Л. Гринфелд НАЦИОНАЛИЗМ И РАЗУМ

Как и мой отец, Эрнест Геллнер родился в 1925 г. в Париже в еврейской семье, происходившей из восточноевропейской славянской страны (России в случае с моим отцом, Богемии в случае с Геллнером), где и воспитывался. Как по возрасту, так и по интеллектуальному багажу, я могла бы быть его дочерью. Вышедшая в 1983 г. книга Геллнера “Нации и национализм” стала отправным пунктом для моей собственной работы, но, как это часто случается между родителями и детьми, мой подход отличался большим радикализмом; он был вызван коренными разногласиями, а не конформизмом. Эти разногласия касались фундаментальных основ, самого онтологического подхода к нашему общему предмету исследования. Если Геллнер, подобно

всем структуралистам-социологам и философам-материалистам, рассматривал общество и историю как продолжение биологической эволюции (но скорее по Ламарку, чем по Дарвину), то я исходила из того, что человечество представляет особую реальность, отличающуюся от животного мира символическим, т.е. нематериальным, а не генетическим, т.е. материальным, способом передачи опыта от поколения к поколению. Данная особенность, делающая человечество объектом особого внимания, накладывает отпечаток на само человеческое общество, ибо последнее, в отличие от животных сообществ, организовано символически, а не материально. Это относится и к человеческой истории, ибо она, в отличие от развития других видов животных, связана прежде всего с культурной, а не с биологической эволюцией, что, в свою очередь, требует при изучении исторических и социальных процессов делать акцент на культуру, рассматривая культурные, или символические, факторы, как равным образом и объекты исследования, и инструменты для их понимания.

Однако, несмотря на отмеченные коренные разногласия, я, как мне кажется, остаюсь последовательницей Геллнера в одном важном смысле - в делении ученых на группы “релятивистов”, “фундаменталистов”, а также скептических рационалистов, которых он называл “просвещенными пуританами”, и, подобно ему, включаю себя в число последних; разделяю его безразличие к формальным границам между “антропологией, региональными исследованиями, экономической историей, политической и социальной науками”, которые он нарушал, не задумываясь. В настоящей лекции этот список будет расширен и поставлена под сомнение обособленность некоторых других научных направлений. Хотелось бы думать, что мною продолжен его вдохновенный порыв к разрушению не имеющей эмпирических оснований интеллектуальной ортодоксии. Был бы он с этим согласен - даже при том, что этот путь уводит меня все дальше от его выводов? Возможно. В конечном счете, как писалось в одном из некрологов, для Эрнеста Геллнера “имело значение не столько быть правым, сколько показать, что наши расхожие представления были неверными”.

Жаль, что у меня никогда не было случая попросить Эрнеста Геллнера нарисовать пиктограмму национализма. Ведь поразительно, как много для нашего понимания мог бы дать моментальный набросок. Теперь я постоянно прошу студентов сделать такой рисунок перед началом обсуждения. Они всегда рисуют флаги и/или людей с оружием. Но, когда в конце обсуждения я снова прошу их об этом, образ национализма полностью меняется: они рисуют глобус и маленьких безоружных людей, которые иногда говорят: “О, моя идентичность!” Флаги и ружья оказываются весьма далеки от того, что составляет самую основу национализма.

Вкратце национализм - это современная культура, символическое изображение современной реальности, как мы ее видим, как мы конструируем окружающий мир; это - современное сознание. В центре его лежит представление о значимой реальности, которая и отражается на картинке с глобусом, населенном людьми. Конечно, на такой картинке отображены лишь непосредственно наблюдаемые черты, но и при этом в ней схвачена самая суть.

точником всех смыслов и наделяя ее высшим смыслом; а самым главным элементом этого мира представляются населяющие его люди; такой образ не просто секулярен, а гуманистичен в своей основе1.

Почему такое мировоззрение называется “национализмом”? Это произошло случайно и сложилось исторически в силу того, что термин “нация”, вначале означавший церковную элиту, стал применяться для всего населения, народа Англии2. Это лингвистическое событие имело место в начале XVI в. и помогло новой аристократии объяснить рационалистически свое возвышение, не только не имевшее смысла в контексте традиционного, феодального или религиозного образа реальности, но и противоречившее ему. Тем же способом этот термин придал народным массам достоинство элиты, а народную общность представил как суверенную, наделенную высшей властью, и как общность взаимозаменяемых индивидов, способных занимать любые социальные позиции, другими словами как общность полностью равноправных людей. Так термин “нация” получил современное значение суверенного народа, состоящего из полностью равноправных индивидов, а общность, названная “нацией”, неизбежно конституировалась в виде такого народа. Речь идет об определении земной общности как суверенной, концентрирующем внимание на этом мире и на человечестве, вытесняющем Бога из своих пределов и создающем исключительно секулярное сознание. В свою очередь, секуляризация мировоззрения усиливала эффективность принципов народного суверенитета и эгалитаризма, которые и определяли современную концепцию нации.

Итак, национализм - это секулярное и гуманистическое сознание, основанное на принципах народного суверенитета и эгалитаризма. Все эти три особенности присущи практически любому национализму. В целом современная культура является националистической в том смысле, что в ее основе лежит националистическое мировоззрение и она применяет такое мировоззрение в любой сфере культурной или социальной деятельности.

Отождествление национализма с современной культурой означает, что он составляет культурную основу современной социальной структуры, экономики, политики, международных отношений, образования, искусства, науки, семейных отношений и так далее. Остановлюсь лишь на самых существенных следствиях этого для современности в порядке важности, начиная с экономики.

