НОВЫЙ РОССИЙСКИЙ НАЦИОНАЛИЗМ

Разделение национализма и патриотизма - далеко не простое дело, да и не всегда выполнимая задача по той простой причине, что в своих проявлениях на уровне государственной общности они фактически совпадают. Другими словами, гражданский национализм от имени политической нации не может существовать без выражения лояльности государству или того, что называют “любовь к Родине”. По крайней мере доктринальное содержание этого вида национализма обязано включать патриотические призывы, декларации, пропаганду и конкретные чувства желательно как можно большего числа граждан той или иной страны.

В свою очередь, национальный гражданский патриотизм (существуют также разного рода гражданские патриотизмы регионального и местного характера) немыслим без общеразделяемого образа страны и выражения в отношении страны и ее народа чувств и эмоций позитивного характера. Но тогда имеется ли различие между национализмом и патриотизмом, или они обозначают один и тот же феномен?

В своей книге об американском национализме британский журналист и историк Анатоль Ливен, ссылаясь на работы одного из отцов неоконсерватизма в США Ирвинга Кристола67, объясняет, почему слова “гражданский национализм”, а не “патриотизм” более адекватно характеризуют господствующий компонент в американской политической культуре.

Подобное различение между национализмом и патриотизмом делают и другие крупные историки национализма. Кеннет Миног, например, определял патриотизм как по сути своей консервативное явление, желание защищать свою страну, часто усиленное верой в более широкую национальную миссию для человечества69. В американской политической культуре начала ХХ! в. безусловно есть сильный элемент патриотизма, приверженности американским институтам и к современной Америке как к своего рода эталонной стране. Но в американском национализме есть и революционный элемент, склонность к мессианскому видению нации. Именно поэтому А. Ливен делает вывод:

“Если в отмеченных Миногом и Кристолом различиях между патриотизмом и национализмом имеется смысл, тогда следует признать, что, скорее национализм, чем патриотизм,

является более корректным словом, которым следует описывать наиболее характерное национальное чувство американцев. Эта особенность современного американского национализма более схожа с исторически неудовлетворенными и догоняющими национализмами Германии, Италии и России, чем с удовлетворенным и приверженным статус-кво патриотизмом британцев”70.

Но если одна грань американского национализма носит мессианистский характер, ибо она устремлена в будущее нации и в якобы предначертанное ей величие, то его другая грань не менее радикальна, ибо она постоянно обращается к идеализированному национальному прошлому. Воплощением этой стороны американского национализма является идеология правых республиканцев и “правых христиан”, которые озабочены восстановлением во всей его чистоте старого американского общества, в основе которого лежало доминирование белых протестантов англо-саксов и ирландских католиков.

«В результате экономических, культурных и демографических изменений в Америке - этой победоносной нации современной эпохи - большое число американцев переживает чувство поражения. Внутренние озабоченности и страхи, которые порождают это чувство поражения, распространяются и на отношение американцев к внешнему миру. В 2002 г. 64% опрошенных американцев считали, что их “образ жизни нуждается в защите от иностранного влияния” (по сравнению с 51% среди британцев и 53% среди французов). Американские данные расположились между данными по Западной Европе и данными по странам развивающегося мира, таким, как Индия (76%). Но пикантность заключается в том, что “иностранное влияние”, которого опасаются больше всего представители развивающихся стран, это именно влияние Соединенных Штатов Америки»71.

При всех противоположностях двух стран - России и США, - особенно по социальным условиям жизни и по культуре, некоторые базовые схожести национализмов налицо, а именно: обращенность в мифологизированное прошлое как источник патриотизма свойственны обеим национализмам. Насчет видения будущего есть существенное различие: российский национализм (национализм без признанной категории нации, но с националистами) с недавних времен (после распада СССР) лишился мессианской и революционизирующей одержимости, хотя вера в лучшее будущее и даже в некое предначертание России как моральной спасительницы мира появляется в современном общественно-религиозном дискурсе.

Вера в светлое будущее составляет важный компонент идеологии российского национализма главным образом как форма отторжения современности.

Видимо, если говорить о стилевых отличиях, то гражданский национализм в России - это больше патриотизм, обращенный в прошлое (ностальгический национализм), чем национализм, устремленный в будущее (мессианский национализм). Но обсуждение всех этих тонкостей не имеет особого смысла, ибо, для того чтобы в новой России патриотизм, ослабевший после обрушения его советского варианта, обрел хоть какую-то стилистику гражданского национализма, необходимо более решительно признать наличие самой нации. Национализм без такого признания может существовать, но с признанием своего рода референтной категории его возможности становятся более широкими и более естественными. Другими словами, если есть российская нация, то, безусловно, флаг, гимн, олимпийская команда, объединяющие общество идеи или проекты должны быть национальными, а не “общенациональными”, как стараются стыдливо переназывать эти вещи противники гражданской нации, скрыто вкладывая в смысл слова “общенациональный” что-то “общее для всех наций”. Маленькая, едва заметная словесная уловка, но за ней кроется достаточно серьезный смысл!

Теперь о национальной идентичности, ее смысле и соотношении с другими формами идентификационных характеристик человека. Идентичность, этническая, религиозная, национальная или государственная, определяется как прошлым опытом, так и доступными настоящими и будущими возможностями. Национальная идентичность - это особая форма политической идентификации, которая не является естественной, заданной, а должна вырабатываться и распространяться главным образом через усилия интеллектуалов, политиков и общественных активистов, которые делают связь с нацией основополагающим источником эмоциональных и интеллектуальных обязательств и приверженности.

