<<
>>

Обживание распада, или Рутинизация как прием Социальные формы, знаковые фигуры, символические образцы в литературной культуре постсоветского периода

Мой предмет в этой статье - нынешние способы организации литературных коммуникаций в России и соответственно те представления о литературе, которые эту коммуникативную деятельность опосредуют, создаваясь, живя, наново актуализируясь в ней.
Причем меня как социолога будут сейчас прежде всего интересовать процессы расхождения и консолидации в самом литературном сообществе, а значит, образы словесности в коллективном сознании литераторов, их ценностные ориентиры, авторитеты, смысловые образцы. И лишь в этой связи, как бы во вторую и третью очередь, я буду говорить о читательской публике с ее литературными (точнее — книжными) вкусами и предпочтениями, а также об институтах, тиражирующих словесность и доносящих ее до разных слоев читателей, — издательствах, книжных выставках-ярмарках, магазинах, киосках, библиотеках. 1 Важнейшее событие, цепочка событий, процесс 90-х годов в интересующей меня сфере - это эрозия, распад и уход государственных форм организации и управления литературой, сложившихся в ходе «национализации культуры» и «культурной революции» 1920-х - конца 1930-х годов. Я имею в виду (характерно, что теперь это приходится уже все чаще напоминать и объяснять) отделы культуры разных уровней власти, систему Госкомиздата, Бюро по охране государственных тайн в печати. Союз писателей и писательскую номенклатуру, а соответственно так или иначе воплощенную в их деятельности, пусть уже реликтовую, советскую идеологию и, главное, - базировавшиеся на ней или к ней отсылавшие инструменты регулирования литературного производства, все эти утвержденные сверху издательские планы, назна ченные оттуда же тиражи, заданные формы распространения книг, твердые цены на них. писательские премии, почетные собрания сочинений, прочие формы прямого и косвенного государственного вознаграждения. Очевидно, что практически ни одной из этих организационных форм и несомых ими мобилизационно-запретительных функций сегодня не существует.
Показательно, что крупнейшие государственные издательства советских времен, выпускавшие подавляющую часть хоть сколько-ни- будь реально читавшейся книгопродукции и при этом структурно, по подбору и подготовке редакторских кадров воплощавшие прежнюю репродуктивно-идеологическую систему («Наука», «Мысль», «Художественная литература». «Советский писатель», «Искусство», «Радуга», «Молодая гвардия», «Детская литература», не говоря уж о Политиздате). в прежнем виде не пережили начало 1990-х годов и либо вовсе исчезли, либо влачат более чем скромное существование, полностью переключились на выпуск массовой словесности и проч. Единственный выживший государственный гигант и реликт сейчас — издательство «Просвещение», выпускающее массовыми тиражами учебную литературу. Сегодняшнее книгоиздание — дело по преимуществу частных фирм. Если в 1990 году их продукция составляла лишь 8% (по названиям) выпущенных в России книг и 21% их общего тиража, то в 2000 году она уже достигла 54% по наименованиям и 82% по тиражам. Соответственно в ходе описанного процесса лишился своего функционального места отправлявший прежние запретительно-разрешительные функции, достаточно значительный по количеству, сравнительно влиятельный в прежнем советском обществе слой государственных служащих среднего и более низких уровней. Он обеспечивал работу всей этой репродуктивной системы, связывал с ней свои жизненные интересы, социальное положение, виды на будущее - свое и детей. «Вместо» этого писатели и близкие к ним внутрилитературные круги (критик, издатель со своей литературной программой и проч.) получили теперь свободу от страха перед репрессивным государством; свободу от прямого вмешательства цензуры в их деятельность; свободу зарабатывать себе на жизнь письмом (или — с опорой на заслуженное пером — участвовать в публичной политике, деятельности массмедиа, модных демонстрациях, акциях саморекламы); наконец, свободу выезда за рубеж и работы за рубежом, прямых контактов с мировой культурой, ее живыми фигурами, их различными, а нередко и впрямую конкурирующими между собой представлениями о словесности.
Вряд ли кто-нибудь из соотечественников решится назвать возможности, открывшиеся здесь для индивида и для слоя в целом, скудными или несущественными. Вместе с тем это повлекло за собой заметные перемены в символическом значении литературы — в ее роли смыслового полюса, ориентира. фокуса для привычной по прежним временам консолидации образованных слоев российского населения. В целом сегодня стало уже общепринятым говорить о снижении знаковой роли литературы в России — и ее чисто культурной значимости, и социальной привлекательности как для самих литературно образованных россиян, так и для более широких групп населения, конце русского литературоцентризма и т.п. В общем плане это. пожалуй, верно. В частности, еще и поэтому население. включая образованных, теперь куда свободней признается в том, что не читает художественную литературу, не покупает беллетристику. Характерно, кроме того, что наиболее молодые, квалифицированные и активные фракции образованного слоя, прежде всего в Москве, Петербурге, крупнейших городах России, в 1990-х годах стали переходить в массмедиа, менеджерство, рекламу, развлечения, бизнес и другие более престижные сферы, искать более ощутимые формы социального подъема, быстрого признания и гратификации (о достаточно многочисленных случаях переезда за рубеж на время или совсем сейчас не говорю). Соответственно начала перестраиваться структура их досуга и система культурных приоритетов. Далее, во второй половине 90-х уже сами подобные процессы социального перетока стали определяющим образом воздействовать на значение и престиж литературы, на характер литературных образцов, социально востребуемых этими более активными и заметными группами общества, говоря экономическими категориями — на платежеспособный литературный спрос. Напротив, для широких кругов российского населения в это десятилетие росла и без того высокая значимость телевидения как канала, несущего более привлекательные и доступные образцы современности и современного, прежде всего относящегося к сфере развлечений, демонстративного поведения и т.п.1 Можно ска- 1 Зать, ЧТО ГОСударСТВеННО-ИДеОЛОГИЗИрОВаННаЯ.
