НАЦИЯ, НАЦИОНАЛЬНОСТЬ, НАЦИОНАЛИЗМ

Весомый вклад в концептуализацию понятия “нация” внес историк Ж. Мишле, дополнив в своем труде, озаглавленном “Картина Франции” (Tableau de la France), критерий гражданства критерием идентичности. Суть гипотезы Мишле состоит в понимании Франции как личности (personne)[*], которая обладает своим оригинальным “характером”, отличающим ее от соседей, и собственной идентичностью - продуктом осознания своего прошлого6.

ориентациям провинции - то, что он именует “Францией немецкой, Францией испанской и Францией итальянской”, - является в глазах Мишле доказательством ее универсализма и величия7. Важную роль в этом процессе сыграла столица, бывшая не только воплощением государственной власти, но и источником национальной идеологии. Формирование сложной национальной идентичности не уничтожило, тем не менее, ни региональные культуры, ни региональные элиты8.

На полвека позже Мишле, в 1882 г., свое определение, ставшее классическим, сформулировал Э. Ренан в страстной и поэтичной лекции “Что такое нация?”9. Это определение, однако, отнюдь не сводится к широко известному яркому образу: “нация - это ежедневный плебисцит”. Ренан основывает национальную идентичность на идентификации мира мертвых (Франция прошлого) и мира живых (Франция настоящего), и в этом контексте “ежедневный плебисцит” касается лишь тех, кто имеет общее прошлое, иначе говоря, происходящих от одного корня.

Еще 20 лет спустя к осмыслению понятия “нация” обращается родоначальник французской географии П. Видаль де ла Блаш, чей фундаментальный труд, озаглавленный (явно не без оглядки на Мишле) “Географическая картина Франции” (“La France. Tableau geographique”, 1903), рисует эту картину как результат диалектического взаимодействия человека и среды. Признавая, вслед за Мишле и Ренаном, что французская нация не создана природой, а является продуктом исторического развития, Видаль де ла Блаш, в отличие от своих предшественников, основной акцент делает не на крупных исторических событиях, а на повседневной жизнедеятельности народа, заключающейся прежде всего в преобразовании природы. Неудивительно поэтому, что особое внимание он уделяет крестьянству и призывает к внимательному изучению постоянного и неизменного12. Таким образом, динамичное и прогрессивное видение нации, сторонником которого был Мишле, сменяется статичным и консервативным.

Идеи В. де ла Блаша оказали фундаментальное влияние на историков - представителей школы Анналов, особенно на Ф.

утверждает, что история Франции закончилась с началом индустриализации. В этом он следует за Л. Февром, чьей главной заботой было понять, как сформировалась французская нация. Весь труд Броделя пронизан идеей, что люди лишь считают себя свободными, в то время как их жизнь и поведение полностью предопределены историей. Современные французы - лишь продолжение их предков13.

Французские социологи - Э. Дюркгейм и его последователи - также предпринимали попытки, уже в начале XX в., концептуализации понятия “нация”. Похоже, результаты этой концептуализации не слишком их удовлетворяли. Сам Э. Дюркгейм характеризовал данный концепт как “мистическую и темную идею”14 и даже предлагал вовсе отказаться от его использования, заменив термин “нация” каким-нибудь новым словом, не нагруженным политически и не испорченным обыденным употреблением (это, впрочем, так и не было сделано). По сути Дюркгейм отождествлял “нацию” с “обществом”, что позволило ему не уделять специального внимания разработке этой темы15. М. Мосс, в полном соответствии с эволюционистской традицией, видел в нации высшую форму политической организации социальной жизни, полагая, что лишь некоторые из исторически существовавших и существующих обществ достойны называться Нациями (с прописной буквы у автора. - Е.Ф.), некоторые находятся на пути превращения в нации, а есть и такие, которые не только не являются и никогда не станут нациями, но, возможно, даже не могут рассматриваться как общества. В качестве одного из критериев, позволяющего квалифицировать то или иное общество как нацию, Мосс, как и Дюркгейм, рассматривал степень политической интеграции, выделяя такие ее уровни, как сегментированное общество, клановая, племенная организация и, наконец, общества с сильной и постоянной центральной властью.

