ОСОБЕННОСТИ МИФОЛОГИЧЕСКОГО МЫШЛЕНИЯ

Гуссерль писал, что жизненный мир человека — это прежде всего мир донаучной жизни с ее хаосом неупорядоченных созерцаний, с ее первичными обыденными структурами пространственности и временности, догадками, суевериями и предвосхищениями.

Формирующаяся индивидуальная модель мира имеет две стороны.

Первая — познавательная сторона, содержание и структура представлений о мире.

© С. А. Маничев, 2000

образы должны быть организованы в какую-то систему. Мир отражен в сетке значений этих элементов. Это, так сказать, парадигматика модели мира — устойчивые отношения элементов. Как организован любой толковый словарь естественного языка? Он организован через соотнесение слов, элементов лексики. Через соотнесение слов мы понимаем их значение, именно поэтому словари образованы огромными тавтологическими циклами.

Сразу обращает на себя внимание фундаментальное свойство житейской модели мира: она пронизана верой и синкретизмом. Ни один человек, в силу конечности своего существования, не может построить полностью верифицированную, поверенную логикой и фактами картину мира. Это видно даже в представлениях о мире природы (смутные воспоминания обычного человека о законах физики, биологии и т. п.). Между тем проверить все выкладки огромного количества ученых, исследующих этот мир, мы не в силах и вынуждены принимать их высказывания «на веру», ориентируясь при этом на биографию ученого, степень его признания в научном сообществе и прочие обстоятельства, определяющие магическую власть авторитета. Мы используем устройства, принцип работы которых нам до конца непонятен и действие которых превращается в своего рода магический ритуал. Поскольку понятийный аппарат многочисленных наук, объясняющих мир, нам до конца неизвестен, мы смело заменяем четко определенные научные понятия их коррелятами — образными идеями. В этой модели отсутствует четкая иерархия понятий. Домашняя кошка может очеловечиваться и возвышаться до статуса почти члена семьи, а завернутой в целлофан курице в холодильнике может быть отказано даже в биологическом происхождении: она рассматривается не как бывший живым и ощущавший объект, а как неодушевленная продукция птицефабрики.

Вторая сторона модели мира связана с ее предназначением, функцией. Мир для нас — не статичная структура, а живое действие — наше собственное, других людей и сил природы.

Парадигматическая структура мира в этом плане для нас только арена борьбы и столкновений страстей, сил и интересов, человеческого и природного начал нашей жизни. Сама модель мира превращается в некоторое повествование о том, что было или будет, в котором соединяются и следуют друг за другом элементы картины мира. Это, так сказать, синтагматическая структура модели, определяющая движение от одной темы жизни к другой и порядок развертывания каждой темы. Любая история идеи, человека, социума, организации, биологического вида, космоса включает в себя описание рождения, расцвета, угасания и смерти. Каждый человек ищет решение своих экзистенциальных проблем: зачем я появился на свет, для чего Я живу что будет после смерти, в чем смысл ежедневного труда, к кото-

/

рому я, как белка в колесе, как Сизиф, возвращаюсь каждый следующий день.

Правила описания мира как действия зафиксированы даже в базовой структуре нашего языка — структуре предложения: агент (одушевленный инициатор действия), контрагент (сила, противодействующая действию), пациент (субъект, испытывающий воздействие), объект (предмет, подвергающийся действию), результат (вещь или физическое состояние, возникающее в результате действия), инструмент (орудие или средство действия), место и время действия и т. д. [22, с. 309}. Структура предложения, таким образом, изоморфна структуре человеческого действия. Уже в этом проявляется вынужденная антропоморфность языковой картины мира — мы говорим «и в этот момент стул упал», как будто имеем дело с одушевленным предметом. Следы дотеоретического мышления можно найти в памятниках архаических культур, в строении исторически, пласт за пластом складывающейся системы естественного языка, живые образчики — в кросс-культурных исследованиях и в развитии ребенка.

Первая историческая форма синтетического постижения мира — это миф.

Интерпретация мифа антропоморфна: он наделяется теми качествами, которые окрашивают бытие индивида в его взаимосвязи с другими людьми. Невыделенность индивидуума из окружающего мира, неотделенность от других людей и природы, отсутствие субъект-объ- ектной оппозиции, изначальная нерасколотость мира также специфичны для мифологии. Мифологические образы наделяются субстанциональностью, понимаются как реально существующие. Символическое воображение продуцирует образы, воспринимаемые как часть действительности. Боги так же реальны, как и олицетворяемые ими стихии. В мифе синкретически соединены космологическая модель и история мира, вера, религия, этические образцы поведения [28, с. 285].