МаССОвО-МО- ПОДРОЙ"** см в статье -Теле- ^ _ визионная эпоха жизнь после- билизационная модель культуры в России, переживающая в настоящем сборнике в 1990-х годах процесс длительного и медленного распада, стала инкрустироваться отдельными моментами культуры массово- рекреационной, в некоторых отношениях напоминающей, например, современные массовые общества Запада, а еще больше — вестернизированные зоны «третьего мира» (где, разумеется, и в помине нет российских амбиций и претензий, по традиции возлагаемых, в частности, на литературу). Упомянутое инкрустирование, пересадка, прививка относится не только к преобладанию массовых образцов зарубежного, по большей части - американского, кино на телеэкранах или к более чем заметному присутствию переводной (опять-таки чаще всего англоязычной) массовой словесности в книгоиздании и чтении. Важно, что сам образ культуры, организация культурного поля, в том числе организация жизни литературного сообщества, все шире складываются сегодня под воздействием технологии массовых коммуникаций, техник массового пиара - имею в виду конкурсы, викторины, рейтинги, ток- шоу, которые ведут «звезды» предыдущих конкурсов, викторин, рейтингов. Я вижу в этом последнем феномене среди прочего результат нескольких лет активнейшей и по всем социальным меркам успешной работы наиболее молодых и динамичных фракций российского образованного слоя в рамках и по условиям массмедиа, с ориентацией на поэтику рекламы и практику пиара. При этом добавлю, тема литературы, книги, литературной культуры присутствует на отечественном телевидении - в сравнении, скажем, с французским или немецким - крайне слабо: ограниченно по времени, мелко по уровню, что не случайно. Как бы гарантированные всей системой институтов советского общества, роль, состав, трактовка литературы, заданные и фиксированные наперед, не требовали ее обсуждения, тем более в публичной форме, в виде реального диалога, открытой полемики. Соответственно не появилось фигур, ни обладающих подобными социальными умениями (а общаться на равных — наука, которой в социуме и сами социумы долго, тяжело обучаются на собственной шкуре), ни имеющих для этого гибкий, разработанный язык, понятия, системы аргументации.
«Двойное сознание» и «эзоповский язык» позднесоветской эпохи, при всей их локальной значимости и ситуативной изощренности, в новых условиях информационной открытости не годились - и не пригодились. Государственно-номенклатурная модель управления культурой, включая литературу, на определенных участках как будто сменяется сегодня рыночными формами саморегуляции. Речь не только о прямом спросе на ту, а не иную литературу в непосредственном денежном выражении, что достаточно очевидно. Дело еще и в косвенных формах социального заказа и поддержки определенных словесных образцов - через разделение финансовых потоков, распоряжение ими, их регулирование, распределение через систему премий и т.п. Таковы многочисленные уже издательские программы, в том числе с субсидиями зарубежных государственных организаций и посольств (например, переводная программа Министерства иностранных дел Франции «Пушкин»), поддержка издательств, их проектов, тех или иных книг через различные фонды и гранты (несколько издательских программ фонда Сороса - Института «Открытое общество», поддерживающих издание качественной учебной и научной книги, добротных образцов переводной публицистики и беллетристики), спонсорство со стороны частных фирм и отдельных лиц. Таковы негосударственные премии, которых в России сегодня (если не считать разветвленной системы столичных и местных премий такой централизованно-иерархической организации прежнего советского образца, как Союз писателей России) существует несколько десятков: издательств и журналов, банков и фондов, независимых культурных групп, представленных советами попечителей, отдельных меценатов: они даются за творчество в целом. за работу в отдельных жанрах (здесь особенно выделяется фантастика). за публикации «бумажные» и сетевые. Аппарат всей этой системы, сложившейся за 90-е годы, ее кадры сами представляют собой компактную, но достаточно влиятельную теперь подгруппу. И это сообщество в известной степени задает, предопределяет, нюансирует образ современной российской культуры и литературы в расчете на ближайшие к ним культурные группы, структуры массмедиа, публику Интернета.
Фактически единственным реликтом прежней государственной системы литературных коммуникаций остаются на нынешний день толстые литературные журналы — институция, централизованно-командным порядком утвердившаяся в советскую эпоху (прежде всего в 20-х и 50-х годах прошлого века) и рассчитанная, понятно, на тогдашние культурные и идеологические задачи. После публикационного бума конца 1980-х - самого начала 1990-х годов, когда эти издания, особенно несколько лидировавших среди них московских, имели максимальные за все время их существования тиражи и в максимальной степени, на пределе возможностей, выполняли свою главную функцию - приобщения к литературным образцам и представлениям, значимым для консолидации всего образованного слоя. - толстые журналы резко сузили круги своего хождения. Их тиражи, в позднесоветские дефицитар- ные времена назначавшиеся сверху в пределах примерно сотни тысяч экземпляров, а затем взмывшие на пике гласности в отдельных случаях до миллиона и даже нескольких миллионов («Дружба народов» с рыба- ковскими «Детьми Арбата», «Новый мир» с солженицынским «Архипелагом»). сегодня насчитывают несколько тысяч и дваж- 2 ды в год еще понемногу сокращаются. Если число ZZZZZZZZZ пеРиодических изданий в целом по стране - не считая га- никаций. если взять за основу зет - за 90-е годы почти не изменилось, то их средние ти- количество книжных магази- ражи уменьшились более чем в 8 раз, а конкретно для толс- иов оно за 90 е годы уменьши- ^ _ оось по России в тесть-eo- ТЫХ ЖурНЭЛОВ - В 20 И более раз2. ЭТО ВПОЛНв НЭГЛЯДНО семь раз а с учеюм сужения показывает, до какой степени раздроблен и продолжает дробиться социальный контингент их привычных потреби- значительнее телей - литературно образованная «интеллигенция», как убывает ее социальная роль, значимость ее ценностей и символов, влияние, престиж в глазах других общественных групп. Говоря очень обобщенно, значение «толстых» литературных журналов для образованных читателей позднесоветской эпохи, начиная примерно с конца 1950-х годов, было связано с двумя обстоятельствами. Во-первых, журналы — при всем идеологическом контроле и цензурных препонах или, точнее, именно в условиях, когда информационная свобода постоянно и жестко ограничивалась, — выходили к публике со своим образом мира, в частности, со своим представлением о литературе, «тут же», в каждом новом номере, воплощенным в структуре издания, круге его