О.П. Яковлева (Канада)

Вы помните фильм времён холодной

войны, где прозвучало шутливое

выражение: «Русские идут, русские идут?»

Так вот, русские уже пришли, и мы, как

терапевты, должны иметь дело с этим

фактом.

Carmela Leipzig, RNC, MFT

Integration Center, Inc., Reseda,

California, USA, 2006

Русская иммиграция в Северную Америку имеет длительную и сложную историю. Только за последние две декады Cеверная Америка ассимилировала более чем 100 тысяч русских эмигрантов, а в Канаде, согласно официальной статистике, в настоящее время насчитывается более 300 тысяч русскоговорящих жителей. Среди них только четверть – собственно русские, поскольку эта популяция в основном состоит из русскоговорящих евреев и выходцев из бывших республик Советского Союза, для которых русский язык по разным причинам является более комфортным средством общения, чем язык их республики. Кроме различий среди самих иммигрантов, которые приехали из разных регионов и частей России, они обладают теми особенными характеристиками, которые делают их уникальными, по сравнению с другими эмигрантскими группами в США и Канаде.

Как и в случаях со всеми иммиграционными популяциями, существуют два рода характеристик русской общины на Западе: обыденная и научная. Почти всякий русскоязычный обыватель, живущий в Европе или Северной Америке, скажет, что представители практически всех общин оказывают помощь друг другу с момента въезда в страну и на протяжении всей жизни в иммиграции, однако с русскими всё происходит совершенно иначе: фактически полное отсутствие взаимной поддержки и солидарности, часто угрюмо-агрессивное дистанцирование от каждого, кто внезапно заговорил по-русски. Этот феномен обычно объясняется большим количеством причин, начиная с особенностей русского менталитета и заканчивая территориальной неоднородностью выходцев из России.

С точки зрения исследователей и специалистов-практиков, которые не принадлежат к русской культуре и которые работают с иммигрантами как клиентами или пациентами (заказчиками психологической помощи), у русских иммигрантов наблюдаются, как правило, нереалистичные ожидания, чувство избранности, отсутствие чувства защищённости, сверхзависимость, манипулятивное поведение, проблемы в установлении доверительных взаимоотношений, а также амбивалентность (Leipzig, 2006; Shain, 2002).

Daniel Panitz, американский психотерапевт, наблюдал в 90-е годы русских иммигрантов, приезжающих в Америку с большими надеждами на лучшую жизнь на земле свободы и «достатка». Как он пишет в своих наблюдениях, «они приехали в Америку за возможностями, обещаемыми «американской мечтой», чтобы много работать и процветать. Это была Америка, и не было таких препятствий, которые могли бы их остановить, как они думали». Однако, как обнаружил Daniel Panitz, «это была в целом депрессивная популяция иммигрантов, которая была опечалена и фрустрирована проблемами культурной ассимиляции. Многие из них потеряли достойные позиции, которые они занимали в своей семейной структуре. Многие потеряли хорошие позиции в профессии и на работе. С этими потерями они потеряли достоинство. Они потеряли собственную идентичность, иммигрируя в Соединённые Штаты. Их надежды на продолжение работы в тех же самых профессиональных позициях и на процветание смыло на берегах этой великой страны. Многие из этих иммигрантов вместе со своей идентичностью потеряли и смысл в жизни, в результате чего у них развилось огромное количество психологических симптомов. С начала обращения за помощью они уже страдали от многих физических недугов, принимали большое количество медикаментов и были склонны к употреблению шокирующего количества алкоголя» (Panitz, 2007).

В предлагаемой статье будут рассмотрены следующие аспекты:

Психологический портрет русского иммигранта в Северной Америке.

Культурные проблемы, препятствующие успешной адаптации.

Особенности терапевтического консультирования русского клиента.

1. Психологический портрет русского иммигранта в Северной Америке.

Особенности поведенческого рисунка.

Наблюдаемое поведение человека как представителя культурной среды лучше и ярче всего фиксируется, как известно, «взглядом со стороны».

Romirowsky, например, заметил, что после ощущения удовольствия и эйфории в начале «медового месяца», иммигранты в основной своей массе становятся всё более тревожными, сконфуженными и напряжёнными.

Carmela Leipzig, приезжавшая в Россию с целью чтения лекций в университетах, фиксирует следующие наблюдения: «Когда я начала ездить в Россию, я была шокирована враждебным отношением людей друг к другу, недостатком визуального контакта, недоверчивостью и тем, что мне никогда не отвечали улыбкой на улыбку или приветствием. Матери не принимают комплиментов, сказанных в адрес их детей. Вместо этого они хватают ребёнка и отворачиваются или убегают» (Leipzig, 2006).

Работая с русскими студентами и клиентами, Leipzig увидела, что «они не похожи на других и защищены, с одной стороны, но очень нуждаются в большем времени и внимании, с другой. Они никогда не спрашивают открыто, чтобы что-то получить в большем объёме, они ждут, что терапевт или преподаватель сам обо всём догадается» (Leipzig, 2006).

Carmela Leipzig значительную часть своего анализа посвящает этому поведенческому аспекту и констатирует с сожалением, как много психологической энергии и времени тратится на игры в «догадки» повседневной жизни русских: «Использование догадок – это распространённый вид коммуникации у русских, и они ожидают, что вы будете участвовать в этой игре «догадывания». Например, если женщину приглашают на свидание, ожидается, что она отклонит это приглашение. И действительно, она может отказаться несколько раз, но в то же время она ожидает, чтобы мужчина продемонстрировал свою настойчивость. Русские правила гостеприимства заставлют хозяйку чуть ли не силой упрашивать своих гостей поесть ещё, даже если они больше не хотят. Я с удивлением обнаружила, что в этой ситуации предполагается, что гости могут стесняться положить себе ещё еды» (Leipzig, 2006).

Об игре в «угадай-ка» у русских можно обнаружить отступления не только в работах психологов, но и у специалистов других областей: юристов, бизнесменов, медиков, социальных работников и т.д.

В исследовании Naumov и Puffer сообщается о применении теста Hofstede, содержащего 5 параметров, которые оценивают культурные аспекты поведения в деловых отношениях: индивидуализм, маскулинность, дистанция с властью, патернализм и уход от неопределённостей. Шкала «Уход от неопределённости» как раз и описывает степень вовлечённости работника в «догадывание». Hofstede определяет параметр ухода от неопределённости «как степень, в которой представители данной культуры воспринимают и реагируют на угрозу и незнакомую ситуацию». Hofstede отметил, что в культурах с высоким уровнем ухода от неопределённости потребность в правилах в высшей степени эмоциональна, и это ведёт к поведению, основанному на правилах с неясной, непоследовательной и неповоротливой природой. В такой ситуации люди удовлетворяются формальной структурой и игнорируют реальность. Русские респонденты (2500 человек, участвовавших в исследовании), продемонстрировали высокие показатели по этой шкале, наряду с Тайванем, арабскими странами и Эквадором (Naumov & Puffer, 2000).

