Из повседневного опыта мы знаем, что наряду со словесным языком мы используем также «язык» жестов. Для того, чтобы понять, можно ли с научных позиций говорить о существовании языка жестов, мы обратимся к самому феномену языка. Учитывая огромное количество работ по философии языка, ставшей одним из главных разделов философии в ХХ веке, а также достижения других наук, исследующих язык, не представляется возможным создать единую теорию языка или же построить его интегративный образ. Языку даются тысячи определений, рассматривающих его с совершенно различных позиций: «Язык есть орган, образующий мысль» (В. фон Гумбольдт); «Язык - метод преобразования мира пассивных впечатлений в мир чистого духовного выражения» (Э. Кассирер); «Язык - дом бытия» (М. Хайдеггер); «Язык в своём существе есть структура» (структурализм); «Язык - сообщение о событии мира» (М.М. Бахтин). Эти определения чаще всего не только не являются взаимоисключающими, но, напротив, нуждаются друг в друге для более точного и совершенного понимания того, чем является язык. Здесь, однако, нам важно не столько углубиться в философские вопросы языка, сколько рассмотреть его важнейшие свойства, которые будут использоваться для понимания функционирования языка жестов. Среди всех подходов к пониманию языка нам кажутся наиболее значимыми те, которые понимают язык как систему знаков, связывающих между собой означающее и означаемое; как любую коммуникативную систему; как наиболее естественную и общедоступную репрезентацию мира. Все эти три подхода к языку позволяют говорить о существовании языка жестов. Мы постараемся рассмотреть реализацию каждого из этих подходов по отдельности. Прежде этого рассмотрения, стоит заметить, что все языки, как известно, делятся на естественные и искусственные. Это же разделение сохраняется и в языке жестов. Есть естественный язык жестов, который возникает вместе с человеком и развивается естественным путём, без сознательного на него воздействия со стороны человека. И есть многочисленные искусственные языки жестов, то есть такие, которые были созданы людьми для каких-либо целей. Среди последних можно назвать жестовые языки глухонемых, профессиональные жестовые языки и диалекты (например, жесты спортивных судей, водителей грузовиков, иконические жесты стюардесс, показывающих правила безопасного поведения в самолёте). Такие искусственные языки жестов, даже при том, что они представляют собой немалый интерес для диссертации как демонстрирующие социальную значимость жеста, в данном параграфе не рассматриваются. Мы сосредоточим внимание, как это и принято в философии языка и семиотике, именно на естественном языке жестов. Язык представляет собой систему знаков, в которой осуществляется связь между означающим и означаемым. Отец этого подхода, Фердинанд де Соссюр, понимал язык именно как словесный: «Язык есть система знаков, выражающих понятия ... его можно сравнивать с письменностью, с азбукой для глухонемых, с символическими обрядами, с формами учтивости, с военными сигналами и т.д.»1. Мы позволим себе применить некоторые из основных положений де Соссюра к языку жестов, для того, чтобы понять его специфику. По де Соссюру, связь между означающим и означаемым - это связь между акустическим образом и понятием, имеющимся в уме говорящего: «Мы предлагаем сохранить слово знак для обозначения целого и заменить термины понятие и акустический образ соответственно терминами означаемое и означающее; эти последние два термина имеют то преимущество, что отмечают противопоставление, существующее как между ними, так и между целым и ими как частями этого целого»2. Соответственно, означающее - это акустический образ; означаемое - понятие. Благодаря тому, что у членов одного социума приблизительно одинаковая совокупность понятий в голове и благодаря использованию одних и тех же означающих, язык может функционировать как средство общения. Именно на границе между акустическим образом и понятием, означающим и означаемым, постигается сущность языка: «Язык можно локализовать в определённом отрезке рассмотренного нами речевого акта, а именно там, где акустический образ ассоциируется с понятием»3. Попробуем рассмотреть эти положения применительно к языку жестов: что здесь является означающим и означаемым? Означающее - это пластико-пространственная конфигурация тела, или вообще любая телесная деятельность. Означающим может быть поза, телодвижение, одежда, взгляд - всё то, что рассматривается как жест, как знак. С означаемым здесь сложнее: если для вербального языка означаемое - это понятие, то для естественного языка жестов означаемое далеко не обязательно и не всегда является понятием. Ведь как правило, мы понимаем жесты другого человека как выражение его эмоций, отношения, ощущений, мыслей, воли - и только в редких случаях как знаки понятий. Таким образом, под означаемым языка жестов мы будем иметь в виду целый спектр состояний, идей, понятий, намерений: это мысли, чувства, ощущения, внутреннее состояние, ценностные, культурные установки того, кто исполняет это телодвижение (или имеет такую телесную конфигурацию) как отдельной личности или же как члена социума. В случае вербального языка означаемое, понятие, неразрывно связано с рациональным мышлением: из курса формальной логики мы знаем, что понятие - это первая ступень рационального познания, идущая вслед за чувственным познанием, то есть ощущением, восприятием, представлением. Понятие определяется как «форма мысли, отражающая общие, существенные и отличительные признаки чего бы то ни было, что может быть предметом нашей мысли»4. Таким образом, означаемое в вербальном языке является инструментом и плодом рационального мышления, и поэтому понимание высказывания вербального языка также требует рационального мышления. Понимание языка жестов, напротив, вовсе не обязательно связано с рациональным мышлением. Как мы видели, означаемое здесь - это не понятие, а спектр различных состояний, идей, мыслей и т.