Вопреки расхожему мнению, современная экономика, проще говоря, является продуктом национализма, ибо именно такой взгляд на социальную реальность создает мотивацию для экономической деятельности, переориентируя ее с натурального хозяйства на устойчивое развитие3. Экономические достижения национализма являются результатом лежащего в его основе эгалитарного принципа. Ведь определение всего населения, народа как нации, т.е. как элиты (имея в виду исконное значение “нации” в церковном контексте), символически возвышает низшие классы и облагораживает их деятельность. В целом хозяйственная деятельность, охватывающая значительное большинство народа, традиционно презираемого в донациональных обществах именно по этой причине, придает людям статус, а вместе ним выдвигает талантливых людей, которые при иных условиях по достижении определенного уровня финансовой самостоятельности могут уходить из экономической сферы.

Еще большее значение имеет тот факт, что символическое возвышение народа путем национализма делает само членство в нации, т.е. национальность, почетным статусом, привязывая чувство достоинства и самоуважения к национальной идентичности. Это и обусловливает преданность национальной общности и в особенности стремление сделать собственный вклад в повышение национального достоинства или престижа. Престиж - это вещь относительная: если у одной нации его больше, значит, у другой - меньше. Поэтому развитие национального престижа по необходимости ведет к бесконечному международному соперничеству: ведь как бы ни был высок престиж сегодня, его можно потерять завтра. В отличие от других типов обществ нации по самой своей сути всегда находятся в конкуренции друг с другом.

Так как далеко не все нации стремятся к экономической конкуренции на международной арене, то не все они развивают особый “экономический национализм”, т.е. экономическую интерпретацию национализма, а следовательно, не все они перестраивают свою экономику на основе националистического представления о реальности. Иными словами, если экономика устойчивого развития (современная экономика) не может существовать без национализма, национализм может существовать без такой экономики, т.е. без экономической модернизации. Зато национализм не может обойти политику, и он не просто способствует, но предполагает реорганизацию политической структуры и политических процессов в соответствии со своими фундаментальными принципами. Сама эта форма сознания как таковая определяется сущностным секуляризмом и двумя другими принципами националистического образа социального мира. Хотя ее особые выражения, или отдельные национализмы, определяются также рядом других черт, именно эти три общие характеристики и объясняют главные политические особенности современного общества.

Первой из этих главных особенностей является демократизация, или универсальность политических действий: замечательным является то, что в современных обществах это можно обнаружить на любой ступени социальной лестницы и в каждом уголке национальной территории. Именно этот, значительно отличающийся от других типов обществ, уровень политического участия и описывается термином “гражданское общество”.

ибо оно логически не соответствует этим двум культурным контекстам. Внимание национализма к этому миру как к исключительно значимому, наряду с принципом народного суверенитета, делает социальную реальность изменяемой и возлагает ответственность за ее форму на живущую на земле общность, или нацию. Внимание к жизни именно на этом свете значительно повышает для индивида ценность жизни и неизбежно ведет к требованию хорошей жизни, как ее ни определять. Теперь человек не должен предаваться страданиям или нищенствовать, если у него нет на это особых причин, ибо прежние основания для такого поведения - ожидание посмертного воздаяния, перевоплощение или переселение душ, обязанность быть свидетелем славы Господней или просто невозможность изменить условия своего существования - больше не работают.

Мало того, в рукотворном мире, изменяемом и формируемом самими людьми, страдания относятся на счет деятельности самого человека. Имеется даже тенденция объяснять этим природные катастрофы: неурожай, землетрясение или эпидемия нередко объясняются тем, что люди чего-то не предусмотрели или изъяли необходимые ресурсы. В свою очередь, в личных невзгодах (слабость, угрожающие жизни и неизлечимые болезни) люди склонны винить искусственно созданные условия среды (курение, оловяни- стые красители и пр.) или же некомпетентность врачей. Говорится, что природные катаклизмы “сами по себе не могут случиться”: люди больше не верят в их естественность. Разумеется, люди более всего отстаивают свое право на жизнь без страданий тогда, когда причиной страданий - как это чаще всего бывает в современных обществах - служат социальные язвы: войны, экономические или политические условия жизни, борьба за первенство и пр. Унижения, отвержение, разрушительные амбиции считаются несправедливыми, не оправдывающими ожиданий, а следовательно, результатом бесцеремонного вмешательства враждебных сил. Так как наш век на Земле ограничен, первейшей задачей считается изменение условий, препятствующих реализации нашего права на благополучную жизнь без страданий. А так как это под силу только самим людям, то каждый активный и темпераментный человек, не испытывающий особых страхов, легко становится участником текущего политического процесса.

В итоге в условиях национализма включенность в политический процесс (или участие в гражданском обществе) связана не с социальным положением - как это было, скажем, в феодальной и абсолютистской Европе или в Японии при сегунах Токугава, - а с характером и личностью. Так как темперамент с возрастом изменяется, и именно молодым людям свойственна бесшабашность и небывалая смелость, то это связано и с возрастом: ведь все революционные движения последних 300 лет от Французской революции до студенческих волнений 1960-х годов были движениями подростков и молодежи до 30 или реже 30 с небольшим лет. Еще важнее то, что революционные выступления, т.е. сознательные попытки социальных изменений, попытки перестроить мир по человеческой воле, происходили именно за последние 300 лет (но не ранее!). Все формы сознания допускают мятежи и восстания, спонтанные всплески фрустрации и негодования, ярко выраженные коллективные действия, но бесцельные - возможно, слабо ориентированные на исправление каких-то колоссальных, но плохо понимаемых неспра

ведливостей - когда цели и требования, если и формулировались, то уже после всего совершившегося. Но революции - это современная форма политических действий: в их основе всегда лежит национализм.

