Tempora mutantur. Времена меняются, но меняемся ли мы вместе с ними? Ситуация нашего времени невольно вновь и вновь заставляет вспоминать старый тезис о повторяемости истории, которая никого ничему не учит, но неопровержимо свидетельствует об ущербности или, как сказали бы раньше, греховности человеческой природы. События в переходный между двумя столетиями период все больше развиваются по той же логике, по которой они развивались на рубеже Нового и Новейшего времени. В конце XIX века большинство людей тогдашнего «цивилизованного мира» были уверены, что мировая история наконец-то вышла на столбовую дорогу прогресса и насилие, угнетение, невежество и фанатизм становятся достоянием прошлого. Но прошло всего несколько лет, и тот самый «цивилизованный мир» был ввергнут в хаос страшных войн и революций, похоронивших старую Европу парламентского либерализма и позитивистского рационализма. В конце 1980-х - начале 1990-х гг. тоже было модным рассуждать о «новом политическом мышлении», «диалоге культур» и даже «конце истории», о том, что на смену «холодной войне» идет своего рода «горячий мир», пронизанный духом плюрализма, толерантности и чуть ли не христианской любви. Однако события разворачиваются скорее по сценарию С. Хантингтона и 3. Бже- зинского, нежели А. Швейцера и В. Библера; сегодня мы оказались в мире, стоящем на пороге войны и уже, кажется, готовом этот порог переступить. Хотелось бы верить, что это всего лишь поверхностная аналогия, что, тем не менее, не освобождает нас от обязанности анализировать, пытаться понять, почему людьми раз за разом на протяжении веков и тысячелетий овладевают нетерпимость и агрессия, и почему еще не родилось поколение, которому не пришлось бы пережить войну или революцию, или же то и другое вместе. Почему любое Мы стремится противопоставить себя Они? Почему другие люди воспринимаются нами как Другие? Почему утверждение своего означает отрицание «чужого»? Автор не первым пытается ответить на эти вопросы, и, уж конечно, не он первый их ставит; речь идет не о приоритете, а о попытке рассмотреть проблему «свои - чужие» не менее детально, но более системно, нежели это обычно практикуется. Объяснить нечто - значит либо представить феномен как частное проявление общей закономерности, либо проследить его происхождение, а лучше всего совместить то и другое в пределах синтетического структурноэволюционного подхода. Правда, сказать это легче, чем сделать: генерализация и индивидуализация, номотетика и идеография, системный анализ и изучение генезиса не всегда уживаются друг с другом в рамках одного исследования. Тем не менее следует стремиться к тому, чтобы структуралистская и эволюционистская объяснительные стратегии не конфликтовали, а взаимно усиливали друг друга и само исследование в целом. При этом встает вопрос о дисциплинарной или, скорее, жанровой принадлежности работы: чередуя возгонку закономерностей из фактов и растворение первых последними, мы оказываемся между Сциллой абстрагирующей социологии и Харибдой реконструирующей истории. Но история без социологии - хроника, социология без истории - логика, и между Нестором и Луманом мы выбрали бы Вебера; при существующем положении дел, когда по социологии уже не бродят призраки Большой теории, а историки убеждают себя и других, что реконструкция - это конструкция, задача жанровой идентификации существенно облегчается возможностью сослаться на введенное не нами понятие «историческая социология». Новое - это хорошо забытое старое, и междисциплинарные исследования, в сущности, ориентированы на классику социальных мыслителей додисциплинарной эпохи, когда Вико или Гиббону не требовалось выбирать между историей, социологией, социальной философией, социальной психологией, социобиологией, этнологией, политологией, конфликтологией и т.д. и т.п. вплоть до какой-нибудь паркинсонов- в ской «ультрадуплекоподкомиссологии». Конечно, возвращение в допозитивистскую невинность невозможно, и утраченная радость писать без сносок и «обоснования актуальности темы исследования» осталась в прошлом, но и сейчас наука вовсе не ограничивается умением сочинять схолии к маргиналиям на примечания к пояснениям и обязанностью являть «варварский лик специализации» при каждом удобном и неудобном случае. Кажется, что наука, особенно социально-гуманитарная, вообще возвращается не только в допозитивистское, но и в допросвещен- ческое состояние (по крайней мере в своих взаимоотношениях с обществом), прогрессирует/регрессирует к унитив- но-универсальному «знанию», и печься о соблюдении дисциплинарной чистоты в этой постнеклассической ситуации становится анахронизмом. Более или менее определившись с жанром, следует сказать несколько слов о стиле. Что лучше убеждает - эрудиция или красноречие? Что обладает большей доказательной силой - силлогистика суждений, статистика данных, репрезентативность примеров? Квантитативный, квалитативный или имагинативный характер должна иметь верификация выдвигаемых гипотез? Как правило, больше всего убеждает то, что меньше всего знаешь, и наоборот: статистические сводки вызывают доверие у тех, кто никогда их не составлял, а тот, кто работал с архивными документами, может обоснованно иронизировать по поводу веры профана в «источники». В этом отношении нам также хотелось бы пройти где-то ближе к середине между наивным реализмом и искушенным релятивизмом, между тем, что продуктивно, но неверно, и тем, что верно, но не продуктивно, между необоснованным знанием и обоснованным незнанием. «Мера - лучше всего», - говорил мудрец Клеобул: истори ческая социология должна иметь собственный центр тяжести, не склоняясь ни к археологии, ни к эпистемологии, не пугаясь социального конструктивизма и не насмехаясь над простодушным эссенциализмом. Ее идеал - идеальный тип, она фактически конструирует, но не конструирует факты, она равно любит цифровые выкладки и риторические фигуры; впрочем, автор, не имея ученых степеней ни по истории, ни по социологии, и используя понятие «историческая социология» в качестве вполне условного жанрового определения предлагаемой вниманию читателя работы, в одних частях более социологичной, в других более историчной, высказывает здесь только собственное мнение. Конечно, научность - не синоним истинности, тем более, что сами ученые, колеблясь под бесконечно растущим грузом учености, все больше склоняются к мнению, что истина суть то, что считает таковой большинство обитателей данного хронотопа. Для того, кому корреспондентская теория истины кажется безрассудной, а конвенциональная - бессовестной, остается истина когерентная как плод искусства сводить концы с концами: пусть Шпенглер пользуется фактами, как художник красками, а Гумилев эпатирует публику удивительным умением «извлекать информацию из молчания источников», но дело свое они знают. Чтобы, подобно цицероновым гаруспикам, быть способными глядеть друг на друга без смеха, нынешним ученым требуется порядочность ремесленника, представляющего на цеховой суд свой chef-d’oeuvre. Правда, это не исключает склонности к провокации в ее этимологическом значении, когда конечной инстанцией становится не арбитр, а зритель; но даже если наука не более чем игра, в нее надо играть честно и, по возможности, красиво. Эстетический критерий истины не лучше, но и не хуже иных, и если мысленный взор читателя будет привлечен предлагаемой автором конструкцией, тот сочтет свою цель достигнутой. Задача писателя - озадачить читателя, не вразумить, а изумить, ибо удивление есть начало познания, которое, конечно, приносит печаль, но зато дарует свободу: я стремлюсь побудить вас к самостоятельному размышлению над поставленными в этой книге проблемами, ибо только так мы можем приблизиться к их решению.