Однако стоит отметить, что у этой проблемы есть источник, имеющий длинную историю и переплетение трудно разрешимых проблем, - это патологическая дистанция с властью. Груз психологических игр с «догадками» русские иммигранты везут из тех условий, где существуют неясные правила и негативные отношения с властью, которая, пользуясь неясной природой правил, всякими способами уничтожает инициативу и способность работника формулировать ясные вопросы.

Чрезмерная зависимость.

Чрезмерная зависимость – это ещё одна характеристика, присущая русскоговорящей клиентуре. Ruben, основываясь на своих клинических наблюдениях, написал исследовательскую работу по чрезмерной зависимости русскоговорящего клиента, где он отмечает, что личная ответственность и необходимость делать выбор – это катастрофическая ситуация для русскоговорящих иммигрантов. Этот процесс, как далее пишет он, как правило, запускает детское, «липнущее» поведение. Будучи социальным работником, Ruben часто видел русских иммигрантов озадаченными и рассерженными, когда им нужно было сделать выбор, связанный с их здоровьем. Автор предоставляет пример, в котором врач-терапевт, работая с русскими пациентами, проговаривает для них доступные варианты и выражает готовность обсудить с ними их лечение. Этот процесс, замечает автор, приходит в совершенное противоречие с опытом клиентов в России, где им всегда говорили, что им надлежит делать. «Будучи в Северной Америке, они ожидают такое же поведение от любой авторитетной фигуры, включая медицинских работников» (Ruben,1982).

Brod и Huyrtin-Roberts’s в своём исследовании замечают, что в их опыте типичный комментарий русскоговорящего клиента в ответ на предложение обсудить дальнейшее лечение был следующим: «В России доктор назначает тебе лекарство, и ты его берёшь. Никаких вопросов!» Они обнаружили, что восприятие личной ответственности по обеспечению собственных базовых потребностей очень сильно различается среди жителей постсоветского пространства и у американцев. В США русские иммигранты должны зависеть экономически и эмоционально только от самих себя или других членов семьи, а не от государства. Как заключают авторы, иммигранты просто не готовы к тому статусу зависимости, в котором они находятся. К тому же, как замечают они, русские не готовы и к проблемам бедности (Brod & Huyrtin-Roberts, 1992).

Goldstein, размышляя о феномене чрезмерной зависимости у русских, пишет: «То, что советский человек воспринимает как полицейского внутри себя, это в действительности внутренний конфликт между его зависимостью и его поисками свободы. Иммигрант борется за то, чтобы разрешить этот конфликт. Ввиду присутствия таких конфликтов, как этот, многие российские иммигранты невротичны, несмотря на их прошлые позиции, занимаемые в российском обществе. Для многих русскоговорящих людей эта борьба между зависимостью и поисками свободы закончилась совершенным отрицанием их личного «я». Отрицая самих себя, они парадоксальным образом «хорошо адаптируются и поэтому считают себя нормальными». Goldstein сравнивает функции «внутреннего диктатора» с политической тиранией в полицейском государстве, управляемом с помощью крайнего неуважения к психологическому состоянию личности. Этот «внутренний диктатор» стимулирует развитие характеристик сверхзависимости, ригидности и тягу к экстремальным переживаниям (Goldstein,1979).

Мазохизм.

Другая характеристика, отмечаемая западными исследователями и являющая собой противоречивую российскую культурную черту, - это мазохизм. Rancour утверждает, что в большинстве слоёв российского общества на протяжении двух столетий существует доминирование морального мазохизма, который проявляется в подчинённости, покорности судьбе, готовности склоняться под железной тяжестью коллективизма. Автор подчёркивает, что мазохизм присутствует даже тогда, когда нет разумной осмысленной причины для такого поведения (Rancour,1999). По наблюдениям автора данной статьи, в поведении эта черта проявляется в пассивности русских иммигрантов перед лицом конфликтной ситуации и неспособности попросить о помощи, которая является доступной и очевидной. Русский клиент очень часто убеждён, что страдания обязательно окупятся в скором будущем какими-то существенными приобретениями. Русские женщины готовы терпеть издевательства от своих канадских мужей (а также итальянских, американских, арабских и т.д.), надеясь «перетерпеть» плохой период, чтобы потом «спокойно сажать цветочки в саду и наслаждаться жизнью в собственном доме».

Отношения с властью.

Hulewat также обнаружил, что русские со страхом и пессимизмом относятся ко всем, кто ассоциируется с властью. От лидеров, как он замечает, ожидается выражение тепла, заботы и инициативы. Как он пишет, «эти ожидания могут объяснять амбивалентные враждебно-зависимые взаимоотношения с людьми, имеющими отношение к авторитету и власти, неважно, представляют ли эти люди правительство или службу семьи». Русскоговорящие иммигранты, пишет он в своём исследовании, манипулируют властными структурами с применением лести и взяток, а давление со стороны властных структур встречается уклоняющимися действиями. Хороший лидер заботится о своих подчинённых, плохой – отвергает их. Эта установка по отношению к тем, кто занимает авторитеные позиции, является центральной проблемой во взаимоотношениях между клиентами и их социальными работниками (Hulewat,1981).

В тесте Hofstede отношения с властью заложены в шкалу «Патернализм». Высокий уровень патернализма состоит из протекционных функций семьи, переносимых на государство. Низкий уровень означает, что эти защитные функции сохраняются только за семьёй. Этот аспект патернализма делает акцент на защите самых слабых членов общества от самых сильных. В англо-саксонских культурах, когда дети достигают взрослости, роль родителей ослабевает. Дети покидают дом и выстраивают свою собственную жизнь. Во многих восточных культурах и в России ситуация выглядит по-другому. Социальная система, основанная на очень большой дистанции от власти, ведёт людей к вере в патернализм, особенно тех, кто большую часть жизни прожил именно в таком обществе (Naumov & Puffer, 2000).

Во время кризиса слабые и малоспособные люди очень часто полагаются на других (государство, институт, начальник, более сильный коллега). Как пишут Naumov и Puffer, на протяжении веков почти постоянно продолжающийся социальный и экономический кризис, передающийся в наследство почти всем русским правительствам, придал государству практически неограниченную власть над обществом в промышленной, сельскохозяйственной и социальной сферах (Naumov & Puffer, 2000).

Культурные проблемы, препятствующие успешной адаптации.

Самооценка, идентичность и статус.

В иммиграции профессиональные потери очень тесно связаны с языковыми проблемами. Некоторые русские не готовы изучать английский, чтобы улучшить ситуацию с работой. Иммигранты среднего возраста убуждены, что они просто не способны выучить язык. Они паникуют, когда приходится говорить на любом другом языке, кроме русского. Для некоторых иммигрантов стыдно показывать при разговоре свой сильный акцент или недостаточное знание языка.

