Деконструкция не имеет жестких правил, она, по сути, внеметодоло- гична. Тем не менее можно указать на некоторые приемы, устоявшиеся подходы, наработанные схемы. Чаще всего бинарную оппозицию переворачивают, периферийное, маргинальное становится центральным. Уже одно это переворачивание дает интересные, часто неожиданные результаты. Затем начинается функциональный микроанализ, т. е. челночная игра мелкими изменениями, уточнениями, нюансами, которые превращают различия как стороны бинарной оппозиции в исчезающие моменты различения, своеобразного овременения пространства «между». Постмодернизм превращается в междуизм, центр вытесняется, исчезает. «...В отсутствие центра или истока, — пишет Деррида, — все становится ...системой, в которой центральное, исходное или трансцендентальное означаемое абсолютно вне системы различий никогда не присутствует. Отсутствие трансцендентального означаемого расширяет поле и игру означивания до бесконечности»139. Иначе говоря, чтобы структура по-настоящему зажила своими различиями, нужно, чтобы каждый ее элемент мог выступать (или рассматриваться, браться) в качестве центра по отношению ко всем другим элементам. Необходимо превратить центр в нечто пробегающее по всем элементам структуры, не закрепляющееся окончательно ни за одним из них. С помощью деконструкции все централизации, вертикализации и то- тализации превращаются в трансверсальные отношения и сети, где, как пишет Делез, все эффекты, вызванные одним способом, «всегда могут быть получены иными средствами»,48. Деконструкция — метод «парадоксального» чтения. Эффективно в этом плане разложение (рассыпание) текста на исходные элементы с последующей сборкой их, но уже на другой какой-то основе. Важно обратить внимание на то, что эту другую основу не нужно искать где-то вне данного текста или в другом каком-то тексте. Ее содержит, прячет в себе сам рассматриваемый текст. Деконструкция имплицируется самой конструкцией, неопределенностью и риторичностью ее реального дискурсивного бытия. В своей лекции по деконструкции монотеизма в Институте высших гуманитарных исследований (РГГУ) 18 февраля 2004 г. Ж.-Л. Нанси выразил эту мысль так: «То, что инструментализируется или предается, само дает основание для инструментализации или извращения». По форме деконструкция напоминает иногда реконструкцию. Но это обманчивое впечатление. По сути, мы имеем здесь дело со сборкой новой конструкциии — притом на основе выявления какой-то иной, другой возможности в исходной конструкции — той, которая и подвергается деконструкции. Авторское понимание текста, в перспективе деконструкции, объявляется одной из читательских его интерпретаций или прочтений — никаких привилегий! Текст имеет собственную знаковосмысловую логику — далеко, впрочем, не однозначную. Ни что сказал автор, а что «сказалось» независимо и помимо автора, что сказал, вернее — мог бы сказать сам текст. Не человек высказывает слова, а слова «высказывают» человека.«... Нужно говорить слова, сколько их ни есть, — отметил в своей инаугурационной лекции в Коллеж де Франс Мишель Фуко, — нужно говорить их до тех пор, пока они не найдут меня, до тех пор, пока они меня не выскажут...»'49. Деррида показывает, что текст может рассказывать свою собственную историю, совершенно отличную от той, которую сочинил автор — его создатель. По-настоящему прочитать — значит, сказать нечто прямо противоположное замысленному автором, произвести «не известное, а неизвестное». И тогда мы попадаем, что называется, в точку. По глубокому замечанию Ж. Делеза, «корреляция самого верного и точного повторения — максимум различия...»'50. Как таковые авторские интенции нам не доступны, их, естественно, не приложишь к тексту, они неизбежно растворяются в многозначной игре самого (общего нам с автором) языка. Что сказал сам автор — это на самом деле, воспользуемся термином Н. Лумана, «слепое пятно». И прав на текст у автора не больше, чем у каждого из нас. Нет, на авторские права в их юридическом понимании мы не покушаемся. Просто текст — продукт того, что еще Маркс в свое время называл всеобщим трудом, а можно и добавить — всеобщей собственностью. Создан продукт, он, как говорят, выпущен в свет, — свет, состоящий из таких же