Как мы уже говорили, греческие интеллектуалы планировали объединить Элладу и решить ее внутренние проблемы с помощью панэллинской войны против тех или иных варваров; и поначалу эти планы стали осуществляться. Силой вещей союзником эллинов стала Македония, а объектом для вторжения - Персия: Филипп возглавил Коринфскую лигу и стал готовить поход, предварительно отправив в Малую Азию корпус Пармениона. Но в 336 г. македонский царь был убит заговорщиками и на престол взошел его сын Александр, которому пришлось затратить определенное время на подчинение соседних варваров Фракии и подавление восстания нескольких греческих общин, отпавших от Лиги после смерти Филиппа. С этим он быстро справился, и в 334 г. объединенная греко-македонская армия под командованием Александра приступила к боевым операциям в Малой Азии. Правда, эти операции с самого начала мало походили на национальную общеэллинскую войну против персидских варваров: с обеих сторон действовали войсковые соединения чуть ли не всех племен и народностей - у Александра легкая пехота была набрана из фракийцев и иллирийцев, у персов же самыми боеспособными частями являлись отряды греческих наемников. Однако поначалу молодой царь видел идеологическое обоснование своих действий в доктрине панэллинизма: вторгаясь в Малую Азию, он действительно выступал освободителем ионийских полисов от персидского владычества. В 334 г. состоялось первое крупное сражение Александра с войсками Дария III при Гранине, где персы были разбиты, несмотря на ожесточенное сопротивление греческих наемников под командованием Мемнона. Как сообщает Арриан, после этой битвы Александр «персидских военачальников похоронил; похоронил и эллинов-наемников, которые пали, сражаясь заодно с его врагами. Тех же, кого взял в плен, он заковал в кандалы и отправил в Македонию на работы, ибо они, эллины, пошли наперекор общему решению и сражались за варваров против Эллады»334. (Заметим, что греческие наемники и после этого продолжали служить Дарию вплоть до самой его смерти, выступая во всех битвах самым опасным противником македонян.) Далее войско Александра двинулось вдоль малоазиатского побережья, где македонский царь добился поддержки местного населения (точнее - местных демократов). Он повсюду возвещал, что дарует освобожденным от власти Ахеменидов полисам элевтерию и автономию; однако настоящее положение дел было куда более прозаическим - свобода от персов не означала свободы вообще. Александр отбил эти города у противника и фактически обладал на них «правом копья»; он не включил малоазиатские общины в Коринфскую лигу и, в общем, рассматривал их как свое новое благоприобретенное владение. Для греческих полисов свобода означала отсутствие гарнизонов (кроме полисного ополчения), прямых налогов и правовую автономию. Но автономия теперь существовала только на интерполисном уровне — по отношению к Македонии все «освобожденные» общины находились в однозначной и непосредственной зависимости; по мере необходимости Александр и налоги собирал, и гарнизоны ставил335. Все же в первые годы войны македонский царь нуждался в греческой поддержке и рассматривал эллинов больше как союзников, чем как подданных; впрочем, так оно и было на самом деле. В 333 г. Александр дал второе большое сражение Дарию при Иссе на границе Киликии и Сирии; персы были снова разбиты, причем в руки македонян попали мать, жена и две дочери Дария, не говоря уже о прочей добыче. Малая Азия была в руках Македонца: собственно, этим и ограничивались планы греков (например, такова была программа-максимум Исократа - отрезать от империи Малую Азию от Киликии до Синопы и колонизовать ее336). Но Александр на этом не остановился: он двинулся дальше по побережью Сирии и Финикии, уничтожая базы персидского флота (эти края славились своим богатством, а финансовое положение Александра, начавшего войну с 70 талантами в кассе и 1300 талантами долгу, было незавидным). Здесь до него дошло письмо от Дария, в котором тот просил вернуть его семью и заключить мир. Александр в ответ направил ему свое послание; все источники передают его содержание как настоящий манифест панэллинизма337. Так, Арриан приводит текст, в котором македонский царь заявляет Дарию (т.е. персам вообще): «Ваши предки вторглись в Македонию и остальную Элладу (sic! - А.Ш.) и наделали нам много зла, хотя и не видели от нас никакой обиды. Я, предводитель эллинов (sic! - А.Ш.), желая наказать персов, вступил в Азию, вызванный на то вами» 338. В завоеванных областях Александр поставил наместниками-сатрапами македонян, в руках которых были сосредоточены военная власть и гражданское управление, а при них оставил греков в качестве финансовых чиновников339; все вроде бы шло так, как оно было задумано идеологами панэллинского похода на Восток. После взятия Тира Александр направился в Египет, который сдался ему без боя; местное жречество провозгласило его сыном Амона. Затем он снова двинулся на восток, пересек Месопотамию и в 331 г. вступил в третье и последнее сражение с Дарием при Гавгамелах, проиграв которое, тот бежал в Экбатаны. Александр пошел на Вавилон и, взяв его, назначил сатрапом перса Мазея - одного из лучших генералов Дария (он и сдал Вавилон македонянам); это было уже серьезное расхождение с первоначальной концепцией похода. Отсюда Македонец отправился в Сузы, а затем взял Персеполь - древнюю столицу персов; здесь мы в последний раз видим его в качестве панэллинского вождя - сожжение царского дворца в Персеполе было мотивировано местью за разгром греческих храмов Ксерксом340. (Правда, можно предположить, что не все эллины были HacTj. ены так непримиримо: в том же Персеполе к Александру привели греков, попавших ранее в персидский плен - по Помпею Трогу, их было 800 человек, по Курцию Руфу - 4000; Александр предоставил им возможность вернуться на родину, но в горячо любимую Элладу почему-то почти никто не поехал, предпочтя отчизне земельные участки и денежное вспомоществование от царя-освободителя341.) С этого времени представления Александра о целях похода и о собственном статусе претерпевают очевидное изменение. После гибели Дария, убитого при отступлении своими сатрапами (330 г.), он выступает в качестве его правопреемника, став новым царем Персидской державы; теперь он не завоевывает Персию для Греции, а усмиряет и замиряет своих собственных подданных в границах бывшей державы Ахеменидов, которую восстанавливает в первоначальных размерах и даже слегка расширяет. Соответственно, меняется его отношение как к персам, в которых он видит теперь «своих» людей, людей «своего» царства, так и к грекам и македонянам, которые становятся опасны, ибо первые по-прежнему видят в Александре гегемона Греции, вторые - царя Македонии, но вовсе не желают смотреть на него как на Великого царя. Это показал заговор Филоты - одного из высших командиров, представителя старой македонской знати, после подавления которого Александр еще в большей степени стал опираться на персов, эмансипируясь таким образом от маке донян и греков и становясь доминусом своего собственного царства. Тем временем победный марш греко-македонской армии по просторам Азии был остановлен ожесточенным сопротивлением, оказанным населением отдаленной северо-восточной области Согдианы. Тяжелейшая борьба продолжалась до 327 г., пока, наконец, непокорная провинция пала; чтобы закрепить победу, Александр женился на дочери одного из предводителей согдийцев Оксиарта - Роксане. В ходе согдийского похода, в 329 г., на пиру во время ссоры Александром был убит один из его близких друзей - Клит, который высказывал свое недовольство персофильством царя, нараставшим с каждым годом. (Александр к этому моменту не только стал носить персидскую одежду, но и начал включать туземные контингенты в состав армии, превращавшейся в смешанное греко-варварское войско, причем греки являлись в основном наемниками из новых пополнений, македоняне же оставались в качестве гвардии и офицерского корпуса342.) Особенно раздражал македонян и греков проскинесис - преклонение ниц перед царской особой; этот персидский обычай они расценивали как проявление рабства. Недовольство порождало новые заговоры (так, был выявлен и подавлен «заговор молодых» - телохранителей царя из числа знатнейших македонских фамилий), однако все это не могло остановить превращение Александра из вождя-освободи- теля в деспотического владыку. О полной трансформации видения Александром как цели своих походов, так и собственного статуса говорят речи, приписанные историками ему и его окружению3. Так, во многих текстах приводятся слова сопровождавшего Александра в походе философа Анаксарха, который утешал сильно переживавшего после убийства Клита царя довольно своеобразным способом. По Плутарху, «Ана- ксарх, с самого начала шедший своей дорогой в философии и приобретший имя своим презрением и пренебрежением к принятому и обычному, войдя, сразу закричал: “И это Александр, на которого смотрит теперь вся вселенная! Он валяется в слезах, как раб, в страхе перед людскими законами и укорами, а ему подобает стать для людей законом и мерилом справедливого. Ты побеждал, чтобы управлять и властвовать, а не быть рабом пустых мнений! Разве ты не знаешь, зачем рядом с Зевсом восседают Справедливость и Правосудие? Затем, чтобы всякий поступок властителя почитался правосудным и справедливым!”»343. В свою очередь, у Курция Руфа Александр отвечает на укоры Гермо- лая (участника «заговора молодых»), обвинявшего царя в персофильстве, словами: «Конечно, персы, которых мы победили, находятся у меня в большом почете! Вернейшим признаком моей умеренности является то, что даже покоренными я не управляю высокомерно. Ведь я пришел в Азию не с целью погубить народы и превратить половину света в пустыню, но для того, чтобы не роптали на мою победу те, кто покорен мной в войне. Поэтому они сражаются вместе с вами, проливают кровь за вашу власть; а если бы мы с ними обращались как тираны, они бы взбунтовались. Кратковременно обладание, добытое мечом, признательность же за благодеяния вечна. Если мы хотим Азией обладать, а не только пройти через нее, нам нужно проявлять некоторую милость к этим людям; их верность сделает нашу власть прочной и постоянной»344. Все правильно; только власть македонян и греков над побежденными туземцами превращается теперь во власть самого Александра как над теми, так и над другими. Поступки завоевателя все меньше соответствовали первоначальным проектам эллинских политологов, сводившимся к установлению господства гражданской общины победителей над покоренными аборигенами. Действительно, при основании Александрии Египетской гражданство получили греки и македоняне, а туземцы остались без прав, но уже этот первый из построенных Александром городов мало походил на классический полис: право и суд были своими, но не было ни собрания, ни совета, город стоял на царской земле и не являлся автономной суверенной общиной. Тем более не были похожи на старые полисы другие города, основывавшиеся Александром по пути его походов: они закладывались, исходя из военно-административных потребностей империи, и были своего рода царскими острогами - с гарнизонами, налогами и властью наместников, заселяемыми в добровольно-принудительном порядке разного рода штрафниками, которым это до такой степени не нравилось, что они поднимали восстания и пытались вернуться домой. После покорения Согдианы Александр отправился завоевывать Индию; поход начинался удачно, однако в 326 г. случилось то, что рано или поздно должно было случиться: войско отказалось идти дальше и проливать кровь во имя все больше овладевавшей царем идеи мирового господства. Пришлось двинуться назад; обратный путь Александр проложил так, чтобы очертить им восточную и южную границы своей державы, и в 324 г. наконец вернулся в Сузы. Здесь он с повышенной энергией продолжил свою деятельность по универсализации собственной власти, опираясь на македонян и греков против персов и на персов против македонян и греков, и стремясь создать новый государствообразующий этнос из их смешения. Александр сам берет в жены дочерей Дария и Артаксеркса, женит македонских аристократов на знатных персиянках и чрезвычайно поощряет смешанные браки между солдатами своей армии и туземками (источники говорят о 10 ООО таких семей345), обращая пристальное внимание на их потомство: по Диодору, «он в точности установил число сыновей, родившихся от македонян и пленных женщин, назначил каждому сумму, нужную для получения хорошего воспитания, приставил к ним воспитателей, которые бы дали им подходящее воспитание»346. Царь в массовом порядке рекрутировал в армию персов, демонстрируя таким образом грекам и македонянам свою от них независимость; из персов была набрана даже дворцовая стража. Под Сузы был подтянут специальный 30-тысячный корпус, сформированный из обученных по македонскому образцу персов- одногодков, в то время как ветераны постепенно отправлялись назад. Их место занимали туземцы; Певкест, о котором Арриан рассказывает, что, «став сатрапом Персии, он, единственный из македонцев, надел мидийскую одежду, выучил персидский язык и вообще переделал все на персидский лад»347, привел 20-тысячное пополнение из персов, которые были поставлены в строй наравне с македонянами. Квинт Курций Руф приводит обращение Александра к этой части своего войска: «Знайте, что вы мои прирож денные воины, а не наймиты; в Азии и в Европе единое царство, и я даю вам македонское оружие. Я заставил забыть о вашем иноземном происхождении: вы мои граждане и воины. Все сравнялось. Как персам не следует порочить нравы македонцев, так и македонцам не должно быть стыдно перенимать нравы персов. Одинаковы должны быть и права всех, кто будет жить под властью одного царя»348. Каковы бы ни были подлинные слова Александра, логика его действий была именно такой. Он направил в Элладу приказ о возвращении изгнанников (в империи изгнанников быть не может: их изгоняли из полиса, но теперь стирается всякая разница между полисом и любым его оппонентом по отношению к царю и его царству, равноправными составными частями которого они являются) и одновременно потребовал от эллинов признания божественности собственной персоны; когда греческие посольства в 323 г. прибыли для этого в Вавилон, который царь избрал столицей, вместе с ними явились послы со всех сторон ойкумены - здесь были азиаты, финикийцы, фракийцы, галлы и т.