Таким образом, во французской социологии доминирует понимание нации как общества, где политическая система представляет собой явление высшего порядка по сравнению с любыми местными особенностями - этническими, религиозными, культурными, языковыми или социальными. Формирование нации - это процесс превращения населения государства в сообщество граждан, которых объединяют общая система ценностей и примат “общего блага” над личной выгодой.

Современные теоретики нации во Франции развивают и продолжают эту традицию. Р. Арон рассматривал нацию как “особый вид политического образования, где большинство индивидов обладают гражданским сознанием,

а государство кажется выражением предшествующего ему национального единства”17. Согласно предложенному им определению, “нация как идеальный тип политической общности обладает тремя характеристиками: это участие всех управляемых в деятельности государства в двух формах - всеобщей воинской обязанности и всеобщего избирательного права; совпадение между этим выражением политической воли и культурной общностью; полная независимость внешней политики национального государства”18. Очевидно, Р. Арон понимает нацию именно как политическое образование, т.е. как государство-нацию: отсюда ссылка на “большинство индивидов”, предполагающая, что есть и меньшинство, гражданским сознанием не обладающее.

Д. Шнаппер настаивает на необходимости отличать нацию как политическую единицу (nation - unite politique) от демократических наций нового времени, понимаемых как сообщество граждан (communaute des citoyens). Путаница между этими понятиями приводит к тому, что нациями называют любые политические объединения, признанные международным правом. Между тем, хотя нация, как и все политические общности, “определяется через суверенитет, как внутренний, выражающийся в интеграции всех групп населения, которые она включает в себя, так и внешний, состоящий в самоутверждении в качестве исторического субъекта мирового порядка, основанного на взаимодействии между нациями как политическими объединениями, однако ее специфика в том, что она интегрирует население в сообщество граждан, существование которого и придает легитимность внутри- и внешнеполитической деятельности государства”. Для существования нации, по мнению Д. Шнаппер, необходимо, чтобы граждане признавали “существование политической сферы, не зависящей от каких-либо частных групповых интересов, и были согласны соблюдать правила, установленные в этой сфере”19. В то же время, в отличие от Р. Арона, Д. Шнаппер считает, что “совпадение между политической и культурной общностями было политическим идеалом нации, но оно не может рассматриваться как идеальный тип нации в аналитическом смысле этого термина”20. Поэтому она полагает необходимым отличать нацию не только от государства, но и от этнической группы (groupe ethnique). К этой оппозиции мы еще вернемся.

Ж. Деланнуа видит в теории нации, изобилующей различными, часто, казалось бы, противоречащими друг другу определениями, серию бинарных оппозиций, каждой из которых присуща явная или скрытая амбивалентность. Среди них мы выделим следующие.

“Органичность - искусственность”. Органицисты представляют нацию божественной сущностью, одновременно личностью и группой. Их главный аргумент: нация - живое существо, ее осязаемость и жизнестойкость определяются тем, что она осознает свое существование. Этой метафоре живого организма противопоставляется метафора конструирования, основными инструментами которого являются армия, налоговая система, школа, средства информации. Сначала с помощью конструирования в воображении национальное сознание создает нацию, а затем политическая система, т.е. государство, с помощью конструирования реального способствует ее упрочению и поддержанию.

“Индивидуальность - коллективность”. Нация рассматривается, в рамках этой оппозиции, либо как “индивидуализированный коллектив”, т.е. группа, обладающая индивидуальными особенностями, отличающими ее от других подобных групп, либо как “коллективный индивид”, т.е. соединение отдельных индивидов в группу, обладающую индивидуальностью более высокого уровня и препятствующую их атомизации. Вместе с тем нацию следует признать наиболее эффективной формой коллективной мобилизации, учитывая, что принадлежность к этой общности предполагает не только права, но и обязанности.

“Этничность - гражданство”. Эта оппозиция часто сводится к схематически представленному противоречию между “французской” концепцией нации (основанной на праве почвы и гражданстве) и “немецкой” (абсолютизирующей кровное родство и культуру). Однако в действительности обе концепции достаточно традиционны, и лишь идеологическое противостояние привело к тому, что они стали казаться несопоставимыми. По сути ни один из критериев, представляемых как признаки “национальности”, не годится, поскольку границы государства-нации никогда точно не совпадают с языковыми, культурными и прочими границами. В то же время отказаться от этих критериев не представляется возможным.