постоянных авторов, подборе текстов, их заголовках, внутренних перекличках материалов. Сколько-нибудь опытный читатель (а его опыт среди прочего журналы и формировали, это была целая наука, которую вместе со всем остальным современники предпочли потом отодвинуть и забыть либо ностальгически вспоминать как утраченный и недоступный, тогда как его нужно было продумать и зафиксировать, сохранив значимым, но сделав прошлым!) никогда бы не спутал разные журналы, окажись они вдруг без обложек. Он узнал бы «свой» журнал по оглавлению, даже по нескольким страницам. Во-вторых, журналы привлекали опять-таки образованных читателей тем, что были в посильной степени органами рефлексии над окружающей жизнью и текущей литературой. Отсюда важнейшая роль отделов публицистики и литературной критики в журналах данного типа. Конечно же, навязанное политической властью разделение на «две культуры», возникновение с середины 1960-х годов сам- и тамиздата, которые, понятно, не входили в круг печатного рассмотрения, критического анализа, рецензирования, не могло не ущемлять, больше того — не уродовать журнальные формы коммуникаций между различными группами и слоями общества, т.е., не уродовать само общество. Из сферы публичного обсуждения вытеснялись наиболее острые проблемы общественной и культурной жизни, подавлялись альтернативные точки зрения на них, устранялась возможность открытой полемики. Это — вне зависимости от взглядов и воли отдельных людей — извращало и развращало институт критики: приучало думать с расчетом на недоброжелательного и неквалифицированного, но неустранимого партнера. Однако в полной мере разрушительный эффект «подполья» для журнальной системы сказался, по-моему, как раз тогда, когда оно было «легализовано» — в период перестройки и публикационного бума. Разумеется, этот эффект никем не планировался и в большой мере оказался неожиданностью для участников. Дело не только в том, что «горячие» тексты, в первые перестроечные буквально «с колес» шедшие в печать и заставлявшие журналы соревноваться в скорости, соперничать за возможность публикации как таковой, вроде бы должны были говорить «сами за себя» и потому, казалось, не требовали критического анализа, сопровождаясь разве что короткой библиографической справкой и откликами благодарных читателей. Для аналитического освоения этих «вытесненных» текстов, созданных их авторами, замечу, в совершенно других социальных и культурных обстоятельствах, по иным поводам и причинам, из иного мыслительного материала, как и вообще для работы с неочевидной проблематикой «забытого», «пропущенного» и «вычеркнутого», у прежнего литературно-критического сообщества не оказалось необходимых средств, развитых языков обсуждения, способов сложной, многоуровневой рефлексии3. Популяризаторская профессорская публицистика тех лет - экономическая, историческая, правовая - по тогдашней необходимости или по всегдашней советской привычке рассчитывала все же на троечников и, при всей полезности ее намерений, исчерпала свои возможности буквально за год-другой. А других интеллектуальных ресурсов за пределами привычной и, в общем, уже архаичной для конца XX века популяризаторско-просветительской роли у отечественной интеллигенции не нашлось. Сегодня толстые литературные журналы, практически полностью сохранив свой состав (кажется, единственное исключение — прекратившая выходить саратовская «Волга»), имеют, в пересчете на образованное население страны, тиражи, близкие к «малым литературным обозрениям» или к «журналам поэзии» в развитых странах Запада. Однако их количество (а значит, известное разнообразие точек зрения, актуальных культурных образцов, подходов к их интерпретации и критике, соревнование и полемика между разными образами литературного мира, конструкциями настоящего, представлениями о прошлом, формами памяти, разными проекциями истории) по-прежнему крайне невелико. Поэтому они неизбежно оставляют за своими пределами литературный авангард и не подвергают систематической рефлексии современные формы литературы. Литературная критика в них за 90-е годы по большей части фактически сменилась рецензированием, косвенными формами рекламы и другими похожими типами «перекрестного опыления». Они либо поддерживают сложившийся литературный истеблишмент, либо отмечают «правильных» кандидатов на пополнение этого круга - претендентов на «нормальную» литературную репутацию. Впервые за все время существования института литературы в России толстый журнал утратил сегодня роль главного структурообразующего элемента литературной системы в стране. Литература — и претендующая на элитарность, и тем более массовая — не сводится теперь к журнальной жизни и делается далеко за рамками толстых журналов. Что же касается самбй литературной критики, то она за 1990-е годы во многом ушла в газеты, тонкие и глянцевые журналы (от «Итогов» до «Афиши»), в Интернет. И это не просто переход тех или иных конкретных людей (часть их и поныне активно сотрудничает с толстыми журналами) в другие, в частности более богатые, издания. Это выход на другие читательские аудитории, с другими жанровыми типами высказываний, другим образом коммуникатора и коммуниканта, наконец, в другом ритме. Значительная часть литературного сообщества, причем часть более динамичная, активная, амбициозная, стала структурироваться по-другому, в строгом социологическом смысле слова - представлять собой потенциально другое сообщество (общество), даже если «по паспорту» в него нередко входят, больше того, образуют в нем отдельные значимые точки, «те же самые» люди. Подчеркну, что они не выдвигают альтернативных идей литературы, не создают новых ее образцов. Однако они несут с собой другие, малопривычные техники коммуникации - коммуникации, рассчитанной на самую широкую аудиторию, а значит, и на гораздо более короткий цикл обращения текстов, ориентирующей не на память коммуниканта, а на прямую суггестию здесь и сейчас, коммуникации менее адресной, а потому более агрессивной. Крайне существенно, например, что критические высказывания, обзорные статьи, ротация рецензируемых книг происходит в этих новых изданиях в ритме недельной, если вообще не ежедневной смены (в основном недельной остается и периодичность сетевых литературно-критических и информационно-рецензионных изданий). А цикл редакционной подготовки толстых литературных журналов — по- прежнему до четырех месяцев. В результате литературные критики, обозреватели, рецензенты в этих изданиях, хотят они этого или нет, работают с уже размеченным и оцененным их коллегами по сообществу, но нередко и ими самими литературным материалом. Поэтому при выборе того, что взять для обзора и рецензии, и того, к кому адресоваться и какие литературные координаты и их значки при этом использовать, они вынуждены ориентироваться — хотят они того субъективно или нет — на более устоявшиеся, зачастую уже рутинные нормы, образцы, стандарты оценок. Ситуация тем более затруднительная, что большинство прежних, как групповых, так и межгрупповых оценочных стереотипов, определявших, кто есть кто и что есть что в литературе вообще и в современной словесности в частности, сегодня или скомпрометированы, или обессмыслились, или неприменимы. Поэтому толстый журнал все чаще выступает теперь рутинизирую- щим элементом литературной системы, по преимуществу сохраняя — неважно, сознательно или по привычке — литературные стандарты и образцы прошлого. По сути, впервые в российской истории он не репрезентирует ни институт литературы, ни авангард литературных поисков, ни поле межгрупповых коммуникаций, ни канал взаимодействий с читателями, их наиболее продвинутыми группами, а представляет лишь консервативный сегмент литературной системы. В этом смысле можно говорить о конце «журнального периода советской литературы». Если же говорить социологически более точно, то речь идет, конечно. о распаде сообщества «первого прочтения», круга «первых читателей». Их функцией была первичная экспертиза литературных заявок разных групп с точки зрения тех ценностей, которые выступали наиболее значимыми для образованного сообщества в целом и интегрировали его, действуя «поверх» узкогрупповых норм отношения к этим ценностям, поверх фракционных разногласий. Предполагалось, что данный слой «экспертов» читает или просматривает многие (в принципе — все) толстые журналы, вынося напечатанному в разных периодических изданиях оценку, которая авторитетна для более широких и культурноинертных групп и слоев («ведомых»), тем самым как бы создавая круг актуальной литературы и вводя ее в более широкий читательский обиход. Конечно же этим подразумевалась относительно небольшая величина собственно читательского сообщества на фоне всего остального общества (четкая отграниченность его продуктивного и престижного поэтому центра от слабоструктурированной, чисто рецептивной периферии) и во главе с этой единственной, относительно единой экспертной подгруппой. Иными словами, иерархическое устройство литературной системы и культурной системы в целом, просветитель- ски-популяризаторская модель распространения культурных (литературных) образцов сверху вниз. Подобная модель социокультурного устройства — и общества, и литературного сообщества — конечно же фазовая. Видимо, она характерна для начальных этапов вступления обществ в процессы социокулыурной модернизации, а особенно тех из них, которые вступают в этот процесс позже (или дольше) других, с постоянными отступлениями, блокировкой изменений, традициона- лизирующей адаптацией элементов нового к привычным культурным кодам и т.д. Сегодня толстые журналы и стоящие за ними кадры литераторов потеряли поддержку этих прежде влиятельных в обществе читательских групп, да таких групп в российском социуме сейчас попросту нет (см.: Гудков, Дубин 2000). Так что публика, читающая толстые журналы по старой привычке или по-прежнему связывая с ними остаточные значения культурного «центра», сегодня все чаще представляет, в плане социальной морфологии, периферию общества - например, глубокую провинцию, где альтернативных источников литературных образцов почти нет, и более старшие и менее доходные группы, зачастую не имеющие других контактов с миром литературы, кроме привычного «своего» журнала. Для начинающих же и молодых писателей, особенно живущих в провинции, где публиковаться практически негде, к тому же напечатанные там книги почти не выходят за рамки места жительства писателя и все равно не достигают Москвы, «толстый» московский журнал остается если не единственной, то ведущей публикационной площадкой, которая регулярно, в одном общем времени (пусть и отложенном на несколько месяцев, а то и лет) связывает их со сколько- нибудь широким читателем в стране. Иными словами, толстые журналы — даже помимо намерений их редакции — консервируют классический советский разрыв между центром и периферией российского общества. Собственно же поисковой литературной периодики - а она в стране такой величины, как Россия, должна была бы исчисляться десятками, если не сотнями изданий — сегодня, насколько могу судить, нет. В большинстве крупных стран Запада такие «little reviews» («poetry reviews», «critical reviews»), чаще всего даже не просто литературные. а общегуманитарные, мультидисциплинарные по подходам, насчитываются сотнями, в годы же культурного оживления и подъема (например, в США 1960-х годов) их число достигало нескольких тысяч изданий одновременно (см.: Дубин 2001а: 328). С другой стороны, единицей, условно говоря, событием в литературе и в мире читателей стало сегодня не произведение, а книга. Можно сказать, у нас на глазах осуществляется переход от культуры журнальных текстов к культуре книжных серий (присутствие этих последних как в ассортименте книжных магазинов, киосков и лотков, так и в круге чтения и широкой, и подготовленной публики стало во второй половине 90-х очень заметным). В этом смысле логично. что законодательной инстанцией в словесности теперь все чаще оказывается не критик (представляющий, по его принципиальной функции, различные группы читателей), а писатель-«звезда» (не так важно, что лежит в основе его «культовости» — профессионализм или скандал) и издатель с собственным имиджем, именем, брендом («проектом», серией). Вообще говоря, стоит пояснить, что подобная реконфигурация литературного поля, как знают историки и социологи литературы, книжной культуры и книжного дела, обычно означает переход к массовому обществу — полицентричному, неиерархи- ческому, информационно-открытому и т.д. Отдельные элементы этого процесса можно отметить и в наших условиях. Нарастающая серийность книгоиздания (необязательно конвейерного выпуска жанровой продукции «для всех», но и, например, современной проблемной прозы, переводных интеллектуальных новинок) — один из показателей такого перехода. Показательно, что критик и рецензент сегодня все чаще откликаются не на произведение, а именно на книгу. Можно даже вполне четко отделить в нынешнем литературнокритическом сообществе того, кто рецензирует произведения (поскольку фактом и событием для него являются тексты, и, если они сегодня лишь переизданы, то он помнит об их первом появлении и последующей рецепции), и того, кто отзывается на книги (для него событием и фактом выступает издание, а предыдущих версий текста он либо не знает, либо «не помнит» — не помнит как не нужные ему, т.