д. Созданная Александром держава выглядела в полном смысле слова мировой империей, так что эллины были теперь для царя ничем не лучше сирийцев, индийцев или египтян: он стал «своим» для «чужих» и «чужим» для «своих», ибо был «выше» всех. При этом новый «владыка полумира» все еще не мог успокоиться, хотя достигнутые им всего за десятилетие фантастические успехи уже затмили славу Кира и Камбиза: взор Александра обратился к западу, где еще оставалось то, что можно было завоевать. Ни талантов, ни ресурсов ему было не занимать, расстояние от Вавилона до Гадеса было не большим, чем от Пеллы до Сангал, так что нет ничего невозможного в том, что земли и народы от Индийского до Атлантического океана могли бы оказаться под властью одного человека, или, точнее, человекобога, в которого превратился 33-летний Александр. Но здесь переполнилась чаша терпения настоящих богов, вызов которым бросил этот преступивший меру земнородный: предел походам и планам Александра Македонского положила его смерть от болезни, наступившая в том же 323 г. Это поставило только что созданное им государство в очень сложное положение. Среди полководцев и сатрапов Александра не было единства по вопросу о том, как действовать дальше; да и само наследство Македонца было очень разнородным по своему составу - от греческих полисов и торговых городов Финикии до полудиких племен Ирана и Средней Азии. В свою очередь, среди диадохов («последователей», как стали называть преемников Александра) были самые разные люди - от царских родственников и представителей старомакедонских аристократических родов до потомков беглых рабов и греческих интеллигентов, и интересы их сильно разнились. В результате сразу же после смерти Александра между диадохами развернулась ожесточенная политическая, а затем и вооруженная борьба, в которой постепенно выделились три тенденции, представленные, соответственно, тремя группами лидеров. В первую группу входили, с одной стороны, старые полководцы Александра, такие как Пердикка, с другой стороны - люди, выдвинувшиеся в качестве доверенных лиц царя, как, например, Эвмен, служивший секретарем еще у Филиппа (этот сын херсонесского возчика по понятным причинам тяготел ко двору, ибо в отсутствие монарха ему среди македонской знати делать было нечего); они поддерживали идею сохранения империи Александра для его потомков или вообще родственников. Другая группировка составилась из числа армейских командиров, происходивших из высшей знати, которые считали, что генеалогия и статус позволяют им самим претендовать на самодержавие; этого добивались Антигон Одноглазый и его сын Деметрий Полиоркет. Наконец, в третью входили офицеры среднего звена, которые смотрели на ситуацию более реалистически и стремились получить в свое личное управление и пользование хоть какую-то часть из необъятного наследства Александра; большего успеха в этом добились Селевк и Птолемей Лаг349. Борьба диадохов продолжалась до конца IV века, а окончательно завершилась лишь в 281 г., когда в результате битвы при Курупедионе был убит Лисимах. В ходе этой борьбы возникали самые разнообразные военно-политиче- ские комбинации, конфликты сменялись союзами, а после подписания договоров о мире начинались новые войны. В конце концов с политической арены сошли представители как первой, так и второй групп; династия была уничтожена, а войны за гегемонию окончились ничем - как только возвышался кто-нибудь один из диадохов, другие тут же выступали против него единым фронтом. Выиграли те, кто не гнался за лидерством, а старался укрепиться в собственных владениях, объявленных вскоре царствами; с выходом на социально-экономическую, военно-политическую и культурно-религиозную арену античного мира этих территориальных государств началась новая историческая эпоха - эпоха эллинизма. Эллинистический период стал временем, когда полис из субъекта истории превратился в ее объект: гражданская община утратила положение самодостаточного носителя суверенитета и стала лишь одним из многих элементов гораздо более сложной и масштабной социально-политической системы. Полис перестал быть той социальной едичи- цей, которая противопоставляла себя всем иным и обретала свою реальность в этом противостоянии; теперь и гражданская община, и ее разнообразные оппоненты становятся частями целого, и тождественность их отношения к этому целому снимает оппозицию между ними. Плоскость межобщинных взаимодействий оказывается включенной в объемное пространство имперской политической организации, на горизонталь «свои - чужие» перпендикулярно накладывается вертикаль оппозиции «высшие - низшие», и по всему спектру социокультурного континуума, от экономической деятельности до интеллектуального созерцания, полярность сменяется иерархией. В эллинистическое время полис деполитизировался: он утратил суверенитет, его граждане стали чьими-то подданными, для которых проблемы свободы и независимости стали абстрактными в полном смысле этого слова. Инкорпорация партикулярного гражданства в универсальное подданство обусловливала разрыв в идентичности, стимулировавший распространяющийся абсентизм к проблемам своего города-государства: человек являлся теперь членом не только местной общины, но и транслокального гиперпо- лисного сообщества, именно в этом масштабном этнополи- тическом пространстве пребывал новый центр тяжести социальной реальности, поэтому гражданин уже не видел смысла быть активным на уровне полиса’. Как отмечает " Это как если житель классических Афин, Фив или Сиракуз лез бы из кожи вон, чтобы отстоять интересы своего родного дема. В. Тарн, «действительная политическая жизнь города, которая охватывала собой все и всех, потеряла свое прежнее значение и интерес. За время второй четверти III века олигархия и демократия как политические теории борющихся групп населения отмерли; реальная линия раскола приняла иное направление. В Азии можно было стоять за Селевкида или за Птолемея...»350. Теперь межполисная оппозиция «своих» и «чужих» окончательно лишилась той тотальности, благодаря которой гражданский коллектив убеждался в собственном существовании. Граждане стали напоминать наемников в своем пассивном безразличии по отношению к родной общине. (Плутарх в одном эпизоде из жизнеописания Тимолеонта изобразил прелестную картинку, которая может послужить иллюстрацией к сказанному выше: «На отмелях вокруг города, где скапливается много пресной воды из источников, болот и впадающих в море рек, водятся в несметном количестве угри, и всякий желающий может в любое время рассчитывать на богатый улов. На досуге, во время перемирия, наемники обеих противных сторон вместе промышляли угрей. И те и другие были греки и не испытывали друг к другу личной вражды, а потому, хотя в сражениях и бились в полную силу, но когда заключали перемирие, часто и охотно беседовали»351.) Полис перестал исчерпывать собой всю социальную реальность, соответственно деградировала и полисная система ценностей, в которой община стояла выше отца и матери; граждане стали весьма индифферентно относиться к тому, выиграет их город данную войну или проиграет и кто станет в нем у власти, ибо перестали быть лишь членами этой общины и никем более, они теперь граждане мира («космополиты»), и местные дрязги не стоят того, чтобы из-за них не то что проливать свою кровь, а и просто беспокоиться. В качестве примера можно привести еще один эпизод из Плутарха, описывающего войну ахейского стратега Арата с аргосским тираном Аристиппом: «Аргивяне, словно на глазах у них происходила не битва за их же свободу, а состязание на Немей- ских играх, где они распоряжаются и судят, оставались беспристрастными и безучастными зрителями и соблюдали полное спокойствие»352. Граждане стали подданными, из участников политической жизни они действительно превратились в зрителей, и им оставалось лишь расслабиться и постараться получить незаинтересованное эстетическое удовольствие, наблюдая за очередным поединком великих мира сего. Гражданское право, как единство прав гражданина на землю, власть и войну, распалось на отдельные, не связанные друг с другом части. Энктесис превратился в отдельное право, независимое от гражданства: как и прежде, гражданин обязательно должен был владеть землей, но вот чтобы владеть землей, гражданство стало не обязательным. Занятие полисных магистратур также не требовало теперь гражданства - тот же Арат по происхождению был сикионцем, но имел дом в Коринфе, а в Аргосе был избран стратегом; еще пример - Посидоний, по словам Страбона, «занимал на Родосе государственные должности и преподавал там философию, хотя и был родом из Апамеи в Сирии»353. Раньше даже представить подобное было невозможно: хотя софисты и преподавали в Афинах, не будучи афинянами, но никто из них не мог стать каким-нибудь гелиастом, не говоря уже о стратегии или архонтате; даже Лисий, при всем его богатстве и декларируемом с неофит- ским пылом афинском патриотизме, так и остался из-за своего метекского статуса всего лишь логографом, не имеющим права гласно выступать в суде. Теперь же меж- полисная миграция становится обычным делом, особенно среди людей свободных профессий: они меняют граждан ство, как перчатки354. Условия эллинистической эпохи тому способствовали: в это время резко увеличилось число предоставлений почетного гражданства жителям другого полиса, так что нередки стали случаи двойного и тройного гражданства. Более того, города начали давать гражданские права всем жителям других городов; такую исополитию между собой имели Афины и-Приена, Афины и Родос, Мессена и Фига лея и др. Исополития обеспечивала потенциальное граж данство: если член одной общины переселялся в другую, то он становился не метеком, а гражданином. Распространилась межполисная проксения (каждый мессенец - проксен любого из граждан Дельф, и т.п.); индивидуальная же проксения давалась так часто, что некоторые города стали регулярно издавать соответствующие постановления, где имена ксенов и проксенов указывались целыми списками. Дошло до того, что города начали просто торговать своим гражданством - каждый, кто хотел, мог стать афинянином или мегарцем, лишь уплатив требуемую сумму. Интеграционный процесс не ограничивался одним гражданством, охватывая и другие значимые институты и институции: например, при вступлении какого-либо города в симмахию или даже просто при подписании договора о союзе с другим полисом он часто менял свою магистратуру в соответствии с магистратурой союза или союзника, чего раньше никогда не бывало и не могло быть, ибо означало определенную утрату суверенитета. В свою очередь, право и суд приобретают интер- и суперполисные черты ввиду распространения симболонов и практики арбитражного и третейского суда. Наконец, стала возможной не только свободная, но и принудительная интеграция - дело в том, что диадохи и цари активно практиковали синойкизм, соединяя по нескольку общин в один полис, причем старые города в этом случае становились демами нового «мегаполиса»; так Антигон I образовал Антигонию Троаду из семи полисов, а Кассандр объединил двадцать шесть общин в один полис Фессалоники355. Естественно, оборотной стороной разнообразных форм и способов интеграции являлась дезинтеграция - гражданская община разрушалась. Выражалось это в том, что категории лиц, прежде не включавшихся в состав полиса (рабы, отпущенники, метеки, женщины и дети), приобретают определенный минимум правоспособности; в свою очередь, свободно- и законнорожденные совершеннолетние мужчины теряют свою монополию на гражданские права. Те, кто прежде не имел свободы, частично получают ее, а те, кто обладал ею безраздельно, в определенной степени ее утрачивают. Если раньше гражданский коллектив воинов и земельных собственников противостоял как внешнему, так и внутригородскому (но внеполисному) населению, то теперь эта оппозиция сменяется тождественностью отношения и той, и другой группы к надполисному социально-государственному целому, и этого целого - к своим частям. Для монархического государства все - свободные и рабы, аборигены и метеки, мужчины и женщины, взрослые и дети - в равной мере являлись подданными, и это опосредованное троном равенство вело к уничтожению прежнего противостояния гражданского коллекти ва и негражданского населения: оппозиция «высшие - низшие» снимала оппозицию «свои - чужие». Не столько показательным, сколько символичным в этом отношении является пример случившегося с неким сидонянином Абдалонимом: этот номинальный представитель боковой ветви царствующего рода был бедняком и вел жизнь крестьянина, и вот из этой-то «грязи» вдруг попал в самые, что ни наесть, настоящие «князи» благодаря Александру Македонскому, которому вздумалось сменить правителя сдавшегося ему города356. Эта история, приводимая поздними авторами, любившими порассуждать о прихотях фортуны, живописно иллюстрирует произошедшие в античном социуме изменения: если раньше превратить негражданина в гражданина было недоступно даже небожителям, то теперь земное божество проделывает куда более значительные вещи с небрежной легкостью, и никто не может помешать ему в этом. Явился тот, перед которым все равны; любого он может как вознести на самый верх, так и сбросить в самый низ социальной лестницы, так что различия между всевозможными группами и категориями становятся весьма относительными. Как и прежде, угнетенные классы могли получить гражданские права в случае политического переворота. Так, например, когда Аттал III, передавая по завещанию свое царство Риму, сделал Пергам свободным городом, народ поднял восстание, в ходе которого все метеки и наемники получили гражданство, а рабы и отпущенники стали метеками. Митридат в один из моментов своей борьбы против Рима прибегнул к похожей мере - как сообщает Аппи- ан, он «метеков в каждом городе сделал полноправными гражданами, а рабов - свободными»357. Наконец, такая практика являлась традиционной для тиранов - Набис в Спарте отпустил рабов на волю и дал им в супруги дочерей и жен их бывших хозяев358. Но это были, конечно, события экстраординарные - эксцесс не может стать нормой; что же касается не отдельных революций, а общей эволюции общественных отношений в эпоху эллинизма, то главным направлением движения стала жестко взаимосвязанная деградация гражданства и рабства. Свобода гражданина имела своей оборотной стороной рабство негражданина, теперь же лицо и изнанка полисной классики меняются местами. Если гражданский коллектив эксплуатировал рабов, не считавшихся людьми из-за отсутствия принадлежности к полису, то эллинистические рабы включены в разряд государственных/царских подданных, а вот эллинистические граждане уже совсем не так свободны, как раньше. Происходит известное сближение рабов и их хозяев в