д., - то, что можно предварительно назвать настроенностью. Эта настроенность захватывает всего человека: не только его интеллектуальные способности, но и его чувственность, эмоциональную сферу, волю (причём она рассматривается в качестве означаемого как в индивидуальном, так и в социальном аспектах, то есть как настроенность отдельного человека или же как настроенность индивида как члена социума). Так, к примеру, если собеседник откидывает назад волосы или заводит руки за спину, то за этими жестами, конечно же, не стоят никакие понятия. Означаемым здесь может быть настроение, мысль, чувственное состояние или же синтез всего этого. И понимание того, что значит этот жест (что является означаемым), происходит не столько благодаря рациональному мышлению, сколько благодаря мимесису, то есть вживанию в чувственный, телесный опыт собеседника. Мимесис осуществляет чувственное схватывание означаемого. То есть для того, чтобы понять значение жеста, необходимо самому быть способным исполнить этот жест. Если речь идёт о жестах, привычных для индивида как члена социума (пожать руку при знакомстве в европейской культуре), то понимание легко достижимо. И главным здесь является не рациональное мышление, не аналитические свойства разума, но опыт тела, привыкшего к этим жестам и исполняющего их как нечто естественное. Если же речь идёт о жестах, нехарактерных для социума, к которому принадлежит человек, то понять их оказывается существенно сложнее. Понять их - сделать их частью своего телесного опыта, сделать их естественными для тела. Это понятие не рационально, или, по крайней мере, не только рационально. (Скажем, когда русский сотрудник начинает работать в офисе в США, он сталкивается с обычаем пристального, или внимательного взгляда - то, что на английском выражается глаголом to gaze, который рассматривается американцами как проявление доброжелательного интереса, а в русской культуре оценивается как нескромность. Для того, чтобы ассимилироваться с культурой, приходится перенимать такой взгляд, но поначалу это никак не удаётся, получается нечто неприемлемое даже с точки зрения американской культуры («таращиться»). В данном случае понять означаемое жеста - то, что стоит за этим взглядом - это суметь воспроизвести его так же, как это делают американцы, сделать этот жест естественным для себя). Это замечание о том, что такое означаемое жеста и как происходит процесс понимания его, крайне важно. Оно показывает, что в жесте мы имеем дело в неким синтезом различных состояний и модусов человеческого бытия. В нём неотделимо сосуществуют психическое и физическое, сознательное и несознательное, индивидуальное и социальное. И поэтому понимание языка жестов достижимо вполне только в том случае, если человек сам говорит на этом языке, то есть если для него этот язык является своим, если он принадлежит к этому социуму. Следовательно, социализация осуществляется через жест в не меньшей, если не большей, степени, чем через слово и рациональное познание. Говоря о сложности означаемого в языке жестов сравнительно с вербальным языком, нужно также иметь в виду вопрос о произвольности знака, который де Соссюр решает однозначно: знак вербального языка произволен, и именно это делает вербальный язык идеальной моделью для изучения языка вообще, для построения науки о знаках: «Связь, соединяющая означающее с означаемым, произвольна; ... эту же мысль мы можем выразить проще: языковой знак произволен»5. Здесь имеется в виду, что означаемое в вербальном языке никаким внутренним образом не связано с конкретным означающим, оно могло бы быть выражено и другим означающим, что доказывается различием языков: «... понятие «сестра» не связано никаким внутренним отношением с последовательностью звуков, служащей во французском языке её означающим; оно могло бы быть выражено любым другим сочетанием звуков; это может быть доказано различиями между языками и самим фактом существования различных языков»6 7. В языке жестов, напротив, означающее очевидным образом имеет некоторую внутреннюю связь с означаемым. Так, выражение эмоций в мимике и жестах совпадает неким образом с характером самой эмоции. Герман Шмитц в своей «Феноменологии телесности» выразил это через категории тесноты и простора: «Стеснение преобладает, например, при испуге, страхе, боли, напряжённом внимании, подавленности, голоде, дурном настроении, тогда как расширение превалирует, когда у нас становится радостно на сердце, при глубоком расслаблении, тогда, когда мы готовы прыгать от радости или чувствуем себя словно бы парящими в невесомости, когда мы засыпаем, дремлем на солнце, в момент наслаждения или приятной усталости» . Эта внутренняя связь между означающим и означаемым характерна для символа, и в этом смысле жест лучше называть не знаком, но символом: «Символ характеризуется тем, что он всегда не до конца произволен; он не вполне пуст, в нём есть рудимент естественной связи между означающим и означаемым. Символ справедливости, весы, нельзя заменить чем попало, например, колесницей» . С этой позиции язык жестов, как мы его понимаем, для де Соссюра хоть и является языком, но не вполне «совершенным». Он акцентирует внимание на том, что идеальная система знаков - это та, в которой знаки совершенно произвольны, не имеют внутренней связи между означающим и означаемым, как это имеет место в вербальном языке: «знаки, целиком произвольные, лучше других реализуют идеал семиологического подхода»2. Это ещё одно существенное различие вербального языка и языка жестов, которое необходимо иметь в виду, применяя семиотический метод к анализу языка жестов (однако поскольку жесты образуют систему языка, применение этого подхода оправдано и необходимо и не может быть отвергнуто на основании того, что знак в языке жестов не произволен или не вполне произволен). Важным для нашего рассмотрения языка жестов является также соссюровское разделение языка и речи. Как известно, Соссюр выделяет в речевой деятельности две составляющие, речь и язык, первая из которых является индивидуальной, а вторая - социальной: «... мы прежде всего выделили внутри общего явления, каким является речевая деятельность, две её составляющих: язык и речь. Язык для нас - это речевая деятельность минус речь. Он есть совокупность языковых навыков, позволяющих отдельному