В отличие от этнической идентичности, которая имеет подвижный и часто сложный характер (особенно в смешанных семьях), национальная идентичность является более жесткой и более значимой. Она даже подкрепляется правовыми нормами (разного рода присяги в армии, при получении гражданства, занятии высоких должностей) и официальными документами (национальные паспорта). Хотя национальная идентичность, как правило, определяется элитой, гораздо большее число людей использует свою национальную идентичность в эмоционально-идеологических целях: в современном мире человеку крайне важно иметь чувство принадлежности к народу-стране-государству. Люди без гражданства и без национальной идентичности (это две близкие, но не всегда совпадающие категории) считаются редкой аномалией, и от нее стараются избавиться. Возникновение огромного числа “апатридов” - людей без гражданства в Латвии произошло только при поощрении этой акции со стороны международного сообщества и при пассивности России и самих лишенных гражданства. В других случаях “мировое сообщество” такого не позволяет: все люди на Земле должны быть “оприходованы” существующими национальными государствами.

Национальная идентичность - это не справка из ЖЭКа, и она используется человеком в инструменталистских целях, т.е. для собственных интере

сов. Так было с давних пор и так остается поныне. Например, инструменталистское использование национальной идентичности издавна практиковалось гражданами испано-французского пограничья: преследуя собственные локальные интересы, люди пребывали в поиске “национальности”, которая лучше всего им подходила. В ходе этого процесса они меняли государственную принадлежность в ту или иную сторону и не только на уровне отдельных людей, но и даже местных сообществ72.

Массовая “игра в паспортизацию” не только властями, но и самими жителями постсоветских государств говорит о том, что идентификация по государству хотя и осуществляется правовыми актами самого государства, но индивиды не автоматически обретают национальную идентичность вместе с гражданством.

И все же национальная идентичность без гражданства - это, скорее, девиантный случай, в частности вызванный распадом исторического российского государства в 1991 г. Норма - это паспортизированное (т.е. установившее свою правовую связь с государством) население, которое уже самим этим фактом (если паспортизация не была насильственной) продемонстрировало свою национальную идентичность. Но этого далеко недостаточно. Необходим своего рода как разработанный, так и постоянно конструируемый под воздействием жизни репертуар национальной идентичности или гражданского национализма.

Если нации можно представить себе политическими общностями, состоящими из людей, которые верят в общеразделяемые характеристики - ценности, исторический опыт, язык, территория, символы, тогда необходимо эти характеристики воспроизводить и поддерживать. Именно это дает общности право на самоопределение и возможность контролировать часть территории Земли (их родину), иметь государство и вытекающие из этого преимущества. Российская политическая элита и общественное мнение оказались глубоко разделенными по вопросу о том, кто образовал наше государство, что делает наше государство легитимным и что составляет российскую нацию. В советской системе этничность и национальность были настолько

тесно спаяны, что постсоветские игроки оказались в затруднении представить себе другие формы осуществления политики в многоэтничном сообществе, кроме как продолжение сдачи национального в пользу этнического и обеспечение консолидации через “дружбу народов” и “интернационализм”, а не через “национализацию” (в смысловом и политико-правовом отношениях) многоэтнического российского народа.

В то же время предпринятый нами исторический экскурс в прошлые века свидетельствует, что этнические границы были гораздо более проницаемы, а политика более нейтральна к этническому фактору73. Процессы миграции, смешения и взаимодействия на обширной территории Евразии создали уникальную многоэтничную и многоязычную российскую и позднее - советскую культуру, основу которой составляла русско-язычная культурная традиция. В поликонфессиональном и многоэтничном Поволжье и на Северном Кавказе сформировался наиболее сложный, но цельный культурный симбиоз. Только в XIX в. и особенно в советский период интеллектуалы и политики стали разрабатывать “этногенетические” и “цивилизационные” несхожести между россиянами и принижать сходство, несмотря на официальную советскую идеологию сближения и развития социалистических наций. Подобная увлеченность политиков и ученых различиями вплоть до биологии и психологии имеет место и в настоящее время, но уже под лозунгами многокультурности. Собственно национальной идентичностью мало кто занимается и не знает, как заниматься.

С самого начала образования Российской Федерации возникли эти достаточно сложные и плохо осознаваемые политической элитой и учеными проблемы формирования новой национальной российской идентичности, которая, как и во всех других государствах, включает в себя некоторые неотъемлемые компоненты. Процесс этот обычно инициируется и направляется государством в лице его органов власти и других институтов воздействия и гражданского обучения. Но что-то рождается снизу, особенно в периоды бурных социальных катаклизмов, включая рождение самого государства. Так, например, с 1991 по 1993 г. в России явно и фантастически быстро сложился один из новых национальных символов - “парламент” или “Белый дом” - здание, в котором заседал Верховный совет Российской Федерации и вокруг которого произошли драматические события. Также быстро менялись герб, государственный флаг и гимн.