рамках общей категории подвластных, «низших», грань между свободой и рабством размывается, эта фундаментальная для классики дихотомия уступает место целому спектру промежуточных состояний, неощутимо переходящих друг в друга359. В эллинистическое время огромное распространение получила практика отпуска рабов на волю, чаще всего оформлявшегося как продажа невольника богу - Аполлону Дельфийскому и др. Правда, прежний хозяин мог эксплуатировать отпущенника точно так же, как он эксплуатировал его в бытность рабом - для этого существовали специальные институты типа парамонэ; но в любом случае объект его эксплуатации уже не был вещью, он был - человеком360. Фактически раб становится членом общины, разрушающейся прямо пропорционально степени этого становления: по мере того, как он в нее входит, раб теряет свой рабский статус, а гражданская община - свой гражданский, так что окончательное вхождение рабов в среду граждан означало исчезновение как рабства, так и гражданства, слияние свободы и несвободы в едином целом подданства. То же самое можно сказать и о метеках: при том ограничении суверенитета полиса, которое неизбежно происходило в рамках территориального государства, не было смысла сохранять и дальше замкнутость гражданского коллектива в вопросах самоуправления. Оттеснять метеков от опустившегося на земский уровень полисного самоуправления действительно не было больше нужды, ибо настоящей политикой здесь и не пахло; отсутствовал и прежний стимул к гражданской автаркии в виде разного рода раздач - граждане не наживались больше на негражданах, ибо не стало ни тех, ни других. В отношении собственности неотчуждаемость клера тоже уступила место свободе энктесиса; иными словами, по мере того, как метеки приобретали права, а граждане - обязанности, различие между этими категориями все больше стиралось. Как и рабство, метойкия являлась своего рода реверсом граж данства, и потому их дереализация была одновременной, хотя и противоположно направленной: метеки тем больше приобретали формальные права, чем больше граждане содержательно превращались в метеков. По мере того, как исчезал антагонизм полисов, разрывалось единство ойкосов, и ярче всего это проявлялось в том, что в эллинистическую эпоху женщины и дети стали приобретать некоторую правоспособность. (Социальный рост данных категорий населения мог быть и не закреплен юридически, но, по крайней мере, их реальное положение, неформальный статус заметно улучшились по сравнению с классикой, когда плутарховская максима «одна и та же доблесть существует и для мужчин и для женщин»361 прозвучала бы даже не столько как ересь, сколько как ахинея.) Раньше главным предназначением женщины было деторождение, обеспечивавшее трансгенеративное единство рода; теперь эта не столько социальная, сколько биологическая функция устремилась к нулю - эллинизм стал временем демографического кризиса. Редко заводили больше двоих детей; чрезвычайно распространилась практика подбрасывания младенцев - этими мотивами наполнена новоаттическая комедия и вся античная романистика. Зато взамен женщина получила хозяйственно-юриди- ческую самостоятельность; более того, она самовыражалась уже не только в гинекее, но и в сфере высокой культуры - от эпохи эллинизма до нас дошли имена женщин-фи- лософов, художниц, поэтесс и т.д. Женщина теперь тоже гражданин - она точно так же, как и мужчина, может иметь проксению, почетное гражданство и даже занимать магистратуры (правда, мы уже знаем, какова изнанка этих сдвигов: приобретение женщиной гражданских прав и девальвация последних - это две стороны одной медали). Даже к ребенку эллинистическое общество проявляло повышенный, по сравнению с классикой, интерес, что фиксируется по крайней мере на материале поэзии и скульптуры. Дети тоже получили некий фактический минимум гражданства, говорящий как об их включении в полис, так и о его деградации: в частности, известны дети - члены культовых сообществ362. О данных сообществах стоит сказать особо. Эти частные ассоциации и клубы («фиасы» и др.), создававшиеся как общества почитания того или иного божества, были непо литическими и неполисными структурами. Они являлись одновременно суб- и суперполисными образованиями - в одно сообщество могли входить члены разных гражданских общин, тогда как в одном полисе могло существовать множество различных сообществ. Эти объединения по своей значимости стали едва ли не основной формой социализации личности, неким посредствующим звеном между человеком и миром. Принадлежность к такому сообществу - а они были весьма институциализированными, со своим членством («гражданством»), общим имуществом, казной, магистратурами, с трапезами и шествиями (настоящее гражданское общество, только второго порядка) - давала возможность человеку почувствовать свою укорененность в социальной реальности: это-было совершенно необходимо, ибо полисная идентичность испытывала все более углубляющийся кризис, а быть подлинным космополитом мог далеко не всякий рядовой гражданин (уже не полиса, но еще и не мира), если только он не являлся идейным стоиком или экзальтированным киником. Членство в частных сообществах не зависело от полисного гражданства: в них состояли граждане и неграждане, мужчины и женщины, взрослые и дети, свободные и рабы, греки и варвары. Очень часто такие союзы создавали переселенцы-метеки, продолжавшие на чужбине почитать своих богов; в негражданской среде не действовали полисные правила и традиции, поэтому женщины здесь имели равные права с мужчинами (вплоть до руководства сообществом), встречались даже исключительно женские фиасы. Эллинистические сообщества были открыты для всех желающих, причем этот универсализм передавался и местным культам: на празднества отдельных общин приглашались все желающие (к рубежу новой эры даже выработался стандарт - особая формула приглашения: «все граждане, ксены и рабы»)363. О степени распространения этих явлений говорит надпись, предположительно относящаяся к I в. н.э., которая была обнаружена в глухой малоазиатской деревушке Панамары. В ней принять участие в празднике в честь местного Зевса Панамария приглашались граждане, ксены, рабы, женщины и вообще «все люди ойкумены»364. Все это неизбежно релятивизировало старый антагонизм гражданского коллектива и негражданского населения; прежние нормы превращались в чистые условности по мере того, как от классического полиса оставались одни воспоминания, научные изыскания да мода на старину'. Эллинистический полис являлся составной частью монархического государства. Полисы в монархии были или завоеванные при ее основании, или созданные самими царями; в обоих случаях классический полисный суверенитет отсутствовал (или утрачивался). Основанием легитимности эллинистических монархий являлось «право копья»: завоеватель мог сделать с побежденным политическим субъектом, в том числе и с полисом, все что угодно - вплоть до физического истребления населения и тотального уничтожения материальных ценностей (например, Александр Македонский полностью разрушил Фивы, а жителей продал в рабство). И если победитель включал сдавшийся город либо иную органическую социально-политическую единицу в свою державу, то это означало, что последняя передавала первому всю полноту права, а получала его уже в силу акта дарования новым сувереном; при этом только от суверена зависело, насколько ему урезать право инкорпорированного субъекта и какую часть от него оставить себе. Если монарх давал городу или племени автономию, то тем самым он добровольно отказывался от части своих прав завоевателя; это было актом милости суверена по отношению к подданному, привилегией — но не нор- n/Ti-v тт-365 мои Если же полис учреждался царем, то тем самым он был изначально зависим от последнего, ибо монарх основывал новый город на своей земле; несмотря на все права и свободы, которые ему предоставлялись, это был именно царский город. Границей полисного суверенитета выступал царь: полисы, равно как и общины иного статуса, могли отправлять к монарху свои посольства и вести прочую дипломатическую деятельность, на первый взгляд неотличимую от внешнеполитической активности суверенного * Лучшим критерием смерти является ренессанс: пока нечто полностью не исчезнет, невозможно субъект-объектное противопоставление, необходимо характеризующее отношение возрождающего к возрождаемому; поэтому когда в Римской империи II в. н.э. началась волна «греческого возрождения», это значило, что полисная Эллада окончательно умерла. субъекта, но все договоры между царем и общиной были односторонними - полис не являлся независимой стороной. Полисная свобода теперь означала автономию общины под царским протекторатом, а границы государства совпадали с чертой, в пределах которой царь не заключал двусторонних актов; наместника-эпистата в городе могло и не быть, но письма царя к общинам имели характер государственных распоряжений, хотя и вуалировались старополисной фразеологией. У Полибия описывается совещание ахейцев, этолян и македонян по поводу римской угрозы, на котором Агелай из Навпакта выступает с речью, где предупреждает собравшихся, что «следует сильно опасаться, как бы у всех нас не была отнята свобода мириться и воевать и вообще устраивать для себя совместные развлечения, - отнята в такой степени, что мы будем вымаливать у богов как милости, чтобы нам вольно было воевать и мириться друг с другом, когда хотим, и вообще решать по- своему наши домашние распри»366. Именно это и произошло с полисами в результате образования территориальных держав: царь стал верховным правителем, в руках которого сосредоточилась высшая политическая власть, включающая в себя право войны и мира, эту главную коронную регалию. Если раньше власть была неотделима от полиса и любой не принадлежащий к гражданской общине субъект не имел доступа к политике, то теперь власть неотъемлема лишь от царствующей особы, которая за предоставляемые подданным права всегда требует от них исполнения обязанностей: утратив суверенитет, полис узнал сюзеренитет. Как мы помним, у классического полиса кроме политической была еще военная и поземельная монополия - никто, кроме граждан, не мог владеть недвижимостью и пользоваться военной добычей; в эллинистическую эпоху в этих сферах также происходят решительные изменения. Верховным собственником земли становится монарх, полис же выступает лишь держателем на условиях исполнения определенных обязательств: община получала землю за военную службу, а выморочная собственность переходила не к полису, а к царю (т.е. в случае, если не находилось родственников, клер отходил в казну). Таким образом, гражданский коллектив эллинистического полиса был чем-то вроде коллективного клеруха: право на владение землей являлось оборотной стороной обязанности выставлять городское ополчение в царскую армию и предоставлять командование над собой царю или назначенному им лицу367. Впрочем, Э. Бикерман считает, что хотя полисы и сидели на царской земле, гражданские коллективы не являлись военнообязанными, а их функция в государстве сводилась к поддержке, оказываемой царской власти уже самим фактом их существования в туземной среде368. Но в любом случае полис был заинтересован как в монархе, ибо все дарованные ему привилегии действовали только на протяжении царствования последнего (при смене правления новый властитель не был обязан признавать за распоряжениями предыдущего законную силу), так и в монархии, ибо только от нее зависела и ею обеспечивалась вся совокупность его прав. Если суверенитет классического полиса выражался в том, что граждане не платили прямых налогов, то его подданство в составе эллинистической монархии выразилось в уплате общегосударственного налога - фороса. Форос платил любой «субъект федерации», будь то полис или племя: каждая социально-политическая единица манифестировала свою частичность и включенность в превосходящее целое путем уплаты этого налога, а единственной привилегией полиса являлось то, что он собирал назначенную сумму самостоятельно - теперь это была вся доступная ему автономия. То же самое можно сказать и о других институтах, символизировавших прежде независимость, а теперь прямую подчиненность полиса: так, монету отныне чеканил только царь, который если и давал право эмиссии городам и вассальным династам, то только для мелкой OCQ монеты местного хождения . Конечно, эллинистическая монархия состояла не только из полисов и царя. Царь был представителем династии, как правило восходившей либо к какому-нибудь из диадо- хов, либо к туземным правителям (местные и пришлые владетельные роды объединялись в общую генеалогическую сеть: династические государства по определению являлись вненациональными). Родственники монарха занимали ключевые посты в государственном управлении; кроме них огромную роль в военно-политическом администрировании играл институт «друзей царя», восходивший к македонским гетайрам. Из числа этих «друзей», испол нявших советнические и свитские функции, замещались должности военного и гражданского управления (часто и налогового ведомства); были служащие и других подобных категорий, представлявших собой нечто среднее между титулом, чином и действительной родственной или дружеской связью370. Кроме административного аппарата еще одной важнейшей опорой режима являлась армия. Хотя и полисы, и племена, и династы выставляли в царскую армию свои контингенты, ее костяком были катойки - военные поселенцы из числа македонян. Катойки, или катеки, не приписывались к полисам, не являлись гражданами, а потому были очень важны для царя как военнообязанные, рекрутируемые в случае первой необходимости. Они жили в особых военных поселениях, размещенных в приграничной зоне и стратегически важных внутренних районах: в силу своего специфического правового статуса катойки выступали естественными проводниками царской власти на местах, заинтересованными защитить ее в случае необходимости как от внешнего, так и от внутреннего врага, каковым в любой момент могли стать и туземцы, и греческие полисы. Каждый катойк получал клер на условии несения военной службы (со временем обозначилась тенденция превращения катекского клера в наследуемую собственность, или, точнее, вечное владение); это было своего рода служилое дворянство эллинистической эпохи. Катой- кии не считались общинами - форос катойки уплачивали подушно, а не по поселениям, землевладение (вернее, землепользование) у них тоже было частным; они являлись лично свободными и обладали определенными приви- 071 легиями . Царь, его двор, администрация и катойки - это и было, собственно, государствообразующее «высшее» сословие. Греческие полисы, местные общины и династы включались в это государство постольку, поскольку платили налоги, подчинялись законам и выставляли воинов, но при этом они оставались полусамостоятельными «государствами в себе» — коллективными социополитическими субъектами. Это был как бы некий «общинный сектор», античная «земщина», а царь и его люди составляли другой, противостоящий первому государственный сектор, своего рода «опричнину». «Низшие» были подвластны «высшим» как власть имущим; это положение оформлялось и символизировалось столь характерным для эллинизма царским культом. Культ царя для полиса был именно знаком подчинения, символом подданства - не менее, но и не более того; дело в том, что каждая община и так имела своего бога, царь же был богом государства, т.