Мифологическое мышление — преимущественно образное мышление и именно потому отличается метафоричностью и символизмом. В семиотике символ рассматривается как образ, сохраняющий внешнее подобие с символизируемым объектом или определенным его свойством. В этом его отличие от знака, в котором это сходство означающего и означаемого отсутствует. Например, треугольник может быть просто воспринимаемой геометрической фигурой (наглядным образом, иконой), знаком (дельта, обозначение разности в математике) и символом иерархии.

Приобретение образом статуса символа связано с экстралингвис- тическими обстоятельствами. Он должен быть кем-то принят в этом качестве: отдельным индивидуумом (личный символ), религиозной или культурной общностью, человечеством в целом (архетипический символ). Примеры символов, имеющих древнее происхождение: «кровь», «низ» (бездна, падение или щедрое лоно кормилицы земли), колесо — круг и т.

Символ полисемичен, и для его понимания может потребоваться эстетическое восприятие, интуиция, ассоциативное мышление, знание культурной традиции. По отношению к поведению символ как выражение архетипа может иметь характер императива [3, с. 28].

Метафора, пожалуй, одно из главных средств мифологического мышления. «Phora» по-гречески — движение. Метафора — семантическое движение, перенос, распространение или соединение смысла. Соединение как будто несоединимых образов рождает новый смысл. При этом появляется впечатление особой конкретности этого нового смысла. Следы архаических культур видны в огромном количестве «затертых», ставших привычными метафор: «ножка стола», «горлышко бутылки», «светильник разума». Живая метафора — это средство смысловых инноваций, иногда очень глубоких и выражающих новое понимание мира, смену парадигм («ядерные» или «корневые» метафоры, выражающие видение мира человеком определенной эпохи или культуры). Пример: «книга природы, написанная на языке математики» (Галилей), «черный ящик» (Н. Винер), «человек как компьютер» (компьютерная метафора в психологии). Метафоры широко используются в поэтической речи, в риторике как средство объяснения и аргументации, имея мощнейшее суггестивное воздействие. Р. Якобсон вообще видел в метафоре корни поэзии [32, с. 131].

В обыденной жизни метафора используется в тех случаях, когда человек затрудняется выразить мысль в конкретном и точном слове. Если человеку недостает лексики для описания другого человека, он может это сделать, используя не словесный, а образный код. Другого можно представить как реку или ручеек (прозрачный, с низкими берегами, тихо струящийся по равнине или бурный, с каменистыми берегами, спадающий с гор), как небо (холодное зимнее, ласковое летнее, закатное, покрытое облаками, прозрачно-синее и т.

Первобытный человек, ограниченный в своем интеллектуальном инструменте, лишенный еще не выработанных систематизированных и упорядоченных словесно-понятийных структур, строил модель

мира в словесно-образном коде, в форме мифа. Это вовсе не означает абсолютной примитивности, иррациональности и бездуховности мифа. К. Леви-Стросс упорно отстаивал точку зрения, в соответствии с которой мифологическое мышление не есть нечто низшее и ущербное по сравнению с развитым мышлением современного человека. Это такое же мышление, просто оно оперирует другим материалом — чувственно воспринимаемыми качествами предметов. Конечно, это крайняя точка зрения, поскольку трудно предполагать наличие у первобытного человека полноценно сформированного конкретно-операционального или формально-логического интеллекта.

Попытаемся разобраться сначала в структуре мифа, в его парадигматических единицах, являющихся составляющими мифа. Комбинации этих элементов порождают разнообразие мифологического. С этой точки зрения миф есть язык образов, обладающий четкой структурой и способный передавать знания о мире не хуже, чем абстрактная логика [14, с. 206—207].

Итак, миф и мифологическое мышление — стартовый момент в истории человечества и вместе с тем сохранившаяся органическая часть современной культуры. Может быть, мифологическое имеет отношение и к началам истории жизни конкретного человека, начальным стадиям его развития?