Нация, заключает свой анализ Ж. Деланнуа, это инструмент исторического и политического сознания; национализм - форма идеологии. Живучесть концепта нации, может быть, как раз и объясняется его крайней нечеткостью, размытостью, противоречивостью, в которых каждый находит то, что ищет21.

Э. Балибар формулирует традиционную эссенциалистско-конструктиви- стскую оппозицию трактовки нации в терминах “реальная” (reelle) - “вымышленная” (imaginaire). По его мнению, эта оппозиция не имеет смысла, ибо “каждое сообщество, воспроизводимое в результате деятельности социальных институтов, является воображаемым, т.е. основанным на проекции индивидуальных судеб в коллективную историю, на признании общего имени и традициях, воспринимаемых как сохранившиеся с незапамятных времен (даже если они были сформированы и привиты недавно). Это позволяет утверждать, что, в определенном смысле, только воображаемые сообщества реальны”22.

Что касается этнологии, которая могла бы (и должна была бы) сыграть важную роль в теоретизации нации, ее вклад оказался достаточно скромным, поскольку с самого своего зарождения эта дисциплина была ориентирована на поиск аргументов, подтверждающих преемственность нации как политического проекта и ее “этнического” фундамента, иными словами - на демонстрацию единства национальной культуры. Таким образом, на этнологию была возложена задача конструирования традиции, что стало важнейшим препятствием для объективного анализа сущности нации. В такой перспективе создание “сообщества граждан” обусловлено предшествующим ему существованием этнической идентичности и подчинено ему. Политический проект ничего не создает, он лишь утверждает, с помощью системы политических институтов, “естественную” общность, обладающую определенными культурными характеристиками, и ее границы. Таким образом, нация, понимаемая как вторичное образование, не стала полноправным объектом

исследования для французской этнологии, которая фактически отдала его на откуп истории и социологии23.

Резюмируя длительную историю концептуализации понятия “нация” во французском языке, можно заключить, что ее специфика заключается в примате политического смысла над культурным. Это справедливо как для научного, так и для обыденного словоупотребления: словарь “Hachette”, включающий “общеупотребительные слова, которые могут понадобиться читателю в повседневной жизни”, определяет нацию как “человеческую общность, характеризующуюся осознанием своего исторического или культурного единства и образующую политическую единицу”. Для сравнения: толковый словарь английского языка “Pan English” дает следующее определение: “большая группа людей, объединяемых некоторыми из таких факторов, как история, правительство, раса, язык и география, а иногда всеми ими в совокупности” (курсив мой. - Е.Ф.).

Следующий термин, относящийся к интересующему нас семантическому полю, - национальность (nationalite). Его генезис подробно разбирает Ж. Ну- арьель в разделе, озаглавленном «Социальная история концепта: использование слова “национальность” в XIX веке»24. Приведем здесь основные тезисы его рассуждения. Существительное “национальность” входит в употребление значительно позже однокоренного с ним существительного “нация”: “рождение” слова во французском языке связано с переводом появившегося в 1815 г. труда одного из основоположников немецкой этнографии Фридриха Яна “Deutches Volksthum”. Volksthum - термин, изобретенный самим Яном для обозначения реальности, которой, по его мнению, не соответствовало ни одно из до тех пор существовавших слов немецкого или какого-либо еще из известных ему языков. Это “сила, которая объединяет индивидов в группу и формирует из них одно целое... это общий признак нации: ее обычный способ существования (ее внутренняя сущность), ее движение и ее жизнь, ее способность к самовоспроизводству, к передаче из поколения в поколение”. Объясняя свой выбор соответствующего французского термина - nationalite, образованного от nation по тому же принципу, что и Volksthum - от Volk, переводчик П. Лоре признается, что он не смог найти во французском языке лучшего слова, которое выражало бы тот же смысл. Уже в 1823 г. “изобретенное” слово становится словарной статьей: “Национальность: национальный характер. Дух, любовь, союз, национальное братство, общее чувство патриотизма”. Пройдут, однако, еще годы, прежде чем оно прочно войдет в лексикон ученых и писателей. Более того, поначалу термин применяется к самым разнообразным по своей природе группам, в том числе религиозным, территориальным, даже социальным, а также к тем, которые сегодня назвали бы “этническими группами” и которые в ту эпоху именовались “расами”. Однако при всей своей полисемичности в момент внедрения во французский язык он не имел политического значения. Политизация термина начинается в ходе полемики между аристократами и либералами по поводу формирования французской нации. Именно в этом контексте Гизо впервые употребляет термин “национальность” для обозначения французского народа как сообщества индивидов, сформировавшегося путем слияния примитивных рас. В то же время другой представитель либерального лагеря - Тьерри понимает “национальность” как “персональные” характеристики различных рас.

