ИМПЕРИЯ И “НАЦИОНАЛЬНАЯ ТЕРРИТОРИЯ”

Во-вторых, русский национализм обладал большим потенциалом к расширению “национальной территории” и на ряде направлений встречал на пути этого расширения меньше препятствий, чем аналогичные проекты в континентальных империях Габсбургов и Османов. Но это, подчеркну снова, отнюдь не значило, что в русском национализме, точнее в его дискурсив- но преобладающих версиях, содержалось стремление охватить всю империю как “национальную территорию”. Собственно, сама напряженность дебатов о границах русскости и критериях принадлежности к ней служит убедительным доказательством, что русский проект национального строительства, будучи экспансионистским, заведомо не стремился к охвату всей империи и всех ее подданных.

Говоря о националистическом присвоении пространства, я имею в виду символическую, воображаемую географию. Речь идет о сложном комплексе дискурсивных практик, который включал в себя идеологическое обоснова

ние, символическое, топонимическое, художественное освоение определенного пространства таким образом, чтобы общественное сознание осмысливало это пространство как часть именно “своей”, “национальной” территории.

Тема “воображаемой географии” вообще стала привлекать внимание специалистов по истории России совсем недавно18. Русский национализм идеологически развивался и формулировал свой образ национальной территории во взаимодействии и соперничестве с другими национализмами империи. Методы определения и освоения того или иного пространства в качестве “национальной территории”, наборы эксплуатируемых в этом дискурсе аргументов и образов существенно различались в зависимости от ситуации и характера вызовов, с которыми сталкивался русский национализм на разных имперских окраинах.

Пожалуй, лучше всего эта проблематика изучена в отношении Западного края и “его окрестностей”. Здесь проект русского национализма формулировался сперва в условиях ожесточенного конфликта с польским проектом, который отстаивал границы 1772 г. как “польскую собственность”, а затем готов был вступить в союз с украинским движением против империи и русского национализма. Включившийся с середины XIX в. в это соперничество с собственным проектом “национальной территории” украинский национализм во многом заимствовал формы и методы идеологической борьбы у своих более сильных соперников.

В Малороссии и Западном крае преобладающую часть населения составляли восточные славяне, которые в рамках концепции “общерусской нации” считались ветвями русского народа. Колонизация этого пространства великорусским населением не играла сколько-нибудь значимой роли. Главный акцент делался именно на принадлежности всех восточных славян единой русской нации, в рамках которой различия между великорусами, малорусами и белорусами осмысливались как региональные различия внутри нации, а не различия между самостоятельными нациями. В XIX в. веке такая позиция не являлась заведомо утопической, поскольку было неясно, сможет ли украинский национализм превратиться в массовое движение. Именно в контексте полемики с украинскими националистами малорусский дворянин и русский националист М.В. Юзефович впервые сформулировал лозунг, получивший столь широкое хождение в начале ХХ в., но уже с иным смыслом. Говоря о “единой и неделимой России”, Юзефович имел в виду, в отличие от адептов этого лозунга в ХХ в., не всю империю, но именно русскую нацию в ее “общерусской” версии.

В XIX в. пространство и население Западного края стали объектом ожесточенной терминологической войны, где, кажется, ни одно название местности или этнической группы не было идеологически нейтральным, каждое подтверждало или отрицало тот или иной проект национального строительства19.

Как и в других подобных дискурсах, в русском важную роль играла апелляция к древней государственной традиции, в данном случае традиции Киевской Руси.

Концепция Киевской Руси как “колыбели русского народа” хорошо сочеталась с династической логикой. Так, знаменитое высказывание Екатерины II после разделов Речи Посполитой, что “мы взяли только свое”, можно истолковать и как вполне династическое (свое - то, что принадлежало Рюриковичам, наследницей которых Екатерина себя считала), и как националистическое - т.е. земли Киевской Руси, населенные по преимуществу восточными славянами, каковые в доминирующей версии русского националистического дискурса все считались русскими.

Можно, однако, уверенно утверждать, что модерный националистический взгляд на западные окраины сформировался уже при Николае I, во многом как реакция на польское восстание 1830-1831 гг. (Свое наиболее яркое выражение он нашел в написанных тогда стихах Пушкина “Клеветникам России” и “Бородинская годовщина”, особенно в его драматически сформулированной дилемме: “Славянские ручьи сольются ль в русском море, оно ль иссякнет - вот вопрос”.)

