КАК И ЗАЧЕМ НАДО ИЗУЧАТЬ НАЦИОНАЛИЗМ

Когда-то в советское время национализм трактовался как идеология национального превосходства и национальной исключительности1 и безоговорочно отвергался, как несоответствующий коммунистическим идеалам.

Действительно, национализм возник в ходе борьбы третьего сословия против монархического правления за общенародное представительство. На его знамени было начертаны великие слова: “Свобода, равенство, братство”. Это означало отмену сословного строя и превращение всего народа государства в нацию, или субъект политического развития. В этом качестве национализм возглавил крупные социальные революции и по сути положил начало новой эре, связанной с кардинальным изменением общественного строя и обеспечением всем гражданам социального равенства2.

В России ситуация складывалась по-иному. Здесь национализм возник в последние десятилетия существования Российской империи как ответ этнических и религиозных меньшинств на систематическую дискриминацию, осуществлявшуюся властями. Такой этнический национализм был в своей основе направлен против монархического режима и в этом качестве воспринимался большевиками как союзник.

тарном режиме общество отождествлялось с государством, то в условиях демократии они оказываются различными категориями. Поэтому в развитых демократиях, как правило, наряду с государством и в значительной мере независимо от него, функционируют институты гражданского общества. В этом смысле национализм - категория прежде всего гражданского общества, хотя государство иной раз активно использует его в своих интересах.

Вместе с тем, имея дело с обществом, национализм не ограничивается политической сферой. Победивший национализм вскоре обнаруживал, что завоевание политической власти еще не решало всех проблем. Ведь, как верно замечал Э. Геллнер, сплочение нации требовало введения общего культурного кода, которое в немалой степени обеспечивалось выработкой единого литературного языка3. Поэтому становление классических наций происходило в условиях определенной языковой и культурной унификации. Это вело к маргинализации локальных идентичностей, оттеснявшихся на периферию идеей единой национальной принадлежности4. В Западной Европе болезненность этого процесса несколько смягчалась теми социальными выгодами, которые давала демократия. Иная ситуация наблюдалась в Восточной Европе, где социальное равенство отсутствовало и этнокультурная принадлежность сплошь и рядом совпадала с сословно-классовой. Здесь борьба с монархией не могла сплотить общество, разделенное сословно-классовыми перегородками.

Следовательно, ошибочно видеть в национализме некое однородное явление. В разных социально-политических контекстах он выглядит по-разному в зависимости от характера своих носителей, их целей и приемов борьбы. Вот почему в различных дискурсах национальное часто понимается либо как “государственное”, либо как “этническое”. Например, некоторые авторы делят национализм на “западный” и “восточный”, ограничивая первый Западной Европой, а второй приписывая остальному миру. По этой схеме первый тип (“рациональный”, “либеральный”) в силу своей высокой культурной оснащенности был готов к успешной модернизации, тогда как второй (“иррациональный”, “нелиберальный”), чтобы иметь успех, должен был преодолеть недостатки своей традиционной культуры и приспособиться к “космополитическим стандартам”, но отказывался делать то, что он воспринимал как “имитацию”. Отсюда особая агрессивность, жесткость и авторитарный облик второго типа5.

Некоторые авторы, сохраняя это двоичное деление, противопоставляют “гражданско-территориальный” (“гражданский”) национализм “этногенеа- логическому” (“культурному”); другие предлагают троичное деление, разделяя второй вид на “национально-культурный” и “этногенеалогический”6. Возможен и иной подход, подразделяющий национализм на “гегемонист- ский” и “периферийный” с учетом того, что каждый из них представлен как радикальными, так и более мягкими формами7.

Наиболее детальную разработку такой подход получил у П. Олтера, выделившего два главных типа национализма: 1) тип рисорджименто и 2) интегральный национализм. Первый тип связан с освободительным движением либо против прежней абсолютистской власти, не соответствовавшей новым политическим и экономическим реалиям (в Западной Европе), либо против правящей денационализированной элиты (в Центральной и Восточной Европе).

К типу рисорджименто близок восточный национализм, который Олтер называет реформистским. Это движение было характерно для некоторых азиатских стран второй половины XIX в., обнаруживавших свое экономическое и военное отставание от государств Запада. Для преодоления этого там началось движение за реформы и создание современного национального государства, для чего пришлось позаимствовать у Запада националистическую идеологию (примеры - Япония, Османская империя, Китай, Египет).