В истории концепта “национальность”, как и в случае с “нацией”, решающую роль сыграла работа Ж. Мишле “Tableau de la France”, в которой ему удалось интегрировать подходы Гизо и Тьерри. Так, согласно его рассуждению, “старые, чистые расы - кельты, баски, Бретань и Наварра должны были уступить место расам смешанным, граница - центру, природа - цивилизации”. В ходе исторических битв против общего противника различные “расы”, населявшие древнюю Францию, постепенно растворились в общей “национальности”. Таким образом, “влияние почвы, климата, расы уступило влиянию социальной и политической деятельности, человек избавился от тирании физических условий, история возобладала над географией”. В то же время французская “национальность”, в понимании Мишле, не есть нечто застывшее и определившееся раз и навсегда. Это реальность, которую нужно продолжать завоевывать, поскольку прежние различия между “расами” не исчезли окончательно, и формирование единого национального самосознания не завершено. Неизбежна поэтому борьба между разумом, воплощенным в идеях Просвещения, и консерватизмом традиции, между центром и периферией, между прошлым и настоящим, между светом и тенью, между добром и злом. Процесс этот по определению бесконечен25.

В течение нескольких лет либералам удалось прочно ввести в научный дискурс термин “национальность”, так что в конце концов и аристократы, которым он долго внушал недоверие своим “революционным” звучанием, стали употреблять его. С этого времени дискуссия перешла в новую плоскость: споры касались уже не целесообразности и правомерности употребления термина, а природы описываемого им феномена: ослабевает или усиливается чувство “национальности”? Между тем семантическая путаница никуда не исчезла. Одни, употребляя слово “национальность” в единственном числе, имели в виду формирование общенациональной идентичности в масштабах всей Франции, другие продолжали говорить о провинциальных “национальностях”, обреченных на исчезновение в результате унификации и униформизации общества.

В последние годы Июльской монархии центр политической борьбы смещается, и либералы противостоят уже не аристократам, а республиканцам. Последние в своем дискурсе предпочитают социальную лексику (пролетариат, народ). Постепенно именно пролетариат начинает рассматриваться как воплощение французской “национальности” (подобно тому, как ранее третье сословие было провозглашено аббатом Сийесом воплощением созданной в результате Революции новой французской нации). Соответственно “разрушителем” национальностей становится не революция (как утверждали консерваторы-аристократы), а капитализм с его принципом свободной торговли. К этому же периоду относится провозглашение “принципа национальностей” в качестве важнейшего инструмента внешней политики, убежденным сторонником которого был В. Гюго, уподоблявший внутреннюю борьбу за освобождение рабочего класса международной борьбе за освобождение “национальностей”. В результате этой смысловой эволюции “национальность” стала пониматься не как свойство некоей группы, а как сама эта группа, и среди общностей, именовавшихся прежде словом “нация”, стали различать национальные государства и группы, требующие своей независимости, которые все чаще назывались

“национальностями”. Если в годы Июльской монархии наследники революции определяли нацию как слияние, преодоление прежних этнических особенностей, то отныне появление на политической сцене новой национальности понимается как публичное выражение нации (или расы), берущей свое начало в глубине веков.