В октябре 1819 г. Н.М. Карамзин после беседы с царем, в которой тот развивал свои планы расширить территорию Царства Польского за счет земель, присоединенных к империи после разделов Речи Посполитой, написал ему ставшее впоследствии знаменитым “Письмо русского гражданина”, которое можно считать своеобразным манифестом ранней дворянской версии русского национализма20.

Карамзин признает, что Екатерина взяла грех на душу, разделив Польшу, но категорически возражает против намерения Александра воссоединить с Царством Польским территории, включенные в империю после разделов. Весьма показательно не только то, какие аргументы использует Карамзин, но и то, какими аргументами он не воспользовался. Он говорит о “государственном правиле: ни пяди [территории империи], ни врагу, ни другу”.

Но ни разу Карамзин не говорит в письме о русском или православном крестьянстве этих областей, что станет общим местом уже после 1830 г. “Литва, Волыния желают Королевства Польского, но мы желаем единой Империи Российской”, - пишет он, явно имея в виду шляхту этих областей, а под словом “мы” подразумевая корпорацию русского имперского дворянства, которая его устами заявляла царю свои права на империю и оспаривала право монарха раздавать ее владения по своему усмотрению. Нации как вертикально интегрированной группы в мировоззрении Карамзина еще нет.

Отмечу также отступления от концепции общерусской нации, объединяющей всех восточных славян, которые показывают, что “верные” формулы находились не вдруг и не сразу. Примером может служить полемика М.П. Погодина с М.А. Максимовичем в середине 1850-х годов. Погодин доказывал преимущественные исторические права великороссов на Киев по сравнению с малороссами21. Широкого развития в русском националистическом дискурсе этот мотив не получил, уступив место трактовке Киева и его исторического наследия как общего корня и общей собственности всех восточных славян, что было вполне логично с точки зрения тех целей, которые этот дискурс общерусской нации преследовал.

Интересно выглядит сочетание темы Киевской Руси с темой Москвы. Москва как современное “сердце”, воплощение русскости, как центр “собирания” русских земель, безусловно, присутствовала в русском националистическом дискурсе. В традиционалистской версии русского национализма именно московская Русь противопоставлялась петербургской России. Но исторические границы Московского княжества на любой стадии их расширения в этом дискурсе “не работали”, или работали в негативном плане, как те заведомо неприемлемые границы, к которым хотят свести русскую нацию ее враги22.

Уже в середине XIX в. можно найти примеры влияния представлений о “русской национальной территории” на высшие эшелоны бюрократии. Например, в 1862 г. В.И. Назимов, генерал-губернатор Северо-Западного края, который включал и белорусские, и литовские земли, в своей программе русификаторских мер проводил четкое различие между “исконно русскими” землями и местностями, где литовцы и евреи традиционно составляли большинство. Причем это разграничение он делал не только на основе современной ему демографической ситуации. Назимов указывает на некоторые местечки с преобладанием еврейского населения, которым следует вернуть их “русский” характер, и тут же оговаривается, что уже соседние с ними местечки следует “оставить как есть”, потому что славянское население там никогда не преобладало23.

Образ национальной территории был здесь избирательным в том смысле, что включал не все земли Западного края и не все его население. Стоит вспомнить в этой связи и письма М.Н. Каткова Александру II и Александру III, в которых лидер русской националистической журналистики неоднократно рассуждает о благе предоставления Польше независимости в “ее этнографических границах”24. В этих своих настроениях Катков не был одинок. В разных условиях и по разным поводам идея, если не отделить Царство Польское совсем, то по крайней мере отгородиться от него тарифами и тяможней, возникает неоднократно. С точки зрения русского национализма западная окраина империи делилась, таким образом, на три категории земель - во-первых, “исконно русские”; во-вторых, литовские земли, которые в образ русской национальной территории не включались, но были желанной частью империи; и, наконец, этнически польские земли, которые в идеале следовало бы “исторгнуть” из империи как нежеланную, неисправимо чуждую и враждебную часть.