е. политического класса, всех этих чиновников и воинов, которые, не принадлежа ни к полисам, ни к этносам, не могли молиться богам городов и народов, так что им оставалось поклоняться лишь той не слишком спиритуальной персонификации своего сообщества, каковой выступал каждый ныне здравствующий монарх372. Наконец, третьим элементом эллинистического государства, кроме греческого полиса и македонской династии с ее администрацией и армией, было покоренное туземное население, составлявшее сословие «лаой» (за исключением самой Македонии, все завоевания которой ограничивались Фракией и Фессалией). Это было крепостное крестьянство, прикрепленное не столько к земле, сколько к той податной единице, к которой они приписывались, будь то местная кома или греческий полис. Лаой были лично свободны, жили своими общинами, которые находились как на царской, т.е. государственной, так и на городской земле; в последнем случае полис эксплуатировал свою хору по Аристотелевым заветам, что вызывало постоянное напряжение в отношениях между греческими городами и комами лаой. Иногда сельские комы разрастались до того, что монаршим повелением им придавался полисный статус; кроме того, у самих туземцев в ряде случаев существовало нечто вроде полиса - так называемые гражданско- храмовые общины, имевшие распространение в Сирии, Месопотамии, Малой Азии. Это были самые настоящие гражданские общины со своим самоуправлением, своим правом, даже со своей эксплуатируемой хорой, возникавшие вокруг храма какого-нибудь почитаемого местного божества. Люди храма имели привилегии - в частности, относительно собственности на землю, которая была и у частных лиц, и у общины в целом более полной по сравнению как с греческими полисами, так и, в еще большей степени, с македонскими колониями. Зато в политическом отношении ситуация была противоположная: на первом месте находились македоняне, на втором греки, а тузем цы - на последнем373 (классы и сословия здесь не совпадали, власть и собственность были обратно пропорциональны друг другу - вещь довольно обычная для имперских режимов). Греки, македоняне и туземцы, и, соответственно, граждане, катойки и лаой - вот те три этносоциальных компонента, из которых складывалось эллинистическое государство. Оно являлось не чем иным, как целостностью этих частей, и надобность в нем была велика ровно настолько, насколько эти части противопоставляли себя друг другу. Но социокультурная эволюция эллинизма шла в сторону сначала их сближения, а затем и смешения, поэтому государство слабело в той мере, в которой становилось этно- культурно однородным. Сила эллинистического государства заключалась в его верховном посредничестве между греческими полисами, македонской армией и туземным населением, противостоявшими друг другу; это посредничество требовало такой степени эмансипации и абстрагирования от взаимно оппонирующих групп, что эллинистическая монархия, как таковая, была тождественна царской персоне - и ничему больше. (Соответственно, монархам приходилось туго: «Был ли царь хорошим или дурным правителем, он вынужден был вести дела и заниматься всеми ветвями администрации, - пишет Э. Бикерман. - Он был главнокомандующим вооруженных сил и в то же время своим собственным министром иностранных дел, единственным законодателем и верховным судьей»374.) Александр Македонский мог заниматься своими экспериментами по смешиванию этносов потому, что они были реально различны; в составе его державы находились Македония, Греция и Персия, отношения между которыми замыкались единственно на него самого, так что для того, чтобы разобраться с собственной идентичностью, Александру пришлось стать богом. Естественно, что когда бог умер, никакие человеческие силы не смогли удержать исполинскую державу от распада на исходные этногеографические составляющие. Уже диадохи не имели опоры в Македонии и Греции, поэтому им пришлось создавать - каждому у себя - собственную «Македонию» и собственную «Грецию». Сделать это можно было лишь посредством четкой сословной дифференциации по культурной принадлежности (как писал А.Б. Ранович, «старые этнические и религиозные деления... принимают классовую окраску»375), поэтому диадо- хи основывали на завоеванных землях греческие полисы и македонские колонии, строго придерживаясь принципа сегрегации этносоциальных компонентов, так что даже города Александра со смешанным населением (вспомним его любовь к метисам) превращались ими в настоящие полисы, а уж новоучрежденные гражданские общины совершенно однозначно противопоставлялись как туземцам, так и, в меньшей степени, македонянам. Городам давались разные привилегии типа налогового иммунитета или асилии (права убежища), но при этом они оставались детищем царской инициативы и объектом монаршей милости - это были квазиполисы376; зато туземцы были самые настоящие. На противопоставлении первых вторым и наоборот, когда опора на полисы обеспечивала власть над лаой, а прямое военное подчинение туземцев давало возможность контролировать города, основывалась мощь раннеэллинистических государств III в. до н.э. Однако уже в то время происходило интенсивное слияние македонян с греками, что, в терминах Константина Леонтьева, представляло собой путь от цветущей сложности к вторичному смесительному упрощению. В течение этого столетия македоняне полностью эллинизировались, усвоив греческий язык и культуру (в том числе религию), но в то же время греко-македонское этнокультурное единство продолжало открыто противостоять туземному миру. Ситуация начала меняться с конца III в. до н.э. и кардинально изменилась в следующем столетии: началась так называемая «туземная реакция», которая, по определению С.И. Ковалева, «выражалась как в образовании “национальных” восточных государств в Индии, Бактрии, Парфии, так и в усилении роли туземных элементов в экономике и государственном аппарате Египта и Передней Азии»377. Эллинизация шла с запада на восток, и чем дальше заходили греки, тем в меньших количествах они оседали на завоеванных территориях, и тем легче разворачивались обратные процессы: уже через несколько десятилетий, потребовавшихся для того, чтобы этнические греки растворились в варварской среде путем смешанных браков, с востока на запад покатилась волна деэллинизации. При этом масштаб культурного синтеза был обратно пропорционален степени политического господства греков: по мере умаления последнего нарастал первый378. Греки не смогли удержаться вдалеке от моря - континентальная непрерывность не способствовала сохранению их приморско-островного менталитета с его диалектикой заимствования/отторжения; материк съел их идентичность, и происходило это тем быстрей, чем дальше находилась та или иная область от Средиземноморья. Так, в Индии и Греко-Бактрии это произошло уже в III в. до н.э., а вот в составе Парфянской державы эллины со своей полисной обособленностью удерживались от диссимиляции еще в I в. н.э., выступая в качестве «пятой колонны» при каждой войне парфян с македонянами, а затем и с римлянами. Но и в тех эллинистических государствах, где греко-ма- кедоняне продолжали сохранять не только этнокультурную идентичность, но и социально-политическое господство, с конца III века начинается все более усиливающийся процесс смешения и слияния с туземцами; происходит варваризация эллинов и эллинизация варваров, причем в то время как варвары становились эллинами по культуре, эллины становились варварами по крови. Как мы помним, еще в IV веке Исократ говорил о том, что понятие «эллин» становится обозначением не происхождения, а культуры; теперь это окончательно стало очевидной истиной - быть «эллином» значило уметь говорить на койнэ, знать греческую мифологию и т.п., но для этого вовсе необязательно было иметь родителей-греков; «эллин» служит обозначением носителя определенного социального статуса, сословной, а не этнической принадлежности. Теперь можно быть эллином, ни разу в жизни не побывав в Элладе; о том, насколько трансформировалась эллинская идентичность, дает некоторое представление одна фраза из Евангелия от Марка, звучащая буквально так: «Женщина же была эллинка, родом сирофиникиянка»379 (в синодальном переводе вместо «эллинка» стоит «язычница»), «Эллинство» стало обозначением идентичности второй степени, выражением принадлежности к определенной социокультурной целостности, но вовсе не к племени или государству; любой туземец мог стать эллином. Но и любой эллин мог стать варваром - варваром не по культуре, но по крови: во II в. во всем эллинистическом мире чрезвычайно распро страняются смешанные браки - даже в Афинах, где в свое время был принят знаменитый закон об эпигамии. Метисация идет полным ходом, что в первую очередь сказывается на идентичности в самой наглядной из ее манифестаций - в имени: туземцы берут себе греческие имена, греки - туземные (причем у автохтонов эллинское имя было вторым, как бы парадным - т.е. чисто социальным, а этническое имя оставалось первым и повседневно-функциональ- ным). Результатом всей этой «дружбы народов» стала хроническая дестабилизация правящих режимов с их «разделяй и властвуй». Этнокультурная интеграция вела к сословно-классовой дезинтеграции, виртуализировавшей и без того далекие от непроницаемости границы эллинистических «территориальных целостностей»; основанные сподвижниками Александра царства постоянно дробились и соединялись в новые политические композиции, и на протяжении II—I вв. до н.э. этот процесс усиливался с каждым десятилетием. Дело кончилось тем, что гомогенизированную массу населения и территорий разделили между собой новые оппоненты - Парфия (затем Сасанидский Иран) и Рим; однако не будем забегать вперед. Среди многочисленных эллинистических государств обычно выделяют три, не только бывшие самыми крупными и влиятельными, но и представлявшие собой наиболее типичные разновидности единого инварианта: это Македония, Египет и государство Селевкидов. Дело в том, что в первом доминировал эллинский элемент, во втором был очень силен туземный, а в третьем обе эти составляющие эллинизма находились в примерном равновесии, что находило соответствующее выражение в социально-политической и культурной специфике каждого из данных государств. Главной особенностью Македонии была ее непосредственная близость к полисному миру Эллады: македонские цари захватили некоторые старогреческие области - в частности, Фессалию и Халкидику, и на протяжении III-II вв. непрерывно стремились поставить под свой контроль остальную часть материковой Греции. Греческие полисы, в свою очередь, отнюдь не жаждали стать царскими подданными и всячески сопротивлялись македонянам; борьба шла с переменным успехом вплоть до середины II века, когда в дело вмешались римляне, которые подчинили себе и тех, и других. Специфичным было также то, что македонское государство в основном сохранило «национальный» характер - избрание царей контролировалось войском, состоявшим из свободных крестьян; не имелось и достаточного количества покоренных туземцев, на которых могла бы опереться монархия, чтобы эмансипироваться от собственного народа (Филипп V с этой целью даже пробовал переселять в Македонию фракийцев). Все это вело к тому, что Македония лишь в малой степени смогла стать примером эллинистического универсального государства. Конечно, основные характерные черты эллинизма как определенного этапа социально-политического развития проявлялись и здесь: македонские монархи основывали новые полисы и старались включить в свою державу уже существовавшие, в города ставились наместники и рассылались циркулярные письма, практиковался и царский культ. Однако полисы сохраняли свои свободы - особенно полисы Греции, которая в первое время была нужна всем диадохам и царям, не успевшим пустить корни в своих новых владениях, так что все они горой становились на защиту свободы Эллады, как только одному из них удавалось в ней укрепиться; в результате, хотя в некоторых городах и стояли македонские гарнизоны, большая часть греческих общин сохранили свою независимость. Как мы уже говорили, в эту эпоху политический универсализм соответствовал этнокультурному партикуляризму, а этнокультурный универсализм вел к партикуляризму политическому: все эллинистические государства были сильны, пока их этнокультурные составляющие оппонировали друг другу, а вот когда последние сливались воедино, царства начинали слабеть и распадаться. В соответствии с этим, из Македонии не получилось универсальной империи еще и потому, что греки и македоняне очень быстро взаимно ассимилировались. В течении третьего века македоняне перешли на койнэ, начали молиться олимпийским богам и вообще стали настоящими греками (их признали равноправными участниками общеэллинских игр, празднеств, религиозных объединений), в то время как халкид- ские греки стали называть себя македонянами380. Македонские цари не смогли ни оторваться от своего народа (хотя им и удалось подавить аристократию), ни установить настоящее господство над греческими полисами; не получилось у них и сыграть на этнокультурном антагонизме эллинов и македонян, остатки которого исчезали на глазах. Свой династический монархизм они могли свободно проявлять только в завоеванных землях Фракии, ставших их наследственным уделом, где можно было вырастить служилое дворянство, раздавая наделы за службу. Однако этих земель было недостаточно, да и внешний враг не дремал - помимо бесконечных войн с греками, македонским государям приходилось на протяжении всего III в. до н.э. бороться то с Эпиром, то с кельтами, то с Римом. Борьба с последним и привела в конце концов к тому, что македоняне были основательно разбиты во Второй и потеряли свое царство в Третьей Македонских войнах (соответственно, 200-197 гг. и 171-168 гг. до н.