Прямо противоположен рисорджименто по духу интегральный национализм, отличающийся радикализмом, экстремизмом, воинственностью, экспансионизмом, реакционностью. Это - ультраправое движение, основоположником которого был Шарль Моррас (он-то и дал ему название). Моррас видел в этом национализме разновидность религии и призывал к мистическому культу земли и умерших, что будто бы накладывало особые обязательства на живых. Интегральный национализм стремился полностью подчинить волю индивида одной идее - идее нации. Если национализм типа рисорджименто основывался на равенстве всех этнических групп и подчеркивал примат прав личности, то интегральный национализм превращал данную нацию в Абсолют и требовал либо насильственной ассимиляции, либо этнических чисток. Интегральные националисты исходили из идей социального дарвинизма и опирались на понятие борьбы за существование, будто бы определявшей взаимоотношения между отдельными нациями.

Все такие схемы были хороши, пока они не касались отдельных примеров. Но как только их авторы пытались наполнить их конкретными материалами, возникали проблемы. Так, первые исследователи национализма обычно противопоставляли французский (гражданский) тип германскому (этническому). Но уже у Дж. Пламенца оба эти примера попадали в категорию западного (“либерального”) национализма. В то же время П. Олтер,

с одной стороны, причислял к этой категории некоторые восточноевропейские страны, но зато обнаруживал интегральный (“нелиберальный”) национализм даже во Франции. Действительно, перерождение французского национализма произошло в 1890-х годах, когда М. Баррес полностью лишил его былого либерального содержания9.

Следовательно, дело было не в “национальной традиции”, а в тех конкретных социальных силах, которые в разные эпохи стояли за той или иной формой национализма. Поэтому в одном и том же обществе можно встретить разные формы национализма - одну как доминирующую традицию, другую как маргинальную, оспаривающую позицию первой (см. ниже статью Е. Филипповой).

Иными словами, национализмы оказались настолько разными, что Дж. Холл пришел к выводу о невозможности сформулировать какую-либо единую универсальную теорию национализма10. При этом речь должна идти не только о разных моделях национализма в разных регионах мира или о разных этнических национализмах, но и о вариативности в рамках, казалось бы, единой традиции. Например, уже не раз поднимался вопрос о разнообразии внутри русского (российского) национализма11. Короче говоря, бедой любой классификации национализма является ее статичность, не позволяющая видеть реальную историческую динамику процесса12.

Особую форму национализм может принимать в многоэтничных государствах, где различные этнические группы выбирают свои собственные приоритеты.

Э. Геллнер считал, что, политизируясь, “этничность” порождает “национализм”. Этническая группа в этом случае оказывается равнозначной нации, что становится возможным в результате широкого доступа общества всеобщей грамотности к Высокой культуре. Геллнер утверждал, что современная Высокая культура не космополитична, а “этнографична” (через язык и пр.), т.е. этнически окрашена16. Если принять эту точку зрения, то любой национализм, опираясь на культурный компонент, оказывается неразрывно связанным с этничностью, а потому разделение на гражданский и этнический национализм как будто бы утрачивает смысл, что и зафиксировал Р. Брубейкер17.

Поэтому Дж. Хатчинсон делал акцент на том, что нация - это не только политический, но и культурный проект. В то же время он призывал отли

чать культурный компонент национализма от экономического, политического и пр., ибо в ряде случаев именно борьба за модернизацию на основе местной, а не привнесенной, культурной традиции (в широком смысле, включая язык и религию) поглощает все внимание националистов18. М. Грох шел еще дальше и использовал понятие культурного проекта для анализа динамики националистического движения. Он выделял три фазы: этап научного интереса, связанный с углубленным изучением языка, культуры и истории этнической группы, созданием словарей и литературного языка, написанием исторических произведений и учебников истории; этап патриотической агитации; этап массового национального движения19. Учитывая эту динамику, некоторые авторы показывают, что, начавшись как культурное движение, национализм способен позднее превратиться в движение политическое. При этом, если он встречает резкое неприятие со стороны властей, то нередко происходит его радикализация20.

Эта схема исходила из того, что становление нации начинается с осознания своего культурного единства. Действительно, возвращаясь к идеям Геллнера, следует согласиться с тем, что нация невозможна без определенного единства культуры. Однако сегодня мы не можем обойти вопрос о том, насколько культура связана именно с этничностью (или с этносом, в понятиях советской теории этноса). Поэтому для нас важно выяснить, как в разных регионах мира нация соотносится с этничностью, чем отличается национализм от этнонационализма, что заставляет национализм развиваться по той или иной траектории. Кроме того, мы уже знаем, что, говоря о национализме, следует всегда иметь в виду его многообразие, где этнонационализм является лишь одной из возможных форм. Поэтому, если мы имеем дело с эт- нонационализмом, надо попытаться понять, почему в данном случае национализм принял именно такую, а не иную форму.

