Итак, какие же выводы мы можем сделать из рассмотрения всего многообразия изложенных выше данных, подходов, анализов, имеющих непосредственное или в той или иной степени косвенное отношение к интересующей нас проблеме оппозиции «свои - чужие»? Сделать какие-либо выводы в данном случае не так-то просто, так как для этого нужен своего рода нейтральный язык, ибо мы имеем дело с существенно различными понятийными системами, определяющими способы концептуализации проблемы. Этологи, психоаналитики и бихевио- ристы пишут об агрессии - внутривидовой, межиндивид- ной и межгрупповой, о ее причинах, механизмах, способах проявления в поведении; другие психологи ведут речь об инстинкте враждебности или индукции эмоциональных состояний, а еще одни - об интеракциях, когнитивных механизмах, идентификации, категоризации, аттитюдах, стереотипах и т.д.; социологи, политологи, культурологи, историософы и просто историки рассуждают об эволюции, кооперации, интеграции, расовой борьбе, ингруппе, аут- группе, этноцентризме, праздном классе, открытом обществе, зеркальном Я, коллективном единстве, страте, системе ценностей, акторе, коммуникации, инореференции, поле, хабитус.е, седиментации, реификации, ролевом пове дении, политическом языке, наррации, элите, конфликте, пассионарности, комплиментарности, этничности, цивилизации, производственных отношениях, культурной границе, нации, нации-государстве, этнонации, национализме, демократии, этнократии, толерантности, интолерант- ности et caetera, et caetera. Понятно, что все эти обозначения имеют разные денотаты, концептуализируют разные данности, которые тем не менее являются и отдельными сторонами, аспектами, акцентами и т.д. интересующей нас проблемы. Но до какой степени адекватно мы можем переводить язык одной дисциплины, школы, теории на язык других, насколько велики наши возможности экстраполировать данные, значимые в рамках одного подхода, на проблему, сама постановка которой осуществима лишь в рамках другого? Можем ли мы интерпретировать отношение эллинов к варварам в терминах ингруппы, аутгруппы, ингруппового фаворитизма, аутгрупповой дис- криминации и эффекта «черной овцы»? А можем ли мы использовать данные о поведении бойскаутов для объяснения войн между империями или же проводить аналогии между отсутствием рангового порядка в сочетании с высокой степенью межклановой агрессивности у крыс - и инто- лерантным отношением к чужим этногруппам в демократических режимах? Сам ответ на эти вопросы предполагает наличие внешнего по отношению ко всем этим реалиям языка, языка нейтрального и абстрактного; но мы, к сожалению, такого не знаем. До некоторой степени этим требованиям отвечает язык структурно-функционального подхода, однако, удовлетворяя (и часто даже более чем) требованию абстрактности, он не отвечает другому, скажем честно - весьма мало совместимому с первым, однако насущно необходимому . ебованию: требованию конкретности. Трудно сказать, выше ли эвристический потенциал «ауто- пойесиса», чем «эволюции», но очевидно, что если мы будем в анализе проблемы национальных взаимоотношений оперировать ссылками на то, что «всякая сторона есть другая сторона другой стороны», это будет попыткой объяснить неизвестное непонятным. Конечно, на языке структурного функционализма можно высказывать те же самые вещи, что и на языке социологической классики: так, вероятно, что Луман, говоря о том, что «на уровне собственных операций [у системы] нет контакта с окружающим миром», имеет в виду примерно то же самое, что и Дюркгейм, писавший, что «если каждый частичный агрегат образует единое целое, особую, отличную от других индивидуальность, то это значит, что деятельность его членов обыкновенно локализована в пределах агрегата»177. Подобного рода перевод Парсонса сделал в свое время Миллс - получилось коротко, понятно и забавно; но в то же время не стоит и перегибать палку в смысле утрирования - генерализации высокого уровня требуют соответствующего уровня абстрактности языка, иначе возникают трудности противоположного характера, когда из понятий весьма конкретных, жестко привязанных к определенным референтам, строят претендующие на всеобщую значимость теории - как обстоит дело, например, в случае Гум- пловича, называвшего расой чуть ли не все, что угодно, и определявшего практически любые конфликты понятием расовой борьбы. Нам представляется, что единственный выход в этой ситуации не может не быть в известном смысле паллиативом: мы попробуем применить некоторые установки системного подхода, но при этом будем использовать язык, скажем так, уровня Спенсера, а не уровня Лумана, чтобы иметь возможность говорить в одном контексте и абзаце и о референции, и о дворянстве. И первое, о чем следует сказать, - это то, что человек существует как таковой лишь в качестве члена общества: индивид немыслим без группы, как часть немыслима без целого. Более того, само общество представляет собой и целое частей, и часть целого; нижним пределом понимаемой таким образом социальности выступает человек (часть целого, но не целое частей), а верхним - человечество (целое частей, но не часть целого). И человек, и человечество уникальны, ибо человек отличен от других людей, но не есть их совокупность, а человечество суть совокупность, но не отличная от иных однопорядковых совокупностей, так как последних не существует; взятые как таковые, отдельный индивид и полная сумма индивидов определяют собой те границы, в которых реализуется социальность. Человек обретает себя через тождество и различие, или, скажем мягче, через отличие и сходство с другими людьми; идентичность и конкретизирует, и абстрагирует своего носителя одновременно - но в разных отношениях: в первом случае это отношение различия (отличия), в последнем - тождества (сходства). Отличаясь от других, индивид становится уникальной личностью, отождествляясь с ними, человек становится существом общественным; личностная идентичность позиционирует его как Я, социальная - как Мы. Я предполагает отличие индивида от всех остальных, категоризируемых как Они; но одно отличие от других еще не образует идентичность, так как Я, представляющее собой чистое отрицание, негацию Они, само по себе лишено позитивного содержания. Это содержание приобретается не через отличие, а через тождество - тождество с Они; но нельзя быть отличным от чего-то и тождественным с ним в одно и то же время и в одном и том же отношении, и потому на сцену выходит Мы. Мы - это свои Они, это те Они, от которых не отличается, а, наоборот, с которыми отождествляется Я. Так как Я не может в одном и том же отношении быть и отличным от Они, и тожде ственным Они, то Они, отождествленные с Я, выступают как Мы (свои), а Они, отличенные от Я - как собственно Они (чужие). Идентичность предполагает сразу и тождество, и различие, и Я не может одновременно быть тождественным и отличаться от одного и того же