ВЛАСТЬ ТРАДИЦИИ И ТРАДИЦИОННАЯ ВЛАСТЬ

Понятие власти есть ключевое понятие в сфере политики, поскольку политическая деятельность так или иначе связана с проявлениями власти. Поэтому, прежде чем приступить к реализации избранной нами темы исследования, целесообразно уточнить содержание самого этого понятия.

Обществоведы довольно часто отмечают широту и неопределенность использования понятия «власть», которое практически охватывает все сферы жизни общества — от семейно-бытовой до научной.

Г. Г. Филиппов отмечает отсутствие достаточной ясности и основательности даже в определении самих исходных понятий, посредством которых делаются попытки охарактеризовать власть. Рассматривая определение власти, которое дает «Философский энциклопедический словарь»: «Власть, в общем смысле способность и возможность осуществлять свою волю, оказывать определяющее воздействие на деятельность, поведение людей с помощью какого-либо средства — авторитета, права, насилия (экономическая, политическая, государственная, семейная и др.)» [119, с. 85], он справедливо заметил: «Оно (определение.— В. Б.) не дает ответа на целый ряд вопросов: в чем конкретно заключаются „способности*1 и „возможности11 осуществлять волю? Какова социальная природа этих „способностей", и „возможностей"? Откуда они берутся? В чем социальная основа и сущность власти? Есть ли различие между индивидуальным осуществлением воли и групповым классовым, общественным и т.

Попробуем все-таки определить основной смысл, который обычно вкладывают в это понятие. Широта его употребления, которую отметил Е. Вятр, на наш взгляд, обусловлена тем, что оно в известной мере служит отражением универсального принципа иерархичности, который обусловливает взаимодействие элементов материально единого мира. Причем этот принцип определяет взаимодействие как различных систем в этом мире, так и элементов внутри какой-либо системы. Однако понятие власти предполагает, что обязательным компонентом в неравнозначном взаимодействии систем всегда является человек, который может находиться либо в активной, либо в пассивной позиции как по отношению к объектам материального мира (например, природе, машинам и т. д.), так и к другим людям. Обществоведение же ограничивает сферу употребления понятия власти лишь констатацией принципа иерархичности внутри человеческого общества, в соответствии с которым люди, социальные группы, политические организации и т. д. доминируют над другими людьми, социальными группами, политическими организациями и т. д., оказывают влияние на их деятельность. Таким образом, понятие власти в человеческом обществе, отражающее принцип иерархичности между людьми и коллективами, выступает в виде властных отношений, которые, в свою очередь, могут быть поняты как процессы властвования и подчинения. Властные отношения пронизывают все уровни общественных взаимодействий. Как справедливо заметил Б. И. Хатун- цев: «От колыбели почти до могилы мы властвуем и подчиняемся. Властвованием и подчинением наполнена наша жизнь» [123, с. 10—11].

С властью обычно связывается использование средств принуждения, с помощью которых оказывается воздействие на поведение подвластных.

Понятию власти часто противопоставляют понятие авторитета. В отличие от власти, опирающейся прежде всего на силу, предполагается, что авторитет способен оказывать ненасильственное влияние на поведение людей. Отчетливо это противопоставление прослеживается, например, у Н. М. Кейзерова: «Процесс управления может функционировать не прибегая к власти, а опираясь на авторитет как таковой, под которым подразумевается ненасильственное влияние, воздействие. Различие понятий власти и авторитета очевидно, ибо существует власть, которая не обладает авторитетом» [67, с. 89]. Если власть, как обычно принято считать, является частью формальной общественной организации, выступающей в институализированном виде, и подчинение ей соответственно предусмотрено сложившимися в обществе нормами социального поведения, а это дало основания, например, Е. Вятру определить ее как возможность приказывать в условиях, когда тот, кому приказывают, обязан повиноваться [47, с. 159], то предполагается, что действие авторитета осуществляется неформально и не имеет в виду применение насильственных санкций по отношению к объекту своего влияния в случае неповиновения этому авторитету.

Итак, понятие власти отождествляется, по существу, с физическим принуждением или с возможностью его использования в случае неповиновения властной воле.

Логика, основанная на отрицании принудительной власти в бесклассовых (доклассовых) обществах, присутствует и в работах Л.

Я думаю, что нет особой нужды тщательно анализировать приведенные выше высказывания, так как по своей сути они носят не столько научный характер, сколько идеологический. Они еще раз подтверждают мысль — насколько сложен вопрос

о власти, поскольку он как никакой другой вопрос затрагивает интересы прежде всего властвующих социальных групп, от которых непосредственно зависят и сами ученые. Представляется очевидным, например, что власть в любом обществе существует в виде «потенциальной возможности ее использования» в смысле, когда аппарат насилия применяется лишь к нарушителям установленных,социальных норм поведения. И несмотря на то что эти нормы могут объективно противоречить интересам большинства членов общества, а отражать интересы наиболее сильного в экономическом отношении класса, вряд ли можно серьезно принять тезис о том, что в буржуазном, впрочем, как и в; любом другом, обществе подчинение обеспечивается главным образом посредством принуждения.

Таким образом, как нам кажется, сведение понятия власти или политической власти лишь к возможности физического принуждения, а также утверждение того, что именно оно определяет процесс управления в антагонистических обществах, представляет собой вольную или невольную вульгаризацию этого явления. Объективная реальность свидетельствует о том, что психологическое воздействие, т. е. при отсутствии физического насилия, есть основной способ реализации властной воли в любом обществе, проявление которого зависит от конкретной политической культуры.

Поэтому можно предположить, что сущность власти, ее истоки несводимы лишь к физическому принуждению, а коренятся во многом в социально-психологической сфере жизни общества.

Начальным этапом нашего анализа роли традиций в современных политических культурах государств Африки на базе принципа последовательного историзма должны стать доколониальные африканские общества, их политическая культура. Именно эти общества подвергались в конце XIX в. активной европейской колонизации, и на их базе возникли новые субъекты политической деятельности — колонии, которые впоследствии, обретя независимость, превратились в суверенные государства. Таким образом, доколониальные африканские общественные системы явились тем базисом, на котором формировались современные африканские политические культуры.

Если учесть, что абсолютное большинство африканских обществ к моменту их активной колонизации европейцами находились на различных стадиях эволюции первичной формации или, другими словами, первобытности, то мы имеем уникальную возможность, следуя избранному нами методу, восстановить ^ весь исторический процесс политического развития в намечен- ?, ных нами аспектах, хотя, конечно, в колониальном, деформиро- , ванном варианте. Мы вправе видеть в частных проявлениях 1 нашей темы закономерности более общего порядка, характер- j ные в известной мере и для политического развития европейских общественных систем, которое длилось там, в отличие от ^ Африки, тысячелетия.

Нашей целью не является вскрытие причин, обусловивших отставание общественных организмов Тропической Африки от мирового процесса эволюции, но, очевидно, что социумы этого континента в течение тысячелетий практически оставались при- I мерно на одном и том же уровне социально-экономического | развития, который определялся и в начале XX в. различными (стадиями первичной формации. Первобытность, как качественная определенность, в науке наименее изучена. По справедливому замечанию И. Л. Андреева: «Из пройденных человеческих этапов менее всего изучен этап зарождения и развития первобытной общественной формации» {19, с. 261]. Однако если вопросы социальной организации первобытнообщинного строя» различных его этапов все-таки разрабатываются как зарубежными, так и советскими учеными, то работ в области социальной психологии, и в частности психологии властных отношений»

і практически нет.

Прежде чем приступить к анализу властных отношений в доколониальных африканских обществах в интересующем нас аспекте, необходимо определить методологические принципы» с позиции которых нужно подходить для решения данных проблем для первобытности в целом и для доколониальных африканских обществ в частности.