Огромный пласт жизненного опыта формируется в возрасте до 7—8 лет. Ребенок начинает осваивать окружающий мир, пользуясь теми ограниченными интеллектуальными средствами, которые имеются в его распоряжении на начальных стадиях онтогенеза. По Ж. Пиаже, — это период дооперационального интеллекта со свойственными ему эгоцентризмом, центрациями, статичностью, необратимостью. Основное средство формирования картины мира в этом возрасте — предпонятия, которые прикованы к действиям, образны и конкретны. Конкретность приобретает форму реализма: вещи для ребенка — то же самое, что явления невещественного характера (фантазии, имена, мысли, моральные обязательства и т. д.). Отсутствует четкое различие между игрой и действительностью. Основой мышления является трансдукция: рядоположение элементов вместо установления причинно-следственных отношений. Сам синтез картины мира отличается синкретизмом, т. е. объединением рядоположенных элементов в глобальную всеохватывающую систему. Ранняя картина мира, таким образом, сходна с той, которая возникает на ранних стадиях развития человеческой культуры. Сходство детской и мифологической картин мира, вероятно, обуславливает тот особый интерес, который ребенок питает к фольклорному материалу

Ж. Лакан, возражая против понимания ребенка как существа в интеллектуальном плане абсолютно несовершенного, замечает: «Мы видим, как ребенок изумительно открыт всему, что взрослый сообщает ему о смысле мира. Задавался ли кто-нибудь вопросом, что значит для такого чувства другого чудесная восприимчивость детей ко всему относящемуся к мифу, легенде, волшебной сказке, истории — и та

легкость, с которой они отдают себя во власть рассказа? Неужели это совместимо стой игрой в кубики, при помощи которой г-н Пиаже демонстрирует нам, что ребенок стремится к копернианскому познанию мира?» [13, с. 67—68].

Существует ли мифологическое мышление и мифологическая картина мира у современного взрослого человека? По существу этот вопрос рождает сразу два подвопроса: а) существуют ли интеллектуальные предпосылки мифологического восприятия мира у взрослого человека и б) нет ли особых преимуществ у мифологического восприятия мира перед рационально-теоретическим.

Попытаемся ответить вначале на первый подвопрос.

М. Коул замечает по поводу исследований первобытного мышления, которые проводил Л.Леви-Брюль, что приход логического мышления не привел к полному исчезновению дологического: чтобы следы (дологического мышления) исчезли, все понятия, которые мы используем, скажем, в повседневной жизни, должны были бы выражать исключительно объективные качества и отношения жизни и явлений. На самом деле это соответствует лишь очень небольшому числу наших понятий, особенно тем, которые используются в научном мышлении.

Последователь Л. С. Выготского П. Тулвисте отмечал: «Существует очевидная связь между различными формами деятельности и неоднородностью мышления. Это справедливо как для одной культуры, так и для разных культур. Причину неоднородности вербального мышления не следует искать в случайном сохранении обществом или индивидом «старых», «низших» или «предыдущих» социоисторическихили онтогенетических стадий мышления. Напротив, ее следует искать в многообразии видов деятельности, распределенных в обществе и выполняемых индивидами. Эта неоднородность формировалась на протяжении истории общества так, что с развитием материального и духовного производства возникали новые формы деятельности. Эти новые формы требовали новых типов мышления и порождали их. В то же самое время в той мере, в какой более ранние формы деятельности, которые выполняют в обществе некоторую роль, сохраняются — «старые» типы мышления, им соответствующие, тоже сохраняются и продолжают функционировать» [43, р. 24—25].

Взрослый человек, безусловно, способен рефлексировать свой опыт в формально-логическом мышлении. Но правильная рациональная обработка материала опыта производится далеко не для всех сфер жизни человека и касается прежде всего сферы профессиональной деятельности. Итак, дотеоретическое мышление сохраняет свою силу и продолжает функционировать прежде всего во внепрофессио- нальных сферах жизни человека. Для большинства людей сфера до- теоретического, в ироническом смысле дилетантского, пронизанного образами и эмоциями мышления, — внепрофессиональная, что включает в себя личную жизнь, политику, общество и т. д. Именно в этих областях открываются просторы для мифологического мышления.

Попытаемся теперь ответить на второй вопрос — не является ли мифологическое мышление в этих областях вполне адекватным и не имеет ли оно преимуществ перед рационально-теоретическим.

Э.              Кассирер, объясняя необходимость мифа, писал, что миф — одна из символических функций (наряду с наукой, искусством, религией, языком), имманентных человеку. Миф обобщает опыт непосредствен' но, просто, нерефлексивно. Там, где рассудок ищет сложности, миф дает простоту непосредственной данности. В языке выражены и логические, и мифологические способы мышления. «Если язык должен стать инструментом мышления, сформироваться для выражения понятий и суждений, то это преобразование может осуществляться только ценой отказа от непосредственного опыта. В конце концов — от свойственного ему первоначального конкретного и эмоционального содержания. От живого тела остается лишь скелет» [10, с. 41].