Главный политический институт нашего времени - государство - тоже является результатом национализма. Оно служит прежде всего воплощением принципа народного суверенитета. Государство не следует путать с правительством - это лишь форма власти, современная и по необходимости бюрократическая. Концепция “государства” как формы власти появилась в Англии в XVI в. - через пятьдесят лет после внедрения идеи “нации” и в контексте развития националистического дискурса. Это, безусловно, отражало новую реальность, как это происходило и в других странах, когда они заимствовали этот термин. Новая реальность выражалась в новой форме правления, вызванной к жизни новой формой сознания, включавшей образ того, как должно выглядеть правительство. Так как национализм впервые возник в Западной Европе, этот образ резко отличался от прежнего идеала западноевропейского правительства - средневекового идеала монархии. Отличительной чертой монархии было ее личностное начало: власть была нераздельно связана с определенным человеком, рожденным в определенное время в определенной семье, которому для обретения власти не требовалось никаких дополнительных качеств, помимо факта рождения (правда, в этом никогда не видели случайность, а в поздний период даже трактовали как божественное назначение). Зато отличительной чертой государства стала его анонимность. Так как в контексте национализма высшая власть в силу народного суверенитета принадлежит нации, то и власть в государстве является делегированной, представительной (в том смысле, что представляет власть народа) и, поскольку она может быть отозванной, ограниченной. Суверенитет делегируется должности, а не конкретному человеку, и каждый человек осуществляет власть лишь как должностное лицо. Государство - это управление, находящееся в руках чиновников, т.е. бюрократии. В этом смысле Адольф Гитлер, фюрер, горячо веривший в то, что он представляет волю немецкого народа, был всего лишь чиновником, равно как и Иосиф Сталин, называвшийся Генеральным секретарем и не веривший ни во что такое, но знавший, что все другие в это верили.

Наконец, принцип равенства всех членов нации лежит в основе открытого рекрутирования в государственные чиновники, что, разумеется, оказывает огромное влияние на особенности политики в современном обществе. Именно принципом равенства членов нации (главным своим социальным принципом) национализм оказывает прямое воздействие на социальную структуру, ибо в современном обществе этот принцип лежит в основе системы социальной стратификации - главной социальной структуры, где встречаются и взаимодействуют все социальные системы. И в этом случае современная, или национальная, система социальной стратификации прямо противоположна системе стратификации, типичной для европейского феодального общества, которую она сменила. Вместо жесткой структуры со строгими границами между стратами, из которых она состояла, где переход из одной в другую был практически невозможен (если на то не было особого разрешения), сегодня мы имеем открытую систему с весьма нечеткими границами между отдельными группами, на практике с трудом различимыми и до

пускающими перелив человеческих ресурсов по многочисленным каналам социальной мобильности. Теперь нет социальных позиций или функций, определяющихся рождением, позволяющим занимать их в течение всей жизни; вместо этого предполагается, что человек сам выбирает такую функцию или достигает социального положения (что предполагает вертикальную мобильность), переходя с возрастом с одной должности на другую, более высокую, улучшая свое положение. В современном обществе уже не говорят об “узурпаторах”, “парвеню” или, как бы ни был соблазн, о “нуворишах”: предполагается, что каждый должен обладать амбициями и быть искусным социальным верхолазом. Поэтому нет ничего удивительного в том, что бедный семинарист из Грузии становится всемогущим властителем великого Советского Союза; сын пожилых низкооплачиваемых ленинградских родителей поднимается от зарубежного резидента до президента несколько менее великой России; дочь мелкого торговца зеленью получает признание как премьер Великобритании; а сын матери-одиночки, вступившей в несчастливый брак с автомехаником из Арканзаса, дважды избирается главой Соединенных Штатов.

Наша форма сознания, национализм, делает этот вид скалолазания нормальным, вызывающим уважение, фактически необходимым. Комбинация принципов народного суверенитета и фундаментального равенства предполагает демократию: управление народом людьми из народа, а потому политическое рекрутирование должно быть открытым для любого члена нации. Процесс рекрутирования в демократических, национальных, или современных, обществах существенно отличается от тех, которые основаны на иных формах сознания, отличных от национализма, ибо, какими бы ни были различия между национализмами (а, как я показала в другой работе, они могут быть очень существенны), во всех нациях процесс саморекрутирования по необходимости, а не случайно, всегда зависит (хотя не обязательно определяется) от личной инициативы, особенностей личных амбиций, таланта, тогда как в других обществах он следует по заранее предначертанному пути от определенного исконного социального статуса до особых политических функций, что может нарушаться лишь в каких-либо экстраординарных обстоятельствах.