Главное, что мы должны иметь в виду: первобытная формация выступает как исторически первая и является продуктом антропосоциогенеза. Она возникла непосредственно из биологического материального субстрата, а значит, мы вправе предполагать, сохранила в себе, причем в большей мере, чем все последующие формации, признаки, характерные для биологической формы движения материи. Эта формация «лишь прекратила независимое действие биологического начала, сохраняя и удерживая его в качестве подчиненного» [87, с. 7—8]. Здесь человеческое поведение в большей степени регулировалось рефлекторными процессами, т. е. теми, которые определяют поведение животных. Впрочем, поведение человека и на последующих витках эволюции во многом обусловлено биологическими факторами регуляции. По образному выражению Л. С. Выготского, «поведение человека в значительной своей части есть до сих пор поведение животного, поднявшегося на задние конечности и говорящего» [45, с. 56]. В первобытной же формации удельный вес этих регулятивных механизмов значительно больше. По мнению Б. Ф. Поршнева: «Для изучающих начало человеческой истории открыт и обязателен вход в зоологию на ее современном уровне» [110, с. 7].

С развитием общественной формации изменяется и поведение человека. В то же время это новое поведение необходимо включает в себя элементы предшествующих форм. Л. С. Выготский утверждал, что понять поведение можно лишь как: историю поведения. Эти элементы, включая и те, которые господствовали в образе жизни индивида архаической формации,. могут воспроизводиться и в поведении человека современного индустриального общества. Здесь его рассуждения перекли-- каются с приводимой нами выше мыслью Гегеля о том, что всеобщее не только ничего «не оставляет позади себя, но несет с собой все приобретенное, и обогащается и уплотняется внутри себя» (цит. по [14, с. 212]). По мнению Л. С. Выготского, «эти пэиемы или способы поведения, стереотипно возникающие в -

определенных ситуациях, представляют как бы отвердевшие,, окаменевшие, кристаллизовавшиеся психологические формы, ?

возникшие в отдаленнейшие времена на самых примитивных ‘ пупенях культурного развития человека и удивительным образом сохранившиеся в виде исторического пережитка в окаменелом и вместе с тем живом состоянии в поведении современного человека». Он считал, что необходимо в этих «ничтожных ме- ~ лочах — этих отбросах из мира явлений... видеть часто важные психологические документы» [43, с. 58]. Естественно, фиксируя -

эти «документы», мы получаем дополнительный источник для реконструкции социально-психологической жизни предшест- *

вующих эпох, в том числе и первобытности.

Особенно отчетливо эти психологические «документы» проявляются в детской психологии. Это объясняется наличием определенных соответствий между онто- и филогенезом. Л. С. Выготский в этой связи писал: «Выяснение основных по- ; нятий, с помощью которых впервые только становится возможной постановка проблемы высших психических функций ребен- '• ка, постановка, где самому предмету должно опираться при настоящем уровне наших знаний в этом вопросе на анализ то- го, как развивалась психика человека на последовательных f ступенях исторического развития» [43, с. 25].

Понимание политического развития африканских обществ : от первобытных к современным формам, которое осуществилось ; менее чем за век, может вызвать у читателя сомнения в пра- : вомерности определения доколониальных африканских обществ как первобытных на том основании, что, во-первых, срок их : существования измеряется, по всей видимости, тысячелетиями, а во-вторых, что они длительное время находились в окружении развитых классовых обществ, которые в той или иной мере оказывали на них влияние. По справедливому замечанию

А. И. Першица, первобытные общества, существовавшие до воз- никновения классовых обществ (аполитейные), это лишь ана- :< логи, а не эквиваленты сосуществующих с классовыми (синпо- :: литейных обществ) [103, с. 34]. В то же время мы, вероятно, ?Ц'не должны переоценивать деструктивность влияния даже раз- j‘ витых классовых обществ на первобытнообщинный уклад так - < называемых этнографических обществ, которое было особенно интенсивным в XIX—XX вв. Как показали, в частности, эконо- ?1 мические исследования, привнесение в Африку в колониальный период принципиально новых производственных отношений не ; только не оказывало стимулирующего воздействия на развитие более передовых отношений в традиционной экономике африканских социумов, но зачастую, наоборот, способствовало кон- -сервации старых [101]. Таким образом, сохранили свою качест •венную определенность социально-политические, идеологиче •ские и пр. формы бытия.

Что же касается длительности существования так называемых этнографических обществ, к которым относятся и доколо ниальные социумы Африки, в пространстве и времени, то несомненно, их структура претерпела изменения. Однако эн изменения происходили в рамках того же качества, т. е. ж затрагивали основных принципов, которые определили спецв фику первичной формации. Структура таких обществ в течеши всего этого времени эволюционировала в направлении все бо лее оптимальной адаптации к окружающей среде. В ходе это! адаптации совершенствовались формы хозяйственной деятель ности, социальных и политических отношений, идеологии, ми ровоззрения, социальной психологии. По сути дела, происходило совершенствование форм реализации принципов, которьк сформировались в процессе антропогенеза, определивших с» циальность как особую форму движения материи. Справедливо, на наш взгляд, мнение И. Л. Андреева, который считав что «сущность и историческое предназначение первобытное# щи иной формации составляет закрепление возникших в про цессе антропо-социогенеза социальных отношений» [19, с. 204], В результате в этнографических системах многие общественные процессы, характерные для первичной формации, выступал .перед исследователями в своей логически завершенной форме, Например, возрастной принцип, который лежал в самом основании общественного разделения труда, у многих доколониальных африканских народов выступал в форме так называемщ возрастных классов, жестко институализированных и иерархе- зированных возрастных группирований. Это же было справедливо и для человеческой психики. Те психические процессы, которые обусловливали деятельность людей в первобытном обществе, по всей видимости, в синполитейных социумах получали предельное развитие. Вот как характеризовал Л. С. Выготский развитие памяти у представителей таких обществ: «Органическая память примитивного человека или, так называема! мнема, основа которой заложена в пластичности нашей нервной системы, т. е. в ее способности сохранять следы от внешних возбуждений и воспроизводить эти следы — эта память до- стигает у примитива своего максимального развития. Дальше ей развиваться некуда» [45, с. 79].

Таким образом, процесс эволюции современных первобытных обществ можно представить следующим образом: прежде всего мы выделяем в нем два основных этапа. Первый связан с возникновением качественно новых принципов организаций материи, приведшей к появлению новой, социальной формы » движения. Другой этап связан с остановкой, точнее, с замед®; нием скорости движения в историческом процессе тех, ВНОЙ возникших, социальных организмов вследствие тех или иш!

f причин. На этом этапе их общественная структура в течение ' длительного времени эволюционировала в сторону совершенст- •г вования форм реализации тех основных принципов, которые определяли специфику первичной формации.

Именно такими обществами являлись синполитейные организмы, с которыми столкнулись европейцы в период колони- . альных захватов, в том числе и социальные организмы Аф- -

рики.

Рассмотрение социально-психологического характера властных отношений в доколониальных африканских обществах , предполагает, на наш взгляд, их анализ в процессе историче- ‘ ской динамики, т. е., во-первых, анализ процесса возникновения самих принципов, на которых основывались отношения власти ' в первобытном обществе, во-вторых, процесса их эволюции в направлении более совершенных форм. Для этого необходимо- : имеющийся в распоряжении этнографический материал исследовать с историко-психологической точки зрения, в рамках ма- , териалистического понимания процесса общественного развития.

Возникновение социальной кооперации, как качественно но- •

вого типа организации материи, неизбежно означало появле- ; кие нового способа осуществления иерархического принципа» определяющего структуру любой сложной самоуправляемой системы. Эта иерархическая структура должна была обеспечивать управление процессом совместной трудовой деятельности: -??'Согласованность между индивидуальными работами и выпол- Z няет общие функции, возникающие из движения всего произ- ; водственного организма в отличие от движения его самостоятельных органов» [4, с. 342). Процесс упорядочения дея- ; тельности членов человеческого коллектива мог осуществляться ?

только посредством нормирования поведения людей, которое должно было обеспечивать функционирование и воспроизводство его как целостности. Именно процесс возникновения социальных норм поведения можно считать и становлением власт-

, ных отношений, так как следование норме есть в то же время , подчинение и нарушение ее всегда предполагает наказание,, будь то со стороны общества, класса, группы и т. д. А. И. Пер- ?

