа науки (В. Степин) для бесшумного перехода социокультурной восприимчивости субъекта в то состояние, в котором трансформация глубинных основ традиционной культуры могла состояться и стать реальностью. За «шумовыми эффектами» эпохи Просвещения, громкими открытиями тайн «объективной реальности» на периферии общественного сознания сокрылись трансформации, происходившие в глубинах и тайниках человеческой души, преображенное устроение которой мало занимало общество, увлекшееся идеями социального прогресса. Между тем, эти изменения могут рассматриваться как важнейшие результаты названных процессов. «Растворение» проблемы изменения активно действующего социального субъекта (личности и общества) носило столь масштабный характер, что фактически эта тема долгое время не была предметом специальной исследовательской рефлексии. Критики нарождающейся системы буржуазных отношений выстраивали свои уличительные аргументы вокруг оси объективных противоречий, мало затрагивая область внутреннего социокультурного выбора. Как отмечает российский исследователь А. С. Панарин, характеризуя исследовательскую рефлексию К. Маркса, его мысль была сориентирована преимущественно на внешнюю причинность: «Как оказалось, Марксова критика капиталистической эксплуатации не учитывает главного — закабаления человеческого духа и психики» [309, с. 57-58]. Как справедливо отмечает российский исследователь Г. Г. Фетисов, эта тема сквозной нитью проходит сквозь время и не имеет своего окончательного решения даже в XXI веке: «... человечество всегда интересовал ... общий вопрос: в какой мере хозяйственная жизнь предопределена неумолимыми законами (божественными либо «естественными») и в какой мере она может быть изменена сознательными коллективными действиями людей, реформирующих институты, меняющих экономическую политику, развивающих науку и культуру. Возникновение, развитие, отмирание и возрождение экономических парадигм выявили их ограничения рамками общего принципа сочетания индивидуальной хозяйственной свободы с коллективными действиями, спонтанностью, управляемостью» [404, с. 5]. Здесь стоит обратить внимание на то обстоятельство, что экономическая мысль так же, как и обществоведческая в целом, довольно часто тяготеет к построению монистически-линейных моделей, объясняющих принципы развития самых различных сфер общества и социальной системы в целом. В плоскости хозяйственноэкономической мысли это означает наличие ряда высказываний аксиоматического характера, согласно которым, в экономике действуют единые универсальные законы развития. Их возможно выявить, описать на языке формул и применять как нормативные принципы при построении самых различных экономических отношений (обмен, потребление, производство), на самых разных уровнях функционирования системы (рынок с/х продукции в отдельно взятом поселении - деятельность ТНК), самыми различными хозяйствующим субъектами (индивид - семья - государство). Для того чтобы искомые формулы могли эффективно применяться, они должны опираться на некоторые константы, позволяющие унифицировать самые разнообразные классы явлений. Значительную роль в этом процессе сыграли, к примеру, такие категории, как «конкуренция», «труд» и т. п.. Манипулирование названными универсалиями позволяет создавать убедительные конструкции, которые обладают притягательностью, благодаря своим поддающимся стандартизации и учету характеристикам, осуществляющим экономическую редукцию. Действительно, всякую экономическую модель необходимо сопоставлять с конкретными историческими условиями того государства, к которому данная модель применяется. На деле это выражается в требовании сопоставлять принципы рыночной экономики с конкретной экономической ситуацией, сложившейся в том или ином национальном хозяйстве. К примеру, по замыслу адепта рыночного подхода к решению вопросов социально-экономического развития американского экономиста П. Э. Сэмюэльсона, развившего теорию о выравнивании цен на факторы производства, богатые и бедные страны должны активно взаимодействовать между собой на основах открытой экономики. Поскольку богатая капиталом страна ориентируется на производство капиталоемких товаров (что приводит к спросу на капитал), а бедная страна специализируется на производстве труда (дешевая рабочая сила), и спрос на