человеку понимать других и быть понятым»3. Язык - это социальное явление, которое немыслимо вне социума, коллектива. Это вполне можно отнести и к жестам: жест и как составляющая языка, и как отдельное телодвижение является социальным продуктом, так как человек имеет не наследственную, а приобретённую моторику и пластику тела. Вместе с тем, язык тела, имеющийся в данном социуме, осваивается каждым его членом, постепенно становится своим, естественным для данного тела. Так становится возможной жестовая речь - индивидуальное использование возможностей языка данным индивидом. Речь, как явление индивидуальное, подразумевает наличие особенных пластики и взаимодействия со своим телом, например, субъективного ощущения тяжести тела (веса), ощущения свободы или стеснённости движений: «исполнение никогда не производится 4 коллективом; оно всегда индивидуально и здесь всецело распоряжается индивид» . Проведение различия между речью и языком помогает осознать неразрывное наличие в 8 9 10 11 жесте индивидуального и социального, то есть личного, творческого начала и коллективного, воспринятого из социума. В этом отношении очень ярким оказывается определение, данное жесту Дж. Агамбеном: «Жест - это нечто среднее между сотворением и исполнением»12 13 14. Будучи социальным явлением, язык жестов, как и любой другой язык, подлежит обучению: «... чтобы знать его (языка - Е.Ш.) функционирование, индивид должен учиться; ребёнок овладевает им лишь мало-помалу» . Обучение это происходит как рационально (существует огромное количество норм относительно жестов, которым взрослые специально обучают детей), так и нерационально: через мимесис, через взаимодействие тела с одеждой, техникой, вещами, принятыми в данном социуме. Очень важно, что при обучении языку жестов, в отличие от обучения вербальному языку, значение нерационального обучения неизмеримо выше, чем рационального, основывающегося на проговаривании. Это делает необходимым повышенное внимание педагогов и преподавателей именно к жестам: например, можно сколько угодно говорить о необходимости аккуратности во внешнем виде, но это пройдёт впустую, если сам воспитатель своими жестами противоречит тому, что говорит. Язык жестов можно освоить только лишь наблюдая за жестами других людей и копируя их в своём теле, для этого не обязательно даже рациональное обучение, которое только ускоряет этот процесс. С другой стороны, язык жестов принципиально невозможно освоить вне живой практики, вне общения на нём, и в этом ещё одно существенное отличие его от вербального языка, который «составляет предмет, доступный самостоятельному обучению. Мы не говорим на мёртвых языках, но мы отлично можем овладеть их механизмом» . В овладении языком жестов мимесис играет решающую роль: только лишь находясь в данном социуме, можно обучиться его жестам. Попытки воспроизводить в своём теле жесты других социумов, например, жесты другой культуры или другой эпохи, обречены на неудачу. Мы часто сталкиваемся с этим, когда видим современных актёров, пытающихся играть людей Х1Х века, или же американских актёров, пытающихся играть русских, или в попытках возродить традиции балов, которые чаще всего оказываются похожими только на пародии настоящих балов, или на современных фотографиях, сделанных «под старину». Как и любой другой язык, язык жестов подвержен изменениям во времени. Г оворя 0 его эволюции, нельзя не обратится вновь к «Курсу общей лингвистики» Ф. де Соссюра. С одной стороны, в рамках социума он представлен как система, со своей грамматикой и лексикой, обязательная для членов социума (индивид не может игнорировать правила и нормы, касающиеся жестов: например, в рамках таких социальных институций, как школа, суд, такое игнорирование может обернуться санкциями по отношению к нему15), то есть как некая объективная данность: «сам языковой коллектив не имеет власти ни над одним словам; общество принимает язык таким, какой он есть»16, с другой - эта система является развивающейся, меняющейся: «язык всегда, хотя бы и минимально, всё же преобразуется»17. Изменения в жестах происходят чаще всего незаметно для членов социума, но в какой-то определённый момент становится несомненным то, что это изменение произошло, что язык жестов стал другим. Эту ситуацию описывает Д. Гранин: «У каждого времени своя жестикуляция, своя походка, своя манера раскланиваться, брать под руку, пить чай, держать речь. В пятидесятые годы вели себя иначе, чем в тридцатые или двадцатые. Например, на всех произвело впечатление, что Зубр поцеловал руки встречавшим его женщинам. Тогда это было не принято. Поёживались от его громкого голоса, от неосторожных фраз. Что-то было в поведении приехавших не нынешнее, не тутошнее и в то же время смутно узнаваемое, как будто появились предки, знакомые по семейным преданиям. Этакое старомодное, отжитое, но было и другое - утраченное»18. По Соссюру, изменения в языке происходят стихийно, незапланированно: никто не может контролировать процесс изменения языка, задавать ему направление. За изменениями знаков (означающих или означаемых) не стоит чьей-либо воли, язык здесь развивается как самостоятельный и независимый от воли людей организм. В значительной степени это действительно так: невозможно контролировать, по крайней мере, полностью, жесты людей, манеры, пластику тела и многое другое, так как здесь решающую роль играет традиция, переданная из прошлого в ходе социализации, индивидуальные и природные особенности тела. Однако применительно к языку жестов сознательные изменения всё-таки возможны. Ярким примером тому могут служить петровские реформы, касающиеся внешнего облика дворян. Ношение париков, изменение традиционного покроя одежды, сбривание бород насильственно вносились в повседневный уклад дворянства как средства формирования новой элиты, имеющей новые ценности и внешний образ. Это изменение языка жестов было частью, и притом очень значительной, внутренней и внешней политики Петра Первого. И это принудительное изменение языка жестов, в целом, достигло своих результатов: внешний образ, уклад жизни, ценностные ориентиры дворянства претерпели серьёзные изменения, стали