шиц определяет социальную норму как обязательное правило поведения, соблюдение которой обеспечено принуждением со

_ стороны всего общества (неинституализированная социальная- норма) или особых органов (институализированная) [104,,

На связь социальной нормы и отношений власти обратил , внимание и Н. М. Кейзеров, который считает, что «при всем качественном различии социальных норм в первобытном обществе и далее — в классовых формациях общим признаком власти остается ее органическая связь с социальными нормами» [67, с. 63]. Исходя из этой посылки, проблема происхождения власти, таким образом, упирается в проблему возникнове- I ния первых социальных норм поведения. Прежде чем попы-1 таться в какой-то степени решить ее, посмотрим, что представ- \ ляли собой эти нормы в синполитейных обществах по имею-| дцимся у нас в распоряжении этнографическим материалам.! При этом мы будем иметь в виду, что в своем функциональном' -измерении эти нормы должны содержать «документы», указы-1 вающие и на характер их происхождения.

Сразу же отметим отсутствие в данных обществах инсти-f туализированных средств физического принуждения. Однако! это не исключало применения физического принуждения к на-| рушителям социальных норм со стороны общества, хотя такае| ?случаи были весьма редким явлением. Таким образом, основ-| ными механизмами, обеспечивавшими соблюдение социальных! норм членами синполитейных социумов, были психологические.1 Обращает на себя внимание высокий уровень специализации! этих норм, что было результатом их длительной эволюции в| направлении наиболее оптимальной адаптации к окружающе§| среде, о чем шла речь выше. Как известно, это приводило в| удивление первых европейцев, наблюдавших жизнь «примитив-| ных» народов, уверенных в том, что без развитой управленче-1 ской организации, имеющей в своем распоряжении мощны||. аппарат принуждения, невозможно поддерживать общественный порядок. Миссионер-англичанин А. Брайант, наблюдавши|| жизнь зулусов в прошлом веке, писал: «Любой наблюдатель! заметит достоинство в поведении и вежливость грубого зулу-#1 еа... Учтивость, уважение, благородство и честность проявляют-! ся во всем его поведении, во всех поступках по отношению окружающим. Его этикет столь же хорошего тона, что его и| может превзойти представитель нашей хваленой цивилизации! Зулусы знают, как прилично войти в хижину и выйти из нее,| как вести себя мужчинам и женщинам, как разойтись пріі встрече, как нужно произносить приветствия дома и вне дома как занять место у очага. За столом соблюдают строгие правила: как принять пищу, как класть ложку на блюдо, как дейр жать кружку пива, как мыть руки перед едой и полоскать р<ш после еды. По определенным правилам входят в загон, иду:’ гуськом по дороге. Все, как это можно видеть, подчиняется- определенному порядку, и все беспрекословно этому подчиня ется» [35, с. 154].

Часто такое поведение представителей синполитейных оШ іцеств, при котором строго соблюдались социальные нормы ш при этом почти отсутствовало физическое принуждение, опре-|' деляют как подчинение «обезличенной власти традиции». Тра-?^ диция проявлялась в форме обычаев, ритуалов, этикета, кото-.,’ рые выступали в качестве императива по отношению к индивй-) ду. Г. Спенсер отмечал в этой связи: «Мы должны будеС заключить, что самый ранний и самый общий вид правительств ва, возобновляющийся всегда самопроизвольно, есть праве-.' ?тельство обрядов, обычаев и общественных церемоний, которое* мы называем общим именем „обрядовое правительство"» [115, с 111]. Социально-экономический аспект власти традиции отметил К. Маркс, который поставил ее в зависимость от скорости социально-экономических изменений в том или ином конкретном обществе. Он, в частности, усматривал высокую роль традиции в регуляции общественными процессами в застойности социально-экономической сферы общества. Это такие социальные системы, в которых «основой развития является воспроизводство заранее данных (в той или иной степени естественно сложившихся или же исторически возникших, но ставших традиционными) отношений отдельного индивида к его общине и определенное для него предопределенное, объективное существование как в его отношении к условиям труда, так и в отношении к своим товарищам по труду, соплеменникам» [8, с. 475].

Каков же социально-психологический аспект власти традиций? Для ответа на этот вопрос посмотрим на мотивы, которыми руководствовался индивид, подчиняясь этой власти.

Материалы, собранные европейцами по «примитивным обществам», говорят о том, что реализация этих норм осуществлялась индивидом большей частью бессознательно, т. е. поведению не предшествовал внутренний диалог, в который бы вступал индивид сам с собой (таким пониманием бессознательного пользуется Т. Шибутани) [129, с. 241]. Известный исследователь африканских народов Е. Е. Эванс-Причард отмечал в своих работах: «Африканцы ничего не знают о силах, определяющих их социальное поведение. Они не думают о тех интересах, которые руководят ими, институтах, посредством которых они организуют коллективные действия, и структуре групп, в которые они организованы... Социальная система трансформируется у них в виде священной необходимости, где фигуры, ее составляющие, не подлежат критике или пересмотру» [179, с. 17]. Если же европейцы задавали вопросы, пытаясь установить мотивы того или иного поведения, то слышали обычную формулу ответа — «так принято» или «это закон наших предков». Г. Калвик, изучая жизнь бена, народности, населяющей восточную часть Африканского континента, в 20-х годах нынешнего столетия отмечал: «Туземцы никогда не анализируют, не размышляют и не подвергают философскому осмыслению свои поступки. Они обычно говорили, что в каждом случае им надлежит выполнять то, что им положено: „Я должен делать то и воздерживаться от этого. Поступать так хорошо, а это может принести несчастье11. На вопрос „почему?14, бена отвечали: „О! Это закон наших предков11» [160, с. 383].

Известная доля бессознательного (автоматического) поведения присуща представителям современных, индустриальных обществ. Действительно, в любом обществе, на какой бы стадии социально-экономического развития оно ни находилось, индивиду приходится сталкиваться в ходе своей жизнедеятель ности с определенным набором стандартных ситуаций, что избавляет его от необходимости снова и снова затрачивать интеллектуальные усилия для нахождения оптимального поведения. Однако психические процессы, определяющие это поведение, на наш взгляд, имеют качественные отличия от тех, которые лежали в основе поведения людей архаических обществ. Так, индивид развитого индустриального общества, реализующий в своем поведении ту или иную социальную норму бессознательно, тем не менее объяснит (если ему будет задан вопрос), почему он поступает именно так. Причем в его ответе будет содержаться информация о мотивах, целях, способах и т. д. деятельности. Это, вероятно, свидетельствует о том, что внутренняя речь или диалог сопутствует становлению нормы и при необходимости (т. е. при ответе на вопрос) она может быть переведена в речь внешнюю, хотя на данный момент времени, вследствие постоянного воспроизводства этой нормы, индивид реализует ее уже автоматически. Многие нормы в поведении человека индустриального общества наследуются or прошлых поколений, без критического их осмысления индивидом (нормы этикета, морали и т. д.). Однако в случае появления у него необходимости объяснить это свое поведение индивид сделает это в соответствии с психическим алгоритмом, определяющим формирование и осуществление поведения современным культурным человеком, вычленив в нем мотивы,, цели и т. д., т. е. здесь ярко проявляется момент рефлексии, анализа, рационализации, характерные для менталитета и культурной модели современного человека. В то же время трехлетняя дочка на задаваемый мною вопрос о мотивах ее поведения в стереотипных ситуациях неизменно отвечала: «Потому что». При повторном вопросе следовал тот же ответ, в котором сквозило удивление непонятливости родителя.