Они, ему необходимо Мы, Мы может - в другое время или в другом отношении - представать как Они, но тогда Я отождествляет себя с другим Мы, которое, соответственно, в иное время и в ином отношении может выступать как Они. Но в одно и то же время и в одном и том же отношении Мы необходимо должно быть отличным от Они, поэтому Я всегда предполагает собой и то, и другое; Я, Мы и Они образуют собой систему взаимосвязанных элементов, где каждая позиция связана с другими отношениями тождества и различия. Таким образом, личностная и социальная идентичность индивида не только исключают, но и предполагают друг друга: нельзя быть личностью, не будучи частью общества, а это значит, что человек в любой конкретный момент выступает членом определенной группы, отличной от всех других групп. Таких групп, или, в терминологии Сорокина, коллективных единств, обеспечивающих социальную идентичность индивида, существует неограниченное множество, поэтому и социальных идентичностей у человека - в отличие от личностной - тоже неограниченное (в принципе) количество, но в разное время и в разных отношениях. Правда, это относится к человеку как родовому существу, а каждый конкретный человек владеет лишь определенным набором идентичностей, причем некоторые ему даны, а другие - заданы, и хотя сегодня можно изменить даже расовую и половую принадлежность, но, по крайней мере, возраст люди изменять по собственному желанию еще не научились. Дающее индивиду социальную идентичность членство в группе связано с совершением социального действия - именно тот или иной специфический вид активности является исходным группоинтегрирующим фактором. Но не всякое действие можно назвать социальным, а лишь осознанное и целенаправленное - т.е. деятельность; при этом одно и то же действие может быть полидеятельностным, а производящий его субъект - полиидентичным: человек, переставляющий фигуры на шахматной доске, может осу ществлять одновременно игровую, экономическую, познавательную, педагогическую и др. деятельность, каждой из которых соответствует определенная идентичность его как деятеля, реализующего своими действиями принадлежность к определенным группам. Однако не все виды идентичности могут комбинироваться друг с другом в разное время или в разных отношениях, принадлежность к некоторым группам исключает принадлежность к другим: можно быть мужчиной и шахматистом, но нельзя быть мужчиной и женщиной (с учетом нынешних достижений пластической хирургии, видимо, более показательным может быть пример с юношей и стариком). С другой стороны, не все виды деятельности и, соответственно, группы равноценны, по отношению к человеческим потребностям они обладают разной значимостью, возрастающей по мере усложнения группы, интеграции, по Сорокину, элементарных коллективных единств в кумулятивные. Каждое конкретное общество представляет собой определенный, более или менее сложный набор деятельностей, групп и идентичностей, при этом минимальный критерий, которому должен соответствовать этот агломерат для того, чтобы быть обществом, - это способность к самовоспроизводству; отвечающее данному критерию общество обладает самостоятельными источниками существования и тем самым не является частью другого самостоятельно существующего общества. Как пишет Эдуард Шилз, некая группа индивидов может квалифицироваться как общество, «если браки заключаются между его членами; если оно имеет территорию, которую считает своей собственной; если оно пополняет свой членский состав главным образом за счет детей тех людей, которые уже являются его признанными членами; если оно имеет свою собственную систему правления; если у него есть свое собственное название и своя собственная история, в которой многие его взрослые члены - или большинство таковых - видят историческое объяснение их связей со “своим собственным прошлым”, и, наконец, если у него имеется своя собственная культура»178. На наш взгляд, не все из этого набора критериев являются в равной мере обязательными и необходимыми. Например, общества номадов, находящихся на первой стадии кочевания (круглогодичное кочевание), пребывали в состоянии перманентного нашествия, непрерывно меняя территорию и обновляя культурный, лингвистический и даже расовый состав179, так что половина названных Шилзом признаков не подходит для данного случая. Самоназвания типа «люди» или «местные», чрезвычайно распространенные у слаборазвитых общностей, тоже мало что говорят, а что касается исторической памяти, то в традиционных обществах отношение к истории вообще весьма специфично180, так что этот критерий больше подходит для позднейших национальных государств с их сконструированными историческими наррациями, чем для любого человеческого общества в принципе. Поэтому более удачной представляется другая формулировка того же автора: «Общество - это не просто совокупность объединившихся людей, изначальных и культурных коллективов, взаимодействующих и обменивающихся услугами друг с другом. Все эти коллективы образуют общество в силу своего существования под общей властью, которая осуществляет свой контроль над территорией, обозначенной границами, поддерживает и насаждает более или менее общую культуру. Именно эти факторы превращают совокупность относительно специализированных изначально корпоративных и культурных коллективов в общество»181. Общество, таким образом, предстает неким множеством микросоциумов, отдельных групп - частей целого. Что их объединяет? Каждая система представляет собой единство благодаря действию двух разных факторов: изнутри ее интегрирует структурно-функциональная дифференциация элементов, каждый из которых не просто отличается от других, но еще и необходимо с ними связан, зависим от остальных, когда все элементы определяются как таковые друг через друга; целое здесь выступает единством многого. С другой стороны, а именно - извне, множество элементов объединяет их совокупное отличие от окружающей среды, внешнее давление которой исподволь формует отдельные единицы в конгломерат; можно сказать, что внутри системы действуют силы притяжения, а снаружи - отталкивания. Но не все так просто: внутри системы элементы также отталкиваются друг от друга (ибо им необходимо различаться), а сама система притягивается к другим системам под действием факторов, объединяющих их в суперсистем- ное целое. Таким образом, налицо двойная динамика действующих изнутри и снаружи системы сил притяжения/отталкивания; система стабильна в случае, если силы внутреннего притяжения и внешнего отталкивания устойчиво доминируют над силами внутреннего отталкивания и внешнего притяжения, в противном же случае она может быть разорвана на отдельные элементы, которые интегрируются другими системами. Однако и при стабильном существовании системы в этом силовом поле взаимно отталкивающиеся друг от друга внутренние элементы находятся под действием сил притяжения со стороны