И тут мы оказываемся лицом к лицу с двумя проблемами.

Первая проблема — в какой форме существует живой опыт человека в моменты, предшествующие рефлексии и рациональной обработке. Ответ на этот вопрос тривиален — в формах дотеоретического мышления. Однако совсем не тривиально при этом одно обстоятельство: а чем интегрируется живой опыт, относящийся к различным фрагментам жизни человека? Что есть дотеоретическая модель мира как содержательная основа интеграции? В той мере, в какой человек не подвергает свою жизнь научному анализу (а эго подавляющее большинство случаев), ответ на этот вопрос простой — она обязана быть дотеоретической и мифологической, эта та же неаристотелева логика конкретного, о которой мы говорили выше.

Вторая проблема — все ли в человеческой жизни человека доступно рационализации, рефлексии в сухом, убивающем чувства формально-логическом мышлении? Перед каждым человеком, когда он сталкивается с серьезными жизненными проблемами, хотя бы один раз в жизни возникает задача: соединить переживания, цели, обстоятельства жизни, поступки, факты, законы — свои и других людей — в целостную картину, да еще пользуясь при этом обыденным, ненаучным языком. В этой картине всегда присутствует плохо рационализируемый компонент — переживания. Как соединить то, что принципиально трудно выразить в понятиях (жизненные переживания), с тем, что в понятиях выразить можно (сухую фактологию жизни)?

В истории культуры есть примеры такого синтеза — миф как не- расчлененное единство языка (предложение как языковый конструкт — и одновременно вербализованное описание действий, различия между которыми первобытный человек предположительно не знал), искусства (выражение переживаний), науки (мифологическая картина мира как агона и арены действий сил природы и человека, различия между которыми также не делалось), религии (символ веры, принимаемый без рационального исследования). Вспомним миф о Прометее. В нем соединена картина мира (мир несовершенный), аксиологич- ный образ человека, несущего людям огонь (миссия и действие),

переживания (страдание как неотвратимое следствие действий, изменяющих мир).

Обратимся к относительно более недавнему примеру. Экономический прогресс англосаксонских наций в XVIII—XIX вв. связывают с феноменом протестантской этики. Это три добродетели англичан: благочестие, коммерция и свобода, которые обеспечили им исторический успех. Первоисточник в этом ряду— благочестие, понимаемое как принадлежность к кругу избранных Богом. Что создавало возможность избранности? Достойная жизнь (отказ от роскоши и плотских наслаждений), энергичное и успешное следование мирскому «призванию» (мотивация достижений). Достижения обеспечивались особым вниманием к их инструментам — естественно-научным и техническим дисциплинам, разделению труда — и выражались итогово в коммерции. Коммерция логично стала второй добродетелью и выражала исходную позицию человека призванного и активно действующего. Коммерция требовала политического обеспечения и породила политическую структуру — демократию для избранных и, соответственно, свободу (и индивидуализм) как третью добродетель [24, с. 289—292].

Протестантская картина мира имеет все признаки мифологии: включает картину мира как арены, агона божественного, общественного, политического и экономического, человеческого (в том числе научную, как компонент, совершенно не противоречащий божественному происхождению мира), описание образа жизни, возможности, необходимости и рамок действий человека, решение экзистенциальных проблем (смыслы, смерть, успех и т. д.) и выражение связанных с ними переживаний человека, эстетическое и религиозное начало. Мифология протестантизма выразилась в многочисленных мифах — биографических канонах, исторических легендах, литературных произведениях и т. п. Потрясает детальность реализации мифологемы в очень конкретной регламентации и ритуализации образа жизни, манеры одеваться, сюжетах живописных и литературных произведений, оснащенность протестантской культуры многочисленными символами и метафорами благочестия, избранности и успеха.

Эмпирические исследования подтверждают действенность мифологического, преобразующего человеческую жизнь, наполняя ее смыслом и содержанием. Можно сослаться на исследования Мак Клелланда, показавшего связь протестантской этики и мотивации достижений и экономического успеха общества. Анализ литературных источников (драмы, судовые журналы, уличные баллады) показал, что периоды экономического расцвета в истории Англии совпадают с периодами преобладания в литературных источниках тематики достижений. Далее, оказалось, что периоды экономического развития для данной культуры могут быть предсказаны по данным о насыщенности детской литературы предыдущего поколения тематикой достижения [24, с. 290].