Русские иммигранты ощущают страх потери и расценивают как угрозу тот факт, что они не смогут занять в своей профессии то же самое положение, которое они занимали в России. Самооценка очень сильно страдает от невозможности восстановить свой статус. Нередко профессионалы, приезжающие в Канаду и Америку, устраиваются на чёрную низкооплачиваемую работу именно из-за отсутствия знания языка, нелегального иммиграционного статуса или профессиональной подготовки, которая не признаётся в Соединённых Штатах. В Канаде и США распространённой является ситуация, когда бывшие профессора работают обыкновенными водителями, помощниками на автозаправках или развозят пиццу. В иммигрантской среде Cеверной Америки существует саркастическое определение для уровня PhD – Pizza Hut Delivery.

Существует огромное количество литературы, которая проливает дополнительный свет на эти наблюдения, что может быть полезным для помощи русскоговорящим клиентам, оказавшимся на консультировании. Goldstein пишет о нереалистичных ожиданиях русских клиентов относительно идентичности и статуса. Он обнаружил, что, поскольку профессия, образование и позиция в иерархии общества становятся большой частью идентичности русского иммигранта, потеря идентичности по статусу представляет для них серьёзную угрозу (Goldstein, 1979). Похожие утверждения наблюдаются и у Romirowsky, отмечавшего, что у русских иммигрантов образование, положение в обществе и профессия являются главным источником самооценки и идентичности (Romirowsky, 1991).

Однако, оказываясь в США или Канаде, русские иммигранты переживают как катастрофу тот факт, что они не добиваются такого успеха, какой у них был в России, и считают свою нынешнюю работу деморализующей. Hulewat обнаружил, что для многих выходцев из бывшего Советского Союза профессиональная идентичность – это первичный источник самооценки и самодостаточности: «Если они лишены этой компенсаторной структуры посредством безработицы, они начинают регрессировать до такого состояния, что они начинают проявлять взрывную агрессию по отношению к любому работнику и ко всякому, кто, по их мнению, не смог удовлетворить их потребности» (Hulewat, 1981). В подтверждение хочу отметить, что, по моим наблюдениям, именно не работающие долгое время русские иммигранты демонстрируют мелочно придирчивое, унижающее и агрессивное поведение по отношению к обслуживающему персоналу везде, где бы они ни появлялись (О.Я.).

Ruben приходит к заключению, что потеря социального статуса является угрожающей и деморализующей. Очень часто русские иммигранты не поддерживают американскую ценность движения с самой низкой ступени, чтобы постепенно добиться очень многого. Ruben замечает, что по иронии судьбы русские клиенты иногда предпочитают оставаться на вэлфере (социальном пособии), чем принять предложение о работе низкого статуса, потому что институт социальной поддержки для них оказывается новым явлением и не ассоциируется в их сознании с негативным социальным статусом. Скорее, вэлфер воспринимается ими как забота государства (Ruben, 1982).

Goldstein увидел ещё один аспект отношения русских к самим себе, если это касается профессии и экономического статуса – амбивалентная враждебность. Эта враждебность, объясняет он, разъединяет их с обществом и с их собственной идентичностью. Они становятся, как он пишет, «невротически соревновательными и агрессивными» даже в попытке достичь лучшей профессиональной и экономической позиции. Однако, чем более агрессивными они становились в России, тем больше они встречали ограничений и чувствовали себя менее защищёнными. Неважно, какую позицию они занимают, они не могут достичь воображаемой ими идентичности той соревновательной личности, какой они были в российском обществе. Эта рефлексивная враждебность является причиной ещё большей неудовлетворённости, и именно она порождает главную психологическую мотивацию для иммиграции. Goldstein находит, что «поиск идентичности и потребность принадлежать к какой-то группе – это естественное человеческое переживание. Поиск профессиональной идентичности, если он компульсивно направлен на прошлое, может остановить самореализацию и отложить возможность становления самодостаточности. Если поиск идентичности направлен на будущее, он может привести личность к самоактуализации» (Goldstein, 1979).

Образование является очень важным предсказательным фактором низкого стресса среди иммигрантов. Формальное образование и предшествующий опыт изучения английского языка может в значительной степени снизить стресс от аккультурации, потому что с хорошим знанием английского возрастают возможности, экономическая стабильность, позитивные чувства относительно собственной способности функционировать в обществе. Вливание иммигранта в профессиональное сообщество может помочь ускорению процесса ассимиляции, потому что это может дать человеку больший доступ к канадским или американским коллегам и к другим возможностям, которые облегчают процесс аккультурации.

Семья и её динамика в иммиграционном адаптационном процессе

Leipzig отмечает другую культурную проблему – особые взаимоотношения матерей со своими сыновьями. Согласно её наблюдениям, русские матери растят своих сыновей таким образом, чтобы они были очень близки к ним и безгранично преданны. «Мать – это всегда, во-первых, жена – во-вторых. В России это общепринято, и здесь, в Соединённых Штатах, матери тоже требуют такой же связи, но для сыновей это уже трудновыполнимое требование, потому что они пытаются адаптироваться к американскому образу жизни и быть независимыми. Если сын решает жить со своей женой, а не с матерью, её это очень травмирует» (Leipzig, 2006) .

«В течение многих десятилетий советского режима и даже сегодня», - пишет Leipzig, - «многие русские живут в тесных кварталах. Обычно новобрачным ничего не остаётся, как жить с родителями или постоянно, или до тех пор, пока они не смогут себе позволить новое жильё. Причинами этого в советское время было то, что каждому позволялось иметь только маленькое ограниченное пространство, и государство могло предоставлять место жительства молодой семье только тогда, когда наступит её очередь или когда для этого появится возможность. В настоящее время проблема состоит в том, что молодая пара чаще всего не может себе позволить иметь собственное жильё из-за финансовых ограничений. Жильё родителей обычно маленького размера, и молодой паре, как правило, выделяют маленькую комнатку или просто диван в зале. Естественно, при таких условиях личная жизнь лимитирована. Общий смех, споры, адаптация друг к другу и выработка собственных семейных правил почти не существуют или очень ограничены. Их сексуальная свобода тоже под запретом или крайне стеснена (показывать любовь друг к другу перед родителями неприемлемо). Это, в свою очередь, порождает проблемы во взаимоотношениях и дистанцию в самой паре. Свекровь – это хозяйка, и её правила все должны уважать, потому что жильё обычно принадлежит ей. Молодая жена должна вести себя хорошо и быть уважительной к свекрови. Я наблюдала такие случаи в России, когда преданность сына матери заставляла его перевозить свою жену и ребёнка в новую квартиру и продолжать жить с матерью» (Leipzig, 2006) .