труд, произведенный в бедной стране, возрастает. Действуя по принципу обмена, согласно спроса и предложения, богатые и бедные страны могут обогатить друг друга производимой продукцией (одни - капиталоемкой, другие - трудоемкой). Это, по мысли автора данной теории, будет способствовать выравниванию стран в экономическом развитии и приведет к оптимальному распределению ресурсов на мировом уровне. На практике теория П. Э. Сэмюэльсона, Нобелевского лауреата по экономике (1970), выглядит совершенно иначе и дает обратные результаты. Взаимодействие богатых и бедных стран на принципах открытой экономики приводит к разрушению более слабой экономики сильнейшим экономическим агентом. Опыт XX века наглядно это демонстрирует: в век «открытых экономик» разрыв в жизненном уровне между странами стал стремительно увеличиваться. Как показал доклад ООН «Глобализация с человеческим лицом» (1999), разрыв в жизненном уровне между пятью беднейшими и пятью богатейшими странами за последние годы неуклонно нарастал. Если в 1960 году данный разрыв определялся соотношением 30:1, в 1990-м - вышел на цифры 60:1, то к 1997-му году он составил величину 74:1. К концу тысячелетия, в 2000 году, дециальный коэффициент неравенства в распределении мирового дохода превысил соотношение 100:1 [491, р. 12]. Сегодня можно говорить об обнищании многих стран и даже целых континентов. И это при том, что рыночная идеология, обещавшая стать панацеей от всех экономических проблем, явилась господствующей парадигмой ушедшего столетия. Размышляя над данным феноменом, современная экономическая и в целом обществоведческая наука нашла ответ на данный вопрос. Уточнение к теории П. Э. Самюэльсона состоит в том, что структура цен для капиталоемких и трудоемких товаров совершенно различна: для продукции с высокой добавленной стоимостью (капиталоемкой, характерной для развитых стран) цена выше трудовой стоимости, а для продукции с низкой добавленной стоимостью (трудоемкой, хараткреной для слаборазвитых тсран) - ниже трудовой стоимости. Это приводит к тому, что бедные страны «бесплатно снабжают богатые страны продукцией» [153]. В то же время, П. Э. Самюэльсон на сегодняшний день считается «гуру» экономической теории, возглавляет авангард ортодоксального течения «мейнстрим», господствующего на теоретическом и практическом уровнях в сфере экономического знания. Он является автором широко популярного учебника «Экномикс», теоретические постулаты которого усваивают экономисты по всему миру. Обученные на данных теоретических выкладках специалисты-экономисты критично не воспринимают выдвинутые положения, с трудом оценивают реальную ситуацию экономического развития. Рассмотрим, к примеру, те решения классических экономических задач, которые предлагают современные учебники по экономике. Так, например, известный российский учебник по международной экономике под авторством А. Киреева снабжен такими иллюстрациями. Рассматривая пример торговли между Россией и США, в качестве исходной посылки выдвигается условие, что торговля осуществляется такими разнородными товарами как компьютеры, самолеты, автомобили, текстиль, бумага, древесина. Анализируются затраты труда в часах на производство каждого из товаров в каждой из стран, а также их соотношение. Полученные результаты (см. таб. 1.) интерпретируются следующим образом: Таблица 1. Трудозатраты (в часах) на производство товаров в разных странах Компьютеры Самолеты Автомобиль Текстиль Бумага Древесина США 200 300 50 5 7 15 Россия 1200 600 90 8 6 10 США/ 1/6 1/2 5/9 5/8 7/6 3/2 Россия Источник: [202]. «В США более эффективно производят компьютеры, поскольку на их производство требуется только 1/6 того времени, которое нужно для того, чтобы произвести их в России. В России выгоднее производить древесину (курсив наш. - С. С.). Таблица показывает, что относительное преимущество США уменьшается слева направо, тогда как относительное преимущество России - справа налево. Поэтому, конечно, США будут производить товары, которые тяготеют к левой стороне таблицы, а Россия - те, которые находятся ближе к правой. Ответ на вопрос, на каких товарах будет специализироваться каждая из стран, зависит от соотношения уровней зарплат в каждой из стран, которое определяет уровень внутреннего спроса на каждый из товаров и называется относительной