э.); последние следы государственной независимости Македонии были уничтожены римлянами в ходе подавления восстания 149-148 гг. до н.э., возглавлявшегося фракийцем Андриском, выдававшим себя за Филиппа - сына последнего царя Македонии Персея. Македония стала римской провинцией, превратившись из субъекта социально-политической истории в ее объект: так и не успев по-настоящему стать целым своих частей, она сама стала частью бесконечно превосходившего ее целого. Что касается тех областей Греции, которые не находились под македонским контролем, то в эллинистическую эпоху здесь продолжалась медленная, но верная деградация полиса, наиболее показательным примером которой явилась Спарта, сохранявшая свою независимость вплоть до римского времени. Лакедемоняне воевали с Македонией и при жизни Александра Македонского, и после его смерти, и на протяжении почти всего III в. до н.э.; однако эта борьба была бессмысленной, ибо не имела перспективы - Спарта не могла предложить Греции ничего нового, а, наоборот, пыталась отстоять старый мир полисного партикуляризма. Ситуация усугублялась еще и внутренним разложением спартиатской «общины равных»: она давно перестала соответствовать своему названию и раскололась на все уменьшавшуюся долю полноправных граждан, владевших наследственными земельными наделами и присовокуплявших к ним новые приобретения, и все увеличивавшийся слой всех остальных, потерявших свою землю, а вместе с ней и политические права. Положение было совершенно безвыходным: община разделилась на аристократию и неимущий демос, и это перед лицом илотов, периэков и внешних врагов. Воевать стало некому - приходилось набирать наемников; в воздухе висел лозунг всех античных революций - «отмена долгов и передел земли». Это и попытался сделать царь Агис IV в середине III века: кроме восстановления общины путем земельного передела, он задумал еще и расширить ее за счет наделения землей периэков, подразумевавшего введение их в состав гражданства. Ему удалось выполнить только первую часть своего плана: долги были отменены, после чего все те, кто нагрел на этом руки (в условиях развивающейся денежной экономики кредитами и ссудами пользовались в одинаковой степени и бедные, и богатые), выступили за прекращение преобразований - землевладельцам отнюдь не улыбалось расстаться с большей частью своей собственности. Агис отправился в поход, а тем временем в Спарту вернулся ранее изгнанный им царь Леонид; дело закончилось убийством Агиса, после чего реформы были свернуты. Однако социальный кризис нельзя было преодолеть с помощью политического террора: ситуация требовала своего разрешения, и уже через пару десятков лет царь Клеомен - сын Леонида, продолжил дело Агиса. Для начала он приобрел себе популярность в победоносной внешней войне с ахейцами, и на волне этой популярности установил, по сути, тиранию, формально остававшуюся царством: он перебил эфоров и устроил земельный передел, дав клеры части периэков и расширив таким образом гражданскую общину. Но вскоре реформатору пришлось столкнуться с македонским царем Антигоном Досоном; тягаться, с Македонией не могла дажр обновленная Спарта - Клеомен был разбит и бежал, а Антигон оккупировал Лакедемон и восстановил статус-кво: усиление Спарты, являвшееся целью клеоменовой реформы, было македонянам ни к чему. Впрочем, и на этом спартанская эпопея не закончилась: в конце III века власть из рук царей-тиранов перешла здесь в руки просто тиранов, проводивших свою обычную политику террора по отношению к превратившемуся в земельную аристократию гражданству при опоре на наемников, плебс и неграждан. Наиболее прославился Набис, который набрал себе гвардию из числа изгнанников и развернул преследование состоятельных граждан, к чему привлекались и периэки, и даже илоты, получавшие часть конфискованного у их господ имущества. Община таким образом была значительно расширена, что, впрочем, не прибавило независимости полису, власть в котором принадлежала тирану с его наемниками. Однако время тираний уже заканчивалось точно так же, как и время автономных гражданских общин: спартанская независимость затерялась в борьбе новых мощных территориальных держав - как и вся Греция, Спарта во II в. до н.э. перешла под власть Рима381. Правда, эллинистическая Греция знала и другой путь, несколько более перспективный, чем медленное и мучительное умирание полиса: это был путь федерализма. В рассматриваемый период на политическую арену вышли те области и районы Эллады, которые в классическую эпоху были отсталыми и слаборазвитыми. Выражалась эта отсталость в слабом развитии полиса, а теперь то же самое неожиданно из признака застоя превратилось в знак прогресса: отстающие стали передовыми, так как отсутствие традиций полисной автаркии помогало созданию и развитию мощных многообщинных федераций. Такими федерациями стали Этолийская и Ахейская - первые подлинно равноправные союзы общин, а не гегемонии одного полиса над остальными, как то бывало ранее; гегемонии здесь просто не могло быть, так как не было самого полиса в его классическом виде. Именно так обстояло дело в Этолии. В этой северогреческой области сохранялся архаический, чуть ли не гомеровский общественный строй: это была типичная военная демократия, где население жило племенами, а отдельные вожди набирали себе дружины и отправлялись на грабеж, не спрашивая ни у кого разрешения; они даже и тактики придерживались гомеровской, при которой вместо столкновения фаланг бой представлял собой множество отдельных поединков. Естественно, что для остальной Эллады этолийцы выглядели невежественной деревенщиной; их не любили и боялись, ибо, как и все примитивные народы, они были весьма воинственны и почитали доблестью то, что остальные эллины давно уже воспринимали как дикость. Это хорошо видно по тому, как Полибий опи сывает этолийцев, которые «никого не считают другом себе, напротив, во всех видят врагов»382: их гомеровские подвиги для него не более, чем разбой и грабеж («грабили Элладу непрерывно, без объявления войны нападали на многие народы»383), а непрестанная военно-политическая активность - знак варварства. «Для этолян не существовало границ между миром и войною, - негодует Полибий в своей “Истории”, — и в мирное ли то, или в военное время они в своих предприятиях нарушали общечеловеческие установления и права»384. Этолийцы действительно были далеки от стоического ойкуменизма и теорий естественного права; их союз, существовавший уже с V века, основывался не на универсализме территориальных держав, а на племенном единстве. Это было объединение сельских демов вокруг святилища в Ферме, главным органом которого являлось собрание всех свободных мужчин, а рабочим - коллегия апоклетов, представлявших отдельные федеративные общины; существовали и постоянные магистратуры - стратегия, гиппархия и др. Все общины были автономными и равноправными, при том, что сам союз являлся симполитией - член любой союзной общины был (считался) членом любой другой; территориально далеким союзникам давали исополитию - потенциальное гражданство. Это давало возможность это- лянам легко ассимилировать другие племена - локров озольских, амфилохов, этейцев и др.: все они стали «это- лянами». Об архаизме этолийцев говорит и тот факт, что в их союз входили неэллинские племена - иллирийцы-эври- таны и пр.380 (последние находились на той же ступени развития, что и сами этоляне, и точно так же пробавлялись пиратством и грабежом380); иными словами, в то время, когда в остальной Элладе оппозиция «греки - варвары» уже потеряла свою актуальность, здесь она еще толксм не успела возникнуть. Ахайя так же, как и Этолия, была отсталой областью на северо-западе Пелопоннесса; местные общины еще в IV веке заключили союз, который во время борьбы диадохов развалился, но в III веке вновь возродился уже в виде объединения полисов, стоявших, правда, на довольно низком уровне развития. Как пишет Ф.Г. Мищенко, «слабое сравнительно с другими частями Эллады развитие местных интересов и городской обособленности давало ахеянам воз можность сохранить старые привычки к совместному решению дел целого племени в большей силе и неприкосновенности. Здесь граждане различных поселений сохранили старую привычку сходиться в общие собрания на положении равноправных участников и охотно допускали к пользованию теми же правами всякий другой народ, Город или поселок, раз они соглашались принять на себя вместе с правами и некоторые обязательства, равнявшие их с первоначальными участниками союза»387. Во главе Ахейского союза стояли выборный стратег и синод, в котором каждая община имела равное право голоса; существовало и общесоюзное собрание. При этом развитие шло в сторону еще большей демократизации: так, Филопемен, бывший в начале II века ахейским стратегом, дробил крупные общины типа Мегалополя на более мелкие и добился того, что союзные собрания должны были проходить поочередно во всех городах без различия их величины. Все члены союза назывались «ахеянами» («имя ахеян распространилось на всех пелопоннесцев», - писал Полибий388), что говорит о существовании надобщинной федеральной идентичности; это подтверждают данные эпиграфики и нумизматики - в частности, двойной характер монетных легенд (после названия города на монетах ставилось название союза). Соответственно, было и двойное гражданство - местное и общесоюзное, при котором наличие гражданства «второй степени» давало право если не свободного, то, во всяком случае, реально возможного получения гражданства «первой степени» в любой из общин союза389. Полибий, занимавший в свое время должность союзного гиппарха (его отец Ликорт, в свою очередь, четырежды избирался стратегом Ахейской лиги), рассказывал о своих земляках, что «они пользуются одними и теми же законами, общим весом, мерами и монетою; кроме того, имеют общих должностных лиц, членов совета и судей. Вообще, если весь почти Пелопоннесе не составляет одного города, то потому только, что жители его не имеют общих стен: во всем остальном существует единообразие и сходство между ними в отдельных городах и в целом союзе»390. Политическая история обоих союзов была наполнена войнами с соседями, друг с другом, с Македонией и Римом, при этом последний в конце концов победил всех. В прин ципе, путь федеративного развития мог бы оказаться для Эллады перспективным, но после великих завоеваний Александра любая иная форма политического объединения, кроме территориальной монархии, являлась в лучшем случае паллиативом. Соседние греческие общины могли заключать союзы друг с другом, но не более того; Танаис и Навратис, Массалия и Митилена не могли быть объединены никакой федерацией - здесь требовались имперские методы и масштабы. Другую крайность, по сравнению с Македонией и Грецией, представлял собой эллинистический Египет. Здесь в приниженном положении находился полисный компонент, весьма незначительный, зато государственный сектор безраздельно господствовал. Египет был образцовой имперократией: само государство являлось тем классом- сословием, который эксплуатировал все остальные, различавшиеся только своим отношением к последнему. Во главе всей иерархии госаппарата стояла царская династия Птолемеев, основанная в 305 г. удачливым диадохом Александра - Птолемеем, сыном Лага. Высшей чиновничьей должностью являлась должность диойкета - первого министра, своего рода царского визиря, за которым следовали экономы - начальники номов (административных районов), руководители разного рода ведомств, канцеляристы, инспекторы, полицейские и т.д. Государство в эллинистическом Египте сумело подмять под себя даже сельскую общину, которая из органической локальной целостности превратилась в низшую инстанцию государственной организации управления сельскохозяйственным производством, общественными работами и сбором налогов. В каждой коме были комарх, писец, инспектор урожая и др. коронные чиновники; крестьяне избирали только старосту, тоже, впрочем, являвшегося государственным агентом, в ведении которого находились сбор налогов, местное управление и суд. Все сельское хозяйство Египта было подчинено принципу редистрибуции: государство забирало у производителя все, что можно, и выдавало ему все, что нужно, не забывая, конечно, и себя при этом. Никто, без различия статусов и состояний, не имел права выращивать в своем хозяйстве то, что хотел: существовало общеегипетское посевное расписание, в котором указывалось, что, где и сколько дол жен сеять каждый земледелец и землевладелец - за этим следили инспектор урожая в каждом селении и эконом в каждом номе. С любого участка обрабатываемой земли его владелец должен был сдать государству определенное количество сельскохозяйственной продукции; никто не мог оставлять что-либо из произведенного в своем распоряжении, прежде чем не рассчитается с казной. Это касалось даже семенного фонда: все семена сдавались в государственные хранилища, откуда затем выдавалось согласно посевному расписанию, чего и сколько кому было нужно; иногда государство предоставляло не только семена, но и тягловый скот. Точно так же в ведении государства находилось и ремесло. Отрасли, работавшие на экспорт (маслоделие, производство тканей), являлись царской монополией; казенные товары производились на государственных предприятиях государственными рабочими из государственного сырья на государственном оборудовании. Мастера получали сырье из казны и туда же сдавали готовую продукцию, ассортимент и количество которой определялись государственным планом. Внешняя, а фактически даже и внутренняя торговля тоже являлись государственной монополией: казна назначала твердые цены на свои товары и контролировала ценообразование на негосударственном рынке путем пошлин на ввоз и вывоз. Под государственным контролем находились откупа: сколько собирать податей и какой процент от собранного оставлять себе, устанавливало все то же государство391. Опорой режима являлись клерухи из македонян и греков (среди военных поселенцев встречались представители и других народностей, вплоть до кельтов), которые получали наделы за службу и держали под контролем местное население. Низшим разрядом клерухов была туземная полиция - царская служба до некоторой степени снимала противостояние пришельцев и аборигенов. Последние включались в сословие лаой - «царских земледельцев», которые сидели на царской земле и юридически считались арендаторами (договоры об аренде государственной земли регулярно возобновлялись). Они жили по комам и были приписаны к ним точно так же, как ремесленники к своим мастерским: кома представляла собой податную единицу, организованную по принципу круговой поруки - если общинник покидал селение, не уплатив своей доли податей, кома ходатайствовала перед госадминистрацией о насильственном возвращении неплательщика. Кроме налога с общин, лаой платили и подушный налог деньгами, и массу разного рода косвенных налогов, что сочеталось с обязательным участием в государственных работах (ирригация и пр.) и прямым грабежом и вымогательствами со стороны царской бюрократии. Местной особенностью Египта был храмовый сектор: Птолемеи покровительствовали храмам, выделяя им земли вместе с крепостными, наряду с которыми жречеством использовались «священные рабы» - иеродулы, арендовавшие землю святилища и пользовавшиеся его покровительством; и лаой, и иеродулы являлись лично свободными .