В существующей западной литературе, описывающей гендерную картину русской семьи, нет однозначного мнения о матриархальности-патриархальности. Как выявилось из наблюдений Leipzig, «русское общество в основе своей матриархальное. Женщины не только работают весь день и выполняют ответственную работу, но также растят детей, готовят, убирают, ходят по магазинам и управляют финансами семьи. Мужчины, с другой стороны, ходят на работу и отдыхают или проводят время со своими друзьями. Мужчины чувствуют себя неполноценными и слабыми. Зачастую они ощущают свою силу только тогда, когда они напиваются и бьют своих жён. Жёны обычно интепретируют это как проявление заботы об отношениях и любви: «бьёт – значит, любит... Русские женщины обычно стремятся сделать карьеру и добиться высокого статуса, чтобы их «оценили по достоинству». Выращивание детей и ведение домашнего хозяйства - недостаточные достижения» (Leipzig, 2006).

Elliott & Moskoff и Giordano & McGoldrick (1996) также исследовали гендерные роли и модель равноправия в принятии решений в социалистическом обществе. Cогласно их наблюдениям, румынские, русские и восточно-германские мужчины и их работающие жёны убеждены, что женщины должны работать. Они также обнаружили присутствие новых форм труда в тех семьях, где оба супруга карьерно-ориентированы. Это выражается в том, что мужья принимают на себя ответственность по выращиванию детей, совершению покупок в магазинах, приготовлению еды и домашней уборке. В России, однако, как заметили они, большинство мужчин признают за своими жёнами право на работу по профессии, но отказываются участвовать в домашних делах, будучи убеждёнными в том, что мужчин нельзя просить о выполнении традиционной работы по дому. В таких случаях жёны несут главную ответственность за домашнее хозяйство и за заботу о детях, а также за работу вне дома. Большинству из этих работающих женщин приходится полагаться на помощь бабушек, женщин постарше и соседей, чтобы успевать управляться с домашним хозяйством и выращиванием детей (Elliott & Moskoff, 1983; Giordano & McGoldrick, 1996) .

Согласно Romirowsky, русская эмигрантская семья имеет тенденцию к мужскому доминированию и перекладыванию ответственности за ведение всех семейных дел на женщину. Мужчины испытывают больше трудностей в нахождении работы, часто впадают в депрессию, волнуются и тревожатся по поводу подходящего для них рабочего места (Romirowsky, 1991) .

Наблюдения Ruben соотносятся с результатами Romirowsky и предлагают следующее объяснение. Согласно Ruben, роль женщины в семье частично компенсирует потери, потому что обычно она несёт ответственность за всё, что происходит в семье, включая финансы и принятие решений. Роль мужа обычно сводится к зарабатыванию постоянного дохода и развитию карьеры (Ruben, 1982).

Согласно Brod and Huyrtin-Roberts, брачные отношения обычно проходят суровое испытание иммиграцией, поскольку многие бывшие домохозяйки вынуждены искать работу, чтобы поддерживать финансово семью. Эти по-новому управляемые роли могут породить дисбаланс в традиционной структуре власти семьи и могут привести к брачным проблемам, потому что мужья обычно начинают сопротивляться приобретённой независимости своих жён и вызову их патриархальному авторитету (Brod & Huyrtin-Roberts, 1992).

Althausen пишет об амбивалентности семейных отношений русских иммигрантов и описывает русские семьи «как интактные (одно целое), с одним или двумя детьми, где оба или один родитель имеют высшее образование, являются выходцами из городской среды, обычно жившие до эмиграции в пределах расширенной семьи, где два или три поколения проживали вместе в одной квартире часто по причине нехватки жилплощади. Как следствие, жилищные условия укрепляют семейные узы, а также готовность терпеть личный дискомфорт, личную адаптивность, взаимозависимость, размытые семейные границы и разные степени запутанности (Althausen, 1993) .

Наличие такого фактора, как дружба и друзья, по мнению западных исследователей, - это не уникальная особенность русского менталитета, а продолжение проблемы семейной динамики, а именно, аспекта запутанности. Leipzig так пишет о феномене дружбы русских: «Частично в силу малочисленности семьи, во время коммуничстической эпохи близкие друзья становятся суррогатными братьями и сёстрами. Интимные социальные сообщества друзей, которые напоминают родственников, чаще всего предоставляют необходимую эмоциональную и интеллектуальную поддержку для тех, кто жил под давлением коммунистического аппарата» (Leipzig, 2006).

Амбивалентность относительно родительства и воспитания – другая общая характеристика, по мнению западных исследователей. Используя теорию объектных отношений при отделении-индивидуализации Малера (Mahler’s Object-Relations Theory of Separation-Individuation), в своей статье о развитии объективного «я», Hulewat заключает, что русские родители дисциплинируют своих детей тем же самым способом, которым они подкрепляют независимость, - амбивалентностью. Hulewat рассуждает о том, что русские родители, которые были сами «нарциссически депривированы» в детском возрасте, «в целом не видят объект как отделённый от них самих и нуждаются в том, чтобы их дети были постоянно благодарными и приносящими удовольствие объектами». Эти родители рассматривают дисциплину не как средство научения ребёнка самоконтролю, но как метод заставить ребёнка реагировать на родительский авторитет (Hulewat, 1981).

Среди распространённых технологий воспитания детей в семьях русских иммигрантов Shor называет разговор с ребёнком в директивной манере (упор делается на родительском авторитете), установление запретов для ребёнка, «изолирование» ребёнка и «игнорирование» его (Shor, 2000). Ruben сообщает о последствиях такого поведения в описании «возрастающей вражды между невесткой и свекровью (или тёщей и зятем), взаимных обвинений между родителями и детьми, попыток манипулировать системой субсидированного жилья, чтобы получить отдельную квартиру для родителей, и огромного количества физических симптомов у прародителей. Он считает, что такое поведение является последствием взаимодействия с амбивалентностью (Ruben, 1982).

Как пишет Leipzig, одна из главных причин эмиграции для русских – это дать детям лучшую жизнь. Чувство личной родительской жертвы и сыновнего (дочернего) долга перед родителями присутствуют постоянно. Часто это заставляет детей испытывать огромное чувство вины перед «несчастливостью» родителей, растерянностью перед иммиграцией и чувством беспомощности. Когда родители разочарованы, результатом всегда являются родительская вина и неудовлетворённость успехами детей. Мелочная забота и постоянная тревога за детей считается нормой (Leipzig, 2006).