зарплатой. Если зарплаты в России и США равны, то есть соотношение зарплат составляет 1:1, то США будут производить компьютеры, самолеты, автомобили и текстиль, а Россия - бумагу и древесину. Если же зарплата в России превысит уровень США и составит более 7/6, то Россия потеряет сравнительное преимущество по бумаге и будет специализироваться только на древесине, а США будут производить все остальное. Если, напротив, зарплата в России будет меньше, чем в США, и их соотношение составит менее 5/9, то США потеряют относительное преимущество по текстилю и автомобилям и будет производить только компьютеры и самолеты, а Россия - все остальное» [202, с. 95]. Нетрудно заметить, что в подобной «чистой» экономической логике России предлагается сырьевая, «периферийная» в терминологии ученых «мир-системного подхода» (Ф. Бродель, И. Валлерстайн, Дж. Арриги, и др.), модель развития экономики, успешно реализованная в современной России. Характерно, что в учебнике при решении данной задачи используется ориентация исключительно на факторные пропорции, без ориентации на теорию ценообразования, указывающую, что торговля древесиной - товаром с низкой добавленной стоимостью - дает соответственно низкую прибыль от его реализации, а торговля компьютерами, самолетами и автомобилями - товарами с высокой добавленной стоимостью - дает более высокую прибыль от их реализации. Если включить сюда более широкий социокультурный контекст, то стоило бы указать, что развитие высокотехнологичного сектора производства способствует формированию намного более высокого запроса на развитие науки, техники и технологий, чем сырьедобывающая отрасль производства, что в первом случае способствует развитию науки и высокотехнологичного производства, а в другом - замедляет. И еще целый ряд других общесистемных факторов (ограниченность природных ресурсов и т. п.), которые никак не учитываются в приведенном примере, в котором констатируется, что России «выгодно производить древесину». Как видим, инструментами реализации принципов социокультурной парадигмы экономоцентризма выступают тиражирование экономических знаний, выстроенных таким образом, чтобы содержащаяся в них «неэкономическая» проблематика (вопросы справедливости распределения богатства, легитимность способов накопления капитала и т. п.) «выносилась за скобки» и не была очевидной для общественного и индивидуального сознания. И данный пример далеко не единственный. Следует сказать, что современные учебники по экономике, рассматривающие экономические процессы в парадигмах мейнстрима, нуждаются в серьезной корректировке. В частности, интересным представляется привлечь к изучению труды представителей мир-системного анализа, специализирующихся на вопросах развития капитализма, разрабатываемого такими учеными как Дж. Арриги, И. Валлерстайн, А. Г. Франк, С. Амин и др., работы представителей латиноамериканской экономической школы, изучающих проблемы «периферийного капитализма» (Р. Пребиш, Т. Дос-Сантос и др.). Как уже указывалось, мир-системный анализ обращает внимание на такую специфическую атрибутивную черту капиталистической системы, как неравномерное ее деление по принципу ядро (центр, метрополия) - периферия. Если наложить данный концептуальный подход на анализ экономических теорий, то можно увидеть, что на самых ранних этапах развития политэкономической мысли мы видим стремление адептов капиталистического уклада развития общества обосновать необходимость деления мира по названному принципу через систему мирового разделения труда. Еще Т. Мен в своей работе «Богатство Англии во внешней торговле» (1664) обосновывал необходимость специализации стран по разным видам производства. В частности, он предполагал, что собственно Англия должна специализироваться на более выгодном по тем временам с точки зрения получения прибыли производстве текстиля, а менее развитые в техническом отношении страны должны поставлять необходимую с/х продукцию - в частности, хлеб. Англия, значительно сократившая свои пахотные земли, для того, чтобы сделать их пастбищами для овец (источник сырья для производства шерсти) отчаянно нуждалась в продовольственном товаре - хлебе. Производить хлеб было не выгодно, с точки зрения прибыли. В последующем данная логика, закрепляющая неравномерное распределение того положения, которые