и обладали правоспособностью. Наконец, третьей составляющей социально-политического устройства Египта были полисы. В самом Египте их было всего три - Александрия, Птолемаида и Навкратис: они получили землю и урезанное самоуправление, обладали собственным правом392. При этом гражданство было ступенчатым - между полноправными гражданами и бесправными лаой находились те, кто имел «александрийское право» - ограниченное гражданство; особым статусом обладали политевмы - самоуправляющиеся поселения и городские кварталы компактно проживавших этнических меньшинств (в частности, иудеев), жители которых тоже располагали определенными правами. В египетских владениях вне Нильской долины - Киренаике, Сирии, Финикии, Палестине, Ликии, Карии, на островах Эгеиды - Птолемеи проводили по отношению к полисам традиционную для эллинистических правителей политику: предоставляя существовавшим здесь гражданским общинам землю и лаой, даруя свободы и льготы, они в то же время ставили их под прямой и косвенный контроль своих наместников. Значение рабства в эллинистическом Египте было минимальным: рабы имелись в полисах и в имениях крупных вельмож, однако использовались чаще всего в качестве слуг и административного персонала. В горнорудном деле - традиционной сфере применения рабского труда - Лагиды использовали свободных наемных мастеров, руководивших работниками-заключенными: это была государственная каторга. Главным фактором деградации системы классического античного рабства в птолемеевском Египте явилось государство, которое одинаково возвышалось над рабами и рабовладельцами и постоянно вмешивалось в их взаимоотношения. Раба запрещалось клеймить и продавать на вывоз; он был субъектом права - мог владеть движимым имуществом, вчинять иск свободному, вступать в брак со свободной, совершать сделки на имя своего хозяина; на раба, так же как на свободного, возлагались литургии, и т.д. Египетское государство боролось с долговым рабством, которое переводило людей из казенного сектора в частный, что было для первого крайне нежелательным: по декрету Птолемея Филадельфа, касавшегося попавших в кабалу лаой Сирии и Финикии, все купленные должники должны были быть зарегистрированы у госчиновников, причем с каждого кабального хозяин платил определенный налог, а в дал ейшем на сделки такого рода налагался запрет. Так было издавна заведено в имперократиях Востока: и в законе хеттов, и в кодексе Хаммурапи раб рассматривался двояко - как имущество своего владельца и как подданный своего государя, причем между статусами раба и свободного закономерно возникал ряд состояний переходного характера. Здесь не было ни полностью свободных, ни полностью несвободных, которые противостояли бы друг другу, ибо и над теми, и над другими одинаково возвышалась пирамида госаппарата, а государство рассматривало и свободного, и раба как подданного и могло как освободить раба за донос на своего хозяина по поводу нарушения тем царских декретов, так и взыскать с личности свободного, как с раба393. Развитие частного рабства представляло опасность для режима Птолемеев: все в нем было построено на принципе службы, за которую получали свои деньги и наделы государственные агенты всех категорий, от клеруха до диойкета, и государство могло в любой момент забрать то, что оно предоставило во владение служащему/служилому, так как верховным собственником уступленных земель оставался царь. Раб же являлся частной собственностью, которую нельзя было в случае необходимости изъять у владельца, наглядно объяснив ему при этом, кто здесь настоящий хозяин, что выводило рабовладельца из-под государственного контроля; соответственно, частное рабство не только в Египте, но и в других эллинистических государствах постепенно сходило со сцены - исчезновение свободных граждан было одновременно и исчезновением бесправных рабов. Кроме игры на социальных противоречиях (это не только вечный конфликт между рабовладельцами и рабами, но и борьба полиса и хоры, в которой и граждане, и лаой искали поддержки у властей, так что необходимость арбитража, а значит, и самого существования государства очевидно принималась и теми и другими), режим Лагидов в Египте держался еще и на посредничестве в столь же перманентном противостоянии туземцев и грекоязычных пришельцев. (Надо заметить, что в Египте, как и в других эллинистических монархиях, кроме аборигенов и греко- македонян, присутствовало довольно много прочих иноэт- ничных групп: так, в одном и том же хозяйстве в Фаюм- ском оазисе землю арендовали греки, египтяне, сирийцы, арабы, евреи394. Сама династия тут оказывалась македонской для македонян и египетской для египтян - Птолемеи были не только македонскими царями, но и египетскими фараонами.) При первых трех Птолемеях греки безраздельно властвовали над египтянами (кроме, может быть, самого основателя династии, при котором еще продолжали жить традиции Александра): ни один египтянин не имел права носить оружие, греко-македоняне практически не общались с туземцами. Это во многом объяснялось тем, что Лагиды имели тогда прочную опору вне Египта - их владения распространялись на земли Леванта, греческие и эллинизированные территории Малой Азии, некоторые острова Эгеиды; они вели активную политику в материковой Греции, конкурируя здесь с Антигонидами, и вообще чувствовали себя достаточно уверенно. Ситуация начала изменяться к концу III века, когда коррелятом неудач во внешней политике стала туземная реакция внутри страны. Уже Птолемею IV для того, чтобы разбить в 217 г. до н.э. Антиоха III при Рафии, пришлось сформировать 20-тысячный египетский корпус фалангитов; хотя после победы он поспешил распустить эту слишком опасную часть войска, туземцы успели почувствовать свою силу, что не замедлило вскоре вылиться в волнения и восстания египтян по всей стране. Птолемеям пришлось пойти на уступки, которые, впрочем, не сняли напряженности - беспорядки и мятежи во II веке не прекращались. Египтяне появились в администрации и армии; среди местного населения крепла идеология мессианизма, нашедшая свое отражение в таких памятниках, как «Пророчество горшечника», в котором предрекались падение Александрии и пришествие праведного царя, и «Демотическая хроника», где прямо заявлялось, что «человек из Гераклеополя после чужеземцев и ионийцев будет править»395. С другой стороны, греко-македоняне все в больших масштабах ассимилировались египтянами: во второй половине III-II вв. до н.э. становятся обыкновением смешанные браки, эллины берут себе местные имена, поклоняются египетским богам и перенимают даже такие экзотические обычаи, как бальзамирование покойников и браки между братом и сестрой (с I в. до н.э.; впрочем, самим Лагидам пришлось прибегнуть к такому браку гораздо раньше). Соответственно, для государства Птолемеев начинается пора перманентного кризиса, переходящего в безнадежный упадок. Имперократия проедает сама себя: налоги превышают выдачи все больше и больше, население разбегается («анахорезис»), бюрократия усиливается до того предела, за которым начинается саморазрушение - и переходит его. Нарастают явления дезинтеграции, находящие свое выражение как в непрерывных восстаниях, так и в ожесточенной династической борьбе; централизованная махина территориальной монархии начинает разваливаться. Наделы клерухов превращаются в наследственные, вообще резко расширяется частный сектор и в сельском хозяйстве, и в ремесле, что находит свое отражение в изменении как отношений собственности, так и социальных отношений в целом: распространяется институт покровительства («скепе»), когда отдельные лица и целые общины переходят под покровительство влиятельных людей (бюрократов, превращающихся в аристократов)396. Окончательной феодализации и распаду Египта помешали римляне: в 40-30-х гг. I в. до н.э. сначала Цезарь, затем Антоний и, наконец, Август путем разного рода военно-политических мероприятий превратили страну в имперскую (точнее, императорскую) провинцию. Наконец, классический тип эллинистической монархии представляла собой держава Селевкидов - потомков Селев- ка Никатора. Первоначально она охватывала чуть ли не всю территорию бывшей империи Александра за исключе нием Македонии и Египта, за захват которых Селевк и Селевкиды вели непрерывные войны. Тем временем, пока они примерялись к захвату Фракии и Южной Сирии, начал по частям отпадать Восток - раньше всего Индия, затем Бактрия и Парфия. Селевкиды потеряли часть Малой Азии: Пергам объявил о независимости, вторгшиеся кельты образовали Галатию, выделились княжества местных династов. Антиох III и Антиох IV своими завоевательнооборонительными походами на время вернули некоторые отпавшие территории, однако здесь в дело вмешались римляне, твердой ногой ставшие в Малой Азии, а вскоре и парфяне захватили Месопотамию, в результате чего монархия Селевкидов сохранила в своей власти одну только Сирию. При этом процесс дезинтеграции продолжался и в том осколке империи, что еще оставался в руках династии: центральная власть слабела, раздираемая заговорами и междоусобицами, местные центры силы становились все более независимыми, и в результате к тому моменту, когда здесь появился Помпей со своими легионами, государство Селевкидов представляло собой политический труп. Селевкидская держава состояла на момент своего создания из весьма разнородных частей. Здесь были старинные греческие полисы малоазиатского побережья, торговые города Восточного Средиземноморья, гражданско-храмо- вые общины Сирии, Вавилонии, Карии, владения жрецов и мелких династов, полунезависимые племена горных и пустынных районов и т.д. При этом было живо ахеменид- ское наследие - административное деление на сатрапии, арамейский лингва-франка и др. институты централизованного государства. Селевкиды использовали персидский опыт при создании собственной державы, которая была государством завоевателей, не имевших местных корней и социальной базы для своего господства; чтобы престол не завис в политическом вакууме, потомкам Никатора пришлось целенаправленно, последовательно и одновременно создавать и властную надстройку, и общественный базис режима. В качестве такой опоры использовались прежде всего полисы, которые Селевкидами основывались во множестве; при этом даже ранее построенные Александром города из военно-административных центров преобразовывались в самоуправляющиеся автономные гражданские общины. Селевкиды всячески заигрывали с полисами, предоставляя освобождение от налогов, правовую автономию и прочие льготы в попытке как можно сильнее привязать их к себе, однако при этом не забывали и о контроле - кое-где были эпистаты, царские письма к городам имели характер указа. Но главным инструментом контроля было то, что города сидели на земле, верховная собственность на которую принадлежала царю, и именно царь выступал гарантом полисного права на землю. Кроме того, царь давал городам земли вместе с лаой, подать с которых при этом отходила к городу; между полисом и сидевшей на его земле комой существовал перманентный конфликт, арбитром которого для обеих сторон выступала царская власть397. Вся остальная земля государства принадлежала уже непосредственно царю, что выражалось в уплате налога всеми, кто ее использовал, будь то общины или племена. Соответственно, лаой были прикреплены к своим общинам, которые собирали у себя налог-форос самостоятельно - крепостная зависимость была не поземельной, а пооб- щинной. Иначе обстояло дело в военных колониях - катойкиях: каждый служилый человек (чаще всего македонянин) получал клер в качестве платы за службу непосредственно от лица царя, так что и форос за это уплачивал лично. Катойкии не имели самоуправления полисного типа: здесь распоряжалась царская администрация - стратеги, эпистаты, налоговые чиновники и т.