По мнению Hulevat, семейная структура, которая адаптивна для советской системы, может стать дезадаптивной в американской системе, где выше всего ценятся автономия и компетенция». Автор обнаруживает, что в силу того, что отделение и индивидуализация являются проблематичными для русской семьи, можно ожидать, что это будет продолжающимся ресурсом конфликта в течение всего взросления. Даже когда родители стареют, контроль принадлежит родителю, который продолжает видеть взрослых детей как существ, находящихся под их неусыпным руководством. (Hulevat, 1981)

В то же время Brod and Huyrtin-Roberts отмечают, что российские эмигранты среднего и пожилого возраста уезжают ради своих детей, но не в силу личного желания эмигрировать и чего-то достичь. «Неудивительно, что русские среднего возраста характеризуются терапевтами-медиками как абсолютно больные, несчастные и смещённые люди» (Brod and Huyrtin-Roberts, 1992). В процессе консультирования многие русские иммигранты среднего возраста, живущие в Канаде, высказывают мысль о том, что, в сущности, эмиграция оборачивается существенной пользой для детей. Родители, говорят они, «ложатся почвой и перегноем под ноги своим детям», годами работая на позициях низкого уровня и не помышляя о развитии собственной карьеры.

Инфантилизация

Инфантилизация подростков и взрослых детей – это другая распространённая характеристика, которая формирует психологический портрет русского клиента. Как уже было сказано ранее, в отношении детей отделение и овладение чем-либо подрывается сверхзаботливым поведением, сдерживая способность развивающегося ребёнка исследовать окружающую среду, гордиться своими приобретениями и индивидуализироваться. Русские родители рассматривают свою инфантилизирующую заботу как демонстрацию любви и считают, что американские родители требуют слишком много от своих детей (Hulewat, 1981). Вот почему родители чувствуют угрозу, исходящую от возрастающей самостоятельности их детей, в особенности потому, что они живут в смертельном страхе от того, что их дети окажутся жертвами сексуальной и наркотической культуры Северной Америки. Они пытаются восстановить свой авторитет, но вместо этого теряют свою силу и напрягают отношения до такой степени со своими детьми, что те сводят их просто к шокирующему минимуму (Ruben, 1982).

Hulewat отмечает «акцент на кормлении» (feeding) в воспитании русского ребёнка. Такая установка, согласно Hulewat, демонстрирует трудность, с которой русский родитель различает уровни потребностей своего ребёнка. Hulewat обнаружил, что кормление детей в русских семьях затем продолжается на протяжении всей жизни, будучи самым главным методом выражения заботы. Автор отмечает, что «стадия восстановления отношений» порождает множество проблем в отношениях между русскими родителями и детьми. Для детей она представляет собой «конфликт между страхом поглощения родителями и страхом покинутости». Российские матери в этой ситуации оказываются сверхзаботливыми в попытках удовлетворить то, что они считают истинными потребностями своих детей (обычно это всё же сводится к кормлению), и не позволяют детям демонстрировать овладение мастерством в принятии своих собственных решений и во взаимодействии с негативными последствиями этих решений (Hulewat, 1981).

Romirowsky также в своих исследованиях констатирует, что русские родители продолжают инфантилизировать своих детей на протяжении всей их взрослой жизни, ожидая при этом, что дети будут успешны в самостоятельной жизни, если им придётся отделиться от родителей. Другими словами, родители «посылают двойные сигналы» своим взрослым детям. Нечто похожее происходит в ситуациях, когда родители ожидают от своего дошкольника самостоятельного поведения в детском саду, но инфантилизируют его дома (Romirowsky, 1991). Российские подростки выражают протестное поведение с подсознательными попытками заставить других контролировать себя или изолируются всё больше и больше, демонстрируя зависимое и пассивное поведение (Ruben, 1982).

Mahler, Pine и Bergman убеждены, что способность оставаться эмоционально связанным с объектом /любимым человеком и личный опыт отделения-индивидуализации обеспечивают базу для понимания своих последующих объектных реакций и чувство самооценки и самоценности, даже если любимый человек не удовлетворяет партнёрские потребности и провоцирует гнев. Авторы обнаруживают, что вследствие того, что для обычных российских родителей слишком проблематично реагировать с эмпатией на ассертивное поведение собственных детей и принимать его, русские дети испытывают огромные трудности в развитии самооценки (Mahler, Pine & Bergman, 1975). Hulewat отмечает, что, будучи взрослыми, русские имеют тенденцию продолжать нереалистично настаивать на собственной грандиозности, чтобы убедить самих себя в том, что они чего-то стоят. «Мы наблюдали это в поведении чрезмерной «избранности» русского клиента, который всегда думает, что он какой-то особенный, и объясняет эту свою «избранность» тем, что он кого-то знает (или что-то) или через что он прошёл в своей жизни», – делает заключение Hulewat при описании своих попыток установить отношения между «психопатологическим» поведением российского клиента и советской моделью воспитания (Hulewat, 1981).

Основываясь на своём понимании развития «я» в русскоговорящей семье, Hulewat пишет о том, что американская система «подрывает» модели русской семьи. Раскол и запутанность, утверждает автор, это необходимые части для ощущения адаптированности и функционирования в России. «Зависимость от семьи является существенной для выживания в России. Показывать одно лицо окружающему миру, а другое лицо домашним – распространённый способ адаптации к жизни. Оказавшись в Северной Америке, русский человек обычно подходит к жизни, используя те методы, которым он научился в российской семье и культуре. В результате присутствуют требовательность и агрессивное поведение» (Hulewat, 1981). Исходя из своих наблюдений, Ruben пишет, что русские клиенты испытывают огромные проблемы с соблюдением временных правил: они откладывают сеансы, вместо того чтобы прийти на консультацию. Допустимым методом удовлетворения своих нужд они считают манипуляцию (Ruben, 1982).

Как отмечают Slonim-Nevo, Sharaga и Mirsky (1999), недоступность родителей для своих детей, вследствие проведения на работе чрезмерного количества часов или работы в нескольких местах, в общем ведёт к таким проблемам, как: возведение барьеров между поколениями, страх уступить детей чужой культуре, неготовность к изменениям и к увеличению проблем запутанности-неучастия в семейных отношениях. Во многих случаях родители обнаруживают, что им придётся изменить свои дисциплинарные правила и родительское поведение, чтобы адаптироваться к законам и культурным нормам Северной Америки. В некоторых случаях это может привести к снижению родительского авторитета, что само по себе ставит детей в ситуацию повышенного риска относительно поведенческих проблем (Slonim-Nevo, Sharaga, & Mirsky, 1999).

В опыте автора данной статьи наблюдались случаи экстремальной потери контроля русских родителей над своими детьми, приводящие их к кризисным ситуациям и к взаимодействию с юридической системой. В Канаде, живя в системе запрета на применение старых методов воспитания (окрики, игнорирование, шлепки, подзатыльники и т.д.), русские иммигранты иногда не успевают научиться методам воспитания, принятым в западной культуре, и в отчаянии перестают вообще предъявлять какие-либо санкции к своим детям. Результатом этого иногда бывают случаи зверского избиения детьми-подростками своих родителей, а также передача детей на воспитание в другие семьи.