В то же время логика этого дискурса выдвигала границы “русской национальной территории” за границы империи, в населенные восточными сла

вянами области Габсбургской монархии. Дискурс о Червоной Руси (Восточной Галиции) и Угорской Руси (Буковине и современной Закарпатской Украине) принципиально отличался от панславистского дискурса вообще о славянах Габсбургской и Османской империй. Это был по сути дискурс националистической ирреденты. А.Н. Пыпин, например, поклонником панславизма не был, но в статье “Волга и Киев” он счел нужным написать о судьбе “южно-русского народа в Галиции”25. Уже в XIX в. русские националисты неоднократно критикуют “ошибку Екатерины”, оставившей “русское” население Восточной Галиции Австрийской империи, где оно оказалось “под властью поляков”.

Таким образом, “исконно русские земли” в рамках этой оптики делились на “благополучные”, т.е. те, в которых их русский характер был вполне утвержден26; проблемные, “больные”, где следовало извести враждебные влияния; и, наконец, остающиеся вовсе “отторгнутыми”, т.е. в империю и, как следствие, в национальное тело не включенные.

Этот дискурс оставался в силе вплоть до краха империи. При обсуждении в Думе в 1911 г. вопроса о создании Холмской губернии (т.е. о выводе Холмщины из Царства Польского) В.А. Бобринский 2-й доказывал, что эта территория должна быть “в бесспорном национальном владении не России - здесь все Россия - но Руси, чтобы это поле было не только частью Российского государства, но чтобы оно было всеми признано национальным народным достоянием, искони Русской землей, то есть Русью”27. Это не мешало Бобринскому признавать, что население Холмщины глубоко ополячено. Но этот факт служил как раз аргументом в пользу срочности мер по “спасению” еще не вполне утраченной “изначальной русской его природы”. “Это особенно больной истерзанный русский край, и вот его хотят выделить, чтобы особенно внимательно и бережно его лечить”28. Образ национального тела, отличного от империи, и больной части этого тела, причем больной именно как часть национального тела, а не империи - символика русского национализма выступает здесь совершенно отчетливо.

Именно в связи с западными окраинами можно проследить, как дискурс национальной территории отражался в концепциях такого последовательного российского империалиста, каким накануне и во время Первой мировой войны был П.Б. Струве. Свою статью “Великая Россия и Святая Русь” он начинает с утверждений, что “Россия есть государство национальное”, что, “географически расширяя свое ядро, русское государство превратилось в государство, которое, будучи многонародным, в то же время обладает национальным единством”29. Именно эти цитаты и приводятся часто среди доказательств того, что национальное государство и империя в восприятии русских слились. Между тем в этой же статье Струве говорит также о “национальном государстве-ядре”, в котором “русские племена спаялись в единую нацию”. Он отмечает способность этого национального ядра к расширению и отличает его от расширения империи. Связь разных окраин с “государственно-национальным ядром” может быть, по Струве, “чисто или по преимуществу государственная”, а может быть «государственно-культурная, доходящая в окончательном своем развитии до полного уподобления, обрусения “инородцев”». Идеал Струве, конечно, постепенное расширение, на основе “правового порядка и представительного строя”, государ

ства-нации до границ государства-империи, но он, во-первых, ясно видит различия между ними и, во-вторых, осознает свой идеал как далекую перспективу. Несколько раньше, в полемике с украинским национализмом, Струве не раз использует формулу “русская Россия”, имея в виду именно “общерусскую нацию”30.

Таким образом, даже в идеологии либерала-империалиста Струве сама идея русской национальной территории присутствует. Когда он переходит к формулированию задач России в мировой войне, оказывается, что на первом месте у него стоит задача “воссоединить и объединить с империей все части русского народа”, т.е. аннексия “русской Галичины”. Здесь Струве, как это вообще типично для националистического дискурса органического единства, снова прибегает к метафорике оздоровления национального тела, доказывая, что присоединение Галичины необходимо для “внутреннего оздоровления России, ибо австрийское бытие малорусского племени породило и питало у нас уродливый так называемый украинский вопрос”. Вторая задача, с точки зрения Струве, “возродить Польшу как единый национальный организм”. И лишь третья - контроль над проливами. Таким образом, в этом перечислении Струве на первое и второе место ставит задачи, вытекающие именно из националистического дискурса, причем не обременяет себя их подробным обоснованием как очевидные, сосредоточившись на пространных геополитических объяснениях, зачем все-таки России нужен Константинополь. Мотив неравности империи и “русской национальной территории” для всех очевиден.