е. функционально, а не по слабости запоминательных способностей). Можно предположить, что литературная социализация критиков этой второй группы (или критиков второго типа) вообще проходила вне журнальной культуры, и журналы для них — «папина литература» (как на рубеже 1980-1990-х годов кинокритики заговорили о «папином кино»). Скорее всего, они принадлежат к более молодым поколениям, для которых естественным был уже образ литературы 1990-х годов — литературы как потока книжных новинок или выставки новых книг, а понятие «первых читателей» (и вся слоевая, иерархическая структура прежнего читательского сообщества с «группой первого прочтения» во главе) не значимо, ничего не говорит. Характерно, что и маленькие магазины, торгующие интеллектуальной литературой, постепенно свели торговлю журналами (тем более прежними толстыми) к минимуму, и не выставляют даже свежие их номера на прилавках или стендах последних новинок. Расширяя контекст далеко за рамки нынешнего дня, можно было бы видеть в журнальных периодах русской (1840-1870-е годы), а потом советской литературы (1920-е, а затем 1950-1970-е годы) начальные, ранние стадии или, вернее сказать, эпизоды или попытки подобного перехода к обществу и культуре модерна, а в сменившей (сменяющей) их эпохе серий, тонких журналов и толстых газет — более зрелую фазу или форму собственно модерного существования. Не обсуждаю сейчас, в какой мере это согласуется, а точнее, напротив, расходится с развитием и состоянием других институтов и подсистем российского общества — экономических, политических, правовых и др. Для элементов групповой инновации в одной из сфер публичности в России нет сейчас обеспечения и поддержки со стороны других институтов, всей институциональной системы общества. Это системное качество в советской истории вплоть до нынешнего дня обеспечивалось лишь механизмами тоталитарного господства — пла- ново-централизованной экономики, иерархического управления и контроля, с распадом которых как наиболее общим и долговременным процессом, с феноменами эпигонской адаптации к условиям постоянного социокультурного «оползня» мы и имеем дело. Так или иначе, серийность российского книгоиздания в 1990-х годах явно, неуклонно и стремительно растет. В1993 Г°ДУ на книжном рынке страны насчитывалось 220 книжных серий, а в 1997-м — уже 1200 (см.: Ильницкий 2002:36). Реально работающими формами сплочения писателей, критиков, рецензентов сегодня уже выступают не столько журналы — по «традиционной» функции, воплощенной уже в самой их структуре, это, как уже говорилось, органы конкурирующих и конфликтующих, борющихся за «своего» читателя литературных групп*, - сколько ритуалы непосредственного общения и сплочения всего литературного сообщества в виде вручения премий и презентаций вышедших книг, этих как бы кандидатов на будущие премии. Тем самым центрами или узлами литературных коммуникаций теперь становятся, с одной стороны, клубы и салоны, предоставляющие первичную площадку для литературных заявок, а с другой — издательства. эксперты которых дают подобным заявкам оценку и которые переводят данную оценку в форму издательской стратегии (серии, библиотечки и т.п.). Деятельность же собственно журналов либо подстраивается под эти формы вдогонку, либо впрямую примыкает к ним. можно сказать. их обслуживает. В целом в литературном сообществе преобладают сейчас процессы самоорганизации (внутреннего сплочения). принимающие вид форм и мероприятий, стилизованных как клубные и салонные и выступающие одной из разновидностей, условно говоря, «светской» жизни. Другим. куда более ярким, шумным и любопытным для широкой публики вариантом ее стала за 90-е годы публичная и домашняя жизнь людей успеха, на чем бы этот успех ни основывался. - звезд кино, эстрады, шоуменов и менеджеров массмедиа и проч. (отсюда повальная популярность сравнительно дешевых, но глянцеватых журналов типа «ТВ-парк» и «Семь дней»). Из людей пишущих известен сегодня за пределами собственно литераторского круга лишь тот. кто попадает на экран телевизора или страницы подобной околотелевизионной прессы. Сегодняшние биографии и автобиографии «звезд», ставшие заметными на книжных прилавках образцами литературной продукции, обращенной к массовому читателю (который еще и массовый слушатель, зритель, который ищет и находит примерно те же образцы на радио и телевидении), строятся на общезначимых значениях типичности, узнаваемости, противоположных субъективности. В этом смысле они противостоят такой модели инди- видуации самоопределяющегося и самоответственного субъекта, как европейский «роман воспитания». Можно сказать, что в сегодняшней литературе биография «звезды» вытесняет роман воспитания - модельный образец романа, и «русского романа» как такового, попадая в контекст популярных и массово-признанных романов, объединенных формулой социального романа с криминальными, мелодраматическими или комическими (ироническими) обертонами. Вообще говоря, преобладание такого рода ориентации на узкий круг «знакомых» и на непосредственное настоящее, на «сезон» (форм организации лишь «ближайшего» пространства и времени, активизации его самых коротких мер, ритмов и циклов) обычно характеризует процессы перелома (сдвига, перехода) или промежутка, паузы, эрозии в культуре, в обществе. Однако в приватном сообществе «своих» не обсуждаются принципиальные вопросы: скажем, такие, казалось бы. неотложные сегодня, как «что такое литература», «как быть писателем». Подобного уровня и масштаба проблемы - только напомню, до какой степени они, их этический смысл были остры в России второй половины 1920-х годов, скажем, для членов ОПОЯЗа либо во Франции после Второй мировой войны, например, для Бланшо или Сартра, — здесь неуместны и несвоевременны, поскольку предполагается, что процессы группового объединения-размежевания, и на совершенно иных основах, уже произошли или, по тем либо иным причинам, не актуальны. А раз так, то для общения оставшихся вполне достаточно шифрованного жаргона - смеси стёба с молодежным сленгом (что-нибудь вроде «неслабо вставляет»), легко прочитываемых посвященными отсылок к двум-трем одиозным персонам и других столь же незамысловатых птичьих сигналов. Важно подавать знаки принадлежности или с той же демонстративностью, той же легкостью опознания другими, их нарушать (вариант Базарова или Верховенского-фиса тоже, увы, вполне накатанный и даже избитый). Как бы там ни было, задачи коммуникации между литературным сообществом и различными кругами читателей, проблемы интеграции и воспроизводства института национальной литературы и национальной культуры не могут быть решены с помощью отношений между «своими» типа салона или клуба, для этого требуется система более сложных и универсалистских механизмов. Самое недвусмысленное свидетельство тому — коллапс и распад крупнейших библиотек России, начиная с Российской государственной библиотеки, уже далеко не первый год существующей вне мировой информационной среды и в отрыве от контингента читателей, работающих в реальном