или аналогичных продуктов, подчиняющихся неким общим законам научного обращения. «Текстовый» подход позволяет быть объективным (насколько это возможно в социально-гуманитарной сфере) и не отвлекаться на боязнь ненароком обидеть автора (авторов). Деконструктивистским развенчанием автора, или фиксированной авторской позиции, постмодернизм провозглашает закат антропоцен- тричного мышления. Как и в экономике, здесь потребитель (читатель) всегда прав. Ситуация далека от идиллии и сентиментальной вежливости. Ж. Делез в своем Lettre a Michel Cressole как-то заметил:«... автор в действительности обязан сказать все, что я заставлю его сказать». Вместе с тем поиск означаемого здесь не отменяется, просто его пытаются понять в рамках системы (языка), которую данный поиск сам по себе не различает. Плодотворно также, с деконструктивистской точки зрения, работать \ не над тем, что хотел или сказал автор своим текстом, а как раз наоборот — над тем, что он вольно или невольно не сказал, что умолчал, вытеснил, не договорил, не заметил, что составляет иррациональный контекст его рационального, линейного, логоцентристского дискурса. Важно при этом оставаться внутри текста, не заниматься тем, что Деррида называет вычитыванием «симптомов». Все сущности текста текстуальны. При поиске того, чего нет (читай: авторских умолчаний и исключений), мы движемся совершенно свободно и не наталкиваемся на какие-то непреодолимые препятствия. Бесконечное нанизывание рефлексивных смыслов, повторений и самоудвоений методологически обобщается в теорию «структурной необходимости бездны» или «бездны зеркал» — для постмодернистского читателя текстов. Выворачивание всех семантических корней слов и выражений, поднятие на поверхность дискурса бесформенной массы «земли и почвенных отложений» — еще одна достаточно распространенная техника деконструкции. Необычные и неожиданные переплетения, ответвления, обрывы этих корней — все работает на разнообразие, проявление, утверждение и пролиферацию («размножение») различий. Как правило, семантически-деконструктивистские «раскопки» понятий принимают форму выявления и показа их исторических генеалогий. Таким образом, метод деконструкции в постмодернизме представляет собой механизм наращивания разнообразия, а заодно и аргументов в пользу того, что различия играют (будут играть) гораздо большую роль в нашей жизни, чем мы привыкли думать. Он утверждает онтологическую первичность и эпистемологическую исходность возможности различения. С его помощью бинарность, как некая объективная неразрешимость, все-таки разрешается (предлагается вариант) — в дифференциацию и свободную игру различий. А возможность (различения) оказывается глубже самой действительности (различий). Выражаясь по-другому, деконструкция есть способ определения меры нетождественного в тождественном, несистемного в системном, незавершенного в завершенном, несамодостаточного в самодостаточном, неприсутствующего в присутствующем и т. д. Деконструкция живет актуализацией незамеченного, вольно или невольно вытесненного, скрытого. И делает она это посредством диссоциации, создавая те или иные дивергентные, гетероморфные сингулярности, расширяя и дополняя логику за счет риторики. Негативное (активно отрицающее) начало деконструкции представлено не развалом системы, системности, а лишь подрывом догматического доверия к ней. О сковывающем характере системы говорят не только постмодернисты. Вот что, например, пишет об этом К. Лоренц: «Когда мыслитель, даже величайший, завершает свою систему, он в принципиальном смысле начинает чем-то напоминать лобстера или паровоз. Как бы ни были изобретательны его последователи и ученики в рамках предписанной и дозволенной панциреобразной системой учителя степени свободы, сама система станет опорой прогресса мысли и познания только тогда, когда найдутся последователи, отколовшиеся от нее, ухватившиеся за новые, а не «встроенные» степени свободы и претворившие части системы в новую конструкцию. Но если мыслительная система столь монолитна, что долго не появляется никого, кто имел бы власть и способность сокрушить ее, то прогресс может быть остановлен на века»15'. Деконструкция очень подходит для расставания с прошлым. Как показывает