Мотивация поведения представителей архаических обществ свидетельствует об ином психическом механизме возникновения- и реализации индивидом норм социального поведения. Исследования в области исторической психологии выявили слабый уровень теоретического мышления у человека доиндустриаль- ного общества, а также отличную функцию слова, которую- оно осуществляло в этом мышлении. А. Р. Лурия, занимавшийся этими проблемами, пришел к выводу: «Типичные для развитого отвлеченного мышления теоретические операции, включающие абстракцию признаков и отнесение воспринимаемых вещей к логическим категориям, уступают здесь, как „несущественные", свое место практическим наглядно-действенным фор- мам мышления, суть которых в восстановлении конкретных действенных ситуаций и введении в них отдельных, соучаствующих в них вещей. Эта структура мышления своеобразна и по своему смысловому строению, и по психологическому составу. Слово, осуществляющее в теоретическом мышлении функции абстракции и кодирования предметов в понятийные систе- ты, здесь служит средством воспроизведения наглядно-действенных ситуаций и установления связей между предметами, входящими в наглядно-действенную ситуацию» [85, с. 105].

Такой тип мышления не дает оснований предполагать возможность возникновения норм поведения на данной стадии общественной эволюции, посредством отвлеченной от конкретнонаглядной деятельности индивида, интеллектуальных операций, осуществляемых в категориях языка. Это, по-видимому, не исключает того, что при формировании поведенческой модели индивид мог использовать свой предшествующий практический опыт и даже опыт других людей, но эти операции происходили помимо языкового мышления, т. е. без предварительной внутренней коммуникации или же бессознательно, в принятом нами определении. Эту нетождественность в мотивациях поведения людей различных формаций можно объяснить имевшей место асинхронностью развития практически действенного интеллекта, технического мышления и мышления речевого. Сходное явление можно фиксировать и в процессе развития психики ре- ?бенка. В частности, как установлено, сначала ребенок учится действовать, потом говорит, и его слова являются как бы результатом практического решения задачи: на определенном же этапе своего развития ребенок в словах не может определить, что было раньше, что позже [43, с. 261, 262, 268].

Процесс мышления первобытного человека приводил его к некоторым умозаключениям в области практической деятельности, однако это не означало, что они находили отражение в понятийно-логических категориях. В ходе этой практической .деятельности формировались и социальные нормы поведения, но без участия слова как регулятора поведения. Собственно, это и фиксировали европейские исследователи, наблюдавшие, с одной стороны, логичность действий людей, а с другой — отсутствие этой логики на уровне абстрактного знания.

Учитывая вышеизложенные соображения, думается нецелесообразно искать источник возникновения первых социальных норм в идеологических, мировоззренческих представлениях, когда первобытный человек предстает в качестве мыслителя, озабоченного своей дальнейшей эволюцией, изобретает и соответствующие социальные нормы, обеспечивающие ему эту эво- ,люцию. В отечественной литературе 30-х годов подобный подход, свойственный таким крупным исследователям, как Г. Спенсер, У. Ф. Тейлор, Дж. Фрэзер, был справедливо подвергнут критике и определен как «наивный рационализм» [108, с. 143]. Тем не менее и среди современных ученых он имеет довольно широкое распространение.

Чтобы разобраться в существе власти традиции, которая преимущественно обеспечивала соблюдение социальных норм членами синполитейных обществ, необходимо понять сам процесс возникновения этих норм, уделив особое внимание социально-психологическому аспекту этой проблемы. Представляется убедительным взгляд В. Д. Плахова на | возникновение норм поведения на ранних этапах эволюции че- ? ловеческого общества в результате общесистемного отбора, который, по его мнению, принципиально мог быть только эвристическим: «Данное обстоятельство связано с фундаментальной • способностью всех эволюционирующих систем к так называв- “ мому отбору шума (случайностей) на основе критерия существования» [105, с. 198]. Согласно же К- Лоренцу, этот «отбор ’ шума» осуществлялся на общественно-психологической основе: «Социальные нормы и обычаи, характерные для культур, ско-: рее производят впечатление, что формировал их добрый старый естественный отбор, действовавший не на генетической, а на общественно-психологической основе и использовавший в ка-. честве сырья, вместо мутаций и рекомбинаций, случайно возникшие обычаи и привычки» [84, с. 48]. Ф. Боас также полагал» * что «многие обычаи возникли без какой-либо сознательной j деятельности» [32, с. 121].

Согласно с представлениями о вероятностном характере возникновения социальных норм можно предположить, что В его основе лежали случайные поведенческие акты, которые „ вследствие их большего соответствия потребностям системы в ее стремлении к устойчивости закреплялись в общественную I норму. Мы также склонны думать, что определяющим психи-1 ческим механизмом, обеспечивавшим превращение такого слу- ; чайно возникшего поведенческого акта в общественную норму» было внушение. Мы привыкли рассматривать феномен внуше- , ния исключительно в рамках психиатрии, в то же время оно і играет огромную роль в повседневных межличностных ОТ- ; ношениях, во многом определяя социальные и политические, отношения в обществе. На это обращал внимание и В. М. Бех- ‘ терев, который был убежден, что «внушение как фактор, заслу- j живает самого внимательного изучения для историка и социо-: лога, иначе целый ряд исторических и социальных явлений получает неполное, недостаточное и часто даже несоответствую-; щее объяснение» [30, с. 175]. По его же наблюдениям: «В обы-} денной жизни мы встречаемся нередко с действием невольного. внушения... Это внушение происходит незаметно для лица, на , которое оно действует, а потому обыкновенно и не вызывает • с его стороны никакого сопротивления... действие невольного , внушения и взаимовнушения гораздо шире, чем можно было бы- думать с самого начала. Оно не ограничивается отдельными более или менее исключительными лицами, подобно намеренному внушению, производимому в бодрственном состояния, а также не требует для себя никаких необычных условий по-,, добно внушению, производимому в гипнозе, а действует на все? и на каждого при всевозможных условиях... Невольное внуціе-і ние и взаимовнушение, как мы его понимаем, есть явление всеобщее» [30, с. 38].

Внушение реализуется в процессе психического взаимодей ствия людей, в ходе которого одни прививают другим (осознанно или неосознанно) те или иные психические состояния, ценности, установки и т. д. При этом внушаемая информация принимается индивидом при сниженной степени осознанности и критичности, «становится его внутренней установкой, которая направляет, регулирует и стимулирует психическую и физическую активность, реализуемую при той или иной степени автоматизма» [78, с. 26]. Немногочисленные научные данные, имеющиеся в распоряжении по проблемам внушения, дают основания полагать, что это явление, а следовательно, предрасположенность к нему членов общества на ранних стадиях человеческой эволюции были гораздо более значительными. Проведенные экспериментальные исследования свидетельствуют о большей степени внушаемости людей со слабым развитием теоретического мышления. Иными словами, теоретическое мышление значительно снижает эффект внушения, как бы противостоя ему. Это происходит, видимо, потому, что по мере эволюции человеческой психики общение между людьми, потребность в котором является определяющим ее свойством, становится менее эмоциональным, за счет развития понятийно- категориального мышления. Это мышление служит своего рода «смысловым барьером», преградой для непосредственного проникновения и неосознанного усвоения психической информации в эмоциональную сферу индивида. В результате в обществах высших стадий социально-экономического развития роль внушения в процессе психического взаимодействия их членов как прививания идей, чувств, эмоций и других психофизиологических состояний при пониженной критической деятельности сознания снижается и возрастает роль убеждения.

По мнению В. М. Бехтерева, «последнее (убеждение.—

В. Б.) может действовать на лиц, обладающих здравой логикой, тогда как внушение действует не только на лиц со здравой логикой, но еще в большей мере на лиц, обладающих недостаточной логикой, как, например, детей и простолюдинов» [30, с. 181}. Б. Ф. Поршнев считал, что «убеждение есть разборка того частокола или, если угодно, бетонированного укрепления, которым личность загорожена и защищена от внушения» [111, с. 160]. Б. Сидис, английский ученый, который оказал сильное воздействие на В. М. Бехтерева, считал внушаемость основной чертой человеческой психики: «Внушаемость глубоко скрыта в природе человека... Человека часто называют общественным животным: конечно, это определение верно, но оно мало освещает душевную сторону индивида в обществе. Есть другой взгляд, дающий определение человеческой природе, это известный взгляд древних, что человек животное разумное, но факты жизни не подтверждают этой мысли: едва ли она верна относительно большинства людей. Ни общественность, ни разум, а внушаемость характеризует среднего человека, человек есть животное, доступное внушению» [112, с. 21]. Он считал, что именно внушаемость во многом обеспечивала выживаемость ранним человеческим коллективам. В борьбе за выживание люди должны были «делаться все восприимчивее и восприимчивее к выражению эмоций своих товарищей и моментально воспроизводить их... Полная восприимчивость к движениям товарищей — вопрос жизни и смерти для индивидуума в стаде... Внушаемость... душа первоначальной общественной группы» {112, с. 307].