д. Катеки отличались от граждан и туземцев, граждане - от катеков и туземцев, а туземцы - и от граждан, и от кате- ков; в качестве высшего опосредующего звена, снимавшего взаимную оппозицию этих этносоциальных групп, и функционировало государство Селевкидов, отождествлявшееся с династией, гетайрами, администрацией и армией. Другие социальные группы не имели большого значения: это были паройки - свободные неграждане (местные метеки), рабы-ойкеты, сидевшие на наследственных землях и платившие оброк в виде части урожая, и пр. Пока перечисленные страты значимо различались и конкурировали друг с другом, власть Селевкидов была сильна; но со временем все эти различия стали сглаживаться, а государство, соответственно, - слабеть. Варвары эллинизируются, эллины варваризируются, и это происходит по всему спектру культурных форм; то же самое и в социальных отноше ниях - местные гражданско-храмовые общины и даже сельские комы по своему статусу и внутреннему устрой' ству сближаются с полисами, а полисы теряют свою автономию398. Распространяются супер- и субобщинные социальные образования: города объединяются в союзы, а внутри полисов возникают частные культовые объединения со свободным членством. Туземцы приобретают гражданство в полисах; в некоторых городах возникают самоуправляющиеся этнические кварталы-политевмы. Армия не только становится все более наемной, но и решительно интернационализируется: так, Полибий, описывая войско Антиоха III, участвовавшее в битве при Рафии, перечисляет чуть ли не два десятка народностей (дай, кар- мании, киликийцы, агриане, персы, фракийцы, мидяне, киссии, кадусии, арабы, греки, критяне, лидяне, галаты и др.)399. Результатом всех этих процессов вполне закономерно явилось превращение державы Селевкидов из политического целого в некое единое цивилизационное поле, на котором выросли уже новые социально-политические организмы, оставившие от империи одни воспоминания. Такова была судьба и других эллинистических государств, как упомянутых, так и не упомянутых нами в этом очерке, на основе которого мы можем теперь обратиться к анализу идеологической, аксиологической и социальнопсихологической эволюции эллинизма, где, как нам кажется, в достаточно четкой корреляции с социально-политическим развитием оппозиция «мы - они» из горизонтали «свои - чужие» постепенно превращалась в вертикаль «высшие - низшие». Действительно, для людей, живших в огромных полиэтничных эллинистических монархиях, старинная межполисная вражда представлялась уже чем-то совершенно непонятным и необъяснимым; все эллины без исключения давно уже стали «своими», и Диодор Сицилийский, описывая взятие Фив Александром Македонским, недоумевал и поражался, как греки могли так ненавидеть «своих» же греков. Вот только один из множества пассажей, где чувствуется это горькое недоумение: «Эллины безжалостно истребляли эллинов; родных убивали люди, близкие им по крови; родство языка не меняло чувств»100. Дело в том, что на стороне Александра выступали отряды соседних с Фивами полисов, жители которых в лучших классических традициях ненавидели фиванцев, - вот как рассказывает об этом Арриан: «Тогда началось беспорядочное избиение уже не защищавшихся фиванцев, причем гнева были полны не столько македонцы, сколько фокейцы, платейцы и прочие беотийцы; одних застигали в домах - некоторые пытались сопротивляться, другие молили о пощаде, припав к жертвенникам, - но жалости не было ни к женщинам, ни к 401 детям» . Эллинистическому человеку было уже трудно понять, почему фиванцы и платейцы, города которых отстояли друг от друга на три-четыре часа ходьбы, могли так люто ненавидеть друг друга (к слову: когда во время греко-персидских войн фиванцы перешли на сторону персов, платейцы немедленно поддержали афинян и спартанцев). В его мире, простиравшемся от Скифии до Нубии и от Испании до Индии, в мире десятков царств и сотен племен, вековой антагонизм соседних эллинских городков выглядел чем-то анекдотическим и неправдоподобным. Для человека эпохи эллинизма стало аксиомой то, что мир велик, а люди различны; эллинистические ученые даже специально составляли обзоры диковинных обычаев разных народов. Так, Страбон, описывая прикавказские племена, щедро делится сведениями типа: «Дербики почитают Землю- Мать; они не приносят в жертву и не едят никакого существа женского пола. Мужчин старше 70 лет они убивают, а трупы поедают ближайшие родственники; старух же душат, а затем хоронят. Другие племена, говорят, стараются так сделать, чтобы головы выглядели как можно длиннее и чтобы лбы выдавались вперед над подбородком. Каспийцы умерщвляют голодной смертью людей, которым за 70 лет, и выбрасывают их трупы в пустынные места; затем они наблюдают издали: если уви дят, что птицы стаскивают трупы с носилок, то считают покойников блаженными, если же дикие звери и собаки - то менее блаженными; а если трупы никто не утащит, то считают их несчастными»402. Николай Дамасский составляет целое «Собрание замечательных обычаев», где описывает по порядку тартессий- цев, луканов, самнитов, либурнов, кельтов, савроматов, керкетов, мосинов, фригийцев, ликийцев, писидов, эфиопов, биайцев, басулийцев, дапеоливийцев, махлийцев, сардоливийцев, алитемнийцев, номадов, атарантов, беотийцев, ассирийцев, персов, индов, лакедемонян, критян, галактофагов, иберов, аритонов, дарданов, умбров, кельтов, падеев, прасийцев, финов, тельхинов, автариатов, трибаллов, кавсианов, нийцев, тавров, синдов, колхов, панебов. И здесь - тоже сплошная экзотика: «Либурны имеют общих жен и сообща держат детей до пятилетнего возраста, затем, собрав всех мальчиков старше пяти лет, судят о сходстве их со взрослыми мужчинами, и каждому отцу отдают на него похожего; каждый, взявший мальчика у матери, признает его сыном. Эфиопы больше всего почитают сестер и даже преемственную власть цари оставляют не своим сыновьям, а сыновьям сестер. При отсутствии наследника царем избирают самого красивого и самого воинственного из всех. Ассирийцы продают на рынке девушек людям, желающим вступить в брак. Дарданы, иллирийское племя, моются только три раза в жизни: при рождении, при вступлении в брак и кончине. Колхи умерших не погребают, а вешают на деревьях. Панебы, родом ливийцы, когда у них умирает царь, тело его погребают, а голову, отрубив и позолотив, выставляют в святилище»403. И так далее, и тому подобное; нам интересны не сами эти обычаи или правдоподобность сообщаемых сведений, а та интонация, с которой об этом повествуется. Когда-то далеко не столь эксцентричные манеры моссинойков единодушно расценивались ксенофонтовыми эллинами как показатель крайнего варварства и служили основанием для их собственного эллинского превосходства над «дикарями». В «Диалексисе», наоборот, отличия обычаев варваров от обычаев греков выступали как предмет софистической рефлексии по поводу относительности человеческих установлений. Теперь же вся эта экзотика воспринимается лишь как нечто занятное, как материал для ученой версификации (так Аполлоний Родосский использует погребальный обряд колхов в своей «Аргонавтике»404) или интеллектуального развлечения (о соотношении интеллектуализма и развлекательности в этом случае может дать представление название одной главы из «Аттических ночей» типичного компилятора эпохи «второй софистики» Авла Геллия: «О необыкновенно дивных вещах, встречающихся у варварских народов, и о жутких и губительных колдовских «арах; здесь же о женщинах, неожиданно превратившихся в мужчин»405). Причем в этом плане уже не важно, идет ли речь о варварах или о самих эллинах: в списке диковинок Николая Дамасского беотийцы мирно соседствуют с ассирийцами, лакедемоняне - с индами, критяне - с галактофагами; «эллинское» уже не тождественно нормальному и должному, и наоборот, «варварское» не является синонимом всего неправильного и аномичного. «Варвары» - тоже люди, причем само это слово с его неизбежным привкусом эллинского превосходства уже начинает резать слух - вот что, например, Страбон рассказывает об Эратосфене: «В конце своей книги Эратосфен критикует тех, кто делит все человечество на две группы - на греков и варваров, а также и тех, кто советовал Александру считать греков друзьями, варваров - врагами; было бы лучше, продолжает он, делить людей по хорошим и плохим качествам, ибо есть не только много дурных греков, но и много образованных варваров (например, индусы и арианы), кроме того, существуют римляне и карфагеняне с таким удивительным государственным устройством»406. Действительно, тех же римлян трудно было назвать варварами, и для Страбона, жившего в эпоху Цезаря и Августа, это было еще более очевидно, чем для Эратосфена, родившегося накануне похода Пирра в Италию и умершего еще до окончания Второй Пунической войны. Точнее, назвать-то было можно, но это мало что меняло, ибо эллинам все труднее было испытывать столь приятное чувство превосходства над варварами, так как сами они все чаще оказывались под их властью (причем речь шла не только о сравнительно цивилизованных римлянах, но и о куда менее цивилизованных парфянах). Это афинянину классической эпохи легко было презирать варваров, которых он видел воочию лишь в качестве рабов и метеков, а вот для жителя Гекатомпила, Селевкии или Тигрантокер- та это было уже не только трудно, но и просто небезопасно. Чувство естественного, «по природе» превосходства эллинов над варварами вообще как-то растворилось; расхожей истиной стало то, что все люди от рождения равны, а различия между ними объясняются разным воспитанием и образованием. Тот же Страбон писал: «Что касается различных искусств, способностей и человеческих установле ний... то большинство их процветает под любой широтой, а в иных случаях даже несмотря на широту; поэтому одни местные особенности народа возникают от природы, другие же приобретаются привычкой и упражнением. Например, афиняне не от природы были любителями литературы, но скорее по привычке; лакедемоняне и еще более близкие к афинянам фиванцы - нет. Таким образом, вавилоняне и египтяне не от природы были философами, но в силу привычки и упражнения»407. Вавилоняне могут быть «философами», а фиванцы - невеждами; в целом же между варварами и эллинами нет принципиальных различий, и даже общественный строй у них оказывается одним и тем же - рассказывая об иудеях с их, говоря современным языком, гражданско-храмовой общиной, географ заключает: «Таков ход вещей и таков обычай, общий для греков и варваров. Ведь объединенные в гражданские общины, они живут по общему закону»408. Страбон договаривается даже до того, что начинает каяться перед безгрешными варварами за то зло, которое несут им развращенные эллины: «Ведь мы считаем скифов самыми прямодушными, меньше всего способными на коварство, а также гораздо более бережливыми и более независимыми, чем мы, - пишет он. - Вообще говоря, принятый у нас образ жизни испортил нравы чуть ли не всех народов, внеся в их среду роскошь и любовь к наслаждению, а для удовлетворения этих пороков - гнусные происки и порождающие их бесчисленные проявления алчности. Подобного рода нравственная испорченность в значительной степени затронула также и варварские племена, в особенности “кочевников”. Действительно, после знакомства с морем они... стали хуже в моральном отношении (так, они обратились к морскому разбою и убивали чужестранцев)»409. Получается, что скифы начали убивать чужестранцев в результате эллинского влияния, а до своего знакомства с греками были людьми положительными во всех отношениях (интересно, что сказали бы на это Эсхил и Геродот); конечно, в данном случае мы имеем дело не с проявлением некого комплекса вины, а всего лишь с приемом использования образа «идеального дикаря» для порицания пороков современников, однако пример все же весьма характерный. Таким образом, греки все более толерантно относятся к варварам, и это не случайно: дело в том, что все больше эллинов теперь являются таковыми не по происхождению, а по образованию, т.е. по языку и культуре. Для этих новоиспеченных «эллинов», которые в той или иной мере еще сохраняют варварскую идентичность, презирать варваров - это презирать самих себя, свое собственное происхождение; это настолько глупо, что Герод комически обыграл данную ситуацию в одном из своих мимиямбов, а именно — в «Своднике». Здесь судятся два метека — содержатель публичного дома Баттар против корабельщика Фалеса, который увел у него девицу без оплаты; истец, всячески понося ответчика, среди прочего припоминает ему варварское происхождение: «Фригиец этот, бывший Артимка, / А нынешний Фалес»410 (добавим, что действие происходит на Косе, который в это время принадлежал Птолемеевскому Египту). Вспомним диалог Агамемнона и Тевкра из софокловского «Аякса»: там царь обвинял в «варварстве» героя, здесь же сводник обвиняет мошенника - трагедия обернулась фарсом, ибо теперь практически любому в ответ на подобное обвинение можно вполне резонно возразить: «А ты сам кто такой?» С другой стороны, эллинизировавшиеся, получившие эллинское образование варвары, как это всегда и бывает, сами усваивают элементы «националистической» идеологии и начинают с подчеркнутой гордостью выставлять напоказ свое происхождение. Николай Дамасский, уроженец Сирии и, возможно, арамей, говорит в своей автобиографии (от третьего лица): «Он считал, что никогда не надо называться гражданином чужого города, но только своего. Он осмеивал современных ему софистов, которые, стыдясь своих малоизвестных городов, за большую плату покупали себе право называться афинянами или родосцами. (Некоторые даже писали о том, что они происходят не из того города, из которого на самом деле происходили, но из какого-нибудь другого, лишь бы носящего греческое имя.) Он уподоблял их людям, стыдящимся своих родителей»411. Так сказать, «у сирийских собственная гордость» (и не только у сирийских - несколько позже иудей Иосиф Флавий обвинял своего оппонента Апиона в том, что «хотя он родился в египетском Оазисе и был чистейшим египтянином, он отрекся от своего настоящего отечества и народа, и, заявляя, будто он александриец, тем самым признал неполноценность своего происхождения»412); некоторая специфика в том, что у Николая речь идет не столько о «национальном», сколько о локальном патриотизме, но это можно списать на полисную традицию с ее старыми понятиями. Зато Мелеагр, родом из сирийской (палестинской) Гада- ры, который в трех из своих четырех «Автоэпитафий» восхваляет собственное происхождение, определенно говорит уже не только о городе, но и об этносе/языке. В одной автоэпитафии читаем: Город гадарцев вначале мне родиной стал знаменитый, После, приняв меня, Тир град священный взрастил. Только старость пришла, я стал гражданином меропским: Кос, что Зевса вскормил, дал мне желанный приют. В другой уже определеннее: Тир, окруженный водою, кормильцем мне был, а Гадара, Аттика Сирии, - край, где появился на свет Я, Мелеагр, порожденный Евкратом... . Если сириец я, что же? Одна ведь у всех нас отчизна - Мир, и Хаосом одним смертные мы рождены. - ч А в третьей автоэпитафии уже явно следует надо^Да этноязыковую принадлежность: Путник, спокойно иди. Средь душ благочестиво умерших Сном неизбежным для всех старый здесь спит Мелеагр. ...Вскормлен божественным Тиром и почвой священной Гадары, ' Край же, меропам родной, Кос его старость призрел. Если сириец ты, молви «салам»; коль рожден финикийцем, «Нэдиос» произнеси, «хайре» скажи, если грек413. Таким образом, захолустный городок в палестинском Декаполисе - это «знаменитый город», «священная Гадара»4, финикийский Тир - тоже, естественно, «священный» и «божественный»; составитель «Венка» явно не испытывал никаких комплексов по поводу своего происхождения - если раньше люди его профессии слетались в Афины как мухи на мед, то он поступил проще: объявил свою Га- дару ни много ни мало - «Аттикой Сирии». А почему бы и нет - если действительно придерживаться стоических взглядов на мир как на единый космополис богов и людей? Основатель стоицизма Зенон призывал, словами Плутарха, «чтобы мы жили не особыми городами и общинами, управляемыми различными уставами, а считали бы всех людей своими земляками и согражданами»414, вот Мелеагр и считает своими согражданами не только гадарцев и тирийцев, но и всех, кого только пожелает. Кстати, этот самый Зенон тоже был родом из финикийского Кития на Кипре, и вот какую эпитафию посвятил философу его земляк Зенодот: Ты, научивший своим быть довольным, отринув богатство Тщетное, с бровью седой муж величавый, Зенон. ...