Яркой иллюстрацией эволюции и одновременно живучести этого дискурса в переломный момент краха империи могут служить материалы Особого политического отдела МИД. Его сотрудники и консультанты в ходе Первой мировой войны разрабатывали идеологические обоснования для аннексии Червоной Руси и Угорской Руси. Отдел готовил свои последние меморандумы уже для большевиков и в них продолжал отстаивать концепцию общерусской нации, теперь уже клеймя за ее расчленение не только кайзеров, но и царей, и ссылаясь на право “самоопределения трудящегося народа”31.

В других условиях, в Поволжье, трактовка этнического фактора была иной. Исторический миф не играл здесь важной роли. Если позиция Москвы как наследницы Византии и Киевской Руси активно использовалась в националистическом дискурсе, то мотив преемственности по отношению к Золотой Орде оставался “невостребованным” вплоть до появления евразийства. Пыпин в уже цитированной статье “Волга и Киев” лишь вскользь замечает, что “Волга давно знакома русскому племени”, что “русские удальцы и промышленники” появлялись здесь еще до “татарского нашествия”. Говоря о русской колонизации края после XVI в., он между прочим отмечает, что в ней участвовали не только великорусы, но и малорусы32.

На западных окраинах националистический дискурс акцентировал восточнославянский характер нации и, объявляя малорусов и белорусов русскими, в отношении всех остальных групп был в этническом отношении скорее исключающим, чем включающим. В дебатах со своими польскими противниками русские националисты подчеркивали общность этнического происхождения восточных славян и, если не отрицали вовсе, то во всяком случае никак не акцентировали неславянские составляющие русского народа.

В очень разнообразном по этническому составу Поволжье в XIX в. русские в результате миграций уже составляли чуть более половины населения и в городах, и в целом по сельской местности. Здесь открытость к неславянскому, в особенности угро-финскому элементу33, подчеркивалась. Пыпин пишет, что великорусское племя “не чисто славянское, а смешанное”, и говорит о его “славяно-финской основе”34. Власти и русский национализм не только не видели ничего дурного в смешанных браках, но воспринимали такое этническое смешение как неотъемлемую часть процесса формирования русской нации35.

“Мне кажется, что обрусение или слияние чуваш с русским народом может быть достигнуто только трояким путем: первый, и самый главный, это через усвоение ими православия, конечно, небезызвестно всякому, какое значение имеет в глазах наших простолюдинов различие веры; второе, путем брачных союзов и третье, через усвоение русского языка чувашами”, - пишет в 1870 г. студент Казанского университета чуваш И.Я. Яковлев в докладной записке попечителю Казанского учебного округа П.Д. Шестакову. Совершенно очевидно, что у Яковлева нет ни малейшего сомнения в том, что не только усвоение языка и веры, но и брачные союзы чувашей с русскими не могут вызвать у его адресата никаких возражений36.

Сравнительно небольшие по численности, лишенные модернизированных элит, народы Поволжья не воспринимались как серьезная угроза русскому национальному проекту, единству русской национальной территории. “Я полагаю, что такие мелкие разрозненные народности не могут прочно существовать и в конце концов они сольются с русским народом самим историческим ходом жизни. Теперь, например, замечено, что получившие образование инородцы женятся на русских, значит роднятся с русскими, без всякого с той или другой стороны сомнения”, - писал Н.И. Ильминский К.П. Победоносцеву 21 апреля 1891 г.37

Однако уже в 1850-е годы Ильминский под влиянием В.В. Григорьева осознает рост влияния татарских элит и ислама в Поволжье и Приуралье как серьезный вызов русскому проекту национального строительства, как альтернативный проект исламско-татарской общности38. В рамках новой националистической оптики посредническая роль татар в отношениях с восточными народами империи, которую власти прежде поощряли, теперь виделась как источник угрозы. Считая, и не без основания, что русско-право- славный ассимиляторский проект на данный момент слабее татарско-исламского, Ильминский и его последователи прибегают к тактике поддержки отдельных, особых этнических идентичностей народов Поволжья и Приура- лья, разрабатывают для каждого из них собственную письменность. Даже сохранение ими языческих верований в этом контексте выступает как предпочтительный вариант по сравнению с возможной исламизацией39.