Современные исследования в этой области также свидетельствуют о том, что процессы внушения наиболее активно протекают там, где индивид наиболее сильно интегрирован в коллектив, а это было характерно для людей архаических формаций. «Коллектив оказывает влияние на все стороны психологии и поведения индивида. Это влияние может быть сильным и слабым, положительным и отрицательным — все зависит от взаимоотношений между индивидом и коллективом» [78, с. 20].

Учитывая стадиальный уровень эволюции психических процессов на ранних стадиях социогенеза, предполагавший преобладание чувственного познания человеком окружающей действительности, содержание процесса внушения или взаимовнуше- ния скорее всего сводилось к подражанию. В основе же подражания лежит одно из основных, присущих эмоции свойств, а именно вызывать аналогичные реакции у окружающих. Посредством подражания случайно воспроизведенный индивидом поведенческий акт впоследствии мог закрепиться в общественную норму. Этот акт, который возникал в результате деятельности человека по преобразованию окружающей среды, служил источником заражающей эмоции. Прежде эта положительная эмоция возникала у самого индивида, совершившего поведенческий акт, приведший к удовлетворению той или иной потребности. Как считает А. П. Анохин, «для правильного понимания эмоций надо учитывать их роль в деятельности организма, в его приспособлении к окружающей среде. Первичное эмоциональное ощущение в некоторых случаях может быть единственным критерием успешности действия периферического аппарата» [21, с. 80]. Механизм эмоции служил гарантом воспроизводства действия, приведшего некогда к переживанию положительных эмоций, и, таким образом, закрепления его в привычное. Этот механизм, по всей видимости, лежал в основе формирования традиций. По мнению К- Лоренца, «в самом процессе возникновения традиции срабатывают какие-то инстинктивные механизмы. Главный из них — потребность следовать привычке» [84, с. 48].

Эти психические процессы сопровождали складывающиеся в человеческом коллективе нормы поведения. В результате формировался своего рода эмоциональный обруч, крепко опоя- совавший весь коллектив и каждого индивида в отдельности, который и служил гарантом соблюдения этих норм. Он же во многом определял психологическую основу власти традиции. Эта власть, таким образом, являлась эффективным психологическим регулятором поведения, обеспечивая соблюдение представителями архаических обществ норм поведения. И. П. Павлов писал о психофизиологическом механизме привычки: «Мне кажется, что тяжелые чувства при изменении образа жизни, при прекращении привычных занятий... имеют свое физиологическое основание в значительной степени именно в видоизменении, в нарушении старого динамического стереотипа и трудности установки нового. При сильной напряженности и длительности таких случаев может наступить даже болезненная меланхолия» [100, с. 244]. Этот механизм обеспечивал не только внутренний психологический контроль за соблюдением индивидом норм поведения, но и контроль со стороны общества, так как нарушение индивидом какого-либо привычного для этого коллектива поведения неизбежно вызывало сильную негативную эмоциональную реакцию его членов. Представляется, что контроль со стороны общества за соблюдением сложившихся норм поведения вряд ли на ранних стадиях социогенеза мог быть обусловлен психическим механизмом, в основе которого было рациональное осознание опасности, которую могло повлечь такое поведение для всего социума, как это нередко утверждается [60, с. 318]. Прав по всей видимости, Ф. Боас, считавший, что антагонизм против нарушения привычного действия со стороны окружающих «является рефлективным действием, сопровождаемым эмоциями, не вызываемыми сознательным размышлением» [32, с. 120].

Связь социальных норм прежде всего с эмоциональными процессами и обеспечивала в первую очередь ту власть традиции над индивидом архаического общества, которой он беспрекословно подчинялся, так как эти нормы коррелировали с функционированием всего человеческого организма. Известно, что эмоциональные процессы находятся в ведении подкорки. Подкорка также управляет симпатической нервной системой, регулирующей деятельность внутренних органов организма. В то же время, как показал И. П. Павлов, переживаемые чувства связаны и с процессами в коре больших полушарий: «Наши чувства приятн'ого, неприятного, легкости, трудности, мучения, торжества, отчаяния и т. д. связаны то с переходом сильнейших инстинктов и их раздражителей в соответствующие аффектор- ные акты, то с их задерживанием либо легкого, либо затруднительного протекания нервных процессов, происходящих в больших полушариях» [100, с. 355]. Итак, з случае отклонения от привычного поведенческого стандарта неизбежно должно было бы возникать торможение раздражительного процесса в коре больших полушарий и возникновение в результате этого отрицательных эмоциональных переживаний. Эти переживания, в свою очередь, должны были приводить в возбуждение подкорку, связанную с деятельностью внутренних органов человеческого организма. Поэтому неудивительно, что исследователи

зэ к

первобытных народов часто были свидетелями психогенной | смерти туземцев, причиной которой являлись эмоциональные ? переживания, связанные с нарушениями ими норм пове- \ дения. I

Для понимания существа власти традиции, которая эффек-1 тивно господствовала над индивидом архаического общества, 1 необходимо рассмотреть и психофизиологические свойства та- | кой нормы поведения, как табу. Науке известны многочислен-1 ные и разнообразные запреты (табу), соблюдаемые представн- І телями примитивных обществ в своем поведении. Табу в таких | обществах — это в известном смысле норма поведения со зна-1 ком минус, т. е. то, чего нельзя делать. Реализация этих норм | поведения в обществах, изучавшихся европейскими этнологами, | также осуществлялась бессознательно. 3. Фрейд отметил в | этой связи: «Итак, дело идет о целом ряде ограничений, кото-1 рым подвергаются эти первобытные народы: то одно, то другое I запрещено неизвестно почему, а им и в голову не приходит за- І думаться над этим: они подчиняются этому как чему-то само ! собой понятному и убеждены, что нарушение само повлечет , жесточайшее наказание» {121, с. 7]. j

Многие исследователи склонны отводить решающую роль 'ч табу (запрету) в процессе становления социальности как осо- f бой качественной определенности. «Можно говорить даже, что '? в известном смысле первое табу предопределило первого человека» [18, с. 107], Далее мы еще вернемся к его социально! функции, здесь же нас прежде всего интересует психофизиологический механизм запрета, т. е. механизм, обеспечивающий J определенные эмоциональные переживания, связанные с реали- ! зацией этой нормы в поведении. j.

Одной из основных составляющих этих переживаний есть і чувство страха, вызываемое самим этим психофизиологическим | механизмом. Бразильский ученый Ж. Кастро, занимавшийся \ исследованием физиологического аспекта табу, пришел к выво- ду, что в основе организации этой нормы поведения у народов, *. находящихся на ранних стадиях эволюции, лежит механизм »? условных рефлексов [62, с. 198]. Образование этих рефлексов \ происходит в условиях, когда на стимул, ведущий к появлению ( безусловного рефлекса, накладывается раздражитель, ведущий j к торможению возбудительного процесса, что в конечном итоге объясняет появление пассивно-оборонительного рефлекса, со- $ провождающегося возникновением чувства страха. j

Однако переживанием эмоции страха не ограничивалась та f часть власти традиции, которая была заключена в социальной * норме — табу и обеспечивалась психофизиологическим механизмом запрета. Другой важной составляющей, возникающей } вследствие действия этого же механизма, является положи- - тельная эмоция. Таким образом, чувства, переживаемые субъек- і том в процессе реализации табу, носят амбвивалентный харак- * тер, что, собственно, постоянно фиксировалось европейскими j

40

? исследователями. 3. Фрейд характеризовал чувство, которое вызывало табу, как «священный трепет» [121, с. 32].