других систем, и наоборот, взаимно притягивающиеся внутренние элементы находятся под действием внешних сил отталкивания. Графически простейший случай такого отношения можно изобразить в виде четырех точек на координатной плоскости: они могут быть интегрированы в две системы (или два множества) по вертикали или по горизонтали, и мы получим две вертикально интегрированных системы в том случае, если сумма сил вертикального притяжения и горизонтального отталкивания будет больше суммы сил горизонтального притяжения и вертикального отталкивания, и две горизонтально интегрированных системы в том случае, если сумма сил горизонтального притяжения и вертикального отталкивания будет больше суммы сил вертикального притяжения и горизонтального отталкивания (см. рисунок). Относительно гомогенная система может сохранять гомеостаз в большей степени за счет силы внешнего отталкивания, чем за счет силы внутреннего притяжения, а относительно гетерогенная система может находиться в состоянии динамического равновесия в большей степени за счет силы внутреннего притяжения, чем за счет силы внешнего отталкивания; иначе говоря, внешнее давление гомогенизирует систему, внутреннее давление делает ее гетерогенной. При этом система может быть гетерогенной по одному параметру и гомогенной по другому, так что первое компенсируется последним, сохраняя тем самым стабильность целого. Переведя снова динамику в статику, мы получаем принцип метаконтраста: элементы (индивиды) образуют систему (группу) в случае, если различия между ними меньше, чем отличия их от элементов (индивидов) другой системы (группы). Этот принцип работает не только при самокате- горизации индивидом себя как члена ингруппы, отличающейся от аутгруппы; им организуется, помимо когнитивной, и эмоциональная сфера, а также поведение и сама деятельность. Отождествленное с Мы Я оппонирует Они, и степень идентификации с ингруппой тем выше, чем более значимы отличия от аутгруппы, чем сильнее выражена оппозиция Нас - Им; соответственно, чем сильнее отталкивание от чужой группы, тем более гомогенной становится своя, и это отталкивание может реализовываться не только как когнитивное различение, но и как выносимое в сферу межгрупповых отношений агрессивное поведение, и как организованная целенаправленная деятельность по нанесению «врагу» того или иного ущерба. О принципе метаконтраста, в разных его выражениях, пишут очень многие исследователи из числа тех, чьи взгляды мы изложили выше (можно назвать имена Лоренца, Фрейда, Мак-Дугала, Шибутани, Тернера, Спенсера, Беджгота, Самнера, Зиммеля, Бергсона, Мида, Сорокина, Лумана, Дарендорфа, Козера, Гумилева и др.). Конечно, речь при этом идет о разных предметах, но, говоря об агрессии, самокатегоризации, конфликте и т.д., все авторы выделяют такой момент, как взаимосвязь степени гомогенности группы со степенью выраженности ее оппозиции другим. Мы не считаем необходимым для целей нашего исследования постулировать то или иное причин- но-следственное отношение между столь разными явлениями, дабы не редуцировать историю к этологии или конфликтологию к психологии, однако считаем, что можно с достаточной степенью уверенности говорить об эквивалентности (в логическом смысле) действующих в этих случаях механизмов, о том, что здесь мы видим проявления общей закономерности системного порядка (а именно - внутренняя оппозиция обратно пропорциональна внешней). Итак, всякий индивид идентифицирует себя с группой, оппонирующей как Мы некому Они. Группы, объединяемые специфической деятельностью и сообщающие инди виду определенную идентичность, интегрируются в общество; при этом, развивая подход Шилза, можно выделить два основных интегрирующих фактора - систему политической власти и культуру. Политическая власть внутренне интегрирует общество, которое в наиболее элементарном виде можно представить как систему из двух структурно и функционально взаимосвязанных групп - властвующих и подвластных (элиты и массы, политического и неполитического класса и т.п.); в этом измерении индивид позиционирован на плоскости власти, идентифицируя себя либо с той, либо с другой группой, отождествляя свое Я с Мы, оппонирующим Они в категориях «высшие - низшие». С другой стороны, культура интегрирует общество как бы извне: оно предстает единым за счет не внутреннего, а внешнего различия - отличия его от других обществ, социально маркируемого той или иной совокупностью артефактов; в этом измерении индивид отождествляет себя с Мы, оппонирующим Они в категориях «свои - чужие». (Оппозиция «свои - чужие» в этом смысле очевидно не универсальна: это вариант оппозиции «мы - они», противоположный, точнее перпендикулярный, оппозиции «высшие - низшие».) На политической вертикальной оси координат устанавливаются соотношения «выше - ниже», на культурной горизонтальной - «внутри - снаружи» (ближе к центру - ближе к периферии); в одном случае друг другу оппонируют страты, в другом - этносы. При этом стратификационные различия культурно маркируются и выступают как псевдоэтнические, а этнические различия интерпретируются стратификационно и выступают как псевдостратические: «высшее - низшее» осмысляется как «свое - чужое», а «свое - чужое» - как «высшее - низшее». Однако нам следует отличать, скажем так, ложное сознание от истинного бытия, ибо первая оппозиция организует поле власти, а вторая - культуры, и они нетождественны, хотя и взаимно опосредуют друг друга. Политическая и культурная дистанции, пересекаясь под прямым углом, образуют собой фигуру в виде треугольника или ромба, который, растягиваясь по вертикали, неизбежно стягивается по горизонтали, и наоборот. Чем выше позиция, которую занимает индивид или группа на вертикальной (внутренней) шкале политической Дистанции, тем менее значимой для них становится куль турная дистанция, и наоборот, чем ниже политическое положение индивида или группы, тем более значима для них горизонтальная (внешняя) культурная дистанция. Если общество в целом сильно ранжировано по политической (в более общем смысле - социальной) вертикали, то оно в меньшей степени нуждается в культурной дистанции по горизонтали, а если общество в целом сильно гомогенизировано по вертикали (в политико-правовом отношении), то для него особую важность приобретает горизонтальная дистанция. В первом случае функциональной является оппозиция «высшие - низшие», а оппозиция «свои - чужие» имеет опосредующе-компенсаторный характер, во втором случае, наоборот, функциональна оппозиция «свои - чужие», а оппозиция «высшие - низшие» выступает ее интерпретационной оболочкой. Среди «своих» всегда существует равенство, нарушение которого как в случае возвышения, так и в случае снижения рассматривается как отчуждение. «Свои» равны, ибо определяются в качестве таковых через отличие от «чужих», а не друг от друга (логическое тождество осмысляется здесь как социальное и политическое