Можно ли считать протестантский миф панацеей от всех бед человека? Р. Мэй так об этом пишет: человек викторианской эпохи про

тивопоставлял «волю» «желанию» и использовал ее как способность отказаться от «желания». Это выражало ориентацию на достижение и высокомерные попытки викторианского человека манипулировать своим окружением и управлять природой железной рукой, а также управлять самим собой и своей жизнью как каким-нибудь объектом. В клинических проявлениях результатом этого процесса является все большая и большая эмоциональная пустота, постепенное опустошение внутреннего содержания [19, с. 219).

Ю. Хабермас считает, что один из пороков видения мира, характерный для западной цивилизации, — тоталитарное господство инструментального разума, примат рацио. Таким образом, протестантская мифология, дав колоссальный импульс экономическому развитию, до известной степени исчерпала свои возможности по отношению к духовной, неутилитарной стороне жизни человека.

Для описания момента исчерпания возможностей и крушения мифа Д. Брунер ввел специальный термин — «мифоклазм». Мифо- клазм означает катастрофическое разрушение мифологической картины мира в период ломки социальных устоев общества. В этом термине схвачено то, что происходит, когда человек восстает против мифов, как против слабеющего родителя, с неистовством и чувством обиды преданного человека. Мифы должны были быть полезными, но подвели меня! Это выражается в иконоборчестве (например, «Богумер!») и в направлении сил на уничтожение тех самых мифов, на которые человек так стремился опереться. Это, в свою очередь, сопровождается вызывающим заявлением: «Я проживу без мифов!» Этот процесс сам по себе является самой яркой и выразительной, хотя и саморазру- тающей формой мифологизирования [19, с. 374—375].

Распад мифологизированной картины мира порождает у человека тревогу и беспокойство. Источник этой тревоги и беспокойства заключается в том, что человек утратил свой мир. Произошедшая перемена заключается «в потере связи с этим миром, с другими людьми и с самим собой. Тоесть мифы и символы потеряли свою силу» [19, с. 319]. Могут ли чисто рациональное объяснение и идея снять эту тревогу и беспокойство? Р. Мэй так отвечает на этот вопрос: «Мой опыт психоаналитика заставляет меня сомневаться — снимают ли вообще рациональные объяснения беспокойство; на самом деле происходит нечто иное: объяснение становится средством выражения более основательного мифоса, который действительно затрагивает человека на уровнях более глубоких, чем рационализм» [19, с. 326]. Мифос — термин, который нужен, чтобы обозначить миф, который все еще жизнеспособен, является частично бессознательным и находится в процессе формирования [19, с. 375]. В форме мифоса выражается понимание человеком фундаментальных проблем своего существования.

Таким образом, единственная альтернатива разрушенному мифу — другой миф.

Суммируем основные признаки мифологического мышления в нескольких оппозициях, выражающих природу мифа как синтеза.

Формально-логическое — образное, символическое, метафорическое. Яркие образы, символы и метафоры обеспечивают единство переживаний и когниций. Сила символического, метафорического, мифологического ума состоит в способности выразить глубокую и сложную идею без помощи абстракций, играя образами и словами обыденного языка.

Мифологическое обеспечивает синтез рационального и образноэмоционального в еще не отрефлексированных формах. Метафора как одно из основных средств мифологического обеспечивает функцию целостного моделирования: не только формирует представление об объекте, но и предопределяет способ и стиль мышления о нем. При этом метафора, конечно, только начало мыслительного процесса — она орудие, а не продукт научного поиска [3, с. 124—125]. Таким образом, мифологическое и метафорическое схватывает реальность в ее непосредственных формах и дает предпонятийное описание объекта в единстве образа и слова, как начальный момент и предмет рационального, теоретического мышления. Чтобы сформировать понятие, надо иметь начальный материал для рациональной обработки. На смену метафоре — мифологеме потом приходит понятийное теоретическое описание. Привязанность научного мышления к предметной области — универсализм мифологического как целостного объяснения мира. Метафоры мифологического позволяют человеку смело распространять и переносить опыт из одной части своего мира (например, профессиональной деятельности) в другую, обеспечивая связность картины мира. Это своего рода житейская философия человека, выраженная в образах, символах, метафорах и наглядных идеях, или, говоря на языке психологии, имплицитные теории личности.

Понятно, что большинство людей не могут посвятить себя теоретическому анализу всех сторон своего бытия и потому с необходимостью строят целостный и личностно-значимый образ окружающего мира как «сеть» мифологем. Конечно, в мире каждого человека имеются «продвинутые», рационально обработанные фрагменты. За счет метафорических отношений возможен перенос этого опыта на другие фрагменты реальности. Например, понятийно-терминологический аппарат науки и профессиональный жаргон, усвоенный специалистом, оказывает влияние на личностное мировоззрение целостной и н д и ви дуал ьности.