Алкоголизм и наркомания

Специалисты-практики и исследователи не обходят стороной и проблему алкогольной аддикции в России, которую они единодушно считают уникальной. Как пишет Leipzig, «алкоголизм и наркомания являются серьёзной проблемой современной России. Отмечать всё с помощью выпивки является культурно приемлемым. Тосты и выпивки – это часть российской традиции. Во время застолья все друг другу наливают алкоголь и призывают друг друга пить больше. Это касается как мужчин, так и женщин. К напившимся друзьям обычно относятся с терпимостью и теплотой. В конце концов, «нужно же когда-то расслабиться с друзьями». При этом никто не считает себя алкоголиком. Лично я видела, что большинство российских киосков торгуют алкоголем, преимущественно водкой. Люди могут среди бела дня остановиться возле такой торговой точки, чтобы быстро выпить водки» (Leipzig, 2006).

Исследования Matuk (с участием 226 респондентов) проливают свет на злоупотребление алкоголем среди русских иммигрантов. Было обнаружено, что мужчины пьют больше, чем женщины, и алкоголизм более распространён среди иммигрантов, имеющих высокий доход и среднее образование. Согласно этому исследованию, частота употребления алкоголя среди новых иммигрантов вырастает от 29% среди людей с низким доходом до 71% среди иммигрантов с более высоким доходом. Все «возможные алкоголики» имеют, по крайней мере, уровень среднего образования (67%), за ними следуют иммигранты с высшим образованием (33%). Большинство тех, кто принимал участие в исследовании, описывали свою жизнь как в высшей степени стрессовую (84%), с низким уровнем социальной поддержки (79%). Из 226 респондентов 4% мужчин и 6% женщин признались в том, что за последний год они у себя фиксировали наличие серьёзных суицидальных мыслей. Среди тех, кто реально совершал попытки суицида, - люди в возрастных группах от 45 до 64 лет (8%) и от 20 до 44 лет (5%). И мужчины, и женщины отмечали, что им есть к кому обратиться за помощью, но не с кем поговорить о своих проблемах. Исследование обнаружило источники стресса, ведущие к алкоголизму в эмиграции: безработица, языковой барьер, недостаток эмоциональной поддержки и проблемы с жильём (Matuk, 1996).

Daniel Panitz, исследователь и психотерапевт Центра Интеграции (Integration Center Incorporated) в Калифорнии, признаёт, что традиционные западные методы терапии просто недостаточны и неприемлемы для русских клиентов. Он отметил, что в традиционных моделях пациент должен, прежде всего, признать, что он «алкоголик» или, по крайней мере, имеет проблемы с алкоголем. Российские иммигранты не являются, по его мнению, традиционными алкоголиками, к которым привыкли американские терапевты. Потребление алкоголя, рассуждает он, принимает у них форму чрезмерного эпизодического злоупотребления, а не то, с чем встречаются специалисты в западных странах. К тому же, опасность для них является большей, чем для западных алкоголиков. Медицинская модель, утверждает Panitz, должна быть отброшена ради нахождения более инновационных методов лечения. Для этой популяции, пишет он, должны применяться менее угрожающие, менее конфронтационные и менее ригидные терапевтические парадигмы. «С их потербностями нужно обращаться в более комфортабельной социальной и терапевтической манере. Этот компромисс не должен фокусироваться на алкоголизме как болезни, но на алкоголизме как результате стресса, связанного с проблемами ассимиляции русских иммигрантов. Лечение должно фокусироваться на пусковых механизмах злоупотребления алкоголем. Этот подход идентифицирует и уменьшает стрессоры, которые запускают эпизодическое употребление алкоголя. Фокусировка должна быть на уменьшении стресса, а не на этиологии болезни как таковой». Объясняя такой подход, Panitz пишет, что «многими российскими поколениями были воздвигнуты стены отрицания, используя наказание за алкоголизм. Авторитетные фигуры никогда не пользовались доверием. Ожидать от русского, что он признает себя алкоголиком или имеет проблемы с алкоголем или наркотиками, является нереальным и наивным делом в лучшем случае. В работе с этой популяцией не должно быть ожидаемой цели лечения, а скорее снижение случаев потребления алкоголя» (Panitz, 2006).

Терапия и консультирование

Особенности самораскрытия русского клиента.

Leipzig анализирует тенденции самораскрытия у русских клиентов, сравнивая их с американскими: «В моём профессиональном опыте я наблюдала, что когда русский иммигрант приходит на консультативную сессию, он/она очень сильно защищается и ведёт себя осторожно в плане самораскрытия. Они ощущают дискомфорт по поводу установления профессиональных границ и строго делового поведения профессионала, если это медицинский сотрудник или психотерапевт. В то же самое время, они нуждаются в формировании тесных контактов с профессионалом, чтобы быть ему «другом», чтобы он всегда был для них доступен и мог помочь в любую минуту. Даже если наши межличностные границы в Соединённых Штатах оказываются более определёнными и ясными, чем в России, иногда они мешают нам формировать безусловные человеческие отношения. Если русский завязывает дружбу и принимает тебя, он/она «отдаст тебе последнюю рубашку». Границы в России неясны и размыты и иногда небезопасны, но они дают уникальную возможность формировать глубокие отношения» (Leipzig, 2006).

Проблема профессиональных границ.

Размышляя о проблеме развития рабочего альянса с русским клиентом, западные консультанты (терапевты) приходят к выводу, что некоторые из правил, которые соблюдаются в Северной Америке, не подходят для России. Профессиональные границы, констатирует Leipzig, не принимаются с лёгкостью и могут быть довольно обидными для этих клиентов, потому что это не соответствует их культуре. «Русские границы в России очень размыты, если только вы не чужестранец. Однако, как только они оттаивают и начинают с вами разговаривать, очень трудно остановить этот процесс и нужно быть очень гибким, чтобы оставаться с ними на 10 или 15 минут дольше, иначе они просто не вернутся» (Leipzig, 2006).

В обычной практике, как только русские клиенты начинают чувствовать себя комфортно с консультантом (терапевтом), они пытаются манипулировать, используя комплименты или подарки. Это очень важно для них – быть для консультанта особенным. Взятки, пишет Leipzig, это привычный стиль жизни для русских, и они широко распространены по всей России. Терапевт должен быть очень точным и ясным в отношении правил и ролей в психотерапии, в противном случае будет автоматически пониматься, что вы стали их другом. Искренность и ясность будут оценены по достоинству (Leipzig, 2006).