исторический опыт науки, любая теория рано или поздно устаревает и вытесняется альтернативной теорией (теориями). Чем быстрее происходит эта смена (по сути, скорее устаревают выдвинутые теории), тем интенсивнее и продуктивнее оказывается научный прогресс. Это не означает, конечно, что развитие науки сплошь усеяно костями опровергнутых теорий. Есть здесь и преемственная связь, связь между опровер- гаемо-традиционным и опровергающе-инновационным. Но, несмотря на преемственные элементы и зависимости, связь эта радикальная и творчески-неожиданная. Новое в ней не вытягивается из старого (исторически наработанного, прошлого), а эмерджентно врывается, встраивается в него. Перед нами нечто вроде преемственности, пронизанной или структурированной дискретностью, связью разрыва и отрыва. Грамматически эта ситуация покрывается приставкой пост: постмодернизм, постпозитивизм, постструктурализм и т. д. Текстуально пост может быть очень богатым, в плане времени — достаточно длительным, растянутопроцессуальным. Р-р-революционные жесты опровержения и отказа кладут лишь начало этому процессу. За ними обычно следует кропотливейшая деконструктив истекая работа — как индивидуально-частная, так и коллективная (научное сообщество) — по изживанию прошлого, преодолению инерции его традиции (традиций). Убедительнейший пример такого перехода, такого движения мысли — сам постмодернизм. Вообще-то это деконструктивистская критика некоторых практик и перспектив модернизма, шире — духовных основ эпохи Модерна, но какая она продуктивная, богатая на открытия и прозрения, по сути тоже эпохальная. Пост-прощание с прошлым включает в себя и то, что Деррида назвал призраками. Социально-гуманитарное познание, похоже, обойтись без них не может. Они регулярно, изнутри, из-под спуда стучатся в скорлупу исследовательской традиции, требуя внимания, тематизации, аналитической развертки. Очень важно обладать тонким слухом и уметь улавливать это проблемное проклевывание назревшего (будущего). Ну а что такое призрак, такой, например, как призрак коммунизма в марксизме? Это некое видение, которое можно и нужно с помощью деконструкции превратить в текстуально развернутое видение. Впрочем, совсем уйти от призраков не удается и тексту. Ее аналогом там выступает метафора. В основе текста всегда лежит какая-то смыслообразная метафора. С выявления данной метафоры деконструкция чаще всего и начинается. Рассмотрим в режиме case study одну такую деконструкцию, ее метафоры и призраки. «Теория и история», или Деконструкция механизма действия социальных законов Начнем с разъяснения не то чтобы странного, но необычного названия этой части нашей работы. Ларчик открывается просто: «Теория и история» — это книга докторов философских наук В. Ж. Келле и М. Я. Ковальзона, выпущенная Политиздатом в 1981 г., а «Механизм действия социальных законов» — это первая часть названия 3-го параграфа гл. II той же книги. Полное же название данного параграфа, на который мы в дальнейшем и будем непосредственно ссылаться, таково: «Механизм действия социальных законов. Объективная детерминация деятельности и роль субъективного фактора». Текст репрезентативный, ясный, твердый — настоящая конструкция! «Механизм действия социальных законов...» относится к историческому материализму, который в исторической же перспективе вправе рассчитывать на постмарксизм. Разумеется, лостмарксизм не ограничивается отечественными пределами, но мы здесь будем говорить именно о них140. Посту нас, увы, не получился и не получается. Когда-то исторический материализм был безоговорочно, а значит в чем-то и бездумно принят, сегодня же его демонстративно выставляют за дверь, идеологически (по форме — деидеологически) третируют, интеллектуально замалчивают и игнорируют. Заслуживающей внимания литературы по его действительно творческому преодолению, индивидуальному внутреннему изживанию так и не появилось. Более того, если раньше исторический материализм был у нас донельзя идеологизирован и политизирован, то сегодня его до неузнаваемости обедняют и упрощают. А что, маятник качнулся в другую сторону, и с классиками, попавшими в опалу, можно больше не церемониться. Для русской (российской) культуры с ее максимализмом и