Присущая националистическому образу общества эгалитарность, требующая открытой и подвижной системы социальной стратификации, т.е. классовой системы, с ее социальной мобильностью, делает индивида субъектом истории и связывает социальное положение, или статус, с личным состоянием и образованием. Когда культура национализма заимствуется традиционным обществом, она по необходимости подрывает там жесткую стратификацию (общество из орденов, сословное общество или религиозную кастовую систему) с ее основанными на праве рождения статусами, семью как субъекта истории и вследствие этого делает законной социальную мобильность. Так как система стратификации лежит в основе социальной структуры, где все другие системы встречаются и влияют друг на друга, она существует не сама по себе, а лишь в связи с другими. Поэтому ясно, что коренная перестройка социальной стратификации, вызываемая становлением или импортом национализма, меняет саму природу человеческого опыта, желания и устремления, разочарования и страхи, природу человеческих страстей,

а вместе с этим представления о счастье и страданиях. В современном мире национализма человек может (и от него это ожидают) сам себя сделать; открытая система стратификации позволяет и даже возбуждает амбиции; у человека есть свобода действий и его приглашают самому сформировать свою судьбу. Лишь в нациях детей спрашивают, кем они хотят стать, когда вырастут. В традиционном обществе, где все определяется рождением, этот вопрос неуместен и даже звучит вызовом. Многие дети, выражающие желание стать американским президентом, или британским премьер-министром, или занять место лидера в России, вовсе не рассматриваются как выскочки; напротив, их хвалят за здоровую силу их устремлений. Такая свобода вовсе не ограничивается политической или профессиональной сферами. Можно мечтать стать великим ученым, или мультимиллионером, или героическим пожарным, а можно мечтать вовсе не о величии, а о самореализации в качестве, скажем, садовника, или о большой любви. Все это - современные желания, возможные лишь в условиях национализма с его эгалитаризмом и созданной им системой стратификации. Можно ли было мечтать о счастье в браке, когда брак был контрактом между двумя семьями, а не свободным союзом двух индивидов, и когда быть женой или мужем означало работу и должность?

Но достоинства современности даются высокой ценой. Чем больше у человека выбора для формирования своей собственной судьбы, тем тяжелее ноша ответственности за правильный выбор. Чем больше человеку предлагается возможностей, чтобы “найти себя”, тем тяжелее принять решение. Никогда прежде жизнь не приносила столько благ и столько разочарований; мы никогда не имели столько власти и одновременно не чувствовали себя столь беспомощными. Созданные национализмом современные общества в силу самих своих секуляризма, открытости и возвышения индивида являются по необходимости аномичными. Как когда-то показал Э. Дюркгейм, аномия является фундаментальной структурной проблемой современности4. Обычно аномия переводится как “отсутствие единых норм” и означает культурную ущербность, системную проблему, отражающую отсутствие координации между разными институциональными структурами, в связи с чем те посылают противоречивые сигналы находящимся внутри них индивидам. На психологическом уровне аномия создает дезориентацию, неуверенность в своем месте в обществе, а следовательно, и в своей идентичности: неясно, как себя следует вести в тех или иных обстоятельствах, и в каких границах можно действовать в социальной, политической, экономической и личной сферах. В конкретных случаях такое чувство дезориентации и неуверенности ведет к депрессии, отклоняющемуся поведению, даже к самоубийству. В социальной сфере проникающая аномия увеличивает число депрессий, отклонений и самоубийств. Неслучайно свое классическое описание этого явления Дюркгейм дал в исследовании самоубийств. Аномия может встречаться в любых типах обществ, но в современных обществах - это их неотъемлемая черта. Нет ни современности, ни национализма без аномии.

Фактически аномия служит важнейшей причиной социальных изменений. Она взламывает прежнюю культурную матрицу и поощряет создание новой. Общий ход человеческой истории можно представить как бесконечную смену между относительно короткими и редкими периодами распро

странения (правда, в рамках определенной культуры) аномии и эпохами культурного порядка. Широкое распространение аномии, чаще всего связанной с резким несоответствием между культурными элементами, наносящим удар по индивидуальным идентичностям, в особенности с несоответствием внутри системы социальной стратификации, определяющей положение человека в социальном мире в целом и по отношению к ближайшему окружению, оказывает влияние на крупные группы индивидов и выражается в социальных беспорядках. Перестройка системы стратификации в ходе таких беспорядков снимает такие несоответствия, т.е. решает проблему аномии, снова открывая возможность для беспрепятственного развития идентичности и упорядоченной жизнедеятельности как отдельных индивидов, так и всей культуры в целом. Но современная культура (а в результате и современная история) не укладывается в это Прокрустово ложе. Национализм как новое видение реальности, выдвинутое англичанами XVI в. и успешно ими использовавшееся для решения их собственной аномичной ситуации, оказался аномичным видением, генерирующим аномию. Он создал культуру (т.е. общество, политическое единство, экономику - короче, всю организацию человеческой жизни), которой имманентно присуща аномия. Другими словами, в современной культуре культурный порядок сам является аномией. Мы живем в постоянных условиях аномии.

Подобно открытой классовой структуре, государству и гражданскому обществу, а также современной экономике, характеризуемой устойчивым развитием (у наций, избравших конкуренцию в экономической сфере), аномия является выражением националистического образа реальности. Отражая состояние культурной ущербности, она мешает формированию и нормальному функционированию человеческого мышления. Поэтому я считаю, что национализм мешает формированию и нормалъному функционированию человеческого мышления.

В целом кулътура является процессом передачи исторических образов жизни и форм человеческих ассоциаций из поколения в поколение и на расстоянии. Как уже упоминалось во введении к данной лекции, в отличие от других животных видов в случае с людьми такая передача образов жизни и социальной организации является не генетической, а символической. Люди - это единственный биологический вид, чье существование зависит от символической трансмиссии.

Продукты этого культурного процесса хранятся в той окружающей среде, в которой протекает наша биологическая жизнь, но сам процесс происходит внутри нас. Другими словами, культура находится в динамическом развитии, регенерируется и трансформируется только путем нашего мышления, что делает культуру ментальным процессом. Позвольте мне повториться: кулътура - это символический и менталъный процесс. Тот факт, что она является ментальным процессом, означает, что она существует с помощью механизмов нашего мозга. А тот факт, что она является символическим процессом, означает, что ее логику нельзя свести к одной лишь логике механизмов мозга; она есть явление в своем становлении и реальность sui generis. Иными словами, нервные процессы, с помощью которых происходит культурный процесс, служат только рамкой, вне которой он происходить не может, но они не способны определить сущность и направление

культурного процесса. Зато сама культура постоянно направляет деятельность мозга, посредством чего она и существует, заставляя механизмы мозга осуществлять такие операции, которые (хотя, они, очевидно, не являются невероятными) мало вероятны, если исходить из того, что мы знаем о биологическом функционировании мозга.