Коль Финикия отчизна твоя, попрекнет кто? Ведь был же Кадм финикийцем, а он эллинам дал письмена415. Помнится, Сократ похвалялся тем, что афиняне - автохтоны, и среди их предков нет никаких Кадмов; для Зено- дота же с Зеноном этот мифический герой5 есть предмет гордости, ибо и он, и они - финикийцы (правда, скорее всего, они были настоящими пунийцами не больше, чем сам Кадм). Подобные мотивы еще в большей степени, чем для стоиков, характерны для киников, многие из которых имели вполне «варварское» происхождение. Телет в одной из своих диатриб писал: «Многие бранят тебя за то, что ты метек: “Ты здесь родился, вырос, но не раб ли ты?” - Ты восхищаешься основателем Фив Кадмом, а меня, если я не имею прав гражданства, презираешь? Восхваляя Геракла как величайшего героя, разве мы считаем позором то, что он метек, ибо, изгнанный из Аргоса, жил в Фивах как чужеземец»416. Демонакт спрашивал афинян, «почему они запрещают варварам участвовать в мистериях, в то время как эти мистерии установлены для них фракийцем Эвмолпом, варваром». Еще в III в. до н.э. были написаны «Письма Ана- харсиса», где этот пресловутый скифский мудрец тоже задавал эллинам весьма нелицеприятные вопросы и давал суровые оценки их традиционному отношению к варварам: «Вы смеетесь над моим языком, который нечетко выговаривает звуки греческой речи. Анахарсис плохо говорит по- гречески, афиняне - по-скифски. Когда речь идет о ценности людей, не в языке дело, а в их взглядах. Вы покупаете, не задумываясь, у варваров, лишь бы они продавали по справедливой цене. Почему вы так высоко цените варварские ткани, а язык варваров презираете? Эллины - мудрый народ, но ни в каком отношении не мудрее варваров, у которых боги не отняли способность познавать прекрасное». А в более поздних «Письмах киников» Диоген обращается к эллинам со словами: «Вы варвары, и я желаю вам погибели, до тех пор пока вы, научившись говорить по-гречески, станете истинными эллинами. А теперь так называемые варвары для меня гораздо привлекательнее и местом, где они живут, и нравами»417. Наконец, третьей из самых влиятельных философских школ эпохи эллинизма - эпикурейской - тоже было свойственно отсутствие чувства превосходства по отношению к варварам418. Да и трудно было бы испытывать это чувство в условиях, когда под бдительным присмотром монархической власти и эллины, и варвары должны были на деле осуществлять заветную мечту Зенона Китийского - «чтобы у нас была общая жизнь и единый распорядок, как у стада, пасущегося на общем пастбище»419. С государственной - т.е. с царской - точки зрения греческие подданные не имели никаких принципиальных отличий от прочих подданных, а тем более те греки, что по каким-то причинам оказались вне досягаемости монаршего скипетра, так что эллины даже обижались таким невниманием: так, Полибий, рассказав о том, какие дары послали Родосу все эллинистические цари для ликвидации последствий землетрясения, укоряет современных ему правителей в скупости, приговаривая: «Пусть они стараются воздавать каждому по его заслугам, не забывая того, насколько эллины превосходят все прочие народы»420. Но, видимо, у царей было свое мнение на этот счет, которое никак не совпадало с мнением отдельных эллинских интеллектуалов. Эллинское или варварское происхождение само по себе перестало что-либо значить; вообще, сама эта тема настолько теряет значение, что становится предметом остроумных шуток, примером которых может послужить диалог из эллинистического «Жизнеописания Эзопа», который ведут продаваемый на рынке в качестве раба Эзоп и его покупатель, философ Ксанф: Между тем Ксанф спрашивает: - Кто ты такой? - Человек из плоти и крови, - отвечает Эзоп. - Не о том говорю, а откуда ты родом? - Из утробы матери, - отвечает Эзоп. - Чтоб ему пусто было! - говорит Ксанф. - Не о том я тебя спрашиваю, а в каком месте ты родился? - Этого мне мать не говорила, - отвечает Эзоп. - Может быть, в спальне, а может быть, и в столовой. - Из какого ты племени, я тебя спрашиваю, - допытывается Ксанф. - Фригиец, - отвечает Эзоп421. Таким образом, оппозиция «свои - чужие» в общественном сознании эпохи эллинизма стала играть роль главным образом источника анекдотов; однако это было возможным лишь потому, что резко обострилось другое противостояние - противостояние «высших» и «низших». А.Б. Ра- нович видел историческое значение эллинизма в том, что в этот период «происходит (хотя далеко и не завершившийся) процесс преодоления этнической, религиозной, общинной, полисной замкнутости, изолированности и все отчетливей вырисовывается классовая поляризация общества»422. Естественно, что процесс смены этнокультурных антагонизмов сословно-классовыми лаходил свое отражение в общественном сознании, ярким свидетельством чего является эллинистическая эпиграмма, особенно эпитафии (точнее, псевдоэпитафии), в которых постоянно варьируется тема равенства перед смертью всех - знатных и незнатных, свободных и рабов, богачей и бедняков. Вот, например, эпитафия рабу, принадлежащая Аните: Маном - рабом при жизни был; а теперь, после смерти Дарию стал самому равен могуществом он423. Вот «Эпитафия бедняку» Леонида Тарентского: Малого праха земли мне довольно. Высокая стела Весом огромным своим пусть богача тяготит. Если по смерти моей будут знать обо мне, получу ли Пользу от этого я, сын Каллитела, Алкандр? А вот его же «Эпитафия богачу»: Я над Кретоном стою и на мне его выбито имя, Сам же Кретон подо мной в прах обратился давно. Прежде богат, словно Гиг, и бесчисленных стад обладатель Коз, и коров, прежде он... Но для чего продолжать? Зависти был он предметом для всех, но из стольких владений Ныне так мало земли он во владение взял42.4. Понятно, что такого рода рассуждения служили для бедняков не слишком радостным, но все же утешением; однако подобный квиетизм устраивал далеко не всех, и главную роль в этом играло движение киников. «В кинизме, - указывает И.М. Нахов, - как лучи света в линзе, прихотливо сконцентрировалось то, что думали свободные ремесленники и безземельные крестьяне, неполноправные метеки и нофы, трудящиеся и люмпен-пролетарии, близкие к народу интеллигенты, вольноотпущенники и рабы». Кинизм «не только даьал выход недовольству угнетенных и уязвленных несправедливостью, но и предлагал им в то же время относительную возможность почувствовать себя людьми, самоценными личностями». «Бедняки всех оттенков стремились утвердить в качестве нормы и образца свой образ жизни, наличные условия своего повседневного быта. Дорогому платью и пышным пирам богачей они противопоставляли свой обшарпанный трибон (рабочий плащ) и скудную пигй;у, выдавая их за наиболее^t-рный и дажл завидно-желанный признак добродетели»425. Иными словами, речь шла о выработке позитивной социальной идентичности, а точнее, о переработке негативной идентичности в позитивную; чтобы добиться этого, требовалась коренная переоценка ценностей, и этим-то и занимались киники, провозглашавшие богачей несчастными, бедняков - счастливыми, а рабов - истинно свободными. Они отрицали всю старую полисную систему ценностей, гражданскую этику и даже эстетику: полисному идеалу калокагатии противопоставлялся кинический идеал мудреца, прекрасному телу предпочиталась добродетельная душа, внешней красоте - внутренняя. У гомеровского Терсита физическое уродство было тождественным низкому социальному статусу, рабской психологии, отрицательному морально-этическому облику и уголовно (по голове) наказуемому поведению; теперь же внешняя некрасивость лишь оттеняет собой внутреннюю красоту человека, внешние недостатки чуть ли не предполагают внутренние достоинства (наглядный пример - изображение разного рода горбунов и карликов в позднеэллинистической пластике). Именно таким киникообразным мудрецом предстает Эзоп: «С виду он был урод уродом: для работы негож, брюхо вспученное, голова что котел, курносый, грязный, кожа темная, увечный, косноязычный, руки короткие, на спине - горб, губы толстые - такое чудовище, что и встретиться страшно». Был он к тому же еще и немым, но за достойное поведение получил от богов дар речи; и вот какие речи стали раздаваться из его уст: «Граждане самосцы, что вы глазеете на меня и хохочете? Не на вид надо смотреть, а на ум. Не всегда ведь тот дурак, у кого лицо неказистое. Много есть людей мерзкого вида, но здравого ума. Что у человека рост невелик, видно сразу, а каков у человека ум, никому сразу не видно, так и нечего его ругать. Ведь и врач о больном не по виду судит, а сначала пульс пощупает, потом уж болезнь распознает. Кому придет в голову судить о вине в бочке не на вкус, а на глаз? Муза познается в театре, Киприда - в постели, а ум человеческий - в речах»426. Для античности с ее статуарностью и телесностью подобного рода дискурс являлся настоящей революцией, отрицанием самой сути традиционного мироощущения; и это был еще далеко не самый главный мессидж кинизма. «Своим» для киника стали лишь его собственные восприятия, эмоции и представления; все материальные блага, социальный статус, культурные, религиозные, этические и поведенческие предписания объявлялись «чужими» и враждебными истинной природе человека. Киники перевернули вверх ногами традиционную оппозицию «культура - природа», прославляя последнюю и отрицая первую; в отождествляемой с физиологией «природе» они видели то, что уравнивает всех со всеми, и прежде всего - «низших» с «высшими». Они отрицали весь ПОЛИСНО гражданский, бюргерско-буржуазный мир и словом, и делом; кинический «герой» презирал богатство, славу, удовольствия и приветствовал бедность и неизвестность как высший дар судьбы. Некоторые из них даже принимали обет добровольной бедности, как Кратет, который обратил свое немалое состояние в деньги, полученные таким образом 200 талантов раздал согражданам, а сам «ушел в киники». Впрочем, подавляющему большинству киников не было необходимости прибегать к столь радикальным мерам, ибо они и так являлись выходцами из социальных низов. Антисфен был незаконнорожденным и неполноправным, Диоген - изгнанником, Моним - рабом коринфского менялы, Бион - сыном вольноотпущенника и гетеры, Менипп - рабом-финикийцем (из той само" Гадары, что и Мелеагр), и т.д. Соответственно, как пишет И.М. Нахов, «каузальная связь общественного положения киников и их мировосприятия бросается в глаза»: их знаменитый эпатаж («анайдейа») социально обусловлен и социально направлен - «человек из низов охотно обнажает свой “низ”, чтобы поразить и оскорбить тех, кто держит кичливый “верх”»427. Кинизм был не столько философией, сколько идеологией, и киники пропагандировали свою идеологию в тех общественных слоях, которые были особенно заинтересованы а приобретении позитивной социальной иден тичности; они адресовали свои идеи матросам, гетерам, наемникам, рабам, находили слушателей в кабаках, притонах, публичных домах. Однако их бесконечный перформанс был предназначен в первую очередь для глаз и ушей (а то и обоняния) разного рода «высших»: киники были весьма агрессивны и в поведении, и в лексике (недаром в их текстах так много милитаристских лексем), и агрессия эта была направлена в сторону социальных «верхов». Они прославляли бедность вовсе не из академического интереса, в самом буквальном смысле делая из нужды добродетель, их призывы к равенству имели совершенно прозрачную психологическую подоплеку: это была зависть бедных и бесправных к богатым и привилегированным. Эта зависть и злоба то и дело прорываются в кинических сочинениях с их постоянным мотивом порицания богатства: когда Моним называет богатство «блевотиной судьбы», а Телет задается вопросом «Но что же плохого и обременительного в бедности?», в их словах ощущается некое напряжение, что-то такое, что скрывается от самого себя, и чем больше скрывается, тем с большей яростью утверждается прямо противоположное. Керкид в своих мимиямбах с такой ненавистью и презрением нападает на богатство и богатых, что заставляет усомниться в своей искренности; еще больше это чувствуется в «Письмах киников» - например, в письме Кратета богачам: «Будьте вы прокляты за то, что, имея бобы, сушеные фиги, воду и мегарские хитоны, вы все-таки отправляетесь в дальние плавания, возделываете поля, занимаетесь предательствами, убийствами, тиранствуете и т.п., тогда как следует жить несуетливо. Освобожденные Диогеном, мы живем в полном спокойствии, далекие от всякого зла. У нас все есть, хотя мы ничего не имеем, а вы, обладая всем, вечно нуждаетесь, терзаемые соперничеством, завистью, страхом и стремлением к пустой славе»428. Уж чего-чего, а спокойствия в этих яростных филиппиках никак не ощущается, зато зависть и стремление к славе чувствуются в полной мере. Именно психологический комплекс зависти/ненависти, рассуждения в духе крыловской лисы, ругающей недоступный виноград, постоянное стремление выдать нужду за добродетель, служат лучшим подтверждением того, что перед нами подлинно народные настроения, а не холодные философские умствования. Киники чрезвычайно далеки от эпикурейской «атараксии», стоической «адиафории» и скептической «апатейи», они беспокойны, страстны и отнюдь не безразличны к вопросам правового положения и материального благосостояния, будучи готовы, словами Кратета, заниматься философией до тех пор, пока военачальники не уравняются с погонщиками ослов. Правда, киники не собирались совершать социальную революцию, зато охотно пользовались случаем, чтобы поправить собственные дела - как Менипп, который выпросил себе фиванское гражданство, занялся ростовщичеством и разбогател, а когда его вдруг ограбили, то с горя повесился, начисто позабыв о прелести бедности и кошмаре богатства. Это была действительно народная философия, в полной мере выражавшая все «нужды и чаяния народных масс». (Следует заметить, что другие популярные философские школы эллинизма в этом аспекте сближались с киниками: так, Эпикур проповедовал мягкое отношение к рабам, а уж он-то знал, о чем говорит, ибо сам владел по крайней мере несколькими рабами, один из которых, Мис, тоже занимался философией вместе со своим хозяином и учителем; среди учеников Зенона встречались, как говорит Лаэрций, «настоящие оборванцы», среди которых был опять-таки и его собственный раб Персей)429. Главное же здесь то, что кинизм стал, как мы уже говорили, не столько философским учением среди прочих учений, сколько идеологией, популистской идеологией, в которой нашла свое непосредственное отражение главная новация эпохи: идентификация человеком окружающих и себя самого не в категориях «свои - чужие», а в категориях «высшие - низшие»; таково было наследство эллинизма, полученное Римской империей.