доходящей до крайностей широтой это в порядке вещей, историческая норма, так сказать. Что поделаешь, не хватает «срединной культуры», нет цивилизованной меры ни в любви, ни в ненависти. «Лицо» исторического материализма, совсем в духе его эпохи, неотделимо от его идеологической суровости и метафизической сумрачности. Для нас, читающих из современности — эпохи, характеризующейся концом идеологической эволюции человечества и закатом «больших рассказов» или гранднарративов, эти атрибуты исторического материализма не кажутся такими уж важными и неотъемлемыми. В науке нельзя быть (это вредит творчеству, сковывает свободу поиска) слишком серьезным и метафизически непреклонным. Современный исследовательский дискурс с определенностью складывается в «веселую науку». По примеру У. Эко нужно учить истины смеяться. Займемся, однако, метафорой — своеобразным ключом деконструкции. В нашем случае такой метафорой выступает (лунное) затмение. Вообще-то это не марксистская метафора, даже наоборот — антимарксистская, точнее неокантианская, но в рассматриваемый текст она входит органично, а не механически или под нажимом, как могло бы показаться на первый взгляд. Со ссылкой на Г. В. Плеханова метафора эта предстает в виде дилеммы: «если вы (марксисты. — П. Г.) создаете партию для борьбы за социализм, значит, вы отрицаете закономерность его прихода, если же вы признаете неизбежность наступления социализма, зачем создавать партию борьбы за социализм? Ведь не создают же партию содействия лунному затмению, которое неизбежно наступит в соответствии с действием закона природы». Сам по себе образ затмения понятен и близок марксизму. Его историческая эсхатология строится на том, что капитализм с неизбежностью попадает в тень и окончательно закрывается социализмом (коммунизмом), иными словами, что буржуазные общественные порядки приходят в упадок, предыстория, строящаяся на эксплуатации человека человеком, сменяется историей, где свободное развитие каждого является условием свободного развития всех. Перед нами, что очевидно, коммунистический «конец истории», повторяющий на материалистический лад гегелевский и альтернативно предвосхищающий фукуямовский. Но это — с одной стороны. С другой — марксизму с его просвещенческой верой в силу разума и когнитивную репрезентацию действительности сама мысль о тени, тьме («затмением» она, безусловно, вводится) кажется невыносимой. Никакой «тьмы» в понимании прошлого, настоящего и, в особенности, будущего не должно быть. Будущее только светлое, «светлое» и «коммунистическое» — синонимы. Непроясненным лакунам, темным углам и прочим белым пятнам в дискурсе коммунизма нет места по определению. Любые непроясненности бросают тень на сам марксизм (исторический материализм), ставя под сомнение его железную логику: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно». Другая логика, например, что все истины можно и нужно рассматривать в качестве «рабочих гипотез», для марксистов-ленинцев кажется абсурдной и насильственно удаляется. Любые непрояснения-затемнения могут использоваться ревизионистами, оппортунистами и прочими противниками правого дела про летариата. Более того, есть опасность, что, введя «затмение» в дискурс социальной революции и коммунистического будущего, мы спровоцируем его на трансцендирование всех границ, в том числе и демаркации между предысторией и историей. Вдруг оно пойдет гулять по всему текстовому пространству, затмевая туманом неопределенности сам коммунистический горизонт. Вот этой перспективы, перспективы затмения (потемнения) самого светлого будущего марксисты или исторические материалисты и страшатся больше всего. Боясь самим себе в этом признаться, неосознанно, подспудно. Отсюда понятен их энтузиазм в защите марксизма от неокантианского затмения. Ситуацию, однако, он не спас. Тучи перестройки, собравшиеся на горизонте светлого будущего, принесли самую настоящую — для одних разрушительную, для других очистительную — грозу. Перестроечным дождем — с громами и молниями — авторитет марксизма и в частности исторического материализма был не просто подмочен — размыт окончательно. Процесс, по историческим меркам, получился скоротечный. Марксизм был массовым образом оставлен, предан, что