прозападными. Через изменения в языке жестов, который является постоянным спутником людей на протяжении жизни, западный мир и его ценности стали восприниматься дворянством как родное, близкое (Достоевский: «Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия»), в то время как то, что являлось традиционным для русской культуры московского периода, стало чужим и экзотическим (вспомним известный анекдот о том, как славянофил Аксаков одевался настолько «по-русски», что его принимали за иностранца). Несмотря на то, что в языке жестов, в отличие от вербального, революция оказывается возможной, чаще всего изменения происходят постепенно. Механизм изменений заключается в том, что меняется какой-либо элемент языка: например, заимствуются из других культур или эпох определённые жесты, которые приживаются и влекут за собой последующие изменения: «система никогда не меняется непосредственно, сама по себе она неизменна, изменению подвержены только отдельные элементы независимо от связи, которая соединяет их со всей совокупностью. ... один из элементов системы изменился, и этого оказалось достаточно для того, чтобы произвести новую систему»19. Изменения в языке жестов - очень часто результат влияния медиа. Кино, видеоролики, реклама, интернет многократно усиливают возможности формирования жестов людей. Они являются своеобразным театром масс, через который зритель усваивает современные каноны жестов, а затем воспроизводит их в повседневности. Например, Мосс обращает внимание на изменение походки под влиянием американского кино: «Вернувшись во Францию, я стал замечать, особенно в Париже, распространённость этой походки. Девушки были француженками, а ходили таким же манером. Фактически американские способы ходьбы благодаря кино стали проникать к нам»20 21. Несмотря на то, что «Курс общей лингвистики» подчёркивает, что язык - это социальное явление, общий пафос семиотики, или семиологии - это рассмотрение языка самого по себе («Язык есть система знаков, выражающих понятия» ; «Язык есть система, все части которой могут и должны рассматриваться в их синхронической взаимообусловленности»22 23), то есть языка как отдельного феномена, вне его связей с внеязыковыми факторами - социальными, историческими, - которые, хотя и несомненно оказывают на него воздействие, но не помогают понять язык сам по себе. Де Соссюр отмечает: «Наше определение языка предполагает устранение из понятия «язык» всего того, что чуждо его организму, его системе, - одним словом, всего того, что известно под названием «внешней лингвистики», хотя эта лингвистика и занимается очень важными предметами и хотя именно её главным образом и имеют в виду, когда приступают к изучению речевой деятельности» . К тому, что подлежит устранению, относятся этнология, история языка, история нации или цивилизации, политическая история, всё, что относится к географическому разделению языков и их дроблению на диалекты. Де Соссюр признаёт, что эти факторы оказывают значительное воздействие на язык: «Обычаи нации отражаются на языке, а с другой стороны, в значительной мере именно язык формирует нацию»24. Однако для него важно изолированное изучение языка, потому что только такое изучение может быть свободным, не связанным второстепенными и опосредующими явлениями; только такое изучение может понять язык сам по себе: «Язык есть система, которая подчиняется лишь своему собственному порядку»25 26. Именно поэтому он говорит о необходимости разделения лингвистики на синхроническую и диахроническую и отдаётся приоритет первой из них: «Синхронический аспект превалирует над диахроническим, так как для говорящих 7 он - подлинная и единственная реальность» . Здесь де Соссюр выступает как отец структурализма (понять феномен вне его связи с другими феноменами, понять его самого по себе). Ключевым для структурализма является также то его положение, в соответствии с которым все изменения, происходящие в языке, являются полностью случайными, непреднамеренными, то есть язык живёт сам по себе, вне сознательного воздействия, вмешательства со стороны людей. И здесь, в этих положениях, имеющих решающее значение для будущих структуралистов, содержится расхождение с общей интенцией данного диссертационного исследования. А именно, нас интересуют жесты не сами по себе, не просто как язык, функционирующий по определённым законам, но как способ познания социума, как путеводная нить на пути социально-философского познания. Ограничение своего исследования конкретным предметом - свойство конкретных наук; философское познание, напротив, всегда предполагает наличие вопрошания, которое может увести далеко за рамки изначально поставленного вопроса. Внутри семиотики есть раздел, посвящённый жестам (который, кстати говоря, очень активно исследует связь жестов с теми факторами, которые де Соссюр называет второстепенными, внешними) - это кинесика. Поскольку данное исследование ведётся в рамках социальной философии, то представленный подход, имеющий своим истоком работы Фердинанда де Соссюра, является для нас очень полезным и плодовитым, бросающим свет на многие вопросы функционирования языка жестов в социуме, однако он не может быть основным подходом, ибо для нас исследование жестов - не самоцель, но способ познания социального бытия. Кроме понимания языка как системы знаков, работающей по своим определённым правилам, и в философии, и особенно - в обыденном знании, - язык понимается как коммуникативная система, то есть как средство общения. В этом отношении словесный язык по мнению большинства исследователей коммуникации получает безоговорочный приоритет, в то время как остальные языки - язык жестов, различные языки символов (например, одежды) имеют характер дополнения, пояснения, и потому вторичны в коммуникации: «В связи с образованием звукового языка как единственной системы общения человека, все другие виды общения отмерли как самостоятельная система и превратились в привесок к тотальной системе вербального языка»27. Коммуникацию мы здесь будем понимать как деятельность, опосредованную символами и опирающуюся на строгие нормы, признаваемые сообществом совместно