Отношение к «большому» времени: сознание опоздавших
В массе российского населения - причем всех основных социальнодемографических групп - сегодня преобладают негативные оценки заканчивающегося столетия. Среди общих характеристик, которые респонденты разных возрастных когорт, с разным уровнем образования и прочее, чаще всего дают веку, в котором жили и живут, прежде всего выделяются войны (32% опрошенных в августе 1999 года), разрушение окружающей среды (24%), природные катаклизмы, катастрофы (20%), жестокость, террор (19%) и т.п. (вспоминается прямо-таки космический катастрофам Апокалипсиса или раннесредневековой германской эпики - то ли «железный век» Гесиода, то ли «век вьюжный, век волчий» из «Старшей Эдды»). Совокупность заметно более редких позитивных оценок не просто выглядит значительно слабей, но и представлена фактически лишь одним семантическим признаком - достижениями науки и техники (22% опрошенных), прежде всего в освоении космоса (18%) и в развитии средств массовой информации (13%). Только здесь и начинает сказываться образовательный фактор: респонденты с высшим образованием отмечают успехи науки и техники в XX веке заметно чаще остальных. (Замечу, что и в характеристиках людей XX века в сравнении с XIX у современных россиян явен негативный уклон. Если брать основные ответы на вопрос: «Говорят, что люди XX века во многом отличаются от тех, кто жил в XIX веке и раньше. Правда ли, что наши современники более...», то наши современники - причем чаще такие оценки дают самые молодые и образованные респонденты — в сумме прежде всего раздражительны (45% из 1600 опрошенных в ноябре 1999 года), злы (30%), безнравственны (28%), нетерпимы (24%), несчастны (21%). Противовес этому в виде таких качествлюдей XX века, как ум (31%), но прежде всего — образованность (42%), выглядит, надо сказать, слабо). Сама идеология научно-технического прогресса, стоящего за подобными оценками, несколько напоминает умонастроения «физиков» в советской культуре конца 1950-х - начала 1960-х годов, если не еще более ранние эпохи рабфаковского приобщения к достижениям науки и техники. Вряд ли случайно, что среди наиболее важных для повседневной жизни открытий XX века у россиян лидирует электричество («лампочка Ильича») - его, по данным августовского опроса 1999 года 1600 человек, выделили 64% опрошенных. Этими автостереотипами массовых слоев инженерно-технических работников на предыдущих этапах форсированной индустриализации страны, в условиях преимущественного развития военно-промышленного комплекса (разрастания предприятий «средьмаша» и соответствующих инфраструктур, образа жизни «закрытых» городов-ящиков) можно, вероятно, объяснить и совершенно непомерную значимость всего связанного с освоением космоса и его героями (Королевым, но прежде всего Гагариным, ведь не нынешняя же космическая станция «Мир» имеется в виду!), для общей картины XX столетия в сознании россиян разного возраста, образования, квалификации, жизненного опыта. Однако высочайший престиж космических исследований характерен сегодня, как уже говорилось, отнюдь не только для вышедших на пенсию засекреченных инженеров, но для самых разных возрастных, образовательных и профессиональных групп. В этом смысле он не просто реальная часть биографии и памяти конкретных людей, но и элемент общей легенды, державной картины русской и советской истории. Видимо, выход в космос - наряду с победой в Отечественной войне - остается на сей день самым главным и наиболее общим позитивным символом советского строя, советской эпохи в массовом сознании (семантика триумфа и власти над миром выражена в этом символе даже еще чище и резче, чем в военной победе над фашизмом)*. Ровно так же символическая значимость телевидения в картине мировой истории XX века определяется для россиян конечно же не только весьма высокой реальной активностью телесмотрения, регулярно отводимым на него длительным временем или информационной пользой телепередач (среди важных для повседневной жизни открытий XX века телевидение в России, по данным уже упоминавшегося августовского опроса 1999 года, следует за электричеством - так его определили 37% из 1600 опрошенных россиян, а космические полеты и телевидение 35 и 34% россиян относят к числу самых крупных технических достижений столетия)’. Характерное для телевидения соединение семантики приобщенности со значениями дистанцированности носит в наших условиях, мне кажется, особый смысл: отстраненности, неучастия, взгляда со стороны, происходящего или произошедшего «не со мной». В этом своем качестве оно может быть даже предметом переживаний, и не исключаю, по- своему