Все это требует детального анализа того, на какие факторы в каждом конкретном случае опирается этничность21. Ведь этническая принадлежность может в конкретных контекстах выглядеть весьма по-разному: иногда она апеллирует к языку (наиболее частый случай), иногда - к религии (сербы, хорваты, боснийцы), иногда - к расе (афроамериканцы), иногда - к хозяйственной системе и образу жизни (земледельцы-фур и скотоводы-багга- ра в Западном Судане), иногда к местным особенностям социальной структуры (племена в Иордании). Даже среди народов СССР в этом отношении наблюдалась определенная вариативность: если, например, для грузин именно язык служил главным маркером этнической идентичности, то у карел, вепсов и удмуртов его символическая роль была много ниже22. А кряшены, аджарцы и хемшилы и вовсе выделяли себя прежде всего по религиозной принадлежности.

Важно также фиксировать, в каком соотношении факторы этничности находятся друг с другом (ведь, как известно, чем больше опор у этничности, тем она крепче). Мало того, иной раз этничность с течением времени переосмысливается, и то, что выглядело как “единство по крови”, начинает рассматриваться как культурно-языковая общность (о примере басков см. ниже статью А. Кожановского). Иногда отмечается движение в прямо противоположном направлении, и былая культурная общность наделяется биологической сущностью, что приводит к культурному расизму23. Поэтому имеет

смысл рассматривать нацию (а также и этнонацию) как “семантико-метафо- рическую категорию”24, и это заставляет нас уделять особое внимание тому, какой именно смысл вкладывается в этот символ в каждой конкретной ситуации.

Также следует иметь в виду тот факт, что традиционная культура, к которой сплошь и рядом взывают националисты, в модернизированном обществе уже давно не реальность, а образ, но люди, объединяющиеся вокруг этого образа, являются живой реальностью25. Они не только по-своему создают и интерпретируют этот образ, но и опираются на него в своих эмоциях и своем поведении. Этот образ может служить лозунгом или лечь в основу идеологии широкого общественного движения. Следовательно, изучая этничность, мы должны обращаться не к культуре, а к образу культуры, т.е. уделять внимание прежде всего тому, как именно люди представляют себе свою собственную культуру, на чем они делают акцент, что вкладывают в понятие культурного ядра и культурных ценностей и что при этом игнорируют, как интерпретируют то, что они считают неотъемлемой частью своей этнической культуры. С этой точки зрения, между реальной наблюдаемой культурой и тем образом культуры, который имеет огромное этносим- волическое значение, существует определенный зазор26. Лелея образ единой этнической культуры, в своей обыденной жизни люди могут успешно пользоваться достижениями самых разных культур: одни действительно связаны с их этнической культурой, другие служат общенациональным достоянием данного государства, третьи являются заимствованиями из иных культурных традиций. Поэтому реальная культура повседневности по сути своей гибридна. Но это отнюдь не мешает людям создавать идеальный образ исконной “чистой” культуры и использовать его как основу своей этнической идентичности.

Все это ставит важный вопрос о том, имеет ли этничность примордиальный, множественный, ситуационный или символический характер, в каком соотношении она находится с политическими, социальными, экономическими, культурными факторами? Почему в данном конкретном случае именно этничность служит определяющим фактором раскола в обществе? В этой связи интересно отметить, что неодинаковое конструирование и восприятие этничности соседними народами вызывает взаимонепо- нимание и может создавать напряженность во взаимоотношениях. Это, например, происходит между азербайджанцами с типичной для них региональной идентичностью и армянами, делающими упор на языковую идентичность27.

Мировой опыт показывает, что общество отнюдь не обречено на расколы по этнической линии якобы в силу автоматического действия универсального этнокультурного фактора. Напротив, речь нередко идет о политике классификации (М. Фуко, П. Бурдье), принятой тем или иным государством28. Классификация, основанная на расовом признаке (США), ведет к расовому расколу. Если же она зиждется на религиозном признаке (всеобщая перепись в Британской Индии или уния в Ирландии), то раскол принимает религиозную форму. Если главным критерием учета населения является родной язык (англофоны и франкофоны в Канаде), то межобщинные взаимоотношения окрашиваются фактором языковой лояльности, а если в осно

ву кладется этничность (СССР, Россия), раскол неизбежно становится этническим. Иногда этническое совмещается с конфессиональным (бывшая СФРЮ, Кипр, Ближний Восток), и конфликт может принять особенно острую этноконфессиональную форму. Наконец, если страна состоит из политически оформленных регионов (Испания, Италия, Франция), то возможен регионализм, оттесняющий или вовсе подавляющий этничность. В Швейцарии наблюдается кантональная идентичность, успешно конкурирующая с языковой.