Установление доверительных отношений является существенным для любой терапии, но, как утверждает Hulewat, это является центральным фокусом работы с русской семьёй, неважно, возникает ли проблема переселения в другое место, эмоциональная адаптация или семейный конфликт. Автор описывает «доверие, скорее, как результат терапии», чем предварительное условие терапии. «Очень важно поддерживать эмпатию и одновременно устанавливать границы (пределы). Консультант должен действовать как «мать, идущая на примирение». Он должен быть терпимым к тому гневу, который выходит во время установления границ, потому что такой подход может фрустрировать клиента. В то же самое время, специалист должен быть доступен для клиента, когда это нужно, не позволяя себя поглотить. Консультант должен представлять себя в прямой и ясной манере, особенно когда обсуждаются ожидания клиента. Контракт должен быть как можно более прозрачным» (Hulewat, 1981).

Тип взаимоотношений «клиент-терапевт», заключает Hulewat, незнаком российскому клиенту. Здесь играют значительную роль не только культурные различия - институт российской семьи не развит таким образом, чтобы иметь дело с цивилизованными деловыми отношениями (Hulewat, 1981).

Panitz подтверждает существование этой серьёзной проблемы при терапии русского клиента: «В типичной семье недавних иммигрантов только дети могут хорошо говорить по-английски. Родители и более старшие члены семьи испытывают трудности в общении и боятся выглядеть «глупыми» перед специалистом. Клиент или семья могут рассматривать терапию как последнюю возможность, потому что они обычно разрешают проблемы, полагаясь на эмоциональную поддержку друзей, а не на специалистов в области психического здоровья. Терапевт должен ожидать появление сложностей в установлении доверия и формирования терапевтического альянса, вследствие исторически размытых установок русских по отношению к авторитетным людям и к тем, кто находится вне системы» (Panitz, 2006).

Установки по отношению к консультированию и терапии.

Во многих работах отмечается, что русские клиенты используют восприятие информации, предположения и ожидания, сформированные на своей родине, и прикладывают их к североамериканской системе психического здоровья. Исходя из анализа многих работ, «обычно русские не видят никакой пользы в том, чтобы приходить каждую неделю на сессию и предпочитают пропустить неделю-другую, чтобы подумать над разрешением проблемы» (Buchbinder, 1998; Margolese, 1998; Schollssberger & Hecker, 1998; Zuk, 1978)..

Согласно русским респондентам, участвовавшим в исследованиях, лечение, которое они получают, не имеет способности излечивать, потому что оно не врачует прошлый болезненный опыт респондентов (личный, социальный или исторический) и не удовлетворяет их потребности выживания. Более того, психическое заболевание считается «неизлечимым». Исследования демонстрируют важность понимания того, что русские клиенты имеют тенденцию представлять своё расстройство в социально-культурном контексте (Romirowsky, 1991). Иначе говоря, российские клиенты часто не понимают связи их психических проблем с такими факторами, как наследственность, физические травмы, химия мозга и т.д.

Как пишет Romirowsky, русские респонденты демонстрируют пассивный подход к получению психологических услуг, выздоровлению и участию в лечении, поскольку они убеждёны в невозможности контроля над своей жизнью в Северной Америке. «Тем не менее, они обнаруживают следующие ресурсы помощи: они сами, друзья и соседи, психиатрические клиники, медицинские препараты и психологи. Терапия и консультирование ими прямо определяется как успокоительный процесс и инструмент «для поддержания жизни». Мысль о постепенном изменении им совершенно незнакома. Русские респонденты не связывают признаки облегчения с выздоровлением. Они ипользуют соматический язык для представления, описания и исследования проблем, демонстрируют трудности в обсуждении личных проблем, страх по поводу получения психиатрического клейма, размытые суицидальные размышления на протяжении всех интервью» (Romirowsky, 1991).

На консультации русские клиенты многократно демонстрируют себя как жертву и часто не могут понять, какие для них возможны выходы. Они иногда не понимают, что для канадцев или американцев жизнь тоже не является лёгкой. Живя в России, они всегда были уверены, что американцы и канадцы зарабатывают очень много денег и могут себе позволить высокий уровень жизни. Они часто не принимают во внимание тот факт, что, имея высокие доходы, обязанности, жизненные стандарты и расходы, североамериканцы тоже живут очень сложной жизнью.

Рекомендации западных терапевтов по консультированию и терапии русских клиентов.

Matuk анализировал данные исследования по пропаганде здоровья для клиентов из разных культур и обнаружил, что аккультурация требует изменений на всех уровнях: биологическом, физическом, культурном, социальном и психологическом. Эти изменения, по его мнению, являются очень стрессовыми для иммигрантов из-за ряда таких факторов, как нехватка знания английского языка, наличие или отсутствие работы, экономический статус, образование, семейная жизнь, социополитический и иммиграционный статус. Дополнительные стрессы, связанные с переживанием перемещения на протяжении миграционного процесса, включают недостаток знаний культурных норм и ценностей, а также недостаток информации о социальных системах принимающей страны. Исследования отмечают, что люди, которые мигрируют после 14 лет, переживают более высокий уровень стресса, чем те, кто переезжает в чужую страну до 14 лет. Иммигранты более старшего возраста оказываются в ситуации повышенного риска, с точки зрения развития социально-психологических конфликтов, благодаря сочетанию давления на самих себя с целью добиться успеха и недостатка коммуникативных и других навыков (Matuk, 1995).

«Первым правилом работы с культурными меньшинствами, особенно с русскими иммигрантами, является терпение», - пишут Buchbinder, Margolese. Терпение, утверждают они, требуется для установления и развития рабочего альянса, в котором терапевт, внешняя сторона, может заслуживать доверия. Когда пациенты неохотно принимают предложенный план терапии, терпение особенно важно, чтобы дать им время, требуемое для проверки этого лечения у кого-то ещё (Buchbinder, 1998; Margolese, 1998; Schollssberger & Hecker, 1998; Zuk, 1978).

Следующий шаг – это образовательный компонент (Slonim-Nevo, Sharaga, & Mirsky, 1999). Поскольку многие проблемы адаптации возникают по причине культурных различий или из-за недостатка знания клиентом-иммигрантом североамериканской образовательной, социальной, юридической и политической систем, консультант (терапевт) может найти необходимым обучать клиента работе этих систем. Brodsky добавляет, что российский иммигрант должен быть образован в том, как социальные работники и другие специалисты в области психического здоровья могут быть для него полезными (Brodsky, 1988).

Согласно Slonim-Nevo, Sharaga, and Mirsky, следующий шаг в обеспечении услуг психического здоровья – это психологическая помощь, направленная на окончательное укрепление личности клиента. «Главная цель укрепления – это научить клиента извлекать пользу и использовать все ресурсы и системы поддержки, доступные для него или неё. Этот полисистемный подход требует от терапевта вмешательства на разных уровнях – индивидуальном, семейном, родственном, на уровне церкви, сообщества и социальных услуг. В этом процессе терапевт часто принимает на себя роль «культурного брокера», который облегчает процесс аккультурации клиента, помогая ему идентифицировать и разрешать ценностные конфликты, в то же самое время признавая и укрепляя этническую идентичность клиента» (Slonim-Nevo, Sharaga, & Mirsky, 1999) .