равенство: так эгалитаризм связывается с этноцентризмом). Через отличие друг от друга, через неравенство определяются «высшие» по отношению к «низшим», взаимно отчуждаясь при этом. Проблема целостности общества - это проблема степени освоения/отчуждения, которое испытывают друг по отношению к другу оппонирующие группы: базовый консенсус между «высшими» и «низшими» предполагает латентный конфликт между «своими» и «чужими», и наоборот, так что если внешнее отчуждение перевешивает внутреннее, происходят войны, а если внутреннее отчуждение перевешивает внешнее, происходят революции. Война и революция есть два пути общественного развития, точнее, два наиболее логически завершенных его варианта: обе предполагают вооруженное насилие, хотя их цели могут быть достигнуты иначе - не без насилия, но без вооруженной его формы, предполагающей частичное физическое уничтожение противника для подчинения оставшейся части. Война есть внешний конфликт, революция - внутренний; в первом случае стороны конфликта рассматривают друг друга как этносы, во втором случае - как страты. Военная победа одного этноса над другим обращает первый в страту господствующих, а последний - в страту подвластных (дорийцы становятся спартиатами, ахейцы превращаются в илотов, - примерно так): из этнического конфликта рождается политическая структура, и культурные различия становятся социальными маркерами доминантного или субдоминантного положения. Революционная победа, наоборот, превращает страту в этнос, так как уничтожение прежней социальной структуры создает единую монолитную культуру, отличающую новую общность от других: из политического конфликта рождается этническая структура (условно говоря, бюргеры превращаются в голландцев, буржуа - во французов и т.д.). Если взять «полис» и «этнос» как две модальности «демоса», то можно сказать, что внешние столкновения этносов порождают новые внутренние политические системы, а внутренние столкновения страт порождают новые внешние этнические системы: внешнее различие и внутреннее тождество сменяются внутренним различием и внешним тождеством. Соответственно, инвариант «мы - они» из горизонтальной оппозиции «свои - чужие» превращается в вертикальную оппозицию «высшие - низшие», и наоборот, оппозиция «высшие - низшие» сменяется оппозицией «свои - чужие». Естественно, что это лишь схема, предельно упрощающая действительную картину социального, политического и культурного развития: в исторической реальности данные процессы в виде, сколько-нибудь приближающемся к этой схеме, происходят очень редко - как правило, и оппонентов, участников конфликта, гораздо больше, и социальная структура лишь в весьма архаических социумах и на ранних стадиях развития может быть сведена к двум стратам, и происходит все это обычно не в форме единовременного вооруженного столкновения, а в форме длительной и более или менее мирной эволюции, когда одни оппозиции не столько сменяются, сколько снимаются другими. Сами задействованные здесь понятия «страта» и «этнос» весьма расплывчаты и неопределенны: о разных подходах к пониманию того, что представляет собой этнос, мы уже говорили, поэтому сначала следует сказать хотя бы несколько слов о том, как понимается термин «страта». Пити- рим Сорокин определял стратификацию так: «Социальная стратификация - это дифференциация некой данной совокупности людей (населения) на классы в иерархическом ранге. Она находит выражение в существовании высших и низших слоев. Ее основа и сущность - в неравномерном распределении прав и привилегий, ответственности и обязанности, наличии или отсутствии социальных ценностей, власти и влияния среди членов того или иного сообщества»182. Сорокин различает стратификацию экономическую, политическую, профессиональную и пр.; он считает, что стратификации в истории в целом не становится ни больше, ни меньше, во все эпохи мы видим конусообразные иерархии и случайные флуктуации. Если у Сорокина видов стратификации и их комбинаций практически неограниченное количество (стратифицировано каждое элементарное коллективное единство, а их у него тринадцать, стратифицированы отношения между ними, кумулятивные единства из произвольных комбинаций элементарных единств стратифицированы внутренне, между собой, между собой и элементарными единствами - и т.д.), то Дэниел Белл называет всего три вида стратификации. «В каждом обществе существует три основных иерархических признака - богатство, власть и статус, - пишет он. - В буржуазном обществе богатство могло покупать власть и почести. В аристократическом обществе статус мог командовать властью и богатством (через брачные связи). В милитаризованном и феодальном обществах власть могла верховодить богатством и статусом. В современном обществе неясно, существуют ли устойчивые взаимосвязи между этими тремя иерархиями; доходы и богатство (даже в сочетании с корпоративной властью) редко обеспечивают престиж... политическая должность не делает человека богатым; высокий статус (а профессора занимают одно из самых высоких мест по уровню престижности) не обеспечивает богатства или власти»183. По этому поводу можно заметить, что в некоторых «современных» обществах профессорам, действительно, ни богатство, ни власть не грозят, да и статус их, нельзя сказать, чтобы был очень уж высоким, зато богатство обеспечивает престиж в полной мере, а политическая должность не делает богатым лишь клинического идиота. Бернард Барбер выделяет шесть измерений социальной стратификации: по профессии, степени власти или могущества, уровню дохода или богатству, уровню образования или знания, степени религиозной или ритуальной чисто ты, по родственным и этническим группам. Он предлагает две геометрические модели, иллюстрирующие относительно высокий и относительно низкий уровень стратифицированное™ общества: «С учетом факта иерархии двумя основными фигурами, образующимися при распределении стратификационных рангов, являются пирамида и ромб. Эти две фигуры показывают, что всегда имеется меньшинство, занимающее ранги ближе к вершине - “элита” или совокупность “элит”. Однако в пирамидальной фигуре, кроме того, сравнительно немного людей обладают средними рангами, а масса населения находится в низших рангах. В противоположность этому ромбовидная фигура характеризуется пропорционально большим сосредоточением людей в средних рангах, чем в низших, хотя в низших рангах остается достаточное количество лиц, чтобы образовать заострение в нижней части ромбовидной в основе своей фигуры»184. Эти образы представляются нам весьма удачными; что же касается самого набора измерений стратификации, то он не является универсально применимым ко всем или даже большинству конкретно-исторических обществ, так как далеко не в каждом из последних существовали институты, подобные современным профессиям, и не во всех из них ранжирование могло в более или менее широких масштабах осуществляться по уровню образования или «ритуальной чистоты». Энтони Гидденс приводит данные социологических опросов, при проведении которых респонденты определяли свои стратификационные позиции в таких категориях, как «высший класс», «высший средний», «средний», «высший рабочий», «рабочий», «низший», «бедный» и т.