Иными словами, именно политика задает рамки и границы общественной категоризации. Однако само по себе языковое, религиозное, расовое или культурное разнообразие отнюдь не ведет к неизбежному конфликту, ярким примером чего является Швейцария с ее четырьмя языковыми группами или Бразилия с ее сложным расовым составом. Конфликты возникают тогда, когда такая категоризация оформляет и узаконивает то или иное правовое неравенство. Оно-то и становится причиной напряженных меж- групповых взаимоотношений, иной раз принимающих форму национализма. Например, проблема турок в Германии определяется вовсе не тем, что турки якобы неспособны интегрироваться в местное общество (потомки иммигрантов во втором-третьем поколении блестяще показывают, что это не так), а в сохранении прямой или косвенной дискриминации29. Мнение о якобы патологической неспособности мигрантов к интеграции является сегодня важнейшей идеологемой “культурного расизма”, которая, к сожалению, разделяется и некоторыми учеными30.

Очевидно, следует отличать национализирующиеся (те, где политический процесс идет под лозунгом формирования нации) государства от национальных (тех, где символом единства служит нация). Соответственно следует учитывать эволюцию содержания понятия “нация” - от элиты в первом случае (например, знать в дореволюционной Франции и шляхта в Польше XVIII в.) до общности полноправных граждан во втором. Именно в первом случае на передний план выходит деятельность “национальных (этнических) предпринимателей”31, тогда как во втором она гасится активностью гражданского общества. Путь первых к демократии таит в себе много опасностей, и некоторые аналитики предлагают даже ограничивать в таких государствах свободу прессы, чтобы избежать разрушительного влияния мифотворчества32. Вместе с тем столь же справедливы утверждения тех, кто полагает, что “национальная идея” начинает политически работать только тогда, когда она получает отзвук в широких массах местного населения. Ведь хорошо известны случаи, когда энергичные призывы идеологов оставались неуслышанными33. Следовательно, в каждом конкретном случае важно обращать внимание на то, к каким именно социальным слоям апеллировала национальная идея и в какой мере она воспринималась массами. Любопытно, что в классической форме она опиралась на образ крестьянства, хотя и была обращена прежде всего к городскому населению, третьему сословию. Но сегодня нам важно понять, что происходит в наше время, когда в ведущих странах мира крестьянство как социальная категория практически почти полностью исчезло.

Как в конкретных условиях сочетались (во времени и в пространстве дискурса) разные виды национализма - политический, экономический, куль

турный? Что дало толчок национализму: модернизация34 или “догоняющая модернизация”35, идея политического суверенитета36, введение печатного станка37, появление единого информационного поля и всеобщая грамотность38, деколонизация39 или проблема внутреннего колониализма40? Каким было соотношение эндогенных и экзогенных факторов в развитии национализма; иными словами, с чем связаны те “часовые пояса”, о которых писал Геллнер?41

Если, в чем согласны многие аналитики, национализм оперирует в своей риторике не реалиями, а образами, то нам должно быть интересно, что представляют собой эти образы, как и из какого сырья они конструируются. В частности, мы должны ответить на вопрос, поставленный Э. Смитом: играют ли какую-либо роль в социальной мобилизации этнические корни или символы42 и, если да, то какую именно и почему? Здесь мы вступаем в область символической антропологии, изучающей особенности мышления людей, а также то, как создаваемые ими образы влияют на реальное индивидуальное или массовое поведение.