В последнее время ряд исследователей отмечал структурное сходство конфликтов в Западном крае, остзейском крае и волжско-уральском регионе - везде власти и русские националисты были озабочены соперничеством с этническими группами, обладавшими мощным ассимиляторским потенциалом и способными осуществить собственные экспансионистские проекты национального строительства. Это были поляки в Западном крае, немцы в Прибалтике, татары в Поволжье. Такой подход действительно позволяет

лучше понять историю этих окраин империи. Но следует учитывать и различия, которые имели эти конфликты с перспективами русского национализма. Русский националистический проект в Западном крае включал большую часть его территории, в Поволжье - весь регион, а остзейский край не включал практически вовсе. Можно сказать, что принятие тактики Ильмин- ского в Поволжье давалось с особенным трудом. В Западном крае стремление предотвратить формирование отдельных национальных идентичностей белорусов и украинцев, равно как и поощрение формирования особой литовской национальной идентичности, вполне логично вытекало из проекта общерусской нации. В остзейском крае, который весь не включался в образ русской национальной территории, поддержка формированию латышской и эстонской идентичностей ради того, чтобы заблокировать угрозу “онемечивания”, также давалась сравнительно легко. Поволжье же целиком включалось в образ русской национальной территории, и здесь парадоксальная логика Григорьева и Ильминского, предполагавшая упрочение на время идентичностей малых народов ради борьбы с более активным татарско-исламским проектом, вызывала много непонимания и критики40.

Если демографическая ситуация в Поволжье была результатом длительного, многовекового процесса колонизации, то ряд территорий как раз в тех регионах, которые в русский образ национальной территории не включались, заселялся русскими уже в XIX в. На Северо-Западном Кавказе и в Центральной Азии власти прибегали к тактике “демографического завоевания” отдельных районов, которое было прежде всего мотивировано логикой военно-стратегического соперничества великих держав или логикой удержания в повиновении населения завоеванных территорий41. Эта “имперская” по своей логике и задачам русификация пространства в некоторых случаях вела со временем к включению этих территорий в символическую географию русского национализма, в некоторых - нет. Как и с каким лагом во времени свежие плоды имперской демографической политики, которая создавала преобладание русского населения на определенных территориях в результате целенаправленного насильственного переселения или вытеснения вообще за пределы империи прежнего населения, постепенно “присваивались” средствами воображаемой географии как русская национальная территория? Этот вопрос еще ждет своего исследователя.

Во всяком случае очевидно, что включение той или иной территории в империю и даже заселение ее русскими сами по себе не означали, что это пространство в категориях символической географии автоматически становилось частью русской национальной территории. При этом тактика “националистического присвоения” определенной части имперской территории различалась в зависимости от ситуации и вызовов. В Западном крае она предполагала включение огромного массива коренного населения как “русского”, в Поволжье - фрагментацию инородческих идентичностей, чтобы закрепить доминирующее положение живших в регионе русских. В отношении к Сибири произошла, причем довольно поздно, уже в ХХ в., смена статуса территории от колониального к “родному”. (Достаточно почитать письма А.П. Чехова из его поездки на Сахалин, чтобы в этом убедиться.) В Сибири региональная идентичность местных русских имела серьезный потенциал перерастания в версию колониального национализма, сходную с

сепаратизмом белых колоний Британии. Власти знали об этой угрозе и всерьез с ней боролись42.

Из XXI в. трудно оценивать, насколько успешным и далеко продвинувшимся был проект консолидации русской национальной территории в том виде, в котором он осуществлялся русским национализмом43. Результаты этих усилий были подвергнуты серьезным испытаниям в ходе Первой мировой войны, революции и гражданских войн на территории империи, а затем были в некоторых случаях “отменены”, а в некоторых случаях упрочены в рамках советской политики территориализации этничности44. Как бы то ни было, “ментальные карты” русского и конкурирующих национализмов в империи Романовых требуют внимательного изучения.