В этом смысле для Вены рубежа столетий характерен специфический уклад мегаполиса и особая урбанистическая атмосфера2. Резюмируя процессы убыстряющейся социальной мобильности в стране и на континенте в целом, город стремительно рос и превращался в одну из крупнейших европейских столиц. За 1840-1870 годы население Вены удвоилось. В 1873 году здесь - после Лондона и Парижа — прошла Всемирная выставка, событие для эпохи модерна символическое3. Столица кайзеровско-королевского государства — музилевской Какании — стала четвертым по величине городом Европы после Лондона, Парижа и Берлина. К тому же если в 1890 году здесь жили примерно миллион четыреста тысяч человек, то к 1910-му - уже свыше 2 миллионов, и к коренным венцам принадлежало меньше половины: в город шла бурная миграция с окраин (следующий этап скоростного роста венского населения будет происходить уже на наших глазах, в 1990-х годах, и прежде всего за счет мигрантов из тех же лимитрофов Восточной и Юго-Восточной Европы). Габсбургская империя, как и тогдашние Российская и Оттоманская, оставалась поли- этничной. При общем окостенении структур централизованной власти в условиях все большей самоизоляции традиционных правящих элит в стране и в ее столице складывались несколько новых и динамичных элитных кругов (в том числе кружков национальных интеллектуалов с университетским образованием), разных по происхождению, в том числе этническому, по роду занятий, месту в обществе. Один круг или даже цивилизационный слой - немецкий, вернее, немецкоязычный. Он связан с Германией (но необязательно прогерманский) и стремится освободить ее образ от прусского духа, от казарменной унификации и дисциплины, от культа грубой мощи, связав его с цивилизаторской миссией приобщения к Европе. Так, по мысли Гофмансталя, высказанной в военном 1915 году, лучшее из прошлого Германии реализуется сегодня в Австрии, так что Австрия для него — ото задача, стоящая перед немцами в Европе »(Гофмансталь 1995:641). Другой круг — славянский: 16% населения империи на рубеже веков составляли чехи и словаки, по ю% — поляки и сербы, а еще ведь были украинцы, хорваты, словенцы, русские. Как у начала австрийской философии стоит фигура пражского полуитальянца Больцано, так у начала осмысления славянского элемента в Австрии — фигура будущего президента Чехословацкой республики, до того учившегося и долго преподававшего в Вене философа и логика Томаша Масарика. И хотя, скажем, считающиеся австрийцами Рильке, Кафка или Целан остались в литературе как авторы немецкого языка, но ведь без славянских влияний и тяготений они бы попросту не состоялись. Точно так же невозможно изъять славянскую ноту из австрийской музыки (как, добавлю, и венгерскую или цыганскую — пятую часть имперского населения составляли мадьяры). Третий круг — еврейский. Количественно доля евреев по происхождению была не так уж велика, хотя, нужно отметить, до 1930-х годов росла: в 1890-м году евреи составляли свыше 5% населения Вены, в 1910 -м — почти 9%, в 1923-м — около и%. Иное дело - культура: как писал Стефан Цвейг, «девять десятых того, что мир окрестил венской культурой девятнадцатого столетия, была культура, поддерживаемая, питаемая и созданная еврейством» (Цвейг 1991:56). Классическое образование на пяти языках, требовавшее тринадцати лет только школьного обучения, повышенный престиж культуры и искусства — основополагающие элементы семейной и публичной жизни второго-третьего поколения ассимилировавшихся в Вене евреев, добившихся сравнительного экономического благополучия, высокого уровня образованности и придерживавшихся идеалов просвещенного либерализма, веры в неукоснительный прогресс. Позднейший историк заметит, что евреи в Австрии разделяли идеи «австрийскости» с чиновниками и военными — традиционной опорой государства — и как бы «были большими австрийцами, чем сами австрийцы» (Нири 1987:29). Однако австрийскость они понимали по-разному: бюрократия — как силу централизованной империи, стягивающую разные народы в одно; ассимилирующиеся евреи, а особенно дети вчерашних предпринимателей и финансистов, становящиеся людьми «свободных профессий» — как свободное единство в многообразии, моделью которого для них и представала Вена. Если Стефан Цвейг видел в венском еврействе саму культуру, то Ханна Арендт - «само общество». Это было общество, так сказать, по определению, — форма общности, стремящейся эмансипироваться от государства в процессе этнической ассимиляции, но как раз этим и неприемлемой для всех, кому ненавистна идея гуманного интернационального сообщества и чей социальный неуспех, эмоциональная фрустрация взывают к возмездию, заставляя обращаться в надежде на него к идолу «национального государства» (Arendt 