А. Брайант, наблюдавший это чувство у зулусов, писал: «Обычай табу, общий для всех первобытных народов, является воплощением священного ужаса... Мы сказали, и это верно, именно ужас. Зулусское слово „уквесаба“ обычно переводится глаголом бояться, означает больше, чем страх,— это сложное чувство — соединение страха и почтения. Поэтому слово ужас подходит больше» [35, с. 145].

3. Фрейд, наблюдавший чувства, вызываемые табу, отмечал: «Значение табу разветвляется в двух противоположных направлениях: с одной стороны, оно означает святой, освященный, с другой — жуткий, опасный, запретный, нечистый» [121, с. 36]. По мнению И. П. Павлова, амбвивалентный характер табу с психологической точки зрения может получить точное физиологическое объяснение в различии ультрапарадоксальной фазы возбудимости в ассоциированных (и соответствующих противоположным представлениям и чувствам) клеточных структурах больших полушарий на уровне как первой, так и второй сигнальных систем. В этом случае сильное возбуждение одного представления задерживает его и посредством этого возбуждает другое представление. Иными словами, предположим, что какой-нибудь определенный факт или действие вызывает у индивида безусловный рефлекс, воспринимаемый как удовольствие. Однако если это действие сопровождается другим действием или явлением, вызывающим пассивно-оборонительный рефлекс на фоне иррадиирующего тормозного состояния, воспринимаемого субъективно как страх, то оно становится условным раздражителем и вследствие образования определенных тормозных условных рефлексов также начинает вызывать страх. Этот отрицательный рефлекс страха оказывает тормозящее действие на положительный рефлекс, который, не будь этого торможения, повел бы к совершению акта, доставляющего удовольствие [62, с. 198].

Таким образом, наличие этой первостепенной психологической субстанции власти, т. е. страха, было связано не с возможностью использования физического принуждения, например, а непосредственно с самими социальными нормами, что, собственно, делало это чувство социальным в отличие от страха животного, хотя в основе того и другого лежал общий психофизиологический механизм. Поэтому остановимся на социальной функции табу, раскрывая ее в единстве социологического и психологического.

Выше отмечалось то большое значение, которое придается исследователями первобытности, роли табу в процессе становления человека. Многие исследователи видят в возникновении табу тот решающий шаг, который сделал хомо на пути к са- пненсу, обуздав свои биологические инстинкты, и в первую очередь подовой и пищевой. Действительно, этот вид запретов можно считать универсальным в обществах первичной форма-1 ции. При этом зачастую их возникновение представляется как J? в той или иной мере осознанная акция, направленная на устра-1 нение конфликтов в коллективе предлюдей, в одном случае из- І за доступа к мясу, в другом —из-за обладания женщинами, | если считать доказанным наличие в этих обществах проми-1 скуитета [60, с. 314—319; 61, с. 72—77].

С нашей точки зрения, осознанность необходимости следо-if вать запретам, с целью повышения сплоченности группы пред-1 людей и обеспечения тем самым выживания этой группы в,- сложных условиях окружающей среды, вряд ли могла иметь место в связи с соображениями о стадии эволюции человече- ;• ской психики на данном витке общественного развития, выска-; занными выше. Представляется, что возникновение табу нельзя • рассматривать в отрыве от процесса становления так называе--' мых положительных норм поведения (относительно табу, кото- , рое выступает в этом случае как отрицательная норма). Иными' словами, возникновение этих норм в то же время предполагало ‘ запрет на их нарушение. Осознание сложившегося поведения • как нормального, а значит, и возникновение запрета на его на-.' рушение могло происходить лишь на фоне случаев отклонения;, от такого поведения. Кто же нарушал эти нормы, особенно если принять во внимание эффективность внутреннего психоло-' гического контроля, который формировался в процессе их ста- » новления, о чем шла речь выше?

Ф. Боас справедливо заметил: «Можно было бы думать, что а в первобытном обществе вряд ли может представляться поводі, сознавать сильное эмоциональное сопротивление нарушениям > обычаев, так как их строго придерживаются. Однако сущест-:! вует такая форма общественной жизни, в которой обнаружи- ft вается тенденция поддерживать консервативную привязанность* к обычным действиям в умах народа, а именно воспитание» юношества. Ребенок, который не усвоил себе поведения обыч-щ ного в окружающей среде, усвоит многое путем бессознатель-» ного подражения. Однако во многих случаях его образ дейст-р вий будет отличаться от обычного, его будут поправлять стар- Щ шие... и далее,— чем большее эмоциональное значение имеет Ц обычай, тем сильнее окажется желание внедрить его в умыЦ юношества» [32, с. 123]. , -щ

Далее, можно предположить, что запрет, который был отра-fe жением реально действующей нормы поведения, т. е. своего рода формальным закреплением ее, мог вызывать внушающий^ эффект у лиц, на которых запрет распространялся, в планер- ориентации на его нарушение, т. е. тяги к его нарушению. Это явление в психологии определяется как внушение через запрет, \ «При внушении через запрет,— пишет В. Н. Куликов,— форму-ІІ ла объективно выглядит как запрещение совершать то илш иное действие или поступок. Только запрет не имеет обоснова- V ния, совершенно не аргументирован (именно эта формула опре- f?

дел ял а запреты на ранних стадиях социогенеза.—В. Б.)... При таком условии запрет... может получить значение стимула к совершению действия» [78, с. 34]. Именно этот механизм, на наш взгляд, обеспечивал эмоциональные переживания, связанные с действием психофизиологического механизма запрета, хотя это отнюдь не означало, что запрещенное действие некогда на самом деле существовало. Этим, по всей видимости, объясняется наличие в психологии людей инцестуозного комплекса, который довольно устойчиво фиксируется психоанализом.

Иными словами, наличие этого комплекса отнюдь не означает того, что сексуальные запреты, в том числе и между ближайшими кровными родственниками, возникли лишь на определенной стадии эволюции человеческого общества, ограничив тем самым промискуитетное общение его членов. Скорее человеческие нормы сексуального общения изначально исключали определенный круг лиц, осознававшихся в результате этого табуированными, что вследствие описанного выше механизма и обусловливает в психике человека наличие так называемой тяги к инцесту.

Можно предположить, что запрет как норма поведения сформировался прежде всего в процессе взаимодействия старших и младших, а это свидетельствует о его изначальной социально дифференцирующей функции. Собственно, социально дифференцированными были формировавшиеся поведенческие нормы, запрет же был способом фиксации этой дифференциации. В результате запрет выступал как основа власти старших над младшими, поскольку психофизиологический механизм запрета обеспечивал психологическое преимущество старшим, вызывая у младших то смешанное чувство страха и почтения к ним, которое служило психологической предпосылкой навязывания воли со стороны старших. Рассмотрим этот процесс подробнее.

Есть основания предполагать, что первые нормы поведения на ранних этапах социогенеза складывались в связи с распределением ограниченных пищевых ресурсов, а также с упорядочением процесса удовлетворения полового инстинкта при тоже ограниченном числе женских (половых) партнеров в составе коллективов предлюдей. Упорядочение поведения в этих сферах жизнедеятельности было продиктовано необходимостью биологического производства коллективов в новых, социальных условиях их существования. Естественно, что в основе этого процесса лежали прежде всего возрастные различия членов коллектива, которые обусловливали неодинаковые потребности и возможности в удовлетворении этих инстинктов. Резонно и такое предположение: нормы поведения, связанные с распределением пищи, формировались прежде всего в результате перехода к мясной пище. Известно, какое большое значение придавал Ф. Энгельс мясной пище в процессе становления человека [11, с. 492]. Современная же наука оценивает это значение еще выше: «Как свидетельствуют современные научные данные, переход к мясной пище имел пожалуй даже большее значение, чем предполагал Энгельс» [19, с. 127].