живущих и общающихся между собою людей28 29 30. Если инструментальное (практическое) действие ориентировано на успех, то коммуникативное - на взаимопонимание индивидов, на их консенсус. С нашей точки зрения, язык жестов имеет в коммуникации самостоятельное значение, и часто это значение не меньшее, чем у словесного языка. Причина этого, во-первых, в том, что язык жестов во многих коммуникативных ситуациях является единственным возможным языком: например, тогда, когда участники коммуникации не владеют общим словесным языком, или когда словесным языком невозможно воспользоваться из-за внешних обстоятельств (вынужденное молчание на охоте). Во-вторых, мысль может быть выражена и передана не только через слово, но и другими способами: «сообщение, доносимое музыкой, явно имеет смысл, но терпит ущерб от наших усилий определить его» ; «Мысль выступает более простым образованием, чем язык, и способна двигаться вне и поверх знаков. Тезис о её зависимости от языка («гипотеза лингвистической относительности») основан на недоразумении и опровергается повседневным опытом. Мысль находит себя вне словесного знака в музыке, живописи, поступке» . Живопись, скульптура, фотография и другие виды искусства удостоверяют в том, что мысль может выражаться вне слов, посредством жестов. Яркую иллюстрацию можно найти в Священном Писании, в рассказе о жене Лота, которая была наказана за один только жест: оглядывание назад при бегстве из гибнущего Содома. Этот жест вменился ей в неверность, так как был подтверждением того, что ею управляло сожаление о покидаемом городе, то есть мысль и умонастроение, которые не находили себе словесного или иного, кроме этого жеста, выражения. Высокая цена взгляда - это свидетельство того, что жест является не просто случайным или поясняющим слово телодвижением, но выражением мысли, выражением смысла, который может не найти себе выражения в слове. В-третьих, жест обладает тем, что можно условно назвать «коммуникативной убедительностью». Если телесная деятельность противоречит словам, то участник коммуникации, к которому обращены слова, больше поверит тому, о чём говорят жесты. Современный исследователь коммуникации Дж. Олвуд пишет: «Если возникает конфликт между тем, что выражают слова и мимика, контролировать которые относительно нетрудно, и тем, что выражают интонации голоса и поведение всего тела, которые контролировать значительно труднее, то, скорее всего, большинство из нас поверит тому, что труднее поддаётся сознательному контролю»31. К примеру, если человек в какой-то рискованной ситуации говорит, что он совершенно спокоен, но при этом дрожит, его движения скованны, мы скорее поверим его жестам. Жесты невозможно выдрессировать настолько, чтобы они полностью подчинялись разуму, напротив, они естественным образом, вне сознательного контроля, отражают наши мысли. Тело «принадлежит истории (истории общества и личной истории индивида - Е.Ш.), а, следовательно, изменяется. Нет такой идеи, которая изменяла бы только платье, всякая идея изменяет и тело. Легко узнать по походке как педанта, так и беззаботного лентяя. Наша походка меняется, если у нас возникают новые мысли, и если меняется наше мышление, то претерпевает изменения и вся структура нашего тела»32. Это же отмечают психологи: «... попытки обнаружить признаки искренности- неискренности в вербальном канале ... не обеспечивают должной надёжности, в виду высокой подконтрольности речи сознанию (по причине коркового представительства речевых центров), подверженности фактору социальной желательности и т.д. ... Жесты меньше, чем мимика и тем более речь, поддаются контролю и регуляции. Поэтому они чаще являются теми элементами экспрессивного репертуара, с помощью которых осуществляется «утечка информации»33. Такая убедительность жеста основывается ещё и на том, что общение жестами визуально. Европейская цивилизация часто рассматривается как оптикоцентричная, с преобладающим значением зрения как способа восприятия сущего34, и в этом смысле жест приобретает ещё большее значение в коммуникации. В-четвёртых, жест играет огромную роль при непосредственном взаимодействии людей. Непосредственная коммуникация складывается под воздействием мимики, интонаций голоса, жестикуляции, внешнего вида партнёра, - в не меньшей степени, чем слов и содержания речи. Произносимые нами слова мы выбираем, во многом, основываясь на невербальных сигналах: на том, как собеседник реагирует на нас и на сказанные слова, на той информации относительно его социальной идентификации, личности, эмоционального состояния, которую мы прочитываем из его жестов. Именно в этом смысле Дж. Г. Мид говорит о том, что с помощью жестов осуществляется приспособление участников коммуникации друг к другу. Жест понимается им как знак, указующий на то, как исполнитель жеста будет вести себя дальше: «Сознательная коммуникация - сознательное общение жестами - возникает тогда, когда жесты становятся знаками, т.е. когда они начинают нести для индивидов, производящих их, и индивидов, откликающихся на них, определённые смыслы или значения, касающиеся последующего поведения производящих их индивидов. Тем самым, служа предупреждениями откликающимся на них индивидам относительно поведения производящих их индивидов, они делают возможным взаимное приспособление различных индивидуальных компонентов социального действия друг к другу, а также, имплицитно вызывая в производящих их индивидах те же отклики, которые они эксплицитно вызывают в индивидах, к которым они обращены, они делают возможным рост самосознания в единстве со взаимным приспособлением»35; «Язык же изначально был определённой установкой - взглядом, движением тела и его частей, - указывающей на наступающее социальное действие, к которому другие индивиды должны приспособить своё поведение»36. Огромное значение жеста при непосредственной коммуникации обосновывается способностью жеста делать коммуникацию непрерывной, а именно, если словесный язык может функционировать только тогда, когда есть говорящий и слушающий (автор и читающий), то есть когда один активен, а другой - пассивен, то благодаря жесту участник диалога