Итак, культура создает человеческий разум. Разум - это тоже символический и ментальный процесс: его поддерживают биологические механизмы мозга, но он порождается культурой, лежащей за пределами человеческого мозга. Можно сказать, что разум - это индивидуализированный культурный процесс или культура, содержащаяся в голове. Продукты этого индивидуализированного культурного процесса хранятся в памяти. Память - это качество, которое люди делят вместе с животными. Поэтому человеческая память имеет тот же физиохимический состав, что и память животных. Другая способность, общая для людей и животных, - это способность к обучению, а именно, запечатление в памяти опыта контакта с окружающей средой и адаптация к среде с учетом этого опыта. Но в дополнение к таким ментальным процессам, как обучение и память, характерным для всего животного мира и хорошо описываемым невробиологией без учета чего-либо экзогенного для нервной системы, есть и ментальные процессы, в которые человеческий мозг вовлечен постольку, поскольку он участвует в символических культурных процессах. Эти сугубо человеческие ментальные процессы включают идентичность, волю и символическое воображение. “Разум” - это обобщенное название для сложного взаимодействия между этими символическими ментальными процессами. Для эвристических целей разум можно представить как символическую систему, и высока вероятность, что этой символической системе соответствует неврологическая система в мозге, система особых механизмов и отделов мозга, поддерживающая процессы мышления.

Термин идентичность в его семиотическом (культурологическом) смысле относится к символическому самоопределению. Это - представление о своем месте в социокультурном “пространстве” и о самом соответствующем социокультурном поле. Оно содержит и дает информацию о социальном статусе человека, о связанных с ним других людях, о типах взаимоотношений его с ними, о ближайшем и более отдаленном социальных мирах, об ожиданиях человека в отношении своего окружения и, наоборот, о правильном поведении в различных обстоятельствах (пищевых предпочтениях, подходящей одежде, вопросах, которые следует задавать, проблемах, которыми надо интересоваться, эмоциях, которым можно открыто предаваться или, напротив, которых следует стыдиться, людях, с которыми можно дружить, вступать в брак, а также кого надо уважать, а кого презирать или ненавидеть). Короче говоря, идентичность человека представляет индивидуализированный микрокосм культуры, в которую человек вовлечен, включая очень важный ее раздел (он может включать Бога и ангелов, рай и ад, или непосредственных соседей, коллег и фанатов местной футбольной команды), роль которого преувеличивается и высвечивается.

В отличие от других животных, носящих в своих генах свой социальный порядок и позицию в нем отдельных организмов, люди должны устанавливать для самих себя свой социальный порядок и свое в нем положение, что

требует фиксации этого разумом. Поэтому идентичность - это символическая саморепрезентация, представление человека о себе как культурном существе и участнике культурного универсума. В то же время это - важнейший элемент работы человеческого сознания и здоровья, т.е. способности человека действовать разумно и эмоционально и вписываться в социальную среду. Проблемы формирования и сохранения идентичности (кризис идентичности, сомнения в своей идентичности, множественная идентичность) постоянно дают о себе знать и прямо влияют на способность к обучению и передачу информации памяти, адекватность (т.е. соответствующую культуре) эмоциональных реакций, а также степень социальной включенности. Идентичность - это буквально главный человеческий ментальный процесс, ибо он служит посредником между естественной или биологической способностью к обучению, запоминанию, приспособлению к среде (способности мозга) и функционированием человека как личности. Действительно, два человека с в разной степени развитым мозгом проявят различия в обучении, запоминании и адаптации, но то же самое мы обнаружим и у двух индивидов с одинаковыми умственными способностями, но с разной идентичностью. Сходным образом повреждение мозга (в результате физической травмы или неправильного развития), безусловно, отразится на умственных способностях, однако и нарушение культурной идентичности (в результате такого травматического опыта, как иммиграция или “потеря лица”, либо же вследствие неправильного формирования) столь же серьезно скажется на деятельности мозга.

Подобно всем ментальным процессам, идентичность должна опираться на деятельность мозга. Но, так как речь идет о чисто человеческих ментальных процессах, мы не в состоянии выяснить, какие именно механизмы мозга этим управляют, и изучать их путем экспериментов с мозгом животных. Так как у животных социальные функции заложены в генетических кодах, им не требуется запечатления социальных позиций в мозге; у них нет идентичности. Тем не менее запечатление идентичности мозгом может найти аналогию в когнитивной карте окружающего пространства у животных, как это было обнаружено, например, в пирамидальных клетках мыши5. Возможно, в дополнение к своей пространственной функции пирамидальные клетки могут осуществлять и функцию идентичности. В какой бы части мозга ни проходил ментальный процесс идентичности, он доступен экспериментальным методам, сходным с теми, которые используют физиологи при изучении взаимоотношений животных с окружающей природной средой.