разные страны могут занимать в мировом разделении труда, относительно возможностей заниматься высокоприбыльным производством, стало всячески поощряться и закрепляться как на уровне экономических теорий (Д. Рикардо - закон об относительных и абсолютных преимуществах и т. п.), так и на уровне политических решений. Негативным моментом развития науки И. Валлерстайн считает искусственное отделение ее от политики: «Я максимально сближаю, если не отвергаю полностью, разрыв между исторической социальной наукой и политикой. Я отвергаю возможность существования свободной от идеологии исторической социальной науки. Выбор в пользу той или иной научной концепции представляет собой политический выбор. Любое утверждение «истины»... является утверждением идеологии» [521, р. 10]. По поводу данного утверждения И. Валлерстайна белорусский исследователь И. И. Таркан отмечает: «В соответствии с ...идеей Валлерстайна (об идеологическом характере научных изысканий - С. С.) дисциплинарный характер классической науки можно трактовать как идеологическое проявление структуры капиталистического общества, а именно в той ее части, которая соответствует ядру мирового капитализма - США и индустриально развитым странам Западной Европы. В XIX в. экспансия торговых и финансовых монополий, ориентированных на извлечение сверхприбылей, требовала независимости рынка от государственного и общественного контроля. Переход экономической сферы во владение монопольных компаний идеологически легитимировался концепцией либерализма, отводившего государству функцию «ночного сторожа», и дисциплинарно организованной общественной наукой, согласно которой каждая сфера общества должна исследоваться автономно друг от друга. Иными словами, дисциплинарная классическая наука через доказательство автономности законов развития и функционирования рынка обосновывала независимость деятельности монопольных компаний от какого-либо контроля и вмешательства со стороны государства или общества» [387]. Воспринявшие данную логику современные экономисты продолжают оперировать узким подходом мейнстрима. В частности, рассматривая вопрос о значении закона сравнительных преимуществ, признается безусловная справедливость и необходимость применения названного закона в экономической практике мировой торговли. Значительным зазором, существующим между реальным хозяйствованием и экономическими выкладками теоретиков классической школы экономики при этом предлагается пренебречь. Здесь не учитываются факторы социокультурного порядка. Например, такие как вопросы экономической безопасности страны (если, предположим, страна, исходя из закона сравнительных преимуществ, перестанет заниматься сельским хозяйством, то в реальных условиях, где действуют не столько абстракции экономических закономерностей, но конкретные экономические, политические и даже личные интересы отдельных акторов - участников международного экономического взаимодействия - такая страна может оказаться в ситуации продовольственной угрозы в случае, предположим, некоторых санкций по отнюдь не экономическим мотивам, исходящим от производящих с/х продукцию стран). Обращает на себя внимание и тот факт, что современный Нобелевский комитет, присуждая свои премии по экономике, преимущественно поддерживает разработки в рамках общего течения «мейнстрим». И особенно работы эконометрического порядка, т. е. способствует развитию математического направления в экономике в ущерб поддержке других наук. При этом особо отмечаются работы, способствующие прояснению вопроса о способах функционирования и формирования финансового капитала. Это, например, исследования профессора Колумбийского университета (Нью-Йорк) Роберта Манделла, награждение которого сопровождалось следующей формулировкой: «За анализ денежнокредитной и налоговой политики в условиях различных режимов валютного курса и за анализ оптимальных валютных зон» [231]. Данный автор считается пионером в создании теории взаимодействия денежно-кредитной и налогово-бюджетной политики (модель Манделла-Флеминга), теории инфляции, процента и экономического роста, монетаристского подхода к платежному балансу. Словом, сфера интересов автора всецело находится в области денежных отношений экономической системы. Таким образом, инстуремнтарий по формированию иррационального экономически