может воспринимать информацию о другом даже тогда, когда он молчит: «Словесный диалог строится на основе поочерёдного обмена информацией - «ты говоришь - я слушаю; я говорю - ты слушаешь». Внеречевое же общение, выраженное в зримой пластике, содержит два одновременных встречных потока информации: «как я говорю и слушаю, и как ты говоришь и слушаешь». Причём эта одновременность, подобно пению дуэтом, сохраняется и в ситуации обоюдного молчания. Иначе говоря, процесс визуального невербального общения постоянен, а речевого дискретен»37. Во многих ситуациях, например, при общении преподавателя со студенческой аудиторией, это свойство имеет огромное значение, так как помогает видеть, насколько студенты готовы воспринимать новый материал, насколько они заинтересованы, и через это более успешно направлять процесс обучения. В-пятых, в экзистенциальной коммуникации, то есть в таких отношениях между Я и Ты, которые являются решающими для самоопределения человека в мире и для понимания им оснований своего бытия, жест часто принципиально не переводим в слово. Жест - это способ познания Другого через его тело. В экзистенциальной коммуникации телесность (внешний вид, прикосновение) имеет решающее значение. Для понимания эмоционального состояния другого, его отношения к чему-либо, черт его личности, его жесты оказываются не менее важными, чем слова. Не случайно в классической литературе описанию внешности героев отводится значительное место. Например: «Раскольников тотчас признал Катерину Ивановну. Это была ужасно похудевшая женщина, тонкая, довольно высокая и стройная, еще с прекрасными темнорусыми волосами и действительно с раскрасневшимися до пятен щеками. Она ходила взад и вперёд по своей небольшой комнате, сжав руки на груди, с запёкшимися губами и неровно, прерывисто дышала. Глаза ее блестели как в лихорадке, но взгляд был резок и неподвижен, и болезненное впечатление производило это чахоточное и взволнованное лицо, при последнем освещении догоравшего огарка, трепетавшем на лице ее. Раскольникову она показалась лет тридцати, и действительно была не пара Мармеладову... Входящих она не слыхала и не заметила; казалось, она была в каком-то забытьи, не слушала и не видела»38. Казалось бы, можно возразить, что в современном мире возможности менять своё тело, совершенствовать его в соответствии с модными тенденциями, почти безграничны и доходят даже до возможности смены пола - не говоря о том, что существуют специалисты по выработке некоего жестового репертуара для публичных людей (имиджмейкеры). Однако в данном случае речь идёт об экзистенциальной коммуникации, о созидании некоего творческого пространства между Я и Ты, в котором участники открыты друг к другу и не играют ролей, но проявляют друг к другу не корыстный, личностный интерес. Концентрированным полем жеста является лицо. Смех, слёзы, взгляд, изменение цвета лица контролировать практически невозможно. По отношению к другому у меня всегда есть то преимущество, что я вижу его лицо, в то время как сам он его не видит, и уже хотя бы поэтому не способен им полностью управлять: «Мы не можем видеть себя тогда, когда наши лица принимают определённое выражение. Нам гораздо проще задержать своё внимание в том случае, когда мы слышим свой голос. Слышат себя тогда, когда бывают раздражены вследствие использования какой-то раздражающей интонации, и, таким образом, неожиданно спохватываются, начиная воспринимать самих себя. В случае же лицевого выражения раздражения имеет место такой стимул, который не обладает свойством вызывать то же выражение у данного индивида, какое он вызывает в другом»39 40. Другой может даже не догадываться о том, какое у него выражение лица, в то время как мне оно дано целиком, и через видение его я могу понять то состояние, которое он переживает и которое хотел бы скрыть от остальных. Жест, и в особенности жест лица - это момент хрупкости другого, его беззащитности, данности моему взгляду. Очень символично, что Левинас сравнивает лицо с состоянием наготы, в котором человек предстаёт как он есть, без украшений и покровов. Эта хрупкость лица взывает, по мысли Левинаса, к моей ответственности, порождает во мне естественное чувство сострадания, доброты: «Выражающий себя человек заявляет о себе, взывая ко мне всей своей нищетой и незащищённостью, голодом, и делает это таким образом, что я не могу не откликнуться на его зов. ... в выражении заявляющее о себе существо не ограничивает мою свободу, а, напротив, пробуждает её, вызывая во мне доброту» . Через сострадание и ответственность, которые вызывают во мне лицо другого, рождается понимание священности другого и священности моего отношения к нему. Таким образом, жест вводит нас вначале в пространство этики, а затем - в пространство трансцендентного: «Проявляющее себя бытие присутствует при своём собственном проявлении и тем самым обращается ко мне. Такого рода присутствие - это не нейтральность образа, а просьба, затрагивающая меня, поскольку в ней сообщается о его нищете и Величии»41; «бесконечное ... предполагает новую структуру «познания». Мы пытаемся зафиксировать это как отношение к лицу и показать этическую сущность такого отношения»42. Таким образом, сама данность тела другого моему опыту провоцирует создание экзистенциально-значимой коммуникации. Слово, вообще говоря, направлено извне себя, на какой-либо «объект» в мире, в то время как тело - это сам человек. Жест «говорит» прежде всего о том, кто его исполняет, и потому неизбежно провоцирует на личное, экзистенциально-значимое общение, вызывает интерес не только к тому, о чём говорит этот человек, но и что он сам из себя представляет. Другое дело - как мы относимся к этой возможности, ведь можно относиться к телу другого просто как к объекту, как к источнику информации о нём, или же использовать его как средство наслаждения. В-шестых, через жесты другого достигается приобщение к его телесному опыту и к его опыту видения мира. Наблюдая жесты другого, миметически воспроизводя их, я обогащаю свой телесный опыт и выхожу за его границы. Вот как эту ситуацию описывает М. М. Бахтин: «... страдающий не переживает полноты своей внешней выраженности, переживает её лишь частично, и притом на языке внутренних самоощущений, он не видит страдальческого напряжения своих мышц, всей пластически законченной позы своего тела, экспрессии страдания на своём лице, не видит ясно-голубого неба, на фоне которого для меня обозначен его страдающий внешний образ. ... Во время вживания (в его телесный опыт - Е.