Я уже упоминала, что в эвристических целях такие сложные процессы, как идентичность, разум и культура, могут рассматриваться как статичные системы или структуры. Например, было бы полезным представить их как иерархию структур увеличивающейся сложности, где идентичность заняла бы центральное место в пределах разума, а разум рассматривался бы как мельчайшая активная единица в составе культуры. Но для символического воображения все это не подходит. Его можно представить по аналогии с такими способностями живого организма, как, скажем, дыхание, или с физической силой, как, скажем, гравитация, которые можно обнаружить либо в действии, либо в его результатах. Символическое воображение - это глав

ная способность человеческого разума, от которой зависят все без исключения функции разума и само его формирование. Символическое воображение - это способность создавать новую информацию внутри мозга и, следовательно, способность к умственному творчеству par excellence.

Наша реальность, мир, в котором мы обитаем, представляет собой многомерную сеть символических систем, взаимосвязанных, перекрещивающихся и отклоняющихся самыми замысловатыми способами. Самой сложной символической системой, лежащей в центре культурной реальности, является язык. Но, так как мы существа символические, все окружающее нас становится символами. Поклон, взгляд, улыбка, рукопожатие - все это символы. И культурная структура социальной стратификации основана в значительной степени не столько на собственно языке, письменном или устном, сколько на такого рода символах, которые мы иной раз рассматриваем как язык жестов. В соответствующем контексте случайный поклон может означать отношения равенства, беглый взгляд - превосходство и, возможно, презрение, а вымученная улыбка - подчинение. Все эти жесты могут означать и нечто совершенно иное. В собаке генетически заложено знание о том, когда надо поджать хвост и что это означает. Нам никто никогда не объясняет в деталях, когда именно надо вымученно улыбаться, а когда избегать улыбок, когда смотреть прямо, а когда прятать взгляд, когда моментально отвечать на приветствие, а когда выждать пять секунд, прежде чем ответить. Тем не менее все мы постоянно участвуем в таких символических действиях, и большинство из нас обычно с этим успешно справляется. Логика, руководящая такими действиями и делающая одни реакции адекватными, а другие неуместными, меняется не только во времени, но и в соответствии со сферами социальной жизни, где производятся такие действия. Небрежный кивок продавцу в магазине никого не заденет, но по отношению к своему учителю, встреченному в коридоре, это было бы невежливо. Мы получаем очень мало информации, т.е. можем очень мало узнать из окружающей среды, о том, как себя следует вести в большинстве ситуаций, в которых мы оказываемся. Ключ к этому нам дает наше воображение, способное путем логических операций использовать очень скудные данные для получения недостающей информации. Затем само наше поведение, правильное или неправильное, дает нам дополнительный урок, новую дозу информации как нам самим, так и окружающим. Так и работает символическая система, и культурный процесс продолжается.

То же происходит и с языком. Как известно всем родителям, примерно в возрасте 3-5 лет ребенок начинает говорить, причем более или менее правильно, т.е. по правилам грамматики и синтаксиса, о которых он ранее даже никогда не слышал. При этом он проявляет все свое творчество, догадываясь о значении слов, лежащих вне знакомого ему словаря, и понимая эти слова, никогда не слышав их раньше. Это в значительной мере идет не от обучения, а от воображения. Только таким способом и развивается язык, т.е. благодаря нашему воображению мы способны дополнять и расширять его репертуар, и в соответствии с принципами стройности мы узнаем то немногое, что мы знаем. То же относится ко всем остальным символическим системам от этикета покупки лекарства до высшей дипломатии и от кулинарии до философии.

В разных символических системах имеются и разные оперативные логики, т.е. принципы стройности. Мало того, во всех этих логиках, за исключением аристотелевской дедуктивной логики, исключавшей противоречия, принципы стройности зависят от контекста, т.е. постоянно меняются в истории. А символическое воображение заключается именно в том, чтобы выявить их в разных ситуациях и на этом основании сконструировать поведение.

Как же нам удается ловко лавировать между логиками, содержащими крайне противоречивые принципы? Очевидно, мы способны на это потому, что под воздействием культурного опыта наш мозг развил механизмы - все вместе они осуществляют то, что мы называем волей, - которые в каждом конкретном случае выбирают подходящую логику, а все другие логики отметают. Что же делает воля? Она наводит порядок в случае противоречивых позывов. Чаще всего это происходит неосознанно и ничего нам не стоит, мы просто получаем инструкцию и подчиняемся ей: «В отношении христианской доктрины (или иудейского закона, или древнегреческой мифологии, или грамматической структуры типа утверждения “никто меня не понимает”) забудьте правила дедуктивной логики». Именно способность заблокировать одну логику ради другой и объясняет, как люди могут вести упорядоченную и достойную жизнь в столь противоречивых обстоятельствах. (В Советском Союзе и советизированной Восточной Европе такая способность, обнаруживающаяся в том, что все знали, что социальная система была основана на горах лжи, и, тем не менее, строили свою жизнь, исходя из достоверности ее утверждений, приводила к развитию “раздвоенного сознания”. В реальности, если сознание можно отождествить с особой символической логикой, то все мы по необходимости развиваем многомерное сознание и в зависимости от обстоятельств искусно производим выбор того, что больше подходит в данный момент.)