сильных, но специфическим образом трансформированных, «замороженных», разгруженных в силу отдаленности от событий. «Между» миром значений, помеченных как всеобщие, массовые, и индивидуальным зрителем в случае телевидения находится «малая группа», семья (преобладающая часть россиян смотрит телепередачи вместе с семьей, а самый дорогой и семейный праздник - Новый год — проходит при телевизоре, не выключающемся ни на секунду) и техническое устройство включения-переключения, дающее зрителю иллюзию «управления» информационным потоком. В структуре коммуникации можно представить оба эти элемента как своего рода адаптеры, особые устройства, условные барьеры, опосредующие и демпфирующие для индивида его подключение к определенному уровню и плану значений, к массовым образцам, — смягчающие для него чувство зависимости от телевидения, снимающие ощущение социальной и технической отчужденности от информации, ее отдаленности, безадрес- ности и проч. Я бы видел в описанном феномене отстраненности своеобразный «комплекс зрителя» (в его далеком истоке — установка уличного зеваки, бульвардье и фланера европейских сверхгородов- мегаполисов, тоже ведь поднявшихся на гребне модернизации к началу XX столетия и распространившихся затем по всему миру) и поставил его в связь с тем исключительно «зрительским» представлением о социальном мире, «электронной демократией», о которой в последнее время не раз писал Ю. Левада (см., напр.: Левада 2000а). Характерно в этом смысле, что такие вышедшие в XX веке на массовый уровень социальные процессы и явления в жизни развитых обществ, как демократические преобразования и свободы, материальное благополучие и высокий уровень жизни большинства людей, возможности социального достижения для миллионов, скорей всего, не относятся сегодняшними российскими респондентами к себе, а потому - как «чужие» - и не связываются в их сознании с достижениями уходящего столетия (они входят в определение века не более чем для 3-5% опрошенных россиян). Соответственно к числу наиболее важных социальных изменений XX столетия россияне прежде всего относят распространение всеобщей грамотности (40%, по данным ноябрьского опроса 1999 года, N=1600), бесплатное образование (35%), опять-таки развитие средств массовой информации (32%), бесплатное здравоохранение (30%). За подобной синонимией «всеобщности» и «бесплатности» (равнозначимой, отмечу, для всех социально-демографических категорий опрошенных) стоит, понятно, семантика государства и соотносящего себя исключительно с ним государственного подданного, «подопечного человека» (наличие даже и цветного телевизора в этой его социальной идентификации мало что меняет). Именно для подобной «базовой личности» отсутствие платы является воплощением равенства. Государство - не общество! — есть в данном случае источник любых социальных, равно как и технических (космических - читай: военно-промышленных), изменений. Почему и «событие» здесь — это, по определению, всегда событие государственного уровня и масштаба. Иное социальное самоощущение, иное устройство общества дает, естественно, другое представление о веке и его достижениях. Сравним российские данные, например, с американскими. Превращение этих стран в ведущие мировые державы, а их «противостояния» в важнейший фактор мировой политики, равно как и мировое влияние США в сфере науки, техники, искусства, — феномены опять-таки XX века, прежде всего его второй половины. В этом смысле принципиальны и два разных понимания «массы», массовости - два различных варианта массового общества, массовой политики, массовой культуры, реализованные в социальной практике двух этих стран. В основе «классической» советско-росссийской модели - мобилизация как бы неструктурированной массы подданного и подопечного населения (всех и каждого», всех как одного) на исполнение директив центра этого социального целого. Мобилизация осуществляется при этом через соответствующие мобилизационные институты - школу, армию, систему трудовой занятости и организации труда и проч. (формы структурации, нормы исполнения и смысл самих действий диктуются при этом тем же центром). В основе столь же обобщенно представленной американской модели - равнодоступность центра и центральных значений общества для различных его групп с их интересами, запросами и ориентирами, которая обеспечивается соответствующими специализированными институтами производства, политики, науки, объединенными некоторыми общими ценностными установками (прежде всего на достижение успеха и признания) и универсалистскими нормами права. Символы достижения и права, права на социальное достижение и его гратификацию (символы успеха и закона) составляют в последнем случае фокус символической идентификации граждан. В первую пятерку наиболее значительных для населения США событий XX века входят, по данным гэллапов- ского опроса 1999 года10, достижение избирательного права для женщин в 1920 году (его отнесли к самым значительным 66% опрошенных, в целом назвали значительным 86%!