времени научного и культурного поиска, и Библиотеки иностранной литературы, фактически переставшей в 1990-х годах комплектовать новую гуманитарную литературу, значительно сузившей круг выписываемой периодики, а потому явно переориентировавшейся на чисто студенческий контингент и по преимуществу на учебно-консультативные функции. Дополнительную остроту подобному свидетельству придает то, что сегодняшнее гуманитарное сообщество — в отличие, скажем, от ситуации вокруг Ленинки, ее реконструкции, судьбы фондов и Отдела рукописей во второй половине 8о-х или вокруг общественных, открытых выборов директора в Иностранке конца того же десятилетия — осталось к только что перечисленным фактам полностью равнодушным. За 90-е годы между литературным сообществом и более широкими кругами читателей ясно обозначился и все увеличивается социальный, культурный разрыв. Растущие цены на книги и на их пересылку по почте, величина налогов на книгоиздание и книгопродажу, снятие налоговых льгот с данной сферы этот разрыв поддерживают и углубляют (за первое полугодие 2002 года цены на книги выросли на 35-45%, заметно сократился совокупный тираж выпущенных книг, особенно детской литературы). Относительная стабилизация внутрилитературного положения, кристаллизовавшегося за вторую половину 1990-х годов, закрепление, даже окостенение соответствующих ролей, рутинизация соответствующих фигур-«звезд» вызывают в более молодых и периферийных группах претендентов на лидерскую роль утрированные до карикатурности формы самоопределения, которые рассчитаны на внешний и немедленный эффект и представляют собой самодемонстра- цию «от противного». В ход идут техники нагнетания сенсационности, намеренной и вызывающей провокации, вообще говоря, из истории левых движений азбучно известные. Возня вокруг премии «Национальный бестселлер» — один из примеров таких негативно-протестных культурных тактик, просчитанная пиаровская попытка апробировать их на публике и явочным порядком утвердить в обиходе. Именно и только при резком разрыве между писателями и читателями. при распаде литературно образованного сообщества, в ситуации защитной литераторской закапсулированности такого рода акции становятся возможны, поскольку остаются без сколько-нибудь внятных общественных последствий. В подобных ситуациях обычной техникой утверждения в литературе и вообще в культуре становится «самоназна- чение» явочным порядком (главное - отсутствие публичных возражений против «кандидата»), а ведущим способом создания культурного «события» - скандал. Вообще использование механизмов сенсационности, нагнетания скандала, демонстративного нарушения приличий становится ведущим способом коммуникации тогда, когда в обществе. где резко отделены центр и периферия, идеологически жестко противопоставлены «высокая культура» и «коммерческий ширпотреб», нет сложной системы групп, сообществ, институций, которые 5 опосредовали бы дистанцию между массовым уровнем в более общем плане об этом и уровнем кружка, салона, малой группы, центром (цент- ГжГоГГ::::: Рами)и периферией социума. В подобных условиях инс- в настоящем сбормико статью титуциональных дефицитов средоточие организации -война, власть, новые распо- культуры, которая по-прежнему мыслится иерархиче- рядитепи-. В этом смысле вой- г г J г г на. например чеченская, как СКИ-ЦеНТраЛИЗОВанИОИ. как раз И МОНОПОЛИЗИРУЮТ и вспышки этнической ксено- умелые, а главное, решительные, авторитарные и напо- фобии и агрессии, акции дв- < п «оперативного амгисемитиз- Ристые пиаровцы5. В этом плане, назначение на роль ма в сегодняшней России, в ее «национального бестселлера» романа А. Проханова столице представляют собой «Господин Гексоген», не имевшее, понятно, никакого от- такое же выражение институ- м циональных дефицитов пост- ношения к читательскому выбору (который ведь и стоит советского общества, как пос- за словом «бестселлер»), на свой лад подытоживает про- ;::ГеГГГбС;ГГ- «ессы самоизоляции и разложения литературного сооб- культуре щества второй половины 1990-х годов. 4 Кризис привычного по прежним временам единого нормативного понятия литературы сопровождался в 1990-х годах кризисом образа автора. столь же традиционной для советских времен системы писательских ролей. Однако я бы никоим образом не говорил тут (как и в обществе, стране в целом) о «разброде» или «хаосе». И даже рискнул бы сказать наоборот: неопределенность смысла литераторского существования, зыбкость фигуры воображаемого или тем более идеального читателя усилили внутреннюю организованность литературного сообщества. Ситуация - по крайней мере, для участников — выглядит достаточно урегулированной. Другое дело, что она структурировалась на иных, не привычных для развитой литературы основаниях - отношениях знакомых и «своих», которые ни в литературном, ни в более широком социальном плане пока что не слишком хорошо опознаны, не описаны сколько-нибудь систематически и не подвергнуты рефлексии силами аналитиков. Отдельные формы организации в современном российском обществе, которые по типу и функции отчасти напоминают описываемые здесь, чаще всего либо видятся сегодня со стороны как иррациональные, хаотические, предвещающие катастрофу, либо получают оценочные ярлыки вроде «блата» или «мафии», либо неточно обозначаются как «неформальные». Их регулярность и понятность для участников требует специального анализа, и конечно же в совсем других категориях. (Об одном из возможных здесь подходов см.: Гудков, Дубин 2002а.) В литературе, с одной стороны, активизировались всякого рода маргинальные и промежуточные формы самоопределения и словесной практики — например, пародийного литературного существования, псевдо- и гетеронимной словесности, как авторов собственно отечественных (Шиш Брянский), так и стилизующих себя под иностранцев (Макс Фрай, Хольм ван Зайчик). С другой стороны, напротив, начали кристаллизоваться роли писателя-профессионала (включая фигуры символических лидеров — «звезд»); сетевого рецензента, рекламиста, пиарщика; литературного менеджера. Чаще всего в этой последней роли, может быть, решающей в нынешнем пространстве литературы, выступает сегодня, как уже говорилось, издатель, задающий такие более или менее кратковременные формы организации литературы, как проект, серия. При едином полиграфическом оформлении и четкой читательской адресации (а она у сегодняшних издателей с именем как раз такова, их читатель определен и узок), подобные серии и проекты получают значение торговой марки, рекламного бренда. «Свои» читатели (журналы таких читателей продолжают терять, тогда как книги, точнее — серийные издательские стратегии, их приобрели) узнают «своих» издателей по «своим» сериям. О мобилизации сенсационности и скандала — а это, вообще говоря, одна из форм организации события в период