Народ и активисты социального пространства с энтузиазмом отвергали советскую идентичность, и новации входили в жизнь быстрее, чем их осмысление. Со временем “первый парламент” себя погубил конфликтом с президентом, точнее, президент погубил парламент и отдал уже почти ставшее национальным символом здание на Краснопресненской набережной для нужд правительственной бюрократии. Как видим, символ ушел из жизни так же быстро, как и пришел, что говорит о подвижной и конструируемой природе национальной символики.

Крайне любопытные коллизии произошли с национальным гимном, причем не столько по части музыки (здесь автор не считает себя специалистом), сколько по части слов. Их переделывал на новый лад человек из советской эпохи, воспитанный на “дружбе народов” и по-другому нашу страну не представлявший. Слова, казалось бы, не должны были иметь особого

значения, ибо цель состояла в том, чтобы восстановить музыку советского гимна и убрать из текста одиозные слова про партию и вождей. Однако именно в словах оказалась несформулированной суть нового государства как государства российского народа. И получилась настоящая концептуальная каша и даже абсурд во время некоторых торжественных церемоний. Приведем пример из процедуры принятия президентской присяги во время вступления В.В. Путина в должность в 2004 г.

Звучит гимн: “священная держава и любимая страна”, “могучая воля и великая слава на все времена”, но далее про Отечество утверждается, что - это “братских народов союз вековой”. После гимна президент произносит присягу “Клянусь многонациональному народу Российской Федерации”, а на приеме провозглашает тост “За российский народ!”. Амбивалентный язык приводит к амбивалентной политике, и в России это налицо.

Среди компонентов национальной идентичности важную часть составляет символика и национальный календарь. Старые праздники уходят с трудом. В ноябре 2004 г. Госдума обсуждала законопроект о новом календаре (статья 112 Трудового кодекса). Исключались 7 ноября, День Конституции и майские праздники. Вводились 4 ноября и новогодние каникулы с 1 по 5 января. Споры вызвала отмена празднования 7 ноября. «От имени фракции “Родина” я предлагаю не трогать этот праздник, это святой праздник, и пусть каждый вкладывает в него свое содержание, - заклинал депутат Валентин Варенников. “Все праздники выстраданы историей, поэтому нельзя их просто так отменить, - говорил Геннадий Зюганов. Хотя именно коммунисты отменили празднование 4 ноября как день победы над польскими интервентами74.

Первое празднование Дня народного согласия высветило еще более ярко разные подходы и отношение к российскости и к проблеме утверждения национальной идентичности. Самыми ярыми противниками выступили представители русского националистического движения. Накануне праздника в Доме журналистов провели пресс-конференцию лидеры двух одиозных организаций: “бородатые” - Евразийский союз молодежи (последователи А. Дугина) и “лысые” - Движение против нелегальной иммиграции. Представитель ЕСМ В. Коровин объяснил, что союз приветствует рост национа- лизмов, т.е. этнического самосознания народов России, поскольку “народы - это мысли Бога”. “Но нас беспокоит, что такой же процесс не происходит с русским народом. Мы не видим роста русского национализма”. В целом эти процессы активизируются в стране, но не они определяют ситуацию и перспективу. Относительно нового праздника вполне разумно выразился мой коллега по Общественной палате Лео Бокерия, директор Научного центра сердечно-сосудистой хирургии им. А.Н. Бакулева:

“Отношение к этому празднику у меня очень хорошее. Мне довелось два года назад в этот день быть на Красной площади. Увиденное там произвело на меня огромное впечатление. Я снова был среди граждан великой страны, сплоченных общей идеей и достижениями. Можно ведь просто декларировать свою независимость и сидеть, сложа руки, а можно наполнить ее истинным содержанием, чтобы каждый понял, в какой великой стране он родился и вырос. У такого народа и такой России есть, чем гордиться!”75

Именно ракурс и установка на видение определяют восприятие и мнение как рядового человека, так и ученого. Они же определяют и отношение к

проблеме нации и национальной идентичности в России. Для одних, как, например, для эксперта Горбачев-Фонда В.Д. Соловья, «государственная стратегия идентичности в России увенчалась блистательным провалом: политическую, гражданскую нацию “россиян” создать не удалось и в обозримой перспективе не удастся»76. Причина тому, по его мнению, - враждебность и чуждость обществу российского государства, “неэффективного, некомпетентного, коррумпированного”. Для таких авторов, воспринимающих время после М.С. Горбачева как “морально-психологический кризис русского народа”, особенно если учесть, что “за пять столетий национального бытия русские являли собой один из наиболее успешных народов мировой истории”77, оказываются достаточными примеры экстремистских и неонацистских акций, а также выступления части дезинформированных граждан против реформы монетизации социальных льгот, чтобы сделать вывод о “рождении русской нации”. События в сентябре 2006 г. в карельском городе Кондопога, когда после жестокой драки между приезжими кавказцами и местными жителями последовали спровоцированные московскими агитаторами массовый митинг и погромы, трактуются такого рода экспертами как триумф нового русского национального сознания. Почему-то недавние аналогичные (с этническим, расовым или религиозным мотивами) и гораздо более масштабные и кровавые внутригражданские столкновения в США, Индии, Франции, Мексике, Пакистане, Индонезии и других странах не толкуются как конец существования наций, а у самих себя похороны устраиваются даже непризнанному младенцу?