|) и принятие акта о гражданских правах в 1964 году (58%, в целом причислили к значительным 82%). В данном случае непосредственным агентом, деятельным субъектом подобных социальных достижений является конечно же общество, его наиболее активные группы, ведущие институты. Относительно «событий века» есть возможность сравнить материалы трех опросов ВЦИОМ 1989-1999 годов (см. табл. i). Если брать крупнейшие события века в оценках 1989 года, то общих точек для всего российского населения здесь две: это Великая Отечественная война и чернобыльская катастрофа - они не только очень важны, но и в равной степени значимы для всех социально-демографических групп. Значение же остальных важных событий (за исключением смерти Ленина и полета Гагарина, которые чаще всего актуальны для наименее образованной и наиболее пожилой группы) в 1989 году явно задавали самые образованные респонденты. Они заметно чаще других отмечали такие события, как Октябрьская революция, репрессии 1930-х годов, начало перестройки. Первый съезд народных депутатов СССР, XX съезд партии и провозглашенный им конец культа личности, а далее НЭП, Столыпинские реформы, Февральская революция. Легко видеть, что область «значимого» здесь задавалась представлением о ключевых точках исторического пути страны (тогда еще Советского Союза), «начатого» в октябре 1917 года. Далее выделялись либо отклонения от «подлинно социалистического курса» («извращение истинных идей революции»), либо символы некой иной, «альтернативной» траектории развития России, возможности (и иллюзии) которой живо обсуждались в прессе конца 8о-х годов опять-таки демократически ориентированными фракциями тогдашнего образованного слоя. Таблица 1. Самые значительны* события XX мка (данные опросов по программе «Советский человек-, в % к общему числу опрошенных в данном году, ранжировано по данным первого исследования, приводятся лишь сопоставимые позиции) Событие 1989 1994 1999 N«1250 N=1994 N«2000 Победа в Великой Отечественной войне 77 73 85 Октябрьская революция 63 42 64 Чернобыльская катастрофа 37 34 32 Полет Гагарина 35 32 54 Репрессии 30-х годов ЭО 18 11 Начало перестройки12 24 16 16 Ввод советских войск в Афганистан13 10 24 21 XX съезд партии 9 5 4 Коллективизация 9 8 6 Первая мировая война 8 19 18 Создание социалистического лагеря 4 4 5 года - «пере Десять лет спустя, в 1999 году, общие события, равно значимые для всех категорий россиян, это та же Вторая года - «война мировая, тот же Чернобыль плюс полет Г агарина (см. вы ше о символическом престиже выхода в космос при нарастающем дефиците позитивных символов государственного целого). Из остальных наиболее существенных позиций более образованные респонденты задают теперь лишь значимость революции (как и прежде), распада СССР и социалистического лагеря, а также перестройки. Фактически вся символика «иного» пути за пределами данной траектории, приведшей к развалу и уходу с исторической сцены прежней «могущественной», «великой» державы, стерлась, подверглась переценке и потеряла прежнее значение - вместе с авто ритетом вчерашней группы держателей наиболее значимых символов и смыслов. Соответственно в перечне событий и составленном из них сценарии на первый план выдвинулась семантика тяжелых для страны, прежде всего военных, испытаний (так чеченские войны 1994-1996, но особенно 1999-2000 годов, вновь актуализировали значимость давних афганских событий14). Так что сегодня и сама «перестройка» оказывается в несколько новом, существенно более «негативном» смысловом контексте, связываясь уже не с возможными новыми началами и альтернативными путями развития, а с крахом прежнего государственного целого, представая теперь как бы «началом конца». При этом негативность, катастрофизм самих военных событий, вызвавших их социальных причин и самых серьезных человеческих, общественных последствий перенесены теперь на 90-е годы как период «разрушения» общего прошлого (легенды о его испытаниях и победах). Тогда как из самого этого прошлого, его коллективных образов негативные моменты, напротив, максимально вытеснены: так, ни к числу наиболее значительных событий столетия, ни к числу самых болезненных разочарований века россияне сегодня не относят ни ГУЛАГ, ни холокост («одним из самых значительных событий» XX