говорит о его давнишнем, явно запущенном недуге. Хотя, если вспомнить ленинский совет и поскрести («Поскрести иного коммуниста — и найдешь великорусского шовиниста»), то ситуация не будет выглядеть столь уж однозначной. И действительно: поскреби нынешнего нашего либерала и наверняка получишь так и не отмытого дождем перемен коммуниста. Смысл «затмения», впрочем, сказанным не исчерпывается. Еще одно его семантическое значение — временное помрачение сознания — здесь тоже релевантно. Нет, врача не нужно — это не человечески-ор- ганизменный, а социально-исторический феномен. И ясно, что в данном плане мы имеем дело не с содержательной констатацией, хотя есть здесь и она, а с неким оценочным суждением, с «вчитыванием» смысла в рассматриваемый текст. Четких временных границ у феномена помраченного, или смутного, неясного, сознания не наблюдается, но на 70 лет он растягивается с определенностью. 70 лет идеологически зашоренного сознания, неустанно подгонявшего действительность, практику бытия со всеми ее неизбежными изменениями под вечно живое и единственно верное учение классиков. «Суха теория, мой друг; но зеленеет жизни древо» — это явно не для марксизма. Его сторонники и адепты занимались, по китайскому примеру, исправлением имен, а не вещей. Там же, где, как на Западе например, за жизнью, ее изменениями и тенденциями по-настоящему следили, где мерили теорию жизнью, а не наоборот, получены нетривиальные результаты. Достаточно указать здесь на критическую теорию Франкфуртской школы — ее заслуги в развитии оригинальной социальной мысли несомненны. Фальсифицирующая, или опровергающе-аль- тернативная теория марксистам ленинской школы не могла присниться даже в страшном сне. Тех же, кто впадал в подобную ересь (такие все- таки находились) отправляли на перевоспитание в ГУЛАГ. Вместе с тем ситуация с идеологической ангажированностью или смутностью сознания была амбивалентной. Для многих марксизм стал внутренним убеждением, органической составной частью их миропонимания; если, как теперь считают, и заблуждались, то заблуждались искренне, субъективно честно, с твердой верой в правое коммунистическое дело и надеждой на лучшее будущее. Цензура (контроль за «правыми» и «левыми» уклонениями) во многих случаях была тоже внутренней, т. е. от сердца идущей и добровольной. Инициативы в виде массовой готовности подхватить очередные лозунги дня вызревали часто снизу, верхам оставалось только придать им ор- ганизационно-мобилизующую силу. К услугам официального обмана почти всегда был самообман, страстное желание погрузиться в иллюзию мифа и мечты. Судя по деконструируемому тексту, исторический материализм, как и марксизм-ленинизм в целом, борется с бинаризмом мышления. Однако весьма специфическим образом — на путях противопоставления диалектики метафизике. Под последней опять же понимается не учение о «предельной реальности», конечных основаниях всего существующего, а специфический умозрительный метод, рассматривающий все явления действительности в состоянии покоя и изолированности друг от друга. Метафизика в нашем случае — это представление истории либо в терминах объективных социальных законов, либо в терминах субъективной человеческой деятельности. Метафизикой называется также и некий исходный временной разрыв (постулируемый период до взаимодействия) этих «терминов»: «Соотношение социальных законов и деятельности нельзя понимать как первоначально существующие отдельно, а затем вступающие в такое отношение компоненты, когда деятельность становится формой проявления закона». Что до диалектики, то она возвышается в качестве арбитра над метафизическим (абстрактным или изолированным) существованием законов, с одной стороны, и деятельности людей — с другой. Диалектическое преодоление метафизики тоже начинается с довольно абстрактного утверждения: «Вне практической деятельности людей ни о каких законах общественного развития не может быть и речи». В дальнейшем эта диалектическая «абстракция» уточняется, правда асимметрично, в духе центр-периферийной логики модерна. Оказывается, «законы общественного развития определяют содержание и направление этой деятельности». Утверждение очень жесткое, прямо как у античных стоиков: «Хотящего судьба