Вместо этого делается попытка обосновать этнобиологическую природу новой русской нации. Наряду с антинаучными текстами расистского характера, которые распространяются в большом количестве среди маргиналов, профессиональные эксперты выстраивают концепцию своего рода большого этнического поворота, подлинной революции, с которыми не могут сравниться никакие другие трансформации последних пятнадцати лет:

“Происходит без преувеличения исторический переход русского народа к новой для него магистральной парадигме понимания и освоения мира - этнической. Кардинально меняется устройство русского взгляда на самое себя и на окружающий мир. Драматическую глубину этой революции придает то обстоятельство, что в структуре самого этнического пласта биологический принцип (кровь) начинает играть все более весомую роль и конкурировать с этнокультурной компонентой (почвой)... Стоит предостеречь от распространенного заблуждения, согласно которому так называемая политика воспитания толерантности - сама по себе или в сочетании с репрессивными мерами - способна предотвратить этническую радикализацию (и радикализацию вообще) подрастающего поколения. Радикализм и расизм - лишь элементы происходящих в России фундаментальных, поистине тектонических социокультурных и ценностных сдвигов. Радикально меняется смысл самого национального бытия, происходит рождение новой русской традиции. Ее вектор и содержание не внушают гуманитарного оптимизма, поскольку эта традиция - неоварварская, связанная с архаизацией ментальности и общества, опусканием их в глубь самое себя и человеческой истории. В контексте архаизации естественным и неизбежным образом происходит актуализация принципа крови, заменяющего более сложные и рафинированные, но неэффективные в деградирующей стране социальные связи и идентичности. В каком-то смысле нам повезло оказаться свидетелями переломной эпохи мировой истории, наблюдателями подлинного исторического творчества, которое масштабно, спонтанно, непредсказуемо и не подчиняется ничьей указке. В ходе этого творчества происходит настолько всеобъемлющая и кардинальная трансформация русского народа, что впору говорить о рождении новой русской нации”78.

Вот такое воспевание разрушительного абсурда обрушивают на головы читателей вполне убежденные в своих изысканиях специалисты. Тогда что же говорить о менее искушенных гражданах, если действительно повседневные и мощные проявления российской идентичности и патриотизма те, кто призваны их создавать, стараются не замечать и уж тем более не поддерживать. Неужели специалисты-обществоведы и устроители разных социологических опросов не замечают доминирование российской идентичности или хотя бы всеобщего энтузиазма граждан по поводу спортивных побед национальных команд и отдельных спортсменов79? Неужели не видны всеобщие озабоченности и негодование граждан по поводу национальных поражений или наносимых обид? Неужели не заметны солидарность россиян и их растущая уверенность перед лицом внешнего мира, будь это туристский маршрут или же деловой контакт? Наконец, невозможно сравнить число орудующих в темных дворах скинхедов и число молодых людей, носящих на своих майках и куртках слово “Россия”, или “Russia”.

Что же нужно сделать, чтобы просвещенные и влиятельные умы нашей страны приняли российский народ и его национальную идентичность как свершившуюся данность и как важнейшую ценность, а не как недоразумение, о котором нужно как можно скорее забыть? За многие годы изучения этого вопроса и отстаивания идеи российской нации у меня есть уверенность в успехе этого проекта. Как мы показали в данной статье, длительное историческое время русский-российский были близкие и даже взаимозаменяемые понятия. Значительную часть прошлого века советский общенациональный проект снимал эту синонимичность, заменив ее многонациональ- ностью советского народа. В новых исторических условиях многонацио- нальность как формулу и как политику сохранить можно и даже нужно, но не более как синонимы полиэтничности и многокультурности и при условии признания гражданской нации, чего ошибочно не сделали ни русский царь, ни политбюро ЦК КПСС. Но можно ли восстановить досоветскую синонимичность русский-российский после столь длительной “национализации” проживающих в стране народов, включая русский народ-нацию, и примут ли ныне эту взаимозаменямость те, кто считает себя россиянами и желают оставаться татарином, чувашом, осетином, чеченцем, якутом и т.д.? На этот счет нужны ответственные дискуссии, а не дезориентирующие проповеди.

* * *

Заключительная часть данной статьи появилась под воздействием прочтения интересной книги А.И. Миллера о национализме в период поздней империи Романовых80. Многие наблюдения и выводы автора совпадают с нашими, но в чем-то есть расхождения, скорее всего не в главном, а в традиции словоупотребления. Пожалуй, основное расхождение состоит в том, что А.И. Миллер не отважился сделать решающий шаг в рамках разделяемого им понимания дискурсивной (а не позитивистско-социологической) природы нации и национализма, а именно, более определенно признать существование в России представления об общности по государству (т.е. представления о гражданской нации), как бы эта общность не называлась на

разных этапах истории (“российский народ” и “россияне” - при Петре I, Екатерине II и Александре I; “большая русская нация” и “российская нация” - при Николае II; “многонародная нация” или “советский народ” - при советских правителях; “многонациональный народ”, “российский народ”, “россияне” и “российская нация” - при В.В. Путине).

В этом направлении историк сделал важные шаги, признавая вслед за некоторыми зарубежными специалистами, что империя Романовых в XIX - начале XX в. в лице значительной части элиты, в том числе и периферийной, содержала в общественно-политическом дискурсе представление об единой большой нации и что помимо символического единства вокруг правящей династии имели место общероссийская идентичность и лояльность государству. “Россия была национализирующимся государством”, - делает важный вывод А.И. Миллер, ставя ее в один ряд с другими государствами, проходившими схожую историческую стадию “из империи в нацию” (Германия, Италия, Австрия и Венгрия, Оттоманская Турция).