века холокост назвали 25% опрошенных в России и 65% опрошенных в США). Больше того, и падение Берлинской стены, и даже сам распад Советского Союза для них менее значимы, чем, скажем, для граждан США (одним из самых значительных событий распад СССР назвали 39% россиян и 47% американцев). Допустимо сказать, что «субъект» приведенных здесь оценок (а соответственно и их масштаб) за десять лет при всех переменах остался прежним. Это советская страна, советская держава, и перечисленные события - события ее истории. Семантика непрерывности, устойчивости, повторяемости и в этом смысле минимальной понятности, надежности и предсказуемости каждого отдельного существования и сегодня связывается в России лишь с подобным коллективным целым (и наоборот: стать символами для подобного сознания могут только те фигуры, места, события, которые воплощают непрерывность или повторяемость: символы здесь - как правило, символы неизменности, а не трансформаций). Вместе с тем смысловые рамки перечисленных оценок, их направленность и модальность изменились. Все сколько-нибудь проблематичное, болезненное, нежелательное из образов далекого прошлого при этом последовательно вытеснено, так что само оно как бы превращено в перечень утрат «за годы советской власти». Однако травматические воспоминания о собственно советском периоде истории, поднятые в свое время раннеперестроечной публицистикой и отозвавшиеся в негативных массовых оценках советского строя на рубеже 1980-1990-х годов, теперь сами уже оказались во многом перенесены на эти годы (периоды правления Горбачева и Ельцина, которые-де и «разрушили» общее целое, задававшее периметр коллективной идентификации «всех», «всех как одного»). Зато лучшим временем XX века в массовом сознании стала эпоха Брежнева, как излюбленным предметом интеллигентской идеализации - последние Романовы. Соответственно координата будущего (мифологизированного далекого или прагматически-приближенного), семантика начала или альтернативы, характерная, замечу, для массовых настроений 90-х годов в большинстве стран бывшего «восточного блока», в нынешних российских оценках 1999 года отсутствует либо ушла в тень, зато вперед выдвинулась ностальгическая составляющая. Она в данном случае и кладется в основу «истории»: можно сказать, для нашего и других подобных случаев история — это «то, что мы потеряли», что ушло, разрушено, отнято и т.п., а не то, например, что построено, что приобрели, сохранили или отстояли (подробнее см.: Гудков 2004:83-120). Максимально значимые смысловые точки исторического «пути» представлены для такого сознания лишь негативным способом, с помощью «фигур умолчания», знаков отсутствия, в модусе утраты того, что было, либо томления по тому, чего еще нет, а чаще того и другого вместе. Подобная семантическая композиция, собственно, и составляет конструкцию ностальгии (см.: Starobinski 1966; Davis 1979; Nostalgia 1992). Легко заметить, что представления о прошлом приобретают здесь структуру медицинского «симптома». К «истории» относится именно то, что не прожито как опыт и не разрешено как проблема, а потому постоянно повторяется. Подобная «история» есть миф вечного возвращения. В высоко значимое и утраченное «прошлое», «историю», «традиции» при этом всегда попадает то, и только то, что повторяется. Иными словами, то, что совпадает с конструкцией основного, неразрешимого в каком бы то ни было практическом плане и потому настойчиво мифологизируемого конфликта: неспособности сделать выбор, стать собой и раз навсегда извлечь урок из сделанного. В основе подобной истории как повторения, истории как мифологии - конструкция постоянного переноса (действия, ответственности, вины), бесконечной, сновиденной кафкианской отсрочки. Показательно и другое. Именно в 1989 году престиж нашей страны в сознании ее граждан был самым низким. Так на вопрос новогодней анкеты: «Кому бы могла служить примером наша страна?» — самым распространенным ответом в этом году был: «Никому» (34% опрошенных, еще 5% — «Может служить только отрицательным примером», 44% затруднились с ответом). Соответственно примерами, носителями ценных достижений виделись тогда Япония (34% опрошенных), США (28%), Швеция (7%), «другие развитые капиталистические страны» (28%) (Есть мнение 1990:283-284). Сегодня ситуация (т.