После поражения во франко-прусской войне 1870 г. вопрос о национальности вновь становится приоритетным во внутренней политике, что выражается, в частности, в том, что термин вновь начинает употребляться в единственном числе. Однако теперь наиболее ревностными защитниками “французской национальности” выступают консервативные партии, тогда как революционные силы, которым принадлежит заслуга введения этого термина в научный и общественный обиход, постепенно отказываются от него. Тем временем слово, исходно означавшее “духовную силу” или “национальный характер”, начинает использоваться для обозначения групп, члены которых обладают общими характеристиками и могут быть сосчитаны с помощью таких инструментов, как перепись или плебисцит. “Определить национальность” означает отныне выделить некий аспект идентичности индивидов (язык, чувство принадлежности и пр.), дабы сделать из него критерий, определяющий группу, к которой эти индивиды принадлежат. В таком контексте вопрос о культурной однородности населения приобретает чрезвычайную важность. Если прежде, когда преобладало органицистское понимание нации как “неделимой общности” или “принципа”, не было задачи определить “французскую национальность”, исходя из конкретных характеристик, свойственных всем французам, то в ходе франко-немецких дебатов по поводу аннексии Эльзаса и Лотарингии обе стороны сходятся во мнении, что легитимные критерии определения “национальности” их населения следует искать на уровне индивидов. При этом немецкая сторона выдвигает на первый план культурные характеристики, в первую очередь язык, которые можно зафиксировать переписью, а французская - чувство национальной принадлежности, выявляемое путем голосования.

Еще одно изменение состояло в том, что “французская национальность” стала трактоваться не как результат “преодоления” прежних традиций, а, напротив, как форма их “проявления” и даже “сохранения”. Отсюда тревога по поводу возможного “ослабления” национальности.

Наряду с политическим и культурным пониманием “национальности” данный термин имеет и юридический смысл, однако, утверждает Ж. Нуарьель, администрация и чиновники начали регулярно употреблять термин “национальность”/“nationalite francaise” (сначала в качестве признака, необходимого индивиду для участия в выборах, а начиная с переписи населения 1851 г. - чтобы статистически отличить французов от иностранцев) задолго до того, как он был юридически определен. Современное понимание “национальности” как “юридической связи между индивидом и национальным государством”26, равно как различение между концептами “национальность” (лояльность государству) и “гражданство” (участие в жизни общества) установилось далеко не сразу. Дабы подчеркнуть полисемичность термина “национальность” во французском языке, Ж. Нуарьель указывает на сложности, возникающие при попытке его перевода на другие языки: «если мы хотим употребить его в юридическом смысле (принадлежность к государству),

следует использовать (в немецком языке. - Е.Ф.) термин “Staatsangehoigkeit”. “Принцип национальностей” будет обозначаться выражением “Nationali- tatenprinzip”. Чтобы подчеркнуть “культурный” или “субъективный” смысл национальности (в значении “французскости”francite), не обойтись без производных от слова Volk, которое в немецком языке обозначает одновременно и нацию (nation), и народ (peuple). Подобным же образом в английском языке нужно, в зависимости от контекста, использовать термины “citi- zenchip”, “nationhood” или “nationality”. Верно и обратное: невозможно перевести (как это делают большинство словарей) английское citizenchip как citoyennete, поскольку английский термин покрывает собой две реальности, которые были тщательно разведены во французском юридическом языке с конца XIX в.: “национальность” и “гражданство”. Путать их - означает не понимать фундаментальный аспект республиканского определения публичного пространства»27.

Итак, к концу XIX в. термин “национальность” окончательно приобрел во французском языке ту многозначность, которая сохраняется до настоящего времени: его “субъективному” (политико-культурному) смыслу противопоставляется “объективный” - административно-юридический (“принадлежность кого-либо к определенному государству, национальной общности”: словарь “Hachette”, 2002*). В период между двумя мировыми войнами авторитетные юристы предпринимали попытки ввести в оборот новые термины, которые позволили бы устранить эту противоречивую многозначность: предлагалось обозначать принадлежность к государству, в отличие от принадлежности к нации, как “etatilite” (государственная принадлежность), “allegeance” (лояльность) или “ressortissance” (принадлежность), однако ни один из них не вытеснил “национальность”, как в силу инерции языка, так и потому, что семантическая двусмысленность способствует различным политическим манипуляциям вокруг проблемы “национальной идентичности”28.