п. Подобные опросы, как и следовало ожидать, выявили, что «представители нижних этажей классовой структуры очень часто воспринимают стратификацию через призму противостояния между “мы” и “они”. “Они” - это люди, занимающие властные посты, чиновники, боссы, управленцы. “Мы” - это объекты власти, одинаковые в плане подчиненного положения на работе и относительного бесправия в жизни»180; однако валидность самой системы категорий, где профессиональная стратификация переплетается с имущественной, а подразумевается еще ранжирование по уровню образования и некоторым другим показателям, может быть поставлена под сомнение. Под углом зрения интересующей нас проблемы чем проще та или иная теория стратификации, тем она лучше, ибо тем абстрактней и универсальней, а нас в данном случае интересует именно схематизм общественных отношений. Так вот, с этой точки зрения предпочтительней всего выглядит триада Белла: богатство - власть - статус, которую, впрочем, мы бы предпочли сократить до диады богатства и власти, так как статус - положение индивида в обществе - производен как в логическом, так и в хронологическом плане от двух первых (вообще, статус - это понятие другого уровня, ибо обозначает итоговую позицию, суммирующую и результирующую все отдельные позиции на разных шкалах стратификации). Опять же, сильно упрощая, можно сказать, что по богатству (размеру собственности) и власти (объему политических прав) индивиды и группы в составе общества стратифицируются на классы и сословия: по отношению к власти стратифицированные группы юридически конституируются как сословия, по отношению к собственности они экономически конституируются как классы. Сословная и классовая стратификация не обязательно совпадают друг с другом, они, скорее, находятся в постоянной динамике. Относительно крупные собственники могут не иметь политических прав, а лица, облеченные даже очень высокой властью, могут практически не иметь собственности (такая ситуация довольно обычна для имперских режимов). Однако при этом класс, как правило, стремится стать сословием (собственники желают подкрепить свои высокие экономические позиции политическими правами и привилегиями), а сословие стремится стать классом (администраторы, располагающие значительными политическими ресурсами, добиваются того, чтобы превратить свои права распоряжения и пользования общественным или государственным имуществом в право собственности: существует масса исторических примеров таких «приватизаций» - от Древнего Египта до Советского Союза). В результате плебеи получают гражданские права, а дворяне становятся из временных владельцев государственных поместий их полными частными собственниками. Вектор эволюции в первом случае направлен на превращение класса в сословие (через цензовую систему: политические права определяются размером собственности), во втором - на превращение сословия в класс (дворяне не только превращают поместья в вотчины, но и освобождаются от обязательной службы, что ставит под вопрос их политические права и, рано или поздно, приводит к той же цензовой системе). Ценз есть выражение гармонии классовых и сословных отношений, но такая гармония всегда дело временное: превращающееся в класс сословие теряет сословные права, политические прерогативы формально или, во всяком случае, реально начинают определяться размером собственности, автократии демократизируются и империи становятся республиками; наоборот, получивший сословные права класс вскоре оказывается перед ситуацией, когда все становятся гражданами и гражданство тем самым утрачивает всякий смысл,' ибо не сообщает его обладателю позицию политического господства, и если права прежде определялись имуществом, то теперь имущество начинает определяться правами - возникают новые сословия, демократии сменяются автократиями, республики становятся империями. Еще раз повторим, что подобные обзоры с высоты птичьего (а то и космического) полета и набрасываемые с такого удаления от конкретно-исторической «фактуры» схемы исполняют здесь эвристическую функцию идеально-типических конструкций, «не претендующих на роль категориального выражения объективных общественных тенденций и закономерностей». И все же мы считаем возможным упростить и эту, без того уже более чем упрощенную схему социальной стратификации до одного-един- ственного параметра - политической стратификации, или ранжирования на группы, различающиеся по объему и содержанию юридически установленных прав и обязанностей. Если главным внутренним интегратором общества - именно целостного общества, а не того или иного «коллективного единства» - мы признаем институт политической власти, то именно это измерение и должно служить шкалой стратификации; мы не отрицаем наличия иных плоскостей стратификации, но считаем, что в данном контексте все они в той или иной степени опосредуются политически, и именно сословная идентичность является естественным результатом позиционирования/категоризации себя индивидом в качестве члена той или иной интраобще- ственной группы. Сословные отношения - это отношения политически неравных групп, это отношения господства/подчинения. Гражданство, гражданские права мы считаем необходимым осмыслять не через противопоставление, а через уподобление принципу сословности: действительно, гражданство, сообщающее его носителю политические права, передающиеся по наследству (индивид активирует свое право с наступлением правоспособного возраста - так же, как это происходит и с сословными правами), но которые при этом могут быть получены и другим путем (точно так же могут быть получены и сословные права: сословие - это не каста), ничем существенным не отличается от сословной принадлежности”. Гражданин является в полном смысле таковым лишь по отношению к негражданам; гражданские права являются правами на потенциальную или реальную политическую власть над негражданами, и лишь до тех пор, пока граждане остаются относительным меньшинством населения в рамках того или иного политического организма, гражданство дает право на политическую власть. (Забегая вперед, ибо трудно удержаться от примеров, можно заметить, что в Риме за получением гражданства италиками последовало падение республики и установление принципата, а вслед за эдиктом Каракаллы началась эпоха домината: когда гражданами становится большинство, господство осуществляется уже не ими, а над ними. Еще одно наблюдение: странное дело, но чем демократичней режим, чем более равноправны граждане, тем выше абсолютная и относительная численность бюрократии, которую эти самые граждане вовсе не избирают - чиновников всех