ангажированного безответственного в отношении культуры, социума и природы субъекта сегодня представлен достаточно широко. Задача состоит в том, чтобы восстановить этический универсализм, рациональность и ответственность субъекта (К. Апель, Ю. Хабермас), поставить перед ним проблему нравственного самоопределения. Сам факт рефлексии над подобными проблемами уже свидетельствует о выборе, актуализация которого является необходимым условием преодоления рисков, возникающих в экономоцентричном обществе. На основе изложенного выше можно сделать следующие выводы: 1. Экспликация презумпций социокультурной парадигмы экономоцентризма носит многоуровневый и поступательный характер. Значительную роль в их реализации имеет феномен центрации - селективный отбор тех социокультурных апробаций, результаты которых способствуют утверждению и легитимации в социуме аутентичных данной парадигме императивов. Значительная роль в этом процессе отведена такому социальному институту как наука и особенно ее экономическому направлению. . Тематизация предметной области научных исследований, равно как и «центрация» (лингвистическая, сюжетно-информационная, событийная и т. п.) на проблемах экономического порядка (прежде всего вопросах богатства, накопительской деятельности в целом и т. п.) «погружает» общество в соответствующую семиосферу, способствует латентному выстраиванию ценностно-мировоззренческих ориентаций личности и социума вдоль оси, аутентичной презумпциям экономоцентричной социокультурной парадигмы. 3. Абсолютизация принципов экономоцентризма в пространстве научной теории способствует редукции целого ряда каузальных оснований, раскрывающих закономерности социально-экономического развития к математически исчисляемым закономерностям, не учитывающим специфику той среды, которую они призваны описать. На периферию теоретических построений выносятся представления о природно-географической неоднородности хозяйствующих систем, о ментальных различиях субъектов хозяйственной деятельности, обусловленных данной неоднородностью, а также целый ряд других, не менее важных факторов этического, социального, политического порядков, без учета которых невозможно построить полноценную экономическую теорию и в целом обществоведческое знание. 4. Обоснование правомерности виртуалистичных и произвольных субективных конструкций, не отсылающих к реальным событиям и отношениям как исходным предпосылкам теоретизирования и деятельности, с одной стороны, способствуют признанию максимально абстрактных интеллектуальных конструкций в сфере экономики (эконометрика) наиболее адекватными инструментами для решения задач экономического развития, с другой, в неявном виде формулируют запрос на симулятивные теоретизирования и действия. Проблема фальсифицируемых (фиктивных, симулятивных) теорий и практик перестает волновать не только научное сообщество, но и общество в целом, что способствует форсированному развитию фиктивных отношений в экономике (фиктивный финансовый капитал) и в обществе в целом («симулируемая реальность» Ж. Бодрийяр). 5. Требование разделения научных подходов на «нормативный» и «позитивный», сформулированный в рамках современной науки, функционирующей в пространстве экономоцентричной парадигмы, семантически «центрированной» на вопросах экономического порядка, является механизмом, позволяющим осознанно дистанцироваться и прямо отрицать неаутентичную экономоцентричной парадигме нормативность, с одной стороны, и в неявном виде принимать (усваивать) коррелирующие с данной парадигмой нормы, с другой. 2.3

<< | >>

↑

Источник: Семерник Снежана Здиславовна. Социокультурные риски экономоцентричного общества.. 2016

Еще по теме Инструментализация дискурса экономоцентризма в социокультурных условиях современного общества:

Инструментализация дискурса экономоцентризма в социокультурных условиях современного общества

- Педагогика - Cоциология - Абитуриентам и школьникам - БЖД - Биология - Горно-геологическая отрасль - Гуманитарные науки - Журналистика - Искусство и искусствоведение - История - Конфликтология - Культурология - Медицина - Наноматериалы и нанотехнологии - Науки о Земле - Политология - Право - Психология - Публицистика - Религиоведение - Учебный процесс - Физика - Философия - Эзотерика - Экология - Экономика - Языки и языкознание -