Именно потребность в мясной пище всех членов коллектива обусловила упорядочение ее распределения в нем. Представляется, что необходимо-минимальные требования, который должна была отвечать система для обеспечения производственной деятельности коллектива, заключались в компенсаций физических затрат членов коллектива, осуществленных в ходе их общественно-трудовой деятельности. Возрастной же принцип, как считают большинство исследователей, лежал в основе , самых начальных форм разделения труда, что, естественно, і означало и различие в энергетических затратах, и различие в ? количестве и качестве пищи, необходимой для их восстановле- j ния. В результате внутри коллектива могли формироваться | группы, различающиеся по количеству потребляемого мяса. ! Большая и лучшая доля должна была доставаться тем воз-! растным группам мужчин, которые выполняли наиболее трудо- емкие и ответственные операции в производственной деятель- ; ности, остатки же распределялись между женщинами и под- ? ростками. Это же вело к возникновению поведенческих норм 1 в сфере распределения пищи, а следовательно, и к возникнове- ! нию запретов. Таким образом, развивалась социальная функ-. 1 ция пищи, которая отчетливо прослеживается на материалах (этнографических) по синполитейным обществам. Именно здесь социальная функция пищи выступает в наиболее дифференци- і рованном виде, служит одним из основных знаков социальной | иерархии. В этих обществах пища, предназначенная для упо- * требления представителями высших социальных страт, являет- : ся запретной для всех остальных. Часто эти запреты совпадали * именно с социально-возрастной иерархией. |

У бушменов, например, «половозрастная стратификация на- I ходит свое выражение в пищевых табу, запрете людям разного \ возраста и пола в критические периоды их жизни — во время і’ обрядов инициации, в периоды беременности и т.д.— принимать ? некоторые виды пищи» [259, с. 97—101]. На о-ве Милингимби (Австралия) особенно престижным считалось мясо игуаны, его ? могли есть только старшие мужчины [280, с. 128—129]. По све- : дениям Хауитта, у жителей Австралии (некоторых племен) ; женщинам, детям и младшим мужчинам нельзя было есть мясо *' и яйца эму, а также мясо и яйца дикой индейки. Старшие мужчины тщательно следили за тем, чтобы эти запреты соблю- ;• дались [194, с. 769]. По наблюдениям А. Гольденвейзера, за- j прет на употребление мяса отдельных животных совпадал с ? социально-возрастным статусом индивида общества . Арунта. V Причем число налагаемых запретов было обратно пропорцио- j нально статусу. Старейшины, например, полностью освобожда- j лись от запретов [186, с. 235].

С помощью пищевых запретов оформлялась иерархия и на высших стадиях первичной формации, в обществах с развитой социально-политической структурой типа вождеств или союзов пчемен. Заслуживает в этой связи внимания материал, который приводит в своей работе Г. Спенсер: «Из другого рода ограничений пищи, кроме тех, которые относятся до возраста и пола, можно прежде всего назвать одно существующее на Фиджи и относящееся к употреблению человеческого мяса. Симон говорит, что оно запрещалось воину, простому народу, а также женщинам всех классов. Таким образом, людоедство дозволялось только вождям и знатным лицам» [115, с. 220]. Следует отметить, что в обществах данного типа подобные запреты приобретали наиболее жесткую форму в плане контроля за их соблюдением со стороны высших социальных страт. К примеру, у зулусов праздником урожая официально открывался период потребления пищевых продуктов нового урожая. До этой церемонии «никому не разрешалось приступать даже к потреблению своих собственных продуктов до того, как верховный вождь первым не сделает почина во время этого праздника. Если кто-либо нарушал этот запрет, ему грозила серьезная кара, вплоть до смерти» [35, с. 311].

Другим универсальным запретом, который, по-видимому, являлся также определяющим в процессе складывания социальных норм на самых ранних стадиях социогенеза, являлся сексуальный запрет. Здесь также можно констатировать, что в известных нам синполитейных обществах эти запреты совпадали с социально-политической иерархией, т. е. женщины, половые партнеры представителей высших социальных страт, всегда выступали запретными для всех остальных. В результате, а это хорошо видно из этнографических материалов, индивид испытывал в этих обществах довольно сильные эмоциональные переживания, обусловленные действием этих запретов. По наблюдениям А. Брайанта, человека «со всех сторон как бы окружали знаки „запрещается". Нечего и говорить, насколько тягостны для влюбленных эти ограничения и запреты» [35, •с. 351]. Это, в свою очередь, приводило к тому, что именно эти нормы чаще всего нарушались представителями общества. Согласно материалам О. Ю. Артемовой, нарушение социальных норм было связано с половыми ограничениями. Она, в частности, приводит мнение исследователей-этнографов супругов Берндтов, которые, разбирая типичные нарушения у австралийских аборигенов, «полушутя заметили, что у австралийских мужчин, как молодых, так и старых, как руководителей обрядов и главарей, так и рядовых членов общин, одна слабость — женщины» [23, с. 107].

В известных нам синполитейных обществах контроль за половой жизнью социальных страт со стороны высших практически существовал на всех уровнях социально-политической иерархии. Причем наиболее отчетливо он проявлялся в развитых в социально-политическом отношении организмах. Так,

у многих народов добрачная половая жизнь не запрещалась* I но все же на нее накладывались определенные ограничения: I со стороны старших социально-возрастных групп. Это могло < отражаться в этикете, который требовал, чтобы половая жизнь. ’’ происходила втайне от родителей, а рождение внебрачных де- , тей сурово осуждалось обществом. И наконец, вступление в 1 брак, означавшее не только передвижение по социальной лест- < нице, но и освобождавшее от многих сексуальных ограничений, t также зависело от старших, которые обеспечивали молодежь ' необходимыми для этого материальными средствами (выкупом < или приданым). В развитых в социально-политическом отношении обществах типа вождеств и союзов племен эту функцию • нередко осуществлял верховный вождь. Нарушение этих запретов со стороны подчиненных часто порождало конфликт Щ внутри иерархии. О. Ю. Артемова, например, пришла к выводу: «Реальные взаимоотношения между старшими и младшими мужчинами в австралийских коллективах в основном соответ- ^ ствовали существовавшим нормам, если только не касалось от- ношений с женщинами. В последнем случае нарушения правил и связанные с ними конфликты между старшими и младшими • были достаточно частыми. Неженатые мужчины нередко посягали на молодых жен старших мужчин, встречались с этими женщинами тайком, устраивали побеги, вступали в споры со старшими мужчинами, претендовавшими на дополнительных жен» [23, с. 167]. Аналогичные напряжения во взаимоотношениях социальных страт, обусловленные сексуальными запрета- % ми, прослеживаются и на африканском материале. По данным С X. Купер, «молодежь свази чувствовала себя обиженной из-за отсутствия у них брачных привилегий старших мужчин, послед- I ние же, в свою очередь, пытались удержать молодых от вступ- || ления в половые отношения с женщинами, достигшими брачно- і го возраста» [213, с. 54].

В развитых обществах типа вождеств и союзов племен контроль за сексуальным поведением подчиненных становится более жестким. Он прежде всего касается соблюдения запрета на половые отношения с женщинами, принадлежавшими пра^ g вителям иерархии. По сведениям А. Брайанта, никто не мог прикоснуться к женщинам из «гарема» верховного вождя.

А если кого-нибудь заставали в «королевском» квартале иси- ™ годло говорящим с женщинами его «сераля», такого человека |г> убивали на месте [35, с. 295]. Этот контроль осуществлялся і правителями и по другим самым различным поводам. Дж. Мил- \ > лер сообщает об одном вожде Конго Каньика ва Тем бо, кото- „ рый наложил запрет на половые отношения между подвласт- Jv ными ему людьми [90, с. 129]. У свази, например, всем членам Г общества запрещалось вступать в половые отношения во время І, проведения «королевских» ритуалов [144, с. 383]. у

В синполитейных обществах, таким образом, наблюдается ' устойчивая корреляция между сексуальными запретами и со- ?. диально-политической иерархией, где высшие слои контролировали в той или иной форме сексуальное поведение подчиненных. По мере эволюции этих обществ от наиболее примитивных форм к более сложным в рамках первичной формации эти запреты становятся более определенными и контроль за их соблюдением со стороны правящих слоев более жестким.