Следует признать, что этническая и религиозная принадлежность стала важным фактором, дающим возможность определять лояльность населения и влиять на нее в целях государственной консолидации и межгосударственного соперничества только в эпоху Первой мировой войны (до войны официальная имперская статистика даже не пользовалась категорией этничности). Как замечает А.И. Миллер, “в ходе войны империи - соседи Россия, Австро-Венгрия, Германия, - прежде сдержанно разыгравшие этническую карту в соперничестве друг с другом и по-своему обреченные на солидарность из-за совместного участия в разделах Речи Посполитой, теперь в полную мощь использовали это оружие, которое оказалось обоюдоострым. Можно сказать, что взрывной рост национализма на западных окраинах во многом был следствием тягот тотальной войны вообще и новой политики империй в соперничестве друг с другом, в частности”81. Не следует забывать, что “одной из главных целей войны для России было объединение русского народа, к которому, согласно общерусской идее, принадлежали и восточные славяне монархии Габсбургов”82.

Эти положения не являлись штабными расчетами военных стратегов империи, а выражали общественное мнение о том, что не только украинцы и белорусы, но и “русская Галичина”, составляя единый мир, должны быть вместе. О том же, в частности, писал П.Б. Струве - либерал, империалист и националист в одном лице, - “что тогда было нормой, причем во всей Европе”83. Но только Струве был националистом российским, считая русскими “всех, кто участвует в культуре”, и именно так понимал содержание терминов “русская нация” или “российская нация”, которыми пользовался как синонимами. Общерусская идентичность была распространена не только среди петербургских военных, региональных администраторов и части интеллектуалов, но и в массе населения. Особый политический отдел МИД России 18 мая 1917 г. докладывал Председателю Временного правительства князю Г.Е. Львову о состоявшемся в Петрограде “собрании русских беженцев из Галиции, Буковинской и Угорской Руси”. Они выразили “самоопределяющуюся волю в смысле желания видеть Галицкую, Буковинскую и Угорскую Русь соединенной с великой Российской демократической Республикой: “Собрание глубоко уверено, что присоединение указанных областей

является лишь восстановлением русским революционным народом справедливости и долга по отношению к малорусской народности, принявшей в течение веков самое действенное участие в создании и укреплении общей русской культуры и, подобно польскому народу, расчлененной бессмысленной прихотью самодержавных царей и кайзеров”84.

Ситуация с национализмами существенно поменялась после октября 1917 г. Мы согласны с американским историком Т. Мартином, что советская этническая политика носила модернизационный и антиколониальный характер и представляла радикальный разрыв с политикой империи Романовых. Принципы организации СССР были качественно иными в сравнении с империей Романовых и другими империями Нового времени, политика положительного действия сознательно утверждала формы именно национального государства85.

Эта пока маргинальная для мировой историографии позиция совпадает с нашей. Т. Мартин справедливо полагает, что в СССР был осуществлен первый в истории эксперимент политики положительного действия, т.е. политики спонсирования этнических меньшинств, поощрения этнонационализ- ма, за исключением национализма “господствующей нации”, под которым имелся в виду “великорусский шовинизм”. Такая политика получила довольно точное название политики национализации, т.е. формирования социалистических наций с наделением их своими “национальными территориями”, столичными городами, экономической базой, письменными языками, профессиональной культурой и т.п. Помимо союзных и автономных республик в стране были созданы тысячи так называемых национальных советов. Со временем они были упразднены в силу своей избыточности для обычного гражданского управления и осуществления политико-идеологического контроля, а также невозможности сохранять желаемый этнодемографиче- ский профиль местных сообществ. В целом СССР при внешних формулах “дружбы народов” и интернационализма был мощным национальным государством, где народ с его социальной и идеологической однородностью и советским патриотизмом представлял собой, несомненно, нацию, к сожалению, не признаваемую в данном словообозначении внутри страны и по своей сути в значительной части внешнего мира.

Расхождение с А.И. Миллером начинается с того, что он не может признать образ-представление о российском народе и российскую идентичность как реальность политической, гражданской нации, которую так все долго ищут и не могут обнаружить. На самом деле никакой другой реальности у данной субстанции быть не может. А это означает также, что само российское государство, каким бы оно ни было по устройству - монархией-империей, союзом республик и страной советов или республикой-федерацией, - может и должно квалифицироваться как национальное государство. Вопрос только в том, с какого времени можно говорить о России именно в таком плане: когда появились сами слова о народе как о субъекте истории и родился “национальный дискурс”, т.е. российский национализм, или когда “сформировалась нация” (общие экономика, язык, солидарность и единое самосознание и психический уклад)? Если это первое, тогда у нас есть определенный ответ, о котором было сказано выше: это время, начиная с М.В. Ломоносова, Н.М. Карамзина и Александра I. Если это второе,

тогда следует признать, что подобного периода в истории России не было вообще и быть не может, ибо пока еще нигде и никогда одной этнической группе не удавалось стать исключительным владельцем национального государства, даже если она себя таковой провозглашает. В современной науке стало аксиомой, что никакой планки из социологических показателей, различающих “ненациональное”, “многонациональное”, “национализирующееся” и “национальное государство”, не существует. Имеется степень убеждения и распространенность убеждений среди элитных слоев общества, включая прежде всего политический класс, а также установка исследователей находить в истории культурную сложность и выдавать ее за несовместимые архетипы или не абсолютизировать ее и видеть “негомогенное целое”, говоря словами М.М. Бахтина, и “многонародную нацию”, употребляя выражение И.А. Ильина.