перехода от закрытых, статусно-иерархических форм коммуникации к более широким, массовым, анонимным и в этом смысле тоже феномен современного общества, хотя и экстраординарный, пограничный для цивилизованного обихода, — уже говорилось. Проблематичность писательской роли и кризис согласованных нормативных представлений о литературе — вместе с проблематичностью коллективного самоопределения в сегодняшней России вообще, явными барьерами и разрывами в структурах ценностей и опыте даже ближайших друг к другу поколений россиян — в очередной раз поставили под вопрос «традиционную» структуру индивидуальной биографии, а соответственно и форму романа (вместе с понятием героя) как технику ее литературной репрезентации. Понятно, что «конец романа», как тонко отметил в свое время Мандельштам, связан с «концом биографии», ее ставших привычными и казавшихся нерушимыми моделями (см.: Мандельштам 1990:203-204). (Эпохи перелома или промежутка — это, как правило, эпохи ослабления роли романа, но, напротив, повышения писательских, а также читательских акций лирики — как «открытой», более гибкой формы выражения субъективного опыта, самой конструкции субъективности. И вместе с тем эпохи расширения значимости в литературе пародического начала, включая пародии на саму литературу, господствовавшие в недавнем прошлом типы литературности). 6 этом смысле можно связать такие феномены, как сокращение значимости литературы в обществе; потеря толстыми журналами их структурообразующей функции и читательского престижа; падение влиятельности критики и нарастающая неопределенность профессиональной роли критика, но особенно — литературоведа (проблематичность и дисфункциональные сбои культурной «памяти» при невротической озабоченности «корнями» и «великим прошлым»); наконец, отрыв писательского сообщества от более широких кругов заинтересованных читателей — и уход романа (вместе с фигурой и проблематикой «главного героя», «героя нашего времени» и т.п.) с сегодняшней литературной авансцены. Проблемный роман на актуальном отечественном материале («русский роман», по названию нашумевшей в свое время книги Эжена Мелькиора де Вогюэ, [1886]), как и его немедленный литературно-критический анализ на страницах журналов, был ценностным стержнем современной словесности на протяжении всего журнального периода русской литературы, а далее стал эталоном, все более эпигонским, для литературы советской. Между тем многие эксперты нынешней литературной ситуации, констатируя довольно бледное состояние крупной прозаической формы (при ощутимой, впрочем, писательской и литературно-критической ностальгии по этой последней, рутинных ожиданиях в редакциях журналов нового — в который раз — Бальзака или Толстого, ставке на крупную форму, «без которой журнала нет»), вместе с тем отмечают явные, по их мнению, успехи поэзии, повышение ее технического уровня, демонстративную «литературность» и проч. Но круги читателей поэзии, даже признанной, всегда были нешироки, а применительно к современной лирике они, можно предполагать, и вообще ограничиваются публикой литературных клубов и салонов, посетителями соответствующих сайтов в Интернете, ближайшими к ним фракциями университетской молодежи крупных и крупнейших городов. Этот же контингент, сложившийся, подчеркну, за те же 90-е годы, выступает сегодня читателями «хорошей» или «интеллектуальной» переводной прозы, серии которой в последние годы выпускают различные издательства Москвы и Петербурга («Текст», «Слово», издательство «Независимая газета», «Амфора». «Азбука», «Симпозиум», издательство Ивана Лимбаха и др.). К ним в самое последнее время стали присоединяться крупные коммерческие издательства (ОЛМА-Пресс, ЭКСМО-Пресс, ACT и др.), опять-таки в самое последнее время начавшие организовывать серийные издания уже и современной отечественной прозы. Это, кстати говоря, привело к формированию еще одной новой роли — литературного эксперта (читателя и рекомендателя) того или иного издательства, в роли которого выступает сегодня ряд известных литературных критиков, переводчиков — Н. Иванова и Б. Кузьминский, А. Парин и В. Топоров, М. Айзенберг и Г. Дашевский, В. Мильчина и другие. Стоит добавить, что за вторую половину 1990-х годов выросло количество книг (не журналов!), изданных в нестоличных городах России. Особенно заметно это именно на таком показателе потенциальной активности местных культурных групп, как число названий изданных книг (доля «местных» книгоиздательств в суммарном тираже — иными словами, реальная мощность совокупного культурного производства — пока выглядит куда скромнее). Традиционная для российской литературной системы централизация литературной жизни в столице (двух столицах) в своих основных структурно-функциональных параметрах сохраняется, но очень медленно размывается и проседает. Описанное в статье снижение роли прежних толстых литературных журналов как привычных органов коммуникативной связи литературных групп продвинутого центра с более инертной периферией — одна из сторон данного феномена стихийной, ненаправленной децентрализации, продолжающегося распада советской, тотально-унитарной модели культурной организации общества. Можно предполагать, что со временем процесс все большего усложнения пути от писателя к читателю, все большей профессионализации его дифференцирующихся звеньев, в принципе может породить и роль профессионального «чтеца», сортирующего отечественный и мировой литературный поток для издательств-гигантов, как это делается, скажем, в известном парижском издательстве Gallimard (где в этой роли часто выступали крупные и даже крупнейшие писатели). Распространение «интеллектуальной» литературы и, в частности, «модной книги» (форма, прежде связанная для интеллигенции с любыми сколь- ко-нибудь незаурядными журнальными публикациями и заново созданная во второй половине 1990-х годов силами теперь уже новой, более молодой публики, в расчете на ее запросы, формы общения, каналы внутренней коммуникации и проч.) идет через небольшие частные магазины, в основном в Москве и Петербурге. Они опять-таки нередко принимают на себя некоторые функции клубов или салонов. Широкие читательские круги (хотя стоит отметить, что за 1990-е годы они заметно сузились, тогда как число людей, не читающих книг, и семей, где книги не покупают, явно возросло6, особенно — б среди образованной публики), во-первых, во многом пе- в 1998 году, по да^ымвциом. не читали книг 31% опрошен- решли за эти годы на другие коммуникативные каналы - иых в 2ооо-м- 34. прежде всего телевидение, а во-вторых, имеют дело с дру- в октябре 2002 года - 40% гой литературой и другими каналами ее поступления. Это книги карманного формата и популярных остросюжетных либо мелодраматических жанров в мягких обложках, мемуаристика (нередко на грани