уровней назначают, в чем при всем желании нельзя усмотреть ничего демократического. В разного рода авторитарных режимах и ужасных деспотиях госаппарат, как правило, настолько мал, слаб и неэффективен, что просто диву даешься, как он мог осуществлять свое жестокое насилие, зато в демократиях численность чиновников ' Причина, по которой мы применяем это понятие с его узкоисторическими коннотациями, заключается в необходимости достаточно универсального обозначения политико-правовых страт; можно было бы попытаться сконструировать новый термин, взяв за основу латинское orcio, французское etat или английское estate, но мы предпочли обойтись русским «сословие». по отношению к количеству населения на несколько порядков выше, и с каждой новой последовательной демократизацией соответствующие цифры увеличиваются если не в геометрической, то уж точно в арифметической прогрессии. В качестве доказательства приведем несколько таких цифр: в «наводившей ужас» на всю Российскую империю Тайной канцелярии императрицы Анны Иоанновны служило 15-20 человек (на 18 млн. населения страны), штат не менее знаменитого III Отделения при его создании насчитывал 16 сотрудников (на 52 млн. человек), а к концу правления Николая I увеличился до 40 (на 72 млн. человек), в принявшем эстафету от III Отделения Департаменте полиции в 1895 г. служили 161 человек (на 124 млн. населения)186; в современной демократической России отношение численности сотрудников политической полиции к численности населения, мягко говоря, несколько выше. В 1727 г. количество чиновников центральных и местных правительственных учреждений в России равнялось 4874 человек - на шестнадцать с небольшим миллионов тогдашнего населения страны: один чиновник приходился на 3285 подданных. К 1804 г. чиновничий штат вырос до 13 260 человек, а население до 40,6 млн. человек, так что один чиновник теперь приходился на 3062 человек. В 1851 г. население в 56,9 млн. человек управлялось 33 460 чиновниками - один чиновник на 1700 человек. В 1874 г. насчитывалось 92,5 тыс. чиновников на 89,9 млн. человек населения - пропорция 1/9 7 2187. Очевидно, что между постепенной демократизацией общественных отношений и ростом численности чиновничества прослеживается достаточно четкая корреляция - так, за два с небольшим десятка лет между абсолютистским правлением Николая I «Палкина» и проведением последних буржуазно-демократических реформ Александра II «Освободителя» количество чиновников в расчете на душу населения почти удвоилось; и этот результат следует истолковать как следствие частичного и недостаточно демократического характера Великих реформ, так как в куда более решительно демократизировавшихся после 1848 г. западноевропейских странах численность чиновников на душу населения была в три-четыре раза выше, чем в Российской империи. Не исключение в этом ряду и позднейшие времена: в сегодняшней России численность населения более чем в два раза уступает численности населения СССР, зато численность чиновничества более чем в два раза выше, так что один чиновник в Российской Федерации приходится уже менее чем на сто человек населения. Почему современному демократическому российскому обществу требуется в тридцать три раза больше чиновников в расчете на душу населения, чем совершенно не демократическому обществу эпохи Петра I? В каком из этих обществ в большей степени было развито самоуправление, как таковое? И в чем заключается тогда прогресс демократии? Единственный поступательно развивающийся здесь процесс - это процесс прогрессирующего огосударствления самых разнообразных сфер жизни, который отнюдь нельзя списать на специфическую российскую традицию: так, служащие образцом для всего мира западноевропейские демократии прокачивают сегодня через бюджет до 50% ВНП, в то время как в абсолютных монархиях XVIII века, фискальные ведомства которых чуть ли не ежегодно вводили новые налоги для пополнения казны, этот показатель равнялся 5%188. Насколько и в каком смысле можно рассматривать процессы вытеснения реципрокно- го обмена механизмами редистрибуции как процессы демократизации - это еще вопрос. Что касается примитивных социумов, то, по мнению антропологов, движение от реципрокности к редистрибутивности тождественно движению от эгалитарного общества к ранговому, но мы, понятное дело, не папуасы, и у нас, видимо, все наоборот. Впрочем, у нас еще будет возможность поговорить о современной демократии.) Граждане равны между собой и не равны по отношению к другим - не равны негражданам; гражданство есть господствующее сословие, и только до тех пор, пока это так, неграждане прилагают огромные усилия для того, чтобы стать гражданами. Если же граждане не питают никакого интереса к «исполнению своего гражданского долга», так что для победы на выборах, за неявку на которые «граждан» начинают наказывать, становится достаточным собрать 1/10 голосов всего правоспособного населения, это значит, что реальные механизмы осуществления господства лишь в минимальной степени связаны с избирательными процедурами и фактом наличия или отсутствия гражданских прав. В какой степени демократически или не демократически (олигархически, автократически) осуществляется принятие политических решений членами господствующего сословия - второстепенный момент по сравнению с фактом, что это именно сословие, осуществляющее свое господство (объем, уровень, формы которого, конечно, могут сильно разниться) над другими сословиями. В этом отношении классическая античная и особенно афинская демократия, так высоко оцениваемая Поппером и множеством других, есть не что иное, как форма внутренней политической организации господствующего сословия - с одной стороны, аристократической, а с другой стороны - олигархической группы, каковой являлся гражданский коллектив по отношению ко всем негражданам. Мы почему-то столь пристально изучаем процедурные стороны работы этих фактически сословно-корпоративных органов, но уделяем явно недостаточное внимание тому, как полис осуществлял свое господство над всеми, кто не входил в его состав. И наоборот, бросая взгляд на европейский феодализм, мы почему-то первым делом обращаем внимание на отношения между дворянами и крестьянами, но пренебрегаем перипетиями политических баталий и хитростями избирательных процедур во всех этих сеймах, комитатах, штатах и парламентах. Экклесия почему-то кажется нам более демократическим учреждением, чем дворянское собрание, хотя количественные соотношения между гражданами и негражданами в одном случае, и дворянами и недворянами - в другом, не так уж сильно различаются (особенно если взять такие страны «дворянской демократии», как Польша или Венгрия). Что же касается размеров и форм осуществления господства над всеми, кто не входит в данную «общину равных», то античные граждане дадут здесь приличную фору позднейшим дворянам. Обозначив свою позицию относительно понятия «сословие» как видового по отношению к понятию «страта», нам следует объясниться и относительно «этноса». Конечно, говорить об этнических различиях можно в более универсальном и абстрактном смысле, чем о различиях национальных, ибо «нацией» в разных практиках словоупотребления может называться и культурно-лингвистическая, и гражданско-правовая общность, причем в довольно узких хронологических рамках - не ранее XVIII или, во всяком случае, XVII века - с этим согласны и марксисты, и конструктивисты. С другой стороны, этничность в этом плане может означать только видовое отличие при игнорировании всякой стадиальности, ибо «этносом» приходится одинаково называть и жителей одной деревни, и население огромной империи. Кроме того, одним и тем же понятием приходится обозначать общности, различающиеся по численности порой в сто тысяч раз: есть этносы, насчитывающие менее тысячи человек, а есть этносы, насчитывающие более сотни миллионов человек. По данным на середину 80-х гг. XX века, к первым относились: тофалары, негидальцы, нганасаны, юкагиры, истрорумыны, конг, нхай, ведды, энгганцы, кота, тода, беллари, корага, найки, мрабри, андаманцы, хадза, сапаро, каничана, она, алакалуф, яганы, матагаль- па, шинка, ульва, пайя, шириана, гуатусо, хикаке, килиуа, сери, вакаши, кикапу, тлинкиты, мангарева, пукапука, рапануйцы, гавайцы. На сегодняшний день ситуация может быть несколько иной, так как еще почти двадцать лет назад численность этноса сери не превышала 500 человек, яганов оставалось 70 человек, алакалуфов - 50 человек. На другом полюсе находятся этносы, численность которых превышает сто миллионов человек: таковыми на тот же период времени были китайцы, хиндустанцы, бенгальцы, американцы, бразильцы, русские и японцы189. Соответственно, выходит, что и русские - «этнос», и пука- пука - «этнос»; полсотни алакалуфов и более миллиарда китайцев обозначаются одним и т^м же словом, хотя по количеству членов одна общность превосходит другую в 20 000 000 раз (!). Конечно, одного лингвистического критерия для выделения этносов недостаточно (да и сам этот критерий не безупречен, ибо встают проблемы диалектов, наличия/от- сутствия письменности и пр.); следует учитывать степень специфичности культуры и, главное, наличие этнического самосознания, противопоставляющего Нас - Им. Представляется, что именно последний этнический определитель имеет решающее значение, в чем, как мы помним, сходятся между собой даже самые крайние примордиалисты с самыми радикальными конструктивистами. Соответственно, можно сказать, что наше понимание этноса располага ется в континууме между культурно-историческим вариантом примордиализма и умеренным конструктивизмом, примерно в духе Э. Смита, считающего, что нации действительно конструируются, но конструируются они не из ничего, а из этносов. Возвращаясь к главной теме наших рассуждений, мы можем постулировать, что социальная реальность имеет два основных измерения: вертикальное — политическое, и горизонтальное - этническое. В вертикальной плоскости друг другу оппонируют сословия, в горизонтальной - этносы, социально-психологически противопоставляя при этом себя как Мы - оппоненту, воспринимаемому и обозначаемому как Они. В роли Мы и Они в одном случае выступают сословия, в другом - этносы, при этом внутренняя сословная оппозиция снимает (деактуализирует, минимизирует, вытесняет) внешнюю этническую, и наоборот; межэтнические отношения тем толерантней, чем интолерантней межсословные, а межсословные отношения тем толерантней, чем интолерантней отношения межэтнические. В обществе, политическая организация которого строится на сравнительно максимальном гражданско-правовом неравноправии групп элиты и массы, вертикальная ипостась оппозиции «мы - они» доминирует над горизонтальной, т.е. противопоставление «высшие - низшие» при идентификации и категоризации индивидом себя и других как членов определенных групп получает приоритет над противопоставлением «свои - чужие». Внутренние различия здесь важнее внешних, сословные градации более значимы, чем этнокультурные отличия, правовая гетерогенность существеннее этнической гомогенности. При этом для маркировки социальной дистанции между элитой и массой, правящими и управляемыми, господствующими и подчиняющимися используются те же самые артефакты, что обозначают межэтнические границы, так что высшее и низшее (условно) сословия образуют собой нечто вроде квази- или псевдоэтносов, объединяющих в себе соответствующие страты различающихся между собой «настоящих» этносов, сословность как псевдоэтничность надстраивается над собственно этничностью. Аристократы здесь придумывают себе генеалогии, возводящие их происхождение к внешним этногруппам - разного рода троян цам, варягам, франкам и т.п., вне зависимости от своего фактического происхождения, которое в то же время действительно часто бывает внешним: политогенез таких социальных структур нередко происходит через завоевание, покорение одного этноса другим и превращение их в сословия. В то же время реальным группоинтегрирующим фактором здесь является уже не этническая, а сословная принадлежность, сословная идентичность доминирует над этнической, поэтому представители разных этносов легко становятся членами одного сословия. В противоположном случае, когда политическая организация общества строится на сравнительно минимальном гражданско-правовом неравноправии, внешние различия получают приоритет над внутренними, этнокультурные - над сословными, этническая гомогенность становится важнее правовой гетерогенности. Здесь этнокультурная принадлежность является основанием для получения или лишения политических прав, и уже не сословия выступают как псевдоэтносы, а этносы выступают как псевдосословия. Внутреннее политическое равенство предусматривает внешнее этническое неравенство - как в реальной практике межэтнических отношений, так и, в еще большей степени, в идеологии, в доктринах национального и расового превосходства (и, разумеется, во всей разделяемой обществом такого типа системе ценностей). Не обязательно такое общество является демократическим, оно, скорее, является демотическим; демократическая система, предусматривающая определенный набор институтов и процедур, предстает здесь одним из возможных вариантов внутренней политической организации. Одни и те же, казалось бы, формы и институты, используемые сословно-иерархическим и этно-демократическим обществами, приобретают совершенно различное содержание: так, например, испанцы, португальцы, французы - с одной стороны, и голландцы, англичане, американцы - с другой, одинаково захватывали колонии и практиковали рабство, однако имперско-монархический вариант колониализма и рабовладения существенно отличался от республиканско-демократического. В первом случае социальные структуры аборигенного населения сохранялись и даже укреплялись, туземцы юридически становились подданными, в колониях действовало общее с метрополией законодательство, местная знать поступала на службу и получала привилегии, развивались процессы метисации; что касается рабов, то аборигенов в рабство не обращали, а завозили чернокожих невольников, но и те, будучи рабами, не только выступали субъектами права, но и сами располагали некоторыми правами - даже в Бразилии с ее плантационной системой рабы могли вступать в брак, супруги не могли быть проданы по отдельности, дети-мулаты часто получали свободу и становились полноправными и т.