Но посредническая функция воли может быть и сознательной, и, когда это происходит, на Западе это называют “волей”. Например, человек устал и хочет прилечь, но работа еще остается несделанной. Тогда воля говорит организму: “Не обращай внимания на свою усталость, а исходи из логики, требующей окончания начатой работы”. Но под вечер она говорит совсем другое: “Оставь свою работу, пусть и неоконченной, и позаботься о себе. Иначе ты не сможешь завтра продолжить свою работу”. Или в случае с солдатом, опасающемся за свою жизнь, воля может заявить: “Сейчас ты руководствуешься логикой коллективных военных действий. Поэтому ты подвергнешь свою жизнь опасности вопреки инстинкту самосохранения, который требует, чтобы ты убежал и спрятался”. Если же ученый строит свою карьеру, воля может убедить его предпочесть логику научного исследования (“Смело поставь под вопрос господствующую теорию, от лояльности которой зависит твое продвижение, ибо ты знаешь, что эта теория ошибочна”) логике коллегиальной гармонии и построения карьеры: “Держи язык за зубами и делай вид, что принимаешь господствующую теорию, хотя и знаешь ее ошибочность, ведь от этого зависит твое продвижение”. Назовем эту волю “сильной”, систематически навязывающей человеку логику, которой тяжелее всего следовать. Разумеется, все это меняется соответственно контексту, и это относится вообще к логикам символических систем; такие ло

гики зависят от контекста: они развиваются вместе с системой, а также с той системой, в которую включена эта система; следовательно, у них отсутствуют какие-то исконные основополагающие принципы.

Мы лишь потому способны правильно, т.е. в соответствии с подходящей символической логикой, использовать наши способности к воображению, что нам в этом помогает воля, а она, в свою очередь, подобно нашим способностям к обучению и запоминанию, опирается на идентичностъ. Ясно, что человеку, который считает себя солдатом, легче подвергнуть свою жизнь смертельной опасности, чем постараться спастись; его идентичность проигнорирует логику самосохранения, заставляя его упрямо следовать правильному солдатскому поведению. Но человек, сомневающийся в том, является ли он солдатом, скорее придет в замешательство и бросится бежать. Подобным же образом человек, лишенный интеллектуальной уверенности (т.е. сомневающийся в себе и неуверенный в ценности своих идей), скорее поддастся усталости и соблазну отложить недоделанную работу, чем тот, кто считает себя мыслителем и не сомневается в своих способностях создавать исследования фундаментальной ценности. Проблемы с идентичностью сковывают волю, делают человека нерешительным и лишают его мотивов к труду (примеры хорошо известны, чтобы их перечислять), а ослабленная воля влияет на способность к символическому воображению. Но так как социальность, а также правильное эмоциональное и когнитивное поведение зависят от символического воображения, то результатом этого становятся сумятица в сознании, снижение способности к простейшим умственным операциям и в целом умственная вялость.

Как ни парадоксально, гораздо более редким, но столь же прямым следствием этого является резкий рост творческих способностей, т.е. создание совершенно новой и невероятной информации небольшим, но важным меньшинством мыслителей. Хотя причины раскола на большинство (испытывающее общую судьбу) и меньшинство (реагирующее ростом творчества) имеют отношение к биологическим особенностям мозга этих людей, волны коллективного творчества объясняются изменениями в символической, а не в неврологической сфере, - тем, что происходит в сознании, а не в мозге. Так как воля больше не способна отбирать соответствующую контексту логику и обычные каналы символического воображения оказываются перекрытыми, гиперактивное символическое воображение находит новые каналы, “открывает” общие логические принципы, лежащие в основе ранее никак не связанных логик, и делает выводы в совершенно новых неожиданных направлениях. История культуры демонстрирует тесные связи между периодами аномии, включающими проблематичность индивидуальных идентичностей, делающую формирование идентичности психологическим испытанием, и волнами культурного творчества. Но это - побочное явление, ибо, как я отмечала, такая творческая реакция на проблемы идентичности наблюдается лишь у небольшого меньшинства. Гениальность связана с умственными отклонениями, но подавляющее число людей с такими отклонениями не являются гениями.

Это возвращает нас к национализму. Современная культура, основанная на националистическом подходе, предполагающем полное равенство членов нации, народный суверенитет и его секулярную направленность, - по самой

своей сути аномичная культура - не дает человеку ясной социальной карты и чувства строго определенного стабильного положения на ней. Картина, которую человек получает, постоянно изменяется, дезориентируя и смущая его этими изменениями, часто происходящими в противоположных направлениях. Хотя эта карта или картинка является культурной, она возникает в сознании, т.е. в результате деятельности мозга и, как я уже предположила, по аналогии с тем, как физическое окружение запечатлевается в мозге мыши. Влияние национализма на сознание можно поэтому сопоставить с влиянием на мозг мыши непрерывно и импульсивно меняющегося физического окружения, что, скажем, происходит, если взять мышь за хвост и подбрасывать ее в воздух. Не нужно никаких научных экспериментов, чтобы понять, что такие необдуманные действия нарушат нормальную деятельность мозга и сделают животное больным.

В культурном контексте национализма статус человека больше не определяется рождением, а потому социальное положение больше никак не соотносится с идентичностью. Идентичность уже не задается культурой и не формируется естественно по мере социализации. Ведь окружение, в котором растет человек, не обязательно является его собственным. В современных обществах предполагается, что индивид сам является творцом своей судьбы - насколько это кардинально отличается от всех иных культур, когда-либо известных человечеству! - и делает себя сам, что предполагает создание для себя подходящей среды (именно это лежит в основе идеала “человека, который сам себя создал”). Но для этого человеку прежде надо “обрести себя”. Самоопределение становится вопросом выбора и ответственности. Конструирование идентичности не является просто результатом обучения и усвоения памятью внешней символической информации, а становится делом творческого символического воображения, особенности ума, обычная работа которого зависит от идентичности. Тем самым можно сказать, что национализм создает новую породу людей: он настолько меняет особенности и функции разума, что создает, с одной стороны, небольшое число исключительно творческих людей, а с другой, более многочисленное меньшинство полностью дезориентированных, несчастных индивидов.