К сожалению, до сих пор никто из историков такого определенного вывода в отношении России не сделал по ряду причин. Одна из них - это слабая разработка и плоское понимание феномена национализма в отечественной историографии. Другая заключается в политико-идеологической заан- гажированности исследователей истории России, как отечественных, так и зарубежных, и, наконец, доминирование позитивистского видения истории и социологического реализма.

История имперской России чаще всего выступает в обворованном виде по той причине, что «национальные историографии тех народов, которые когда-то входили в империю, в свою очередь, концентрируются на собственной нации и сравнительно недавно обретенном государстве, проецируя их в прошлое. Для них империя - лишь тягостный контекст, в котором “просыпалась”, зрела, боролась за независимость та или иная нация. В национальных историографиях вопрос о мотивации политики центральных властей почти никогда не ставился просто потому, что на веру принимается стремление власти сделать жизнь своих нерусских подданных как можно более несносной»86. А.И. Миллер справедливо обращает внимание на огромное разнообразие смешанных и переходных культурных форм среди населения страны, коллективную и индивидуальную политику ситуативности в вопросах этничности и религии, меняющиеся смыслы фундаментальных понятий территории, нации, русскости и рос- сийскости, сложность и многослойность исторического действия под влиянием внутренних и внешних факторов. Но он почти не замечает и не исследует российскую общность, сводя ее к варианту русского национализма как своего рода всего лишь зеркального отражения национализма от имени нерусских народов.

Применительно к позднеимперскому периоду им делается вывод, что “пространство империи становилось ареной соревнования националистических движений”, хотя “взаимодействие национальных движений и соперничество их проектов не имели какого-то заранее предопределенного исхода”87 прежде всего потому, что вплоть до Первой мировой войны периферийные национализмы носили маргинальный характер. Их неожиданный триумф был вызван кризисом Центра и намеренной поддержкой со стороны революционистских партий, одна из которых в конечном итоге захватила власть в России.

К этой же категории этнических национализмов А.И. Миллер относит и русский национализм, хотя признает его неоднозначный и подвижный характер и сложную динамику взаимоотношений русского национализма и империи: “империя Романовых не только использовала националистический ресурс, но и упорно сопротивлялась “национализации” в течение большей части ХК века. Русский национализм в различных его версиях мог выступать союзником самодержавия и его противником”88. И здесь важно отметить, что, называя одним и тем же словом “русский национализм”, его этнический (великорусский) и общероссийский (общерусский) варианты, мы выносим за пределы анализа два разных явления, существовавших в России. Мы не выделяем более четко то, что следовало бы называть российским национализмом, или то, что А.И. Миллер и другие называют “широким русским национализмом” или общерусской идеей. В те времена подобная языковая амбивалентность была допустима, а сейчас она труднореализуема и крайне кон- фликтогенна.

В современной ситуации важно, как будет называться в Российской Федерации гражданская нация, понимаемая как историческая и социокультурная общность жителей страны. Важно, чтобы эта общность была признана как основополагающая и легитимизирующая страну как национальное государство, наряду со всеми остальными государствами мира. Некоторые из ведущих экспертов, политологов, политиков считают, что основой государства должен быть “русский проект” и нация должна называться русской нацией. Таким образом, мы как бы восстанавливаем вариант, который почти был в России, но не был реализован до конца из-за революции 1917 г. Мне представляется, что такой возврат невозможен, хотя бы даже потому, что украинцы и белорусы уже не захотят снова становиться русскими и быть частями “большой русской нации”. Такой возврат невозможен, потому что “русский проект” в основе нашего государства ставит сложную проблему места в нем для нерусских. Просто заявить, что Россия - это государство русских, а русские - это все, кто таковыми себя считает, этого уже недостаточно для обеспечения единства и лояльности народа. Наоборот, проект российской нации носит не взаимоисключающий характер. В нем есть достойное место для русского и нерусского, для православного и мусульманина без утраты собственной идентичности и даже групповой целостности каждым из них.

Среди противников российского проекта есть намеренные отрицатели, которые между собой хорошо блокируются (заметим, что российскость отрицают как крайние татарские, так и крайние русские националисты, и здесь они действуют солидарно). Но есть и искренне заблуждающиеся или трудно переучивающиеся. Действительно, в российском проекте есть некоторая лингвистическая сложность. Для большинства зарубежных и отечественных специалистов по России используемый нами термин “российская нация” воспринимается с трудом: у зарубежных англоязычных авторов просто нет другого слова, кроме слова Russian, переводимого одновременно и как русский, и как российский (только у немцев появился уточняющий вариант Ruslandisch для обозначения слова “российский”). Для отечественных авторов просто нет другого национализма, кроме этнического. Российский национализм - это для них что-то странно звучащее, хотя они признают индий

ский, британский, американский и другие подобные национализмы, выступающие от имени многоэтничных наций и государств.