ведет, нехотящего — тащит». Марксисты, естественно, «хотят». В тексте это выглядит так: «законы определяют лишь общее направление исторического процесса, а конкретный ход истории, детальный «рисунок» этого процесса, а также формы и темпы развития обусловлены более конкретными причинами, в том числе и творческой инициативой людей, соотношением социальных сил, сил прогресса и реакции, активностью лиц, групп, партий и т. д.». Если воспринимать данное объяснение (а фактически — смягчение первоначальной жесткости) без идеологического пиетета, то сразу же встает несколько принципиальных вопросов. Вопрос первый: что это такое — более конкретные причины? они нечто законосообразное или опять что-то периферийное по отношению к «центральным» законам? Вопрос второй и главный: в чем все-таки сила и значение деятельности людей в истории? Странная получается картина: сколько ни проявляй активности, как ни старайся, ни выбирай, ни пробуй, а итог в виде общего направления исторического процесса предрешен. И вот как: «Победа социализма во всем мире неизбежна». Мы-то теперь знаем, что эта «неизбежность» обнаружила свою историческую несостоятельность, и от нее сегодня активно отказываются — действительно «не хотят», имеют право не хотеть. Впрочем, последнее замечание нев счет — оно чисто событийное и из другого времени. Мы же работаем с текстом и его внутренней логикой. Оставаться в рамках текста — одно из требований метода деконструкции. Читаем дальше: «Значит, в каждом конкретном случае ход событий зависит от людей, их взглядов, стремлений, активности, силы. Не признавать этого — значит сводить роль деятельности людей, их инициативы к нулю или к какой-то незначительной величине. Но тогда история приняла бы «мистический» характер». Похоже, опять беспокоит «затмение», боязнь остаться с нулевым результатом в истории, не понять, не угадать постукивания призрака-видения эпохи. Никакой мистики — все должно быть транспарентным, просматриваться и контролироваться идеологически гарантированной мыслью. «Ход событий мог быть и иным». Иным — в смысле варианта (субстанциально предопределенного хода истории), а не противоположности (противостоящей исходному варианту онтологически, по существу). Для марксистской диалектики, всегда пытающейся доводить, заострять варианты, или различия, до противоположностей, это по меньшей мере странно. Беззубость какая-то получается. Оппортунизм и некритический позитивизм, идеологическое смирение, готовность подчиниться «неумолимой воле» истории. Больше того, призыв не «противопоставлять объективные законы общественного развития творческому характеру деятельности людей в обществе» возводится в самую настоящую диалектическую добродетель. Впрочем, противопоставлять здесь действительно незачем, так как оно, противопоставление это, дано в самой действительности. Здесь уместно высказаться в общем плане о диалектике, оттеняющей свою сущность (ситуация логично доводится до противоположности) якобы анемичной и оторванной от жизни метафизикой. Судя по разбираемому тексту, метод диалектики оправдывает возлагаемые на него надежды только в одном отношении — как способ постановки проблемы, как средство критического фиксирования односторонностей или крайностей в ее метафизическом осмыслении. Для позитивного разрешения проблемы у диалектики не хватает аналитической выверенное™, тщательности и радикальности в стремлении поверить противоположности друг другом. И это при том, что диалектика, по определению, занимается единством и борьбой противоположностей. Если бы указанной взаимоп(р)оверки удалось достичь, то наверняка социальные законы оказались бы не такими историцистски-властными и неумолимыми, а деятельность людей — такой беспомощной и периферийной. Снятие рассматриваемой дилеммы как переход противоположностей друг в друга получилось бы не идеологически-заговаривающим или увещевательно-словесным, а предметно-логическим, действительно объективным. Много теряет марксистская диалектика и от борьбы с односторонне, чтобы не сказать сектантски понятой метафизикой. На этом пути она выхолащивает то искусства спора, которое отложилось в ней — и семантически, и методически — со времен античности. Мы бы, однако, погрешили против