е. ностальгическая картина прошлого в свете «конца века») выглядит совсем иначе. Изменилась соотносительная оценка обоих полюсов ценностной шкалы («мы-они») — России и США. Вот как распределились в 1999 году ответы на вопрос: «Какая страна в целом сделала для человечества в XX веке больше полезного/принесла больше вреда?» (август 1999 года, N=1600, приводятся данные лишь по трем крупнейшим странам, в процентах к числу опрошенных соответствующей социально-демографической группы; см. табл. 2). Группа наиболее образованных россиян лидирует сегодня не только в высокой оценке российского, советского и снова российского опыта, но и в его ретроспективной переоценке. Это момент любопытный. Дело в том, что именно образованные россияне (в частности, тогдашние читатели «Литературной газеты») давали в 1988-1989 годах самые негативные ответы на вопрос о значимости опыта нашей страны для других стран, для мира в целом: доля носителей «черного сознания» была среди них в 4-5 раз больше, чем в целом по стране. Сравним россиян со средним образованием, — в большой мере разделяются теперь молодежью и образованными респондентами. Популярность последнего российского императора среди молодежи - феномен воздействия массовых коммуникаций, и в частности нового русского кино (а ля Никита Михалков). Символические фигуры инициаторов крупномасштабных социальных перемен в стране — относительной либерализации, демократизации, перестройки, чью авторитетность должна была бы задавать и воспроизводить интеллигенция, поддержаны ею весьма слабо; в результате они оттеснены в самый низ списка. По ответам на несколько иной по форме и смыслу вопрос о фигурах, оказавших наибольшее влияние на историю в XX веке (уже упоминавшийся ноябрьский опрос 1999 года, N=1600), выявляются четыре лидера: Ленин (65%), Сталин (51%), Гитлер (51%), Горбачев (42%). Активнее других групп все эти четыре фигуры называют наиболее образованные (а в случае Сталина и Гитлера и более молодые) россияне. Таблица 3. Кого иэ политиков» возглавлявшим иашо государство в XX воко, Вы бы назвали самым выдающимся? (январь 2000 года, N=1600. в процентах к числу опрошенных соответствующей социально-демографической группы) Политик В целом Возраст Образование 18-24 25-39 40-54 55 лет высшее среднее ниже года лет года и старше среднего Сталин 19 14 17 18 25 14 17 24 Ленин 16 15 12 18 20 15 13 22 Андропов 11 6 12 14 10 11 14 7 Николай II 9 15 13 10 3 10 12 6 Брежнев 9 8 10 7 11 6 8 12 Горбачев 7 9 9 6 4 14 6 4 Ельцин 4 5 4 3 4 7 4 3 Хрущев 3 1 2 3 4 2 3 3 Похожую, но более подробную картину дает перечень избранных населением кумиров столетия (см. табл. 4). Таблица 4. Выборито трах людой, которыж с наибольшим правом можно было бы назвать «русскими кумирами XX вока» (январь 2000 года, N=1600, процентах к числу опрошенных соответствующей социально-демографической группы) Кумир В целом Возраст Образование 18-24 25-39 40-54 55 лет высшее среднее ниже года лет года и старше среднего Гагарин 32 44 29 29 32 33 31 32 Высоцкий 29 33 39 29 18 27 34 23 Сахаров 24 12 29 30 21 26 29 18 Г. Жуков 24 14 16 25 35 31 19 28 А. Миронов 21 26 29 21 12 18 25 17 Ленин 16 7 15 13 23 14 11 23 Л. Толстой 16 15 18 16 14 22 18 10 Солженицын 15 18 12 18 16 22 15 13 Сталин 14 14 8 11 22 14 10 19 Л. Орлова 12 14 8 12 14 8 12 14 Как видим, вчерашние символы интеллигентского самоопределения в определенной мере усвоены нынешним массовым сознанием. Не только герои кино- и телеэкранов А. Миронов и В. Высоцкий, но даже А. Сахаров выдвигаются сегодня в качестве образцов группой среднеобразованных россиян среднего возраста (видимо, она — мужская ее часть применительно к Высоцкому и женская по отношению к Миронову — и представляет собой в наших условиях передаточный механизм культурной трансляции). Преобладающе «интеллигентскими» кумирами выступают сегодня разве что Л. Толстой и Солженицын, но и их символическую значимость в большой мере разделяют все остальные группы и слои. Та же социальная диффузия — но со сдвигом от более старших и наименее образованных россиян ко всем остальным - характерна для символической поддержки Ленина, Сталина и Жукова. Молодежная популярность Гагарина и Л. Орловой - феномен того массированного телевизионного воздействия, о котором уже говорилось («старое кино» на сегодняшних телеэкранах регенерировало в этом последнем случае и ностальгические воспоминания наиболее пожилых респондентов, а чаще - респондентов. Иными словами, общая картина символического пантеона сегодняшних россиян представляет собой результат наложения нескольких явлений, процессов и эпох. Основу ее составляют советские вожди и военачальники (для самых старших россиян) вкупе с телевизионными кумирами 1970- 1980-х годов (для среднего поколения), к которым годы гласности и перестройки добавили малочисленные вкрапления прежде запретных (интеллигентских) кумиров тех же двух десятилетий, предшествующих нынешней эпохе развала и упадка, 90-м годам (более подробно см.: Дубин 19966).