Большинство современных людей продолжают действовать нормально, т.е. они продолжают жить так, как большинство людей жили на протяжении всей истории. Тем самым эффект национализма на людей зависит от невро- физиологических особенностей отдельных индивидов. Похоже, что он более всего сказывается на тех, кто особенно чувствителен к символическому беспорядку. Такая чувствительность, сходная с другими прирожденными предрасположенностями, распространена неравномерно и, возможно, дает кривую нормального распределения, где тех, кто выше среднего, так же мало, как тех, кто ниже. Человек должен одновременно быть открытым к множеству культурных импульсов, поступающих одновременно, и замечать, т.е. представлять, их несоответствие друг другу, чтобы придти в замешательство от аномичной культуры. Но у многих людей отмечается свойство обращать внимание на какой-то один особый импульс, игнорируя все остальные; многие другие способны так усваивать самые разные импульсы, что никаких представлений об их связях и взаимоотношениях - системных

или беспорядочных - даже не возникает. Даже в XX в. многие американцы (не все, но подавляющее большинство) жили вполне удовлетворительно, и их нисколько не трогали разительные противоречия между национальной преданностью идее равенства и массовым неравенством условий и возможностей, которые они каждодневно наблюдали. Обычно индивидам, не чувствительным к системной культурной несогласованности, требуется какой-то серьезный катаклизм или широкие и значительные изменения в своем опыте, чтобы они смогли заметить аномичную ситуацию (например, понадобились Вторая мировая война и Холокост, чтобы широкая общественность в США осознала, что антисемитизм был неамериканским подходом; понадобился переход к широкой занятости городских женщин среднего класса в общественном производстве, чтобы изменился взгляд на “естественное” место женщины).

Как бы ни зависел эффект национализма (и в целом аномия) от внутренней предрасположенности индивидов, чем более открытой является культурная система, тем лучше реализуются коренные принципы национализма в общественных институтах, тем более аномичным становится общество и тем глубже сказывается действие аномии. Чем больше общество придерживается истины о том, что все рождены быть равными, тем более нестерпимым становится свое собственное неравенство по отношению к тем, кто лучше всех или просто лучше тебя: по отношению к самой красивой девочке в школе или просто девочке, которая лучше выглядит; по отношению к самому популярному юноше или просто популярному юноше; по отношению к лучшим или более удачливым студентам или спортсменам; по отношению к тем, кто быстрее делает карьеру, к тем, кто больше получает или имеет более крупный банковский счет; по отношению к владельцам более просторных домов или родителям более способных детей, - чем больше разнообразных амбиций допускает культура, тем больше неуверенности в себе и зависти она создает. Амбиции ведут к творчеству, а неуверенность и зависть разрушают внутреннюю цельность и подрывают душевное здоровье. Поэтому негативные следствия созданной национализмом аномичной современной культуры намного превышают позитивные. Открытость и плюрализм современности делают гораздо больше людей несчастными, чем счастливыми. Вовсе неслучайно, что наиболее преуспевающие и самые свободные нации преследует бич парализующих людей нервных расстройств. Их число растет параллельно росту продолжительности жизни и снижению проблем, связанных с природной средой (голод, недоедание, жара и холод) и физическими недомоганиями; шизофрения и другие умственные расстройства - это современные болезни par excellence. У американских подростков и молодежи отмечается эпидемия депрессии от мягких (почти универсальных) форм до серьезных разрушительных заболеваний, способных привести к самоубийствам, а если и нет, то к инвалидности и часто к нарушению их нормальной жизни.

Если же говорить о содержании объявления о моей лекции, то не сон разума ведет к сумасшествию, а тот факт, что разум не дает передышки. Национализм требует, чтобы индивидуальный ум взял на себя работу, которую другие культуры делают сами. Поэтому он перенапрягает мозг и вводит его в оцепенение.

В своей более ранней работе о национализме я показала, какое огромное влияние он оказал на политическое сознание и поведение современного человека. В недавно вышедшей книге “Дух капитализма”, где развиваются идеи, высказанные в книге “Национализм: пять путей к современности”, я попыталась привлечь внимание к влиянию национализма на экономическую деятельность современного человека, особенно к его центральному месту в обеспечении экономического развития. Цель же моего выступления сегодня состояла в том, чтобы показать прямую связь между национализмом и формированием сознания и здоровьем современных людей. Если я права, то более глубокое и точное понимание национализма может стать ключом к лечению распространяющихся душевных заболеваний, вызвавших к жизни современную психиатрию и клиническую психологию, которые тщетно пытаются их лечить. Мало того, более глубокое и точное понимание национализма может стать ключом к самой проблеме счастья и несчастья.

Все собравшиеся здесь уже в течение многих лет знают, несмотря на нападки политиков, СМИ и других научных дисциплин, об огромной важности нашего предмета исследования. Но он может быть даже еще важнее, чем собравшиеся здесь полагали до сих пор. О детальном обсуждении положения религии в современном мире см.: Greenfeld L. The Modern Religion? // Critical Review. 1996. Vol. 10. № 2. P. 169-191. Дальнейшее обсуждение основано на: Greenfeld L. Nationalism: Five Roads to Modernity. Cambridge, MA, 1992. См.: Greenfeld L. The Spirit of Capitalism: Nationalism and Economic Growth. Cambridge, MA,

2001. См.: Durkheim E. Suicide. N.Y., 1966 [1897]; Durkheim E. The Division of Labor in Society. N.Y., 1984 [1893] (рус. перевод: Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии. М., 1991. С. 328-347). Squire L.R., Kandel E.R. Memory: From Mind to Molecules. N.Y.; 1998. P. 124-126.