истины, если бы не сказали, вопреки изложенному выше, что в деконструируемом тексте предлагает - ся-таки решение зафиксированной (бинарным или дилемным образом) проблемы. Цитируется, по сути, марксистская классика: «Люди сами делают свою историю, но делают ее не по произволу, а в соответствии с объективными условиями и социальными законами». Цитируется и добавляется: «Так в историческом материализме разрешается в самом общем виде дилемма социального закона и деятельности, дилемма, которая без диалектики в принципе решена быть не может, ибо метафизическое мышление бессильно совместить социальные законы и деятельность и потому приходит к отрицанию либо одного, либо другого». Сразу же бросается в глаза, возможно, намеренная онтологическая не- проясненность (из желания смягчить высказываемую мысль?) ближайшего окружения социальных законов. Здесь это объективные условия — каково их отношение к собственно социальным законам, да и к человеческой деятельности тоже? Ранее о том же — об онтологически не артикулируемом положении — мы говорили в связи с другими средовыми «элементами» социальныхзаконов: конкретными причинами, соотношением социальных сил, силами прогресса и реакции, активностью групп, партий и т. п. факторами. Надо полагать, они опосредствуют оппозицию социальных законов и сознательной деятельности людей, но из текста не видно — как конкретно? Резонно полагать, что условия и обстоятель ства входят в содержание самих законов, что они им, в любом случае, не нейтральны. Нельзя не заметить еще одну весьма выразительную деталь — оговорку (чуть ли не по Фрейду) насчет того, что проблема (дилемма) социального закона и деятельности разрешается «в самом общем виде». Но все дело в том, что «в самом общем виде», на самом общем уровне проблемы не только не разрешаются, но и не возникают. Ну кто будет спорить с тем, что «хорошо иметь домик в деревне»? Вообще домик в деревне — не проблема, а самая что ни на есть идиллическая пастораль. Проблемы здесь начинаются только на вполне конкретном уровне: как туда доехать? как обеспечить безопасность этого домика от регулярных взламываний? и т. д. Разрешаются, и конкретно, лишь конкретные проблемы. Абстрактные, если и разрешаются, то только в «теории», с помощью слов и на словах. Коль скоро речь зашла о конкретности, пора переходить непосредственно к механизму действия законов общественного развития. С ним прежде всего конкретизация в тексте и связывается. Кстати, сама эта «механизменная» терминология здесь не случайна. Она продолжает навязывать объективистски-материалистический взгляд на историю, пренебрегая ее субъективностью, субъективной по сути определенностью, которая в образный ряд механизма никак не укладывается. Для выражения субъективности в истории и истории недостаточно даже «организма», не говоря уже о «механизме». История потому и остается историей, что в ней работает, ее в сущности делает человек. Если же эти усилия ослабевают, если человеческая деятельность начинает стагнировать или ходить по циклическому кругу бытия, то история вырождается в эволюцию, законы которой и в самом деле можно фиксировать в терминах механизма и с естественнонаучной точностью. В механизм действия социальных законов входят такие элементы человеческой деятельности, как «потребности и интересы, мотивы и стимулы, цели и средства». Проблема прежняя: какое, собственно, у них у всех отношение к социальным законам? Как всегда (и везде) усиленно эксплуатируется диалектическая амбивалентность. С одной стороны, утверждается, что «реализация объективных законов целиком и полностью (курсив наш. — П. Г.) зависит от людей, от их активности, деятельности, борьбы»163, а с другой — с одержимостью праведника проводится мысль о том, что все основные структурные компоненты этой активности или деятельности объективно детерминированы. Через потребности и интересы законы буквально проникают в деятельность людей, через них индивид «подключается к решению назревших задач общественного развития... к функционированию и развитию экономических и социальных систем». Ощущение переполняющей все и вся объективной необходимости не снимается и указанием на знаменитое диалектическое единство. Да, интерес переплавляет