Термин “национализм” (nationalisme) страдает не меньшей многозначностью и противоречивостью, чем “нация” и “национальность”. Во французском и английском языках он появляется практически одновременно, в самом конце XVIII в., но не получает широкого распространения вплоть до середины XIX в., а в словарях окончательно утверждается лишь к концу XIX, если не к началу XX в. Что же касается трактовки содержания данного термина, то во французском языке она существенно иная, нежели в английском и немецком. Английское “nationalism” практически лишено эмоциональной окраски, ибо чаще всего означает проявление национального самосознания и национального характера, хотя иногда употребляется и в политическом

*“The Pan English Dictionary” дает три значения слова nationality: 1. Факт принадлежности к (или рождения в) определенной стране; 2. Статус принадлежности к нации по рождению или в результате натурализации; 3. Нация или народ (различные африканские национальности). Толковый словарь русского языка С.И. Ожегова определяет национальность как 1. В некоторых сочетаниях то же, что нация (нация: исторически сложившаяся устойчивая общность людей, образующаяся в процессе формирования общности их территории, экономических связей, литературного языка, особенностей культуры и духовного облика. В некоторых сочетаниях - страна, государство); 2. Принадлежность к какой-либо нации, народности (по национальности украинец).

смысле применительно к претензиям “национальностей”, подчиненных иностранному доминированию[†]. Лишь сравнительно недавно термин “национализм” стал употребляться некоторыми авторами для обозначения крайней формы вызывающего патриотизма. В немецкий язык “национализм” проникает из французского и появляется в немецких словарях со ссылкой на зародившееся несколькими годами ранее французское “националистическое” движение. Термин “национализм” применяется, таким образом, в первую очередь к “националистическим” организациям авторитарной или антидемократической направленности, и именно это приведет к тому, что словари гитлеровской эпохи будут иметь тенденцию путать национализм с фашизмом. Однако этот термин применяется также для обозначения любых “вызывающих и нетерпимых” проявлений национального сознания. Именно такой негативный смысл преобладает и в современных словарях немецкого языка.

Во французском языке слово “национализм” впервые зафиксировано в тексте аббата Баррюэля, датируемом 1798 г. Этот термин употребляется для того, чтобы заклеймить “якобинский патриотизм”. “Национализм, - пишет аббат Баррюэль, - вытесняет собою любовь к ближнему. Таким образом, он позволяет презирать иностранцев, обманывать и обижать их. Эта добродетель раньше называлась патриотизмом”29. Словарь “Larousse” (издание 1874 г.) дает два определения национализма. Первое - синоним шовинизма: «слепое и исключительное предпочтение всего, что характерно для “своей” нации». Второе - “самостоятельное существование народов (peuples) как независимых наций (nations)”. К этим двум определениям в конце XIX - начале XX в. добавилось третье, обозначающее национализм как «систему мышления, преимущественно основанную на утверждении приоритета, в политическом устройстве, защиты “национальных” ценностей и “национальных” интересов». Эти три значения сохраняются и в обыденном употреблении слова “национализм” во французском языке: либо как негативное определение крайних форм патриотизма, либо как претензии угнетенных народов на независимость (так называемый “периферийный”, или “разъединительный” национализм (“nationalisme de dis- jonction”30), либо как символ веры некоторых группировок или движений, преимущественно занимающих правый и крайне правый фланги политического горизонта и выступающих в роли “защитников национальных интересов и национальных ценностей” (“централистский” и “унитарный” национализм, представленный в современной Франции “Национальным фронтом” Ж.-М. Ле Пена).

Э. Балибар считает, что понятие “национализм” трудно поддается определению, прежде всего потому, что этот концепт тесно вплетен в цепочку других - таких, как патриотизм, популизм, этноцентризм, ксенофобия, шовинизм, расизм, - и в этой цепочке он является одновременно центральным и самым слабым звеном. В связке “нация - национализм” смысловая оппозиция состоит в соотношении между “реальностью” и “идеологией”. Однако вопрос о том, является ли националистическая идеология отраже

нием (необходимым или возможным) существования наций, либо, напротив, сами нации формируются на основе идеологии национализма, по его мнению, остается открытым. В свою очередь, “национализм” как “нормальная”, т.е. социально приемлемая форма идеологии и политики, обычно противопоставляется “расизму” как идеологии и поведению, выходящим за рамки допустимого. Где, однако, проходит воображаемая граница между допустимым и недопустимым? Можно ли считать фашизм и нацизм разновидностями национализма? Способность национализма представать в бесчисленном множестве обличий, существование “хорошего” и “плохого” национализма, питательной средой для которых является в первом случае любовь (пусть даже чрезмерная), а в другом - ненависть, делает трудноуловимым переход от готовности “умереть за родину” к желанию “убивать во имя родины”31.