Но просвещенный А.И. Миллер, как и другие мои высокообразованные коллеги по аналитическому цеху могли бы сделать это существенное различие и не ограничиваться ссылкой на разные варианты русского национализма, следуя буквально за традицией словоупотребления. Не следует также пытаться переиграть крайних этнонационалистов, забрав у них русский проект в общероссийскую пользу. Этот второй вариант крайне рискован, и он едва ли осуществим без явного подавления несогласных. Откровенно говоря, в последние годы я все меньше рассчитываю на поддержку единомышленников среди ученых-обществоведов, но есть надежда на благоразумие политического класса. При всех разномыслиях и долгих дебатах - от Ломоносова и Миллера, Каткова и Струве до Ильина и Путина - в стране была плеяда политиков и мыслителей, которые являлись именно российскими, а не русскими националистами. При всех разных смыслах и поисках наиболее адекватных для них слов, главное, чтобы признавалась Россия и ее народ как легитимная историческая целостность. Даже если в России народ - “многонациональный”, то государство - национальное. См., например: Салмин А.М. Современная демократия: Очерки становления. М., 1997. С. 366-367. Тишков В.А. Забыть о нации. Постнационалистическое понимание национализма // Вопросы философии. 1999. № 1. Об этом см.: Тишков В.А. О культурном многообразии // Этнографическое обозрение. 2005. lt; 1. См.: Севастьянов А.Н. Время быть русским. М., 2004. К сожалению, сходный тезис повторяет известный российский ученый Л.И. Абалкин, который в свое время сделал доклад на заседании Президиума РАН на тему о поиске национальной идеи в России. См.: Абалкин Л.И. Россия: поиск самоопределения. М., 2005. Hroch M. Social Preconditions of National Revival in Europe: A Comparative Analysis of the Social Composition of Patriotic Groups among the Smaller European Nations. Cambridge, 1985. Каппелер А. Россия - многонациональная империя. Возникновение. История. Распад. М., 1996 (немецкое издание 1993 г.). Миронов Б.Н. Социальная история России (XVIII - начало ХХ в.): В 2 т. СПб., 2000. На эту тему см.: Национальные истории в советском и постсоветских государствах / Под ред. К. Аймермахера, Г. Бордюгова. М., 1999. Данное коллективное исследование российских историков интересно также и тем, что для его авторов понятие “национальная история” объединяет в себе варианты этнонационалистических версий истории, как этнореги- ональных (татарской или башкирской), так и постсоветских государственных историй (украинской, таджикской или узбекской), но исключает версии истории России, СССР и Российской Федерации как “национальных историй”, ибо эти образования авторы не относят к национальным государствам. О нем см.: Болховитинов Н.Н. Русские ученые-эмигранты (Г.В. Вернадский, М.М. Карпович, М.Т. Флоринский) и становление русистики в США. М., 2005. Фон Хаген М. История России как история империи: перспективы федералистского подхода // Российская империя в зарубежной историографии / Сост. П. Верт, П.С. Кабытов,

А.И. Миллер. М., 2005. С. 24. Критику объяснительной модели “распавшейся империи” см.: Тишков В.А. Этнический фактор и распад СССР: варианты объяснительных моделей // Трагедия великой державы. Национальный вопрос и распад Советского Союза / Под ред. Г.Н. Севостьянова. М., 2005. С. 588-600. Фон Хаген М. Указ. соч. С. 25.

Там же. С. 25-26. Струве П.Б. Социальная и экономическая история России. Париж, 1952. С. 248. Armstrong J. Nations Before Nationalism. Chapel Hill, 1982. Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. М.; Л., 1952. Т. 6. С. 21. Там же. С. 27-29. Там же. С. 546-549. Головнев А.В. Северная перспектива в истории России // Социальные трансформации в российской истории: Доклады международной научной конференции. Екатеринбург; Москва, 2004. С. 485. Greenfeld L. Nationalism. Five Roads to Modernity. Cambridge, MA, 1992. Ibid. P. 196. Ibid. P. 197. Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. М., 1991. C. 22-23. Там же. С. 26-27. Там же. С. 31-33. Там же. С. 34. Там же. C. 42. Там же. С. 55-56. Там же. C. 93. Крайне любопытное обстоятельство научного свойства (как по-разному ученые могут осмысливать тот или иной документ эпохи) заключается в том, что в книге Ю.С. Пивоварова, размышления которого идут в этой части параллельно с нашими, в оценке Карамзина содерждится намеренная замена категории российскости категорией русскости, которой Карамзин, как мы видели, пользовался больше применительно к обычаям, вере и бородам, а не применительно к народу: «Яркими красками рисуются “идеальный тип” самодержавного правления, образ русского властителя. Строгого и доброго отца, мудрого и осторожного водителя своих детей (народа), крепкого в православной вере и отстаивании заветов старины. Впервые под русским пером рождается русский Государь, рождается портрет вечной Русской Власти, Власти-Константы. Лишь следование за ней, лишь сохранение ее, лишь борьба со всем тем, что представляет для нее угрозу, обеспечивает русскому народу социальную безопасность и процветание. Властная Норма создана. Отныне она будет разрабатываться русской мыслью - Уваровым, славянофилами, Кавелиным, Катковым, Леонтьевым, евразийцами, Ильиным и др. Отныне все участники русской политической игры будут соизмерять себя, свои действия, свои планы и программы с этой Нормой» (Пивоваров Ю.С. Полная гибель всерьез. М., 2004. С. 79). Цит. по: Русский биографический словарь. СПб., 1896. Т. 1. С. 159-160. См.: Сахаров А.Н. Россия: Народ. Правители. Цивилизация. М., 2004. С. 299-300. Greenfeld L. Op. cit. P. 260. Миронов Б.Н. Указ. соч. Т. 1. С. 522-528. Цит. по: Сталюнас Д. Может ли католик быть русским? О введении русского языка в католическое богослужение в 60-х годах XIX века // Российская империя в зарубежной историографии. С. 577. Реннер А. Изобретающее воспоминание: Русский этнос в российской национальной памяти // Российская империя в зарубежной историографии. С. 460-461. Одно из новейших исследований о Ф. Листе было выполнено американским политологом украинского происхождения Романом Шпорлюком: Szporluk R. Communism and Nationalism: Karl Marx and Friedrich List. Oxford, 1988. Лист Ф. Национальная система политической экономии. М., 2005. С. 152-153. Там же. С. 97. Граф С.Ю. Витте. По поводу национализма. Национальная экономия и Фридрих Лист // Лист Ф. Указ. соч. С. 259. Там же. Миронов Б.Н. Указ. соч. Т. 1. С. 41. Там же. С. 47, 62. Weber E. Peasants into Frenchmen. The Modernization of Rural France, 1870-1914. Stanford, 1976. Eriksen Th.H. Ethnicity and Nationalism. Anthropological Perspectives. L., 1993. P. 105.