скандальности), утилитарные издания энциклопедически-спра- вочного типа - от огородничества до теософии — для семьи и детей, предлагаемые на уличных лотках и в киосках крупнейших городов по пути повседневного следования основных потоков горожан (станции метро, вокзалы, книжные супермаркеты, торгующие лишь серийными, апробированными образцами). Обращает на себя внимание, что с середины 1990-х годов интерес широких читательских групп от «крутых» боевиков В. Доценко, Д. Корецкого. Ч. Абдуллаева и их героев-сверхче- ловеков постепенно сдвигается к женскому любовному или семейнопсихологическому роману с авантюрно-криминальной обстановкой и сюжетикой - книгам А. Марининой. П. Дашковой. М. Серовой (лидер 2001 года по числу изданных книг), Т. Поляковой, а от них к ироническим детективам Д. Донцовой (лидер 2001 года по совокупному тиражу изданного), JI. Милевской, Д. Калининой и др. (см.: Дубин 19946; Левина 2001). Можно сказать, что от состояния фрустрации, навязчивой сосредоточенности на картинах насилия и распада большинство, во многом из-за усталости, переходит к желанию хотя бы воображаемого успокоения и, пусть даже скучной и «серой», но более стабильной, воспроизводимой, предсказуемой картины мира. Отсюда, кстати, в нынешнем детективе или криминальном романе и темы семьи, быта, опасений за жизнь, свою и своих близких вместо прежней неуязвимости и беспощадности бездомного протагониста-одиночки. В этом смысле проблем с производством образцов массовой словесности, острых еще пятнадцать-двадцать лет назад, сегодня нет: они за 90-е годы с очевидностью ликвидированы. И не запоздалые, отчуж- денно-негативные оценки феномена массовости со стороны тех или иных литераторов могут выступить сейчас и завтра стимулом к созданию относительно новых (но не авангардных) жанровых образований и выходу с ними на достаточно широкую и образованную публику, более (но не самую) молодую, более активную в социальном плане и вместе с тем достаточно состоятельную. Скорее задача ближайшего будущего, которую имеет хоть какой-то смысл обсуждать, поскольку ее можно более или менее решать сознательно и коллективно (поисковые группы в этом плане непредсказуемы, их в нынешней России, можно сказать, и нет. да они никогда и нигде не делали литературную и книгоиздательскую погоду, их функция — ее «возмущать») — это создание достаточно мощного и добротного, чтобы был уровень и выбор, книжно-литературного мейнстрима. Пока что сама проблема опосредования дистанции между литературным сообществом и более широким читательским контингентом еще только начинает признаваться верхушкой образованного слоя. Есть лишь несколько отдельных писателей, которые по своему умению и разумению пробуют сегодня к ней явочным порядком подступиться. Первопроходец (и звезда второй половины 90-х — у всякой эпохи свои звезды), конечно, Б. Акунин. Человек с устоявшейся литературной репутацией, «из хорошей компании», решился, пусть играючи, но радикально сменить социальное и культурное амплуа, заявив примерно так: я профессионал, работаю на рынок, пришел со своим интересом, имиджем и проектом, которые продаю и собираюсь с выгодой продвигать дальше — в глянцевые журналы, на сцену, в кино, на телевидение. Могу только предполагать, но думаю, что авторы, идущие сегодня с Б. Аку- ниным плечо к плечу, и те, кто за ними в ближайшее время последуют, соответственно своей функции «новых» посредников между культурой и публикой будут и впредь пытаться соединять стереотипы массовых словесных жанров (по преимуществу остросюжетных) с ретростилистикой (традициями «хорошей литературы») и обращением к материалу прошлого, в частности дореволюционной отечественной истории. Последний момент ввиду явных ретроориентаций и массы, и более узких групп в сегодняшней России, представляется важным, о нем стоит сказать несколько слов. Как можно думать, по своему заданию такая смысловая обработка прошлого будет уже не просто его разгерметизацией. неизбежно сенсационной (подобная деятельность — достояние массового уровня культуры, признак начальных шагов от «закрытого» общества к подобной массовости, и они уже за последние десять-пятнадцать лет с шумом сделаны), а, напротив, движением в сторону от идеологической ангажированности и прямой оценки, снятием с исторических событий и имен налета таинственности и скандальности - их рационализацией, если угодно - прозаизацией, и в этом плане - банализацией. Характерно в данном контексте одно начинание самого последнего времени: я имею в виду учреждение петербургским издательством «Пальмира», журналами «Знамя» и «Новый мир» премии «Русский сюжет», задача которой - повысить престиж сюжетной прозы, ее социальную значимость, приблизить писателей к широкой читательской аудитории7. Так что если учесть сравнительно недавние по времени и как будто похожие по направленности процессы в литературах стран Восточной Европы или Латинской Америки (хотя любая аналогия хромает, и расхождения культурных систем, социальных контекстов бытования литературы в России, Аргентине и Польше, может статься, намного сильнее сходств), то жанровые и формульные разновидности подобного мейнстрима, вероятно, могли бы кристаллизоваться вокруг нескольких точек. Это социально-критическая, проблемная, но и остросюжетная проза писателей с литературным именем и амбициями - как отечественная, так и переводная, при этом преимущественно - из неожиданных, еще не канонизированных регионов (скорее, «малых литератур», чем традиционно «великих» литературных держав); те или иные формы фэнтези на материале различных исторических эпох и культурных укладов; собственно исторический роман (не эпопея или панорама, а камерная стилизация, история не царей и вождей, но среднего человека, семьи, локального сообщества); история повседневности как «процесс цивилизации», по терминологии Норберта Элиаса - от жилья, манер и кулинарии до любви, моды и техники; мемуары и биографии; разнообразный и занимательный нон-фикшн (не популяризация науки силами журналистов, а переход к писательству специалистов-антропологов. психологов, географов. историков, лингвистов). Разумеется, это лишь гипотезы эксперта, одного из экспертов. Способностей к самостоятельным начинаниям и воли к коллективному действию со стороны самих пишущих и читающих ни они, ни какие бы то ни было другие, понятно, не заменяют и не гарантируют.
<< | >>
Источник: БОРИС ДУБИН. Интеллектуальные группы и символические формы. Очерки социологии современной культуры. 2004

Еще по теме Обживание распада, или Рутинизация как прием Социальные формы, знаковые фигуры, символические образцы в литературной культуре постсоветского периода:

  1. Обживание распада, или Рутинизация как прием Социальные формы, знаковые фигуры, символические образцы в литературной культуре постсоветского периода