объективное в субъективное, но при этом уточняется, что было бы неправильно «определять интерес как единство объективного и субъективного, поскольку такого единства может и не быть, а интерес будет существовать». Открыть и понять такое существование, т. е. истинное положение дел, помогает пролетарский классовый интерес — перспектива, единственно научная в социально-гуманитарном познании (марксистском, разумеется). В связи с классовым интересом у объективных законов появляются вдруг «требования», класс их как раз и реализует. И опять амбивалентным образом: «в виде определенных возможностей развития» и как принудительную силу, побуждающую людей «действовать так, а не иначе». Выходит, требования социальных законов не столько набор каких-то исторических возможностей или тенденций развития, из которых резонно было бы выбирать, сколько необходимость, даже неизбежность, перед которой рано или поздно придется склонить голову. От логики центра, центра объективной необходимости не удается оторваться и «идеальным побудительным силам» в виде мотивов и стимулов человеческой деятельности. Оказывается, «по мотивам нельзя судить ни о действиях, ни о реальных интересах людей. В мотивационной сфере интерес может отражаться в искаженном виде, в иллюзорной форме». А то, что иллюзия и миф могут выступать в качестве вполне реальных мотивов деятельности человека, марксизм с его «научно»- идеологическим ригоризмом просто исключает. Реальное — значит, непременно научное, идеологическим разумом удостоверяемое. Другая реальность в социализм и коммунизм не допускается. Впрочем, в одном отношении мотивационная реальность иллюзии признается, но это именно отношение — к ложно понятому интересу. За всеми мотивами и стимулами стоит в конечном счете «первичный интерес» — интерес материальный, экономический. Все остальные интересы, начиная с политических, трактуются как идеологически превращенные и экономически центростремительные формы. По идее, больше всего самостоятельности, конструктивности и свободы должно быть в целях и средствах как структурной паре в механизме действия социальных законов. Надежды в определенной мере оправдываются. Существует выбор целей и поиск средств для их достижения. В ходе исторического развития расширяется «степень свободы выбора целей». И все же это далеко не свободный, волей людей определяемый выбор целей, как на том, по убеждению марксистов, настаивают исторические идеалисты. «Реальность цели» находится в прямой зависимости от ее соответствия объективным законам общественного развития. Для отстаивания материалистического понимания истории, решительного отклонения телеологии и провиденциализма (беспокоит все-таки перспектива «затмения») в данном вопросе уместным оказывается обращение к авторитету Маркса: «люди в своей социально-исторической деятельности ставят перед собой разрешимые задачи». И помогает им (людям) в этом, надо полагать, здравый смысл, «естественная установка» трудящихся масс, которую марксизм ничтоже сум- няшеся переводит в идеологическую линию материализма. Диалектика целей и средств человеческой деятельности доводится в конечном счете до превращения последней в «средство реализации законов общественного развития». Данное курсивное выделение — последнее в разбираемом здесь фрагменте (параграфе) работы В. Ж. Келле и М. Я. Ковальзона, и оно дает основание завершить на этом наш деконструктивистский анализ. Завершить и сказать в заключение следующее. В лице «Теории и истории» мы имеем дело с добротным логоцентристским, центр- периферийным, фундаментально-субстанциальным текстом, методологически (но не идеологически) вполне укладывающимся в проект модерна. Текстом, иначе говоря, классическим. Неклассичность прак- систских («внимание к жизни») устремлений Маркса не получила в нем, к сожалению, должного развития. Верх взяла идеологическая установка — изменять мир без тщательного теоретико-методологического и аналитико-понятийного его объяснения. Для более глубокого и всестороннего (в духе постмодернизма — интертекстуального) понимания этой установки пост-прощание с марксизмом следует развивать и дальше, особенно в направлении (форме) деконструкции пролетарского классового интереса и коммунистической морали.