Имплицитные теории личности, строго говоря, теориями не являются. Это — мифология современного человека. Ж. Верн, прочитанный в детстве, может быть больше причастен к построению этих «теорий», чем Г. Оллпорт или 3. Фрейд. Парадигматическое — синтагматическое. В новой мифологической картине должны быть соединены парадигматические компоненты (структура мира) и синтагматические — человек действующий, переживающий мир как агон, структура, арена и позиция человека, возможности и необходимость действий в нем. Миф всегда включает

в себя повествование о жизни человека в построенной для этого картине мира, некие события и образцы. Причем это должно быть сделано наглядно и обозримо. Когнитивизм — интенциональность. Миф не только описание мира, но и интенция, которая в этом описании заложена. Миф побуждает и направляет действия человека. Когда человек принимает миф

о              Прометее и идентифицирует себя с ним — его действия обретают смысл и интенцию. «Миф — это язык, посредством которого интенциональность становится сообщаемой... Мифы и символы, жизненные в данный период... являются каналами, по которым передаются жизненные силы общества» [19, с. 327, 346]. Миф — мощная мотивирующая сила. Сознательное — бессознательное. Здесь важны два момента. Во-первых, в мифе далеко не все осознается. Недаром мы возвращаемся вновь и вновь к литературным произведениям, перечитываем их и открываем для себя при каждом новом обращении новые содержательные пласты. Полное понимание мифа, в силу его многозначности для индивидуума, вряд ли возможно. Во-вторых, миф сам по себе есть выражение бессознательного. В художественной литературе мифологическое — один из источников идей и образов писателя. Стиль писателя — «специфическая образность, выразительная манера, словарь данного писателя — все это обусловлено жизнью его тела, его прошлым, мало-помалу превращаясь в автономные приемы его мастерства. Так под именем стиль возникает автономное слово, погруженное исключительно в интимную мифологию автора, где рождается самый первоначальный союз слов и вещей, где однажды и навсегда складываются основные вербальные темы его существования» [4, 310].

Человек обращается к произведениям искусства не только затем, чтобы получить эмоции, но и для того, чтобы обрести элементы, заполняющие зияющие пустоты в его собственной картине мира, чтобы получить связную — в мифе жизни другого — картину мира, найти зримое выражение того, что он не может осознать в себе — бессознательного. В языке, в его лексике и организации существуют древнейшие слои, отражающие особенности бытия и представлений о мире наших предков, т. е. архетипы. Архетип — перевод с греческого — «первообраз». Тождественные по своему характеру архетипические образы и мотивы (мифологемы) обнаруживаются в совершенно разных мифологиях и сферах искусства, что не допускает объяснение совпадений простым заимствованием. Однако архетипы — это не сами об- Фазы, а схемы образов, их психологические предпосылки. Это формальная конструкция. Содержание первообраз получает лишь тогда, когда проникает в чувственную ткань сознания и наполняется материалом живого опыта. Его форму К. Юнг сравнивал с системой осей кристалла, которая влияет на формообразование кристалла в насыщенном растворе. Процесс мифотворчества потому есть не что иное, как трансформация архетипа в образы, «невольные высказывания о

бессознательных душевных событиях» на языке объектов внешнего мира. Архетип имеет свойство, становясь отчетливым, сопровождаться необычайно живыми эмоциями, впечатлять, внушать, увлекать, поскольку восходит к универсально-постоянным началам в человеческой природе [1].

Когда мы говорим об архетипах — мы говорим по существу не только о базисных общечеловеческих, но и о представлениях конкретного народа (одним из важнейших признаков которого является его собственный язык). Язык можно рассматривать как код, определяющий социальное наследование, передачу опыта от поколения к: поколению. К. Юнг искал основу коллективного бессознательного на генетическом и физиологическом уровне. Однако понимание архетипа как кристаллизирующей основы представлений проще связать со структурой языка, в глубинах древних слоев лексики и в способе организации которого и скрыты архетипы. Каждый народ имеет свою историю — и свой национальный язык как живую историю и носитель смыслов. Одно из оснований «живучести» мифологического — историческое; обеспечение преемственности культуры и национальной идентичности. Язык лишь впоследствии отделился от мифа, но особенности мифологического «отложились» в языковых структурах. Одно из ярких проявлений этого — существование бинарных оппозиций и в мифе и в языке. Бинарные оппозиции вообще считают одним из самых всеобщих и фундаментальных принципов организации языка.