Ш.) я должен отвлечься от самостоятельного значения этих трансгредиентных его сознанию моментов, использовать их лишь как указание, как технический аппарат вживания; их внешняя выраженность - тот путь, с помощью которого я проникаю внутрь его и почти сливаюсь с ним изнутри. . но за вживанием должен следовать возврат в себя, на своё место вне страдающего, только с этого места материал вживания может быть осмыслен этически, познавательно и эстетически»43. Таким образом, мимесис жеста расширяет телесный опыт и внутреннее богатство личности. Наконец, в-седьмых, жесты выражают в большей степени эмоциональную, а не рациональную составляющую информации. Как пишет Дж. Олвуд, «жесты и интонации голоса являются удобным, спонтанным и естественным способом выражения эмоций и отношения к чему-либо. Возможно, они являются нашим главным средством выражения такой информации»44. Это особенно заметно при одновременном присутствии слов и жестов в коммуникации. Слова апеллируют к разуму, жесты взывают к чувствам. Тогда, когда эмоциональная составляющая ситуации достигает предела, слова покрываются молчанием и претворяются в жесты. Множество ярких примеров можно найти в классической литературе. Например: «Настало молчание. Я продолжал держать ее руку и глядел на неё. Она по-прежнему вся сжималась, дышала с трудом и тихонько покусывала нижнюю губу, чтобы не заплакать, чтобы удержать накипавшие слезы... Я глядел на неё; было что-то трогательно-беспомощное в ее робкой неподвижности: точно она от усталости едва добралась до стула и так и упала на него. Сердце во мне растаяло... - Ася, - сказал я чуть слышно... Послышался трепетный звук, похожий на прерывистый вздох, и я почувствовал на моих волосах прикосновение слабой, как лист дрожавшей руки. Я поднял голову и увидел ее лицо. Как оно вдруг преобразилось! Выражение страха исчезло с него, взор ушёл куда-то далеко и увлекал меня за собою, губы слегка раскрылись, лоб побледнел как мрамор, и кудри отодвинулись назад, как будто ветер их откинул. Я забыл все, я потянул ее к себе - покорно повиновалась ее рука, все тело ее повлеклось вслед за рукою, шаль покатилась с плеч, и голова ее тихо легла на мою грудь, легла под мои загоревшиеся губы...»45. В публичной коммуникации чем менее аудитория способна понимать, о чём идёт речь, тем более значимы жесты оратора. А в тех случаях, когда решающее значение имеет эмоциональная составляющая ситуации, слова оказываются не столь важными или даже бесполезными. Яркий пример - собрание толпы, или же публичное мероприятие, виртуально собирающее массы людей. Как уже давно замечено, в массовом обществе, или же в ситуации стечения большого количества людей, эмоции являются той стихией, которая удерживает людей вместе. И потому воздействие на эмоции людей очень важно для поддержания структуры социального. При массовых мероприятиях, равно как и в массовом обществе вообще, жесты лидера имеют исключительное значение: они вдохновляют, убеждают, вызывают симпатию, побуждают к действию. Это делает необходимым прохождение специальной жестовой подготовки, подбор жестового репертуара, репетиции, занятия со специалистами: актёрами, психологами, имиджмейкерами. Ещё в античности риторами разрабатывались правила правильной жестикуляции оратора, механизмы убеждения, воздействия на слушателей: «... голос, изящная, красивая жестикуляция, в тех местах, где она необходима, далее декламация - едва ли не самое важное в речи»46. Проговаривание речи (pronuntiatio, «произношение») с использованием определённых жестов входило в перечень действий по подготовке к выступлению. В современном мире, благодаря СМИ, визуальный образ политических лидеров, общественных деятелей и вообще всех публичных людей получает ещё большее значение, так как может быть записан, многократно воспроизведён, анализирован, представлен на всеобщее обсуждение в интернете. Интересное в этом отношении замечание высказывает М.Маклюэн. С его точки зрения, Г итлер сумел завоёвывать сердца многих немцев именно благодаря тому, что СМИ в его время были представлены, по большей части, радио, а не телевидением, в то время как телевидение сделало бы его фигуру карикатурной: «Телевидение - холодное средство коммуникации. Оно отвергает горячие фигуры, горячие проблемы и людей из таких горячих средств, как пресса. ... Появись телевидение в широких масштабах во время правления Гитлера, и он бы скоро исчез из виду; приди телевидение ещё раньше, и Гитлера вообще бы не было»47. В демократических обществах выбор правителя происходит у большинства избирателей не рационально, но эмоционально. В свою очередь, эмоциональное отношение к другому, симпатия-антипатия в огромной степени строится именно на основании его жестов. Это верно как для публичной, так и межличностной коммуникации. Интересный пример можно найти у Бахтина, рассказывающего о своей встрече с Маяковским и о том неприятном впечатлении, которое на него оказал поэт. Обращает на себя внимание тот факт, что это впечатление сложилось под влиянием жестов: «И вот пришёл человек высокого роста. Я сразу узнал, что это Маяковский: я видел его портрет, даже, может быть, я уже видел его когда-нибудь. Очень одет по- модному, в то время, когда люди были одеты очень плохо. У него было пальто-клёш. Тогда это было модно. Вообще всё на нем было такое новое, модное, и чувствовалось, что он, так сказать, всё время это чувствует - что вот он одет, как денди, как денди. [усмехается. - Ред.] Но как раз денди-то и не чувствует, как он одет. Это первый, так сказать, признак дендизма - носить одежду так, чтобы казалось, что он никакого значения ей не придаёт. А тут чувствовалось, что он всё время переживает вот то, что у него и пальто-клёш, и что он одет модно и так далее, и