Какой вес и почему придавался в различных националистических дискурсах таким разным национальным символам, как язык, культура, религия, история? Как, с помощью каких механизмов происходила “национализация масс” (термин Гитлера, который использовал Дж. Моссе)43, какие именно символы для этого задействовались?44 Какого рода риторику использовал национализм в разных социальных и политических контекстах? Откуда берутся национальные символы, кто является их производителями? На каких основаниях выстраивается национальный миф, каковы его функции, что делает его массовым и как именно он влияет на массы? Какого рода связи можно выявить между политической риторикой, литературными образами, научными построениями, репрезентацией нации в монументальном и изобразительном искусстве, в кино, в СМИ, в школьных учебниках?45

Обращаясь к таким сюжетам, следует признать, что ироническое или даже агрессивное отношение некоторых ученых и журналистов к “новым версиям истории” как исключительно “дилетантским” и не заслуживающим ничего, кроме поношения46, является непродуктивным и бесперспективным. Ведь такой подход способен вызывать лишь раздражение и ненависть, нисколько не приближая нас к пониманию происходящей смены парадигм. Правильнее было бы строго различать академическую и политическую стороны переписывания истории. Да, многие ревизионистские версии истории страдают недостатком профессионализма. Но разве устоявшиеся версии истории создавались исключительно высокими профессионалами? Разве они были полностью избавлены от конъюнктуры? Что же касается политизации, то она вообще свойственна исторической науке, и в этом смысле “новые версии истории” политизированы ничуть не в большей степени, чем старые. Поэтому отказ от прежней Большой традиции и создание новых “национальных версий прошлого” следует воспринимать как смену символических кодов, как важные изменения в символической системе репрезентации социально-политической реальности47. Ведь образы исторических событий, а также списки героев и недругов создают людям важные жизненные ориентиры и служат мощными рычагами мобили

зации политической энергии. Именно это и должно стать предметом вдумчивого анализа. Только такой подход может дать нам новые знания и помочь в достижении более глубокого понимания сути современных этнопо- литических процессов. В этом смысле речь должна идти о символической политике, о которой когда-то впервые написал американский политолог М. Эдельман48.

Отказавшись от представления о какой-либо единой модели национализма, мы с не меньшим основанием можем отказаться и от представления о сколько-нибудь единой национальной культуре. Единство культуры существует только в головах людей, тогда как на практике мы встречаемся с такими культурами, как общенациональная, этническая, региональная, локальная, не говоря уже о профессиональных, гендерных, молодежных и иных культурах. В этой связи следует признать, что все мы живем одновременно в нескольких разных культурах и эффективно пользуемся ими в своей будничной жизни, порой даже не задумываясь об этом. Однако в своем сознании мы можем выделять в качестве приоритетной одну из этих культур, игнорируя все остальные. В современном мире такой привилегированной культурой нередко оказывается этническая. Иной раз люди придают ей такое большое значение, что не мыслят себя вне ее контекста. В полиэтнич- ном государстве это создает сложные коллизии между доминирующим национализмом и этнонационализмами меньшинств. Опыт таких взаимодействий имеет для нас огромное значение. Поэтому, изучая подобные ситуации, необходимо ставить вопрос о том, реагировал ли национальный проект на меньшинства, и каким образом: интегрировал ли он их в нацию (если да, то на каких условиях), или полностью их игнорировал, или даже пытался от них избавиться (этнические чистки)? И каков был ответ меньшинств на Большой национальный проект?

Изучая современность, мы не можем не учитывать, что она грозит национализму новыми мощными вызовами. Глобализация снижает актуальность национального проекта, ослабляет былое всесилие национального государства и, напротив, способствует новому подъему регионализма и оживлению региональных и этнических культур (в частности, благодаря туристическому бизнесу). Следовательно, глобализация, с одной стороны, и регионализм, с другой, ставят под вопрос способность современного национального государства держать ситуацию под своим контролем. В этом контексте и следует понимать призывы некоторых аналитиков отказаться от самого понятия “нация”49. Жизнь настоятельно требует иных символов единства, и неслучайно в современном мире такой жгучий интерес вызывают религиозная50 или “цивилизационная” идентичности.

Наконец, занимаясь острой политологической проблематикой, надо помнить, что наши работы будут использовать практики, ссылаясь на “мнения ученых”. В этом смысле большие сомнения вызывают утверждения типа того, что “национализм является естественным мировосприятием”. Скорее он может восприниматься как “естественное” побуждение, но тогда возникают вопросы: что создает ему такой образ, почему энергия людей направляется именно по этому руслу, что заставляет людей группироваться именно в данную общность и воспринимать именно такую, а не иную идентичность, почему, имея разные социальные статусы и исполняя в обществе разные роли,

люди иной раз делают главный акцент именно на этнической идентичности, а не на какой-либо иной (классовой, религиозной, кастовой, региональной и пр.). А ведь мы знаем и о таких контекстах, когда, скажем, классовая или религиозная принадлежность отодвигала этничность на задний план. Но в ряде случаев культурная принадлежность совпадает с классовой; поэтому в западной науке популярны работы, рассматривающие “расу и класс”, “этничность и класс”.