Существование бессознательного в психике означает существование того, что прямо невыразимо в слове. Один из крупнейших современных теоретиков психоанализа Ж. Лакан как-то иронически сказал, что у психоаналитика всего-навсего одна задача: вставить между двумя словами пациента третье, которое их связывает и которое пациент сказать бессилен. Когда человек переживает личную проблему, смысла и происхождения которой он до конца осознать не может, он обращается к другому человеку с каким-то ему до конца непонятным призывом, надеясь в речи и рассуждениях (дискурсе) другого человека найти смысл и решение своей проблемы. В этом смысле Ж. Лакан говорит, что бессознательное всегда — дискурс «другого». В культуре и в речи другого человек ищет выражение того, что он сам по разным причинам выразить не может (конфликт супер-эго и эго, «защиты», дефицит лексики или интеллекта, неспособность к тонкой рефлексии — неважно, какие для этого причины существуют), И это выражение своего бессознательного человек находит в символах. Символ приобретает при этом новое значение — как осознаваемый элемент (предмет, образ, слово, высказывание и т. п.), который находится в какой-то связи с бессознательным.

Общество предоставляет в распоряжение человека множество сим волов такого рода, например, «отец» (пастырь, благодетель и т. п.). Эта символизация оказывает колоссальное воздействие на человека. У детей, отношения которых с отцом оказались нарушенными, по

являются патогенные эффекты. Исходный момент этого процесса — несоответствие воображаемых или реальных отношений отца символу отца, символическим отношениям, конституирующим сущность функции отца [13, с. 48].

Отметим для себя эти понятия — «функция» и «символические отношения», чтобы позже к ним вернуться.

Ж. Лакан предлагает в качестве иллюстрации этого феномена запрет инцеста как культуральный закон. Этот закон, «регулируя брачные союзы, ставит над царством природы, где господствует закон спаривания, царство культуры... Закон этот, следовательно, достаточно ясно обнаруживает свою идентичность со строем языка. Ибо без именования родства никакая власть не в силах установить порядок предпочтений и табу, поколениями плетущих и связывающих нити наследственности» [13, с. 46]. Уже в древних культурах существует изощренная система символики различных видов родственных отношений.

Далее Ж. Лакан поэтически описывает могущество символа: «Символы и в самом деле опутывают жизнь человека густой сетью: это они еще прежде его появления в мире сочетают тех, от кого ему суждено произойти «по плоти»; это они уже к рождению его приносят вместе с дарами звезд, а то и с дарами фей, очертания его будущей судьбы; это они дают слова, которые сделают из него исповедника или заступника и определят закон действий, которые будут его преследовать даже там, где его еще нет, вплоть до жизни за гробом; и это благодаря им кончина его получит свой смысл на Страшном суде, где — не сумей он достичь субъективной реализации бытия-к-смерти — Словом его бытие оправдается или Словом же осудится» [13, с. 49].

Символическое субъективное структурирование общества, выражающее не всегда осознаваемые тенденции человека, становится могучей силой управления человеческим поведением. Одна из функций мифа в жизни современного взрослого человека заключается в снятии социокультурных противоречий, их преодолении, «канализации», направлении «энергии», существующей в бессознательном. «Именно творческая субъективность, где бы она ни проявлялась, в религии, политике, математике, рекламе, является одушевляющим началом всего движения человечества. Беда субъективности современного человека в том, что еще никогда она не имела такого символического характера. Ирония революций состоит в том, что они порождают власть все более абсолютную, поскольку она все больше сводится к означающим ее словам. Власть церквей также обусловливается языком, который они сумели сохранить» [13, с. 46].

По существу, речь идет о том, что «рождается та вселенная языковых смыслов (символов), в которой упорядочивается впоследствии вселенная вещей» [13, с. 46] Реальность — ирреальность. Вера. Не все из того, что осознано и является сознательным, является реальным. Принцип двух реальностей: человек очень быстро научается распознавать и различать две реальности своей жизни. В детской игре все происходит, как будто на

самом деле, но убитые оживают, а стул может быть автомобилем. Когда мы читаем роман, мы испытываем совершенно реальные переживания, но при этом можем твердо знать, что описанные в романе события реально не происходили. Когда мы слушаем рассказ другого человека о его переживаниях и намерениях, мы думаем о том, насколько этот совершенно реальный рассказ и видимые слезы человека соответствуют тому, что в действительности происходило. Что нас заботит в эти моменты и что является критерием веры в происходящее? При каких условиях принимается на веру мифос игры, художественного произведения, намерений и повествования другого человека?