что фигура у него такая. Одним словом, это мне очень не понравилось. Потом Кузько дал ему (как раз только что вышло) - вот так это я помню - брошюрованное издание, по-моему, издание Лито специальное такое, журнал, тогда с журналами было дело плохо - и там были напечатаны стихи Маяковского. И вот он ухватил, значит, номер этого журнала и буквально въелся в напечатанные его стихи. И тоже как-то чувствовалось, что вот он смакует свои собственные стихи, смакует больше всего именно тот факт, что они напечатаны. Вот! Вот он напечатан! Одним словом, это на меня произвело очень плохое впечатление. Но ведь нужно сказать так, вообще-то говоря: всё это свойственно всем людям, да, но как-то от Маяковского, который всё-таки был фигурой карнавальной, следовательно, стоящей выше всего этого, я бы скорей ждал известного презрения к костюму и к напечатанию его стихов. А тут прямо противоположное: как маленький человек, самый маленький человек, он счастлив тем, что вот его опубликовали, хотя уж он давным-давно был известным человеком и печатался. А тут он, как в чеховском рассказе, помните, чиновничек, который попал под лошадь и носился и был страшно счастлив, что о нём напечатали. Ну вот. Это вот мне не понравилось в нем. Что он говорил, я даже не помню. Что-то говорил, но не со мной, с Кузько. И потом ушёл, а потом я ушёл»48. Психологические исследования, проводимые современным чилийским учёным К.К. Аларсоном, подтверждают, что симпатия и антипатия в межличностной коммуникации возникает на основе того, насколько жесты другого схожи c моими собственными жестами, насколько они повторяют мои жесты49. В виду всего сказанного можно утверждать, что язык жестов в коммуникации не является «привеском к тотальной системе вербального языка», а имеет своё независимое значение. Жест предстаёт не как «дополнительное», поясняющее слово средство коммуникации, но как существующее наравне со словом и во многих коммуникационных ситуациях являющееся единственно возможным или наиболее адекватным средством передачи смысла. Повседневная коммуникация, как многократно было показано, нуждается в сравнительно небольшом количестве слов. Благодаря немому кино мы знаем, что понимание, взаимодействие осуществимы практически за счёт одних только жестов. Кроме того, жест может выразить то, что принципиально не сказываемо в слове, или же то, что, будучи высказано в слове, потеряет свою силу, останется пустым, незамеченным. Яркой иллюстрацией здесь может служить жест поцелуя, который описывает Иван Карамазов в своей легенде о великом инквизиторе. Что можно возразить человеку, который заранее знает о всех возможных возражениях, который полностью уверен в своей правоте, который закрыт для диалога? Именно жест, противоречащий его ожиданиям и высвобождающий из привычной для него матрицы мышления. Совершённый намеренно или же спонтанно, он своей неожиданностью может предоставить паузу, пространство для осмысления ситуации. Или же побудить к действию: «После коленопреклонения на площади Раскольников идёт в контору к Пороху, но возвращается, всё-таки не найдя в себе силы признаться. Соня встретила его бледная, вся помертвевшая, “что-то больное и измученное выразилось в лице её, что-то отчаянное . И она делает жест самый наивный и простодушный, самый женский, даже бабий и детский и одновременно молитвенный — “она всплеснула руками”. Именно этот жест остановил Раскольникова, он вернулся и сделал признание»50. И последнее, что важно для понимания системы жестов как языка - это представление о языке как о наиболее естественной и общедоступной репрезентации мира. Здесь нужно вспомнить прежде всего труды В. фон Гумбольдта, после которого язык перестал пониматься как существующий вне мышления и использующийся для трансляции независимых от него мыслей. Для Гумбольдта язык - это «орган, образующий мысль». Он во многом ведёт мысль за собой, формирует её: «...определённые языковые формы, несомненно, дают определённое направление духу, накладывают на него известные ограничения»51. Язык имеет творческую природу как по отношению к мышлению индивида, так и по отношению к мышлению всего народа. Он формирует дух народа и одновременно отражает его, является непроизвольным средством и выражения, и обретения истины: «Язык в своём единстве с существующим благодаря ему мышлением, этот язык представляет собой саму нацию. ... Язык - это расцвет всего организма нации»1. В структуре языка содержится определённое мировоззрение. Хотя Гумбольдт исследовал только словесный язык, его учение, на наш взгляд, вполне применимо и для языка жестов. В языке жестов также отражается дух народа, его ценности, идеалы, представления о норме, и вместе с тем, сам язык во многом формирует и воспроизводит существующие ценности в новом поколении людей. Так, например, существенна разница между взглядами у японцев и русских: в первом случае пристальный взгляд считается проявлением наглости, в особенности если смотрит младший на старшего, в то время как для русских прямой взгляд - это выражение доверия, интереса друг к другу. В этих, казалось бы, незначительных жестах проявляются различные представления о нормах взаимоотношения между старшими и младшими, различные ценностные миры. Обучаясь этим жестам, индивид (ребёнок) овладевает менталитетом страны, её «духом», которые входят в него посредством тела, то есть нерефлексивным образом и потому воспринимаются как естественное, нормальное положение дел. По Гумбольдту каждый язык созидает для говорящих на нём определённую картину мира. Различные языки формируют различные картины мира. Вне картины мира языка быть не может, поэтому переход с одного языка на другой - это смена одной картины мира на другую. Применительно к языку жестов, как мы видели, тоже можно говорить о некоторой картине мира. Правда, это в большей степени нормативная и ценностная картина мира, касающаяся взаимоотношений между людьми и миром, эмоционально-волевого отношения к чему-либо, и в намного меньшей степени - гносеологических аспектов жизни. В этом язык жестов существенно отличается от словесного языка, который задаёт способы мышления о мире и познания его.