д. Во втором случае все было иначе: ни о какой интеграции аборигенов в состав социума-колонизатора речь вообще не шла, их вытесняли и истребляли при каждом удобном случае, а рабы в принципе не воспринимались как люди, на них не распространялись законодательные нормы, они не только не имели прав, но и сами рассматривались в категориях неодушевленных предметов, имущества. Специфичны здесь только конкретно-исторические обстоятельства, а сами формы и даже идеологические доктрины в высшей степени универсальны: так, расизм как идеологию превосходства одной группы над другой на основании биологических, природных признаков, отнюдь не стоит рассматривать как концепцию XIX века - Аристотель был ничуть не меньшим расистом, чем Гобино или Лебон, когда писал о том, что варвары - рабы от природы, и обосновывал это природно-климатическими условиями, спецификой образа жизни и главное - самой физической конституцией последних. В ходе социокультурного развития, которое мы в духе спенсерианской традиции склонны трактовать как системный процесс взаимосвязанных явлений интеграции, дифференциации и упорядочивания, происходит объединение внешних и разделение внутренних социальных групп, при этом сословная интеграция предполагает этническую дифференциацию, а интеграция этносов - дифференциацию сословий. Оппозиция «свои - чужие» есть этнический вариант определяющей собой социальную идентичность дихотомии «мы - они», в то время как оппозиция «высшие - низшие» представляет собой ее сословный вариант, причем эти противопоставления опосредуют друг друга так, что содержание одной выступает в форме другой, и наоборот. Однако это, используя шпенглеровское понятие, псевдоморфоз: хотя одна оппозиция предполагает другую, они не параллельны, а перпендикулярны, поэтому противопоставление «свои - чужие» снимает противопоставление «высшие - низшие», минимизирует его идентификационный потенциал, и наоборот. Так что чем более выражено одно противопоставление, тем менее выражено другое. Толерантность в сфере межэтнических взаимоотношений и взаимодействий находится в прямой пропорциональности к интолерантности в сфере межсословных взаимоотношений и взаимодействий, а толерантность в сфере межсословных взаимоотношений и взаимодействий прямо пропорциональна интолерантности в сфере межэтнических взаимоотношений и взаимодействий. Демократическое общественное устройство предполагает межсословную толерантность и межэтническую интолерантность, автократическое общественное устройство, наоборот, предполагает межэтническую толерантность и межсословную интолерантность; иными словами, гражданское равенство подразумевает национальное неравенство, а равенство наций обеспечивается неравенством сословий. Так как чисто демократические и чисто автократические общества представляют собой не реальные социальные организмы, а идеальные типизации, то степень толерантности или интолерантности в межэтнических и межсословных отношениях определяется тем, каков удельный вес, насколько велика сфера приложения и действия одного или другого способа политической организации в разных сферах жизни каждого данного конкретно-исторического общества. Таким образом, мы постулируем, что оппозиция «свои - чужие» характеризует параметры социальной идентичности в национально-демократических, а оппозиция «высшие - низшие» - в сословно-авторитарных обществах. Сословная и национальная идентичность антагонистичны, поэтому в эгалитарном обществе доминирует тип идентичности, определяемый оппозицией «свои - чужие», а в стратифицированном обществе преобладает идентичность, определяемая оппозицией «высшие - низшие». Оборотной стороной равенства и демократии выступают этноцентризм и национализм, а толерантность в межэтнических отношениях обеспечивается подавлением бесправной массы привилегированной элитой: благо и зло здесь уподобляются двум ликам Януса, и одно всегда следует за другим. Значимость этнокультурного противопоставления «своих» и «чужих» обратно пропорциональна значимости сословно-правового противопоставления «высших» и «низших», и если вектор социально-политической эволюции направлен от сословного неравенства к гражданскому равенству, происходит интенсификация первой оппозиции, а если в противоположную сторону - второй. В социальной истории эти векторы более или менее регулярно чередуются, поэтому то оппозиция «свои - чужие» снимает и сменяет оппозицию «высшие - низшие», то наоборот, последняя подавляет и вытесняет первую; определив, в какой фазе движения находится та или иная общность, мы можем с известной уверенностью реконструировать ее прошлое и прогнозировать будущее. Иначе говоря, выявленная (точнее, предполагаемая) закономерность может быть использована как аналитически, при изучении истории предшествовавших и жизни существующих обществ, так и прогностически, при определении направления будущей эволюции того или иного социума; впрочем, следует заметить, что любая, хотя и дедуктивно изложенная, но индуктивно выведенная на основании большей или меньшей совокупности фактов концепция имеет большее значение для исторических исследований, нежели для футурологических предсказаний. Не будем мы оспаривать и того, что наша концепция не имеет абсолютно универсального характера, как и утверждать, что она не может быть опровергнута никакими фактическими примерами. Как и любое теоретическое построение, она относится к действительности, как геометрия к землемерию, это своего рода идеальный тип, более или менее удобная рациональная вешалка для эмпирических реалий. Возможно, одни группы конкретно-исторических явлений могут быть объяснены с помощью этой схемы лучше, чем другие, возможно, какие-то фактические совокупности вообще не могут быть объяснены с ее помощью - логически закономерно, что чем более отвлеченный и универсальный характер имеет некая теория, тем в меньшей степени она может быть применена к объяснению конкретных явлений. Мы надеемся, что наша концепция или, говоря менее решительно и более точно - схема, может быть расположена где-то ближе к золотой середине; а для того, чтобы это пожелание так и не осталось только пожеланием, попробуем испытать ее функцио нальные возможности как объяснительного средства на определенном историческом материале и постараемся, насколько это вообще возможно, придать данной гипотезе черты доказательного утверждения.