Не истинность (ее нельзя проверить, поскольку каждый человек, в силу временных границ своего существования, лишен реальной возможности все проверить), не правильность (соответствие социальным нормам, потому что в игре или романе нормы могу нарушаться), а правдоподобие становится критерием оценки. Правдоподобие как правдивое подобие нашему внутреннему миру, существование аналогий в нашем опыте переживаний, наличие во внутреннем мире того, что может «резонировать» с мифом, побуждает человека принять или отвергнуть миф. Принятый миф становится «сакральным», священным, тем, на что нельзя покуситься, поскольку это воспринимается как подрыв самих основ бытия и смысла жизни человека. Когда исчезают ценности — приходит отчаяние. Миф становится символом веры.

Что мешает человеку адекватно выразить свои переживания и человеческие проблемы, которые в итоге остаются неосознанными и не приводят к порождению адекватного индивидуального мифоса как индивидуальной картины мира и себя в нем, или поверить и принять мифос и связанные с ним переживания другого человека? Стеной в понимании и выражении смысла в хаосе жизни является существующий, современный язык, существование затертых выражений, клише, стереотипов, текстов, которые скорее отвлекают от смысла, чем способствуют его выражению. Ж. Лакан иронически замечает, что толщину этой стены можно измерить километрами пленки, тысячами часов телевещания, тоннами дешевой литературы и т. п., которые производятся для того, чтобы человек забыл о своем существовании. Ж. Лакан описывает трагедию современного человека: занимаясь наукой объективного, он забывает о своей субъективности, заполняя досуг дарами культуры — от детективов и музыки до образовательных лекций, которые дают ему все необходимое, он забывает о своем существовании и смерти и в мнимом общении пренебрегает смыслом своей жизни [13, с. 51].

Ж. Лакан вводит понятие подлинной речи и «первичного языка», символы которого лежат в основании всех семантем языка. Символов этих тысячи, и все они относятся непосредственно к собственному телу, к отношениям родства, к рождению, к жизни, к смерти. Путеводной нитью исследования символов должна быть метафора, символическое смещение, движение которой нейтрализует вторичный смысл

сопряженных ею терминов. Поскольку символы, вытесненные в бессознательное, не несут признаков регрессии или незрелости, чтобы стать действенными, им достаточно быть услышанными. Можно пользоваться «властью символов, точно рассчитанным образом вводя их в семантические резонансы сообщений» [12, с. 64]. Символическая функция означает двойное движение внутри субъекта: сначала человек превращает свое действие в объект, но затем, в нужное время, снова восстанавливает это действие в качестве основания. Примеры: сначала человек объективирует в двух числительных два сосчитанных им множества предметов, на следующем этапе он с помощью этих чисел осуществляет акт сложения множеств. Еще пример: сначала человек, занятый в производстве, зачисляет себя в разряд пролетариев, на втором этапе, во имя принадлежности к ним, принимает участие во всеобщей забастовке [12, с. 55].

Если понимать речь просто как сигнал, который просто информирует о чем-то принимающего, тогда у нас не остается повода отказывать в доверии другим знакам. Больше того, мы отдаем предпочтение тем знакам, которые более естественны, и начинаем заниматься поисками жеста, гримасы, черт поведения, мимики, имиджа [12, с. 66]. Для человека, который знает свою миссию и способен выразить ее в эффективных символах и метафорах, внешние черты его поведения имеют вторичное значение, только как аккомпанемент, подчеркивающий и усиливающий основное символическое содержание. Но это непременно должен быть аккомпанемент к чему-то.

Подлинная речь и «первичный язык» становятся основанием веры, и миф становится «второй реальностью» человека, направляющей его действия в «первой» реальности обыденной жизни. Где-то существующее как целое государство и отцы народа, никогда не существовавшая Анна Каренина и давно умерший Лев Толстой, которые в каждодневной реальности как бы не существуют и к обыденной жизни отношения могут не иметь, оказываются частью жизни человека, такими же реальными событиями частной жизни, как поступление на работу или дружеская вечеринка. Это происходит только в том случае, если их речь, обращенная к нам, — подлинная речь, правдивое подобие опыта наших переживаний и они входят в наш внутренний мир как неотъемлемая его часть, как часть мифоса и надежды. Миф о Прометее — это то, чего не было, но это часть буквальной реальности нашего опыта.

¦ V

Ч