1973:53; подробнее см.: Beller 1989; Botstein 1991). Идеализированное представление о Вене — хранительнице тысячелетней культуры, сталкивается здесь с императивом мифологического возрождения тысячелетнего же (но теперь уже германского) рейха, а немецкие выходцы с австрийских окраин - в число особо непримиримых маргиналов и ксенофобов среди них входит начинающий живописец Адольф Шикльгрубер (см.: Jenks i960) - требуют экспроприации и изгнания ассимилированных евреев высшего среднего класса, «оккупировавших столицу*. Очень огрубляя, можно сказать, что у немецкой части населения Австро-Венгрии были акцентированы государственнические моменты коллективных представлений о себе, у славянской (а также венгерской, румынской, итальянской) части - моменты общественно-национального, антиимперского самоопределения, у еврейской же части - универсалистская программа культуры. Хотя упор на принадлежность к блестящей культуре, собственно и создавшей славу Вене конца XIX - начала XX века, был общим для всех составных частей империи, почему сказанное выше можно, кстати, в немалой мере отнести к Бухаресту и Кракову, Будапешту и Любляне, Львову и Триесту4. Асимметрия государственного и общественного, общественного и национального, общественного и культурного (не стоит отождествлять периферийность с застоем, как и мультикультурность с идиллией) определяла внутренние напряжения имперского существования, в конечном счете разорвавшие в 1918 году это многосоставное политическое целое, складывавшееся в XVI-XVIII веках, а в виде Австрийской, а затем Австро-Венгерской империи просуществовавшее немногим более века. Но все это несколько позже. А вот начало XX столетия Стефан Цвейг вспоминает как «золотой век надежности. Все в нашей почти тысячелетней австрийской монархии, казалось, рассчитано на вечность, и государство — высший гарант этого постоянства* (Цвейг 1991:42). Отметив тему патриархально-заботливого государства и образ кайзера во главе его, выделим еще одно, собственно венское, качество усложняющегося многообразия, о котором уже упоминалось: в Вене «сходились все течения европейской культуры немецкое было кровно связано со славянским, венгерским, испанским, итальянским, французским, фландрским каждый гражданин этого города воспитывался над-национально. как космополит, как гражданин мира* (Цвейг 1991: 51). Цвейг связывает это единство в многообразии с долговечностью традиций - город еще во времена Марка Аврелия защищал римскую универсальную культуру - и говорит о специфическом музыкальном гении Вены, удивительно оркестрованного города, приводящего контрасты к гармонии. Счет на тысячелетия, понятно, не может быть иным, кроме как мифологическим. Возьмем отрезок ближе и короче: венский общественный и культурный расцвет последней четверти XIX столетия - это итог полувека надежд на либерализацию, деятельной подготовки либеральных реформ и, наконец, двух десятилетий относительного либерализма в экономике, политике, культуре. Равно как два десятилетия, последовавших за распадом империи Габсбургов и закончившиеся аншлюсом. - это годы краха половинчатого австрийского либерализма. распыления нажитого прежде, включая прямое уничтожение и принудительную эмиграцию лучших умов, эпоха усилий агрессивного и упростительского национализма утвердить господство на исторической сцене Центральной Европы. Впрочем, напряжения и конфликты социального устройства и культурного самоопределения зарождаются раньше. Как государственный военно-бюрократический антисемитизм,так и бытовая зависть к «меньшинству» носителей финансового успеха уже с 70-х годов XIX столетия пятнает — правда, пока изредка — совсем уж идиллическую под цвейговским пером картину венской жизни конца XIX и начала XX века. Традиционная аристократия парализована и замыкается в защитный изоляционизм. Австрийская военщина того времени - пугало и посмешище для всей Европы (ее хватает лишь на то, чтобы толкнуть страну к балканской авантюре, ввергшей континент в огромную войну). Существенно и другое. Очевидец и символ расцвета Вены Артур Шницлер говорит об Австрии конца XIX века как «стране социальной неискренности» (Нири 1987: нб)5, а свидетель ее заката из следующего поколения Роберт Музиль не колеблется назвать два первых десятилетия века XX «типичной эпохой упадка» (Музиль 1980:278). Впрочем, уже Карл Краус отмечал, что сфера влияния либеральных идей в Вене 1899 года свелась к «театральному партеру» (цит. по: Шорске 2001:32). Последовавшее крушение габсбургской монархии было подготовлено не только крахом переживших себя феодально- иерархических структур власти (летописцем их выморочности стал Кафка), но и кризисом традиционных форм жизни, начиная с семьи, чьим клиницистом сделался Фрейд.