Согласно Hulewat, прояснение амбивалентности, которая обсуждалась ранее, это также существенная часть успешного вживания в новую культуру. Работая с русскими иммигрантами, рекомендует автор, консультант (терапевт) всегда должен быть сфокусирован на управлении амбивалентностью (Hulewat, 1981).

Прояснение амбивалентности также подразумевает обращение к различиям между российской и северо-американской культурами. Исследование Garb анализирует культурную адаптацию и культурное научение среди северных американцев в России за период от 1920 до 1980 годов. Основываясь на предпосылке, что культура – это адаптивная система и что в любом процессе научения учащийся основывается на старом знании для приобретения нового,- автор показывает, как приезжие мобилизуют свои социальные навыки и ценности, которые могут быть интегрированы в повседневные дела. Автор приходит к заключению, что процесс культурного научения приводит в конце концов к бикультурной ориентации (Garb, 1990).

Goldstein (1979), Sue and Sue (1990), and Kleinman (1978) обнаружили, что в целом русские иммигранты компульсивно ищут пути сохранения собственной старой идентичности. Это не даёт им двигаться вперёд, замечают они, и мешает развивать новую идентичность и новое качество жизни. Goldstein наблюдал два направления развития идентичности: а) самореализация (здоровое, конструктивное развитие) с результатом интеграции в общество и примирение с конфликтной идентичностью; б) воинственная экстернализация конфликта (невротическое, деструктивное развитие), результатом которого является ненависть к самому себе и компульсивный уход в прошлый опыт и создание новых идеализаций. Поэтому Goldstein адресует своих клиентов к реабилитационным программам. Начальный период такой программы состоит в том, чтобы дать клиентам информацию о культурных различиях и установлении коммуникации. Она также включает обсуждение северо-американской культуры, идентичности, ожиданий, профессий и личных проблем (Goldstein, 1979, Sue & Sue 1990, and Kleinman, 1978). Следует отметить, что в Канаде такие программы действуют повсеместно для адаптации иммигрантов, поэтому приезжие не испытывают тяжёлых психологических нагрузок от необходимости начинать выживать в стране абсолютно самостоятельно, опираясь только на собственные силы.

Говоря о рекомендуемых подходах к консультированию русских иммигрантов, Leipzig рекомендует применение психодинамического подхода и подхода с точки зрения психологии развития, потому что иммиграция, считает она, затрагивает самые глубокие и важные структуры человеческой личности (Leipzig, 2006). В опыте автора данной статьи (О.Я.) присутствует успешное применение когнитивно-бихевиорального подхода преимущественно в работе с теми русскими иммигрантами, которые имеют опыт нескольких лет жизни в Израиле.

По мнению Leipzig, для иммиграционной популяции может быть полезен терапевт из другой культуры, который никогда не имел опыта иммиграции, однако «особенно желателен двуязычный и бикультурный терапевт, потому что некоторые из внешних и внутренних конфликтов специфичны только для иммиграционного опыта. К тому же, двуязычный и бикультурный терапевт может обеспечить лучшую переходную зону опыта для приезжих, помогая им перемещаться более комфортно из старой жизни в новую» (Leipzig, 2006).

Стоит отметить, что бикультурный консультант (терапевт) действительно имеет больше шансов для оказания помощи в более быстрой адаптации иммигрантам. Однако в ряде случаев он наименее желателен именно для русских иммигрантов, потому что легко «прочитывает» манипулятивное поведение. Также бикультурному специалисту-соотечественнику приходится прикладывать больше усилий для сохранения профессиональных границ.

Отмечая динамику поведенческих изменений у русских на протяжении жизни в эмиграции в Северной Америке, стоит особо отметить её общий положительный характер. Русские эмигранты, прожившие в Канаде от трёх до 10 – 15 лет, сами себя характеризуют как более терпимых, эмоционально развитых и эмпатичных, чем до эмиграции. Очень многие клиенты отмечают в себе повышение инициативы для выполнения волонтёрской работы, для включения в борьбу за экологию и за соблюдение прав человека.

Литература:

1. Althausen, L. (1993). Journey of separation: Elderly Russian immigrants and their adult children in the health care setting. Social Work in Health Care, 19(1), 61-75.

Baker, K.A. (1999). Acculturation and reacculturation influence: Multilayer context in therapy. Clinical Psychology Review, 19(8), 951-967.

2. Brodsky, B. (1998). Mental health attitudes and practices of Soviet Jewish immigrants. Health and Social Work, Spring, 130-136.

3. Buchbinder, J.T. (1998). The professional credo of an Ultra-orthodox psychotherapist. American Journal Of Family Therapy, 26, 147-163.

4. Flaherty, L., Kohn, R., Golbin, A., Garviria, R., & Birz, S. (1986). Demoralization and social support in Soviet-Jews immigrants to the U.S. Comprehensive Psychiatry, 27, 149-158.

5. Garb, P.J., (1990). Culture learning and cultural adaptation among North Americans in the USSR (extrapatriates).(Doctoral dissertation, Academy of Sciences of the USSR, USSR 1990/1991). Dissertation Abstracts International, A51/12, 4171

Goldstein. (1979). Psychological adaptation of Soviet immigrants. American Journal of Psychoanalysis, 39(3), 257-263.

6. Hulewat, P. (1981). Dynamics of the Soviet-Jewish family: It’s impact on clinical practice of the Jewish family agency. Journal of Jewish Communal Service, 3(2), 53-60.

7. Mahler, M., Pine, F., & Bergman, A. (1975). The Psychological Birth of the Human Infant: Symbiosis and Individual. New York: Basic Book.

8. Leipzig, C. (2006). When Russians Come to Therapy. The American Journal of Family Therapy, 34:219-242.

9. Naumov, A., Puffer, S. (2000). Measuring Russian Culture using Hofstede’s Dimensions. Applied Psychology: An International Review, 49 (4), 709-718.

10. Panitz, D.R. (2006). The Russian Family Program at Human Services Centers, Inc. The American Journal of Family Therapy.

11. Rancour, L.D. (1999). Russians react to the idea of Russian masochism. Journal of Psychohistory, 27(1), 59-66.

12. Romirowsky, R. (1991). Psychotherapeutic strategies in helping newly arrived Russian emigres. POCA Summer 13-15.

13. Ruben, B. (1982). Refugee resettlement: a unique role for family service. Social Case Work, 63(5), 121-130.

14. Slonim-Nevo, V., Sharaga, Y., & Mirsky, J. (1999). A culturally sensitive approach to therapy with immigrant families: The case of Jewish emigrants from the FormerSoviet Union. Family Process, 38(4), 445-461.