Одно из исследований “украинского вопроса” в России конца имперского периода см.: Миллер А.И. “Украинский вопрос” в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX в.). СПб., 2000. Викс Т.Р. “Мы” или “они”? Белорусы и официальная Россия, 1863-1914 // Российская империя в зарубежной историографии. С. 604. Renner A. Russischer Nationalismus und Offentlichkeit im Zarenreich. 1855-1875. Koln, 2000. Реннер А. Указ. соч. С. 438-439. Каппелер А. Образование наций и национальные движения в Российской империи // Российская империя в зарубежной историографии. С. 422. Simon G. Russlandische Nation - Firtion oder Rettung fur Russland ? // Berichte des Bundesinstituts fur Ostwissenschaftliche und Internationale Studien. 1999. №11. Реннер А. Указ. соч. С. 463. Каппелер А. Образование наций и национальные движения в Российской империи. С. 397. Suny R. The Soviet Experiment: Russia, the USSR, and the Successor States. N.Y., 1998; Hilder-

meier M. Verhinderte Nationen: Zu einigen Merkmalen und Besonderheiten nationaler              Bewegungen

in Russland und der Sowjetunion // Archiv fur Socialgeschichte.              1994.              Vol. 34. S.              1-17. Миллер А.И. Империя Романовых и национализм: Эссе по методологии исторического исследования. М., 2006. См., например: Развитие национальных отношений в СССР в свете решений ХХVI съезда КПСС / Отв. ред. М.Н. Губогло. М., 1982. Глазьев С. Выбор будущего. М., 2005. Хакимов Р. Метаморфозы духа (к вопросу о тюркско-татарской цивилизации). Казань, 2005. С. 63-64. Известия. 2005. 3 нояб. С. 3. Соловей В. Рождение нации. Исторический смысл нового русского национализма // Свободная мысль - ХХ! 2005. № 6. Независимая газета. 2006. 14 февр. Martin T. Empire of Affirmative Actions. Ithaca, 2002. Григорьев О. Россия никогда не была национальным государством // Главная тема. 2005. Июль-авг. С. 54-57. Абдулатипов Р.Г. Создание российской нации - проект XXI века // Российская газета. 2002. 27 авг. Абдулатипов Р.Г. Российская нация. Этнонациональная и гражданская идентичность россиян в современных условиях. М., 2005. С. 126. Там же. С. 468-469. Хакимов Р. Указ. соч. С. 284-293. Kristol I. Reflections on Neo-Conservative. N.Y., 1983; Idem. Neo-Conservatism. Autobiography of an Idea. N.Y., 1994. Lieven A. America Right or Wrong. An Anatomy of American Nationalism. Oxford, 2004. P. 6. Minogue K. Nationalism. N.Y., 1997. Lieven A. Op. cit. P. 6. Там же. P. 7. См.: Sahlins P. Boundaries. The Making of France and Spain in the Pyrenees. Berkerley, 1989. См.: Тишков В.А. Российский народ как европейская нация и его евразийская миссия // Этнокультурные взаимодействия в Евразии / Под ред. А.П. Деревянко, В.И. Молодина,

В.А. Тишкова. М., 2005. Т. 2. С. 318-332. Известия. 2004. 24 нояб. С. 1. Трибуна. 2006. 9 июня. Соловей В. Указ. соч. С. 15. Там же. С. 8. Там же. С. 17. Справедливости ради отметим, что социология российскости сегодня все более занимает ведущее место в академических исследованиях. См., например: Граждане новой России: кем себя ощущают и в каком обществе хотели бы жить? (1998-2004 гг.): Аналитический доклад. По поручению Представительства Фонда им. Фридриха Эберта в Российской Федерации совместно с Институтом комплексных социальных исследованиай РАН. М., 2005. Миллер А.И. Империя Романовых и национализм ...