Все изложенное нами выше относительно запрета приводит к мысли о том, что в понимании социально-психологической роли запрета в его исторической перспективе лежит ключ к осознанию власти традиции в той ее части, которая обеспечивала подчинение за счет возникновения у подчиненных эмоции страха, т. е. феномена психологического принуждения, которое является важным компонентом власти вообще, т. е. на всех этапах общественной эволюции. Возникнув как организующее начало на ранних этапах социогенеза, запрет сразу же выступал в качестве основного социально-дифференциирующего признака. Являясь результатом естественно сложившихся норм поведения, запрет маркировал вновь возникшую иерархию социального организма. По мере эволюции архаических обществ он продолжал выполнять эту функцию, ограничивая поведение низших социальных страт относительно высших; Г. Спенсер заметил: «Закон (т. е. традиция.— В. Б.) не поощрял сходства между действиями высших и низших лиц, а, напротив, требовал несходства: что делает правитель, то не может делать управляемый, а управляемому приказано делать именно то, что ле должно делать правящее лицо» [115, с. 223].

Эта формула поведения, характерная для общества первичной формации, обеспечивала, в свою очередь, и психологическую асимметрию, в результате чего правители получали психологическое превосходство над управляемыми и благодаря этому могли навязывать им свою волю. Это превосходство выражалось в том, что подвластные испытывали к властвующим весь тот комплекс эмоциональных переживаний, который обусловливал психофизиологический механизм запрета, включавший наряду с положительной эмоцией, определяемой как любовь, уважение, расположение и т. д., также страх. Другими словами, речь идет о том чувстве, которое 3. Фрейд определял как «священный трепет». Однако здесь необходимо объяснить, почему чувства, вызываемые у индивида психофизиологическим механизмом запрета, возникавшие в связи с табу, адресовались к властвующим.

Прежде всего вспомним многочисленные наблюдения этнографов относительно того, как легко представители архаических обществ переносили в своем сознании свойства одних предметов на другие. Леви-Брюль, отмечая эту особенность архаического мышления, писал: «Оно (мышление.— В. Б.) всюду видит самые разнообразные формы передачи свойств путем переноса, соприкосновения, передачи на расстояния, путем заражения, осквернения, овладения, словом при помощи множества

действий, которые приобщают мгновенно или по истечении бо- J лее или менее долгого времени какой-нибудь предмет или ка- \ кое-ни будь существо к данному свойству, действий, которые, I например, сакрадизуют (делают его священным) или десакра- X лизуют его (лишают его этого качества) в начале и в конце | какой-нибудь церемонии» [82, с. 65]. Наблюдая, как австралиі- j цы переносят свойства табуированного объекта на другие пред- | меты, 3. Фрейд отмечал: «Но самое удивительное в этом то, I что тот, кому удалось нарушить такое запрещение, сам приоб-1 ретает признаки запретного, как бы приняв на себя весь опас-1 ный заряд» [121, с. 36]. |

С психологической точки зрения это опять же объясняется I комплексностью, недифференцированностью архаического мыш-1 ления. В слаборазвитом теоретическом, понятийно-логическом мышлении «представление» еще неотделимо от эмоционального, волевого моментов. Поэтому предметы или явления, фиксировавшиеся этим мышлением в одной ситуации (комплексе), | связь между которыми объективно могла быть совершенно слу-1 чайной, но вследствие особенностей мышления субъективно воспринимавшаяся как закономерная, могли наделяться одни-1 ми и теми же свойствами. Так, предмет или явление, к которо-1 му индивид питал стойкое эмоциональное отношение, попав g | одну ситуацию (в один комплекс) с другим предметом (явле-1 нием), путем субъективно устанавливаемой между ними связи, | передавал свои свойства этому другому предмету. В качестве ! иллюстрации сошлемся на случай, описанный Г. Калвиком во < время изучения бена, народности, населяющей районы Восточ- | ной Африки. І

Научные изыскания проводились в середине 30-х годов. \ Занимаясь краниологическими исследованиями, его жена не I подозревала, что кронциркуль, которым она пользовалась, aoj форме напоминал сакральные предметы племени, хранившиеся! в специальной хижине. О происхождении этих предметов и и s назначении ничего не было известно, кроме того, что они когда-,? то принадлежали предкам клана манга (правящего клана). •’ Сами эти предметы являлись для бена строжайшим табу, Ї в хижину никому нельзя было входить и тем более прикасаться * к ним. Исключение составляли верховный вождь племени и \ главный старейшина, в руках которого сосредоточивалась сак-} ральная деятельность племени. По ходу дела г-жа Калвик за-' метила, что Баракали, который как раз и был этим старейшв- ной, «внимательно следит за ней, на лице его был неописуемізії { ужас. Она позвала его, но он тут же исчез» [160, с. 110]. Из J этого эпизода видно, что, прикоснувшись, с точки зрения Баракали, к табу, г-жа Калвик приняла на себя все его свойства ' и вызвала у него эмоциональные переживания, аналогичные. тем, которые вызвал бы сам табуированный предмет.

«Психологические документы», о которых говорил Я. С. Вы-; готский, фиксирующие наличие элементов такого мышления, можно отчетливо наблюдать и в поведении человека современного индустриального общества. Так, если «нечто», вызывающее v нас те или иные эмоции, ассоциируется в нашем сознании по каким-либо причинам с другим предметом или явлением, то последнее нередко начинает вызывать у нас аналогичные чувства, что и это «нечто», и избавиться от них нам удается лишь посредством интеллектуальных усилий, в ходе которых мы, вероятно, производим операции по классификации этих предметов (явлений) по сущностным критериям, а не по ситуативным. Коллега в состоянии крайнего эмоционального возбуждения бросает попавший ему под руку предмет в висящее "в кабинете пальто чем-то досадившего ему сотрудника. В этом состоянии, когда эмоциональное превалирует в нем над понятийно-логическим мышлением (что, видимо, с известными оговорками, делает его восприятие окружающей действительности приближающимся к восприятию индивида архаического общества), он с легкостью переносит чувства, которые питает к данному лицу, на вещь, принадлежащую этому лицу, т. е. на вещь, воспринимаемую в одном комплексе с этим индивидом.

Эти «документы» можно наблюдать и в детском поведении. Школьник младших классов, нарушающий нормы поведения (т. е. нарушающий табу), с одной стороны, становится сам как бы табу для окружающих сверстников. Поведение такого ребенка осуждается учителями и родителями, которые запрещают однокашникам подражать ему, а нередко, что чаще бывает со стороны родителей, и вовсе общаться с ним. С другой стороны, ребенок начинает оказывать влияние на поведение окружающих, приобретая, по принятому в педагогической практике определению, «ложный авторитет». В образовании этого, рода авторитета задействован, на наш взгляд, следующий психологический механизм. Во-первых, сам запрет на подражание оборачивается желанием окружающих делать это, т. е. имеет место внушение через запрет. Психофизиологический механизм запрета определяет, на чем мы выше останавливались, амбивалентное отношение ребенка к самой запрещенной норме поведения (табу). Слабая же способность к теоретическому мышлению в этом возрасте обусловливает перенос вызываемых запретом эмоциональных переживаний на самого нарушителя,, что в конечном итоге и дает последнему определенные психологические преимущества, так как окружающие его сверстники начинают испытывать к нарушителю то сложное чувство, о котором мы вели речь выше.

В известных нам синполитейных обществах запреты были основным индикатором социально-политической иерархии. По мере того как индивид (группа) переходили из одного социального статуса в другой, с него (них) снимались одни запреты и накладывались другие. Таким образом, получалось, что табу, регулировавшие поведение индивида (группы) с более низким социальным статусом, для высших социальных слоев запрета- ми не являлись. Иными словами, имело место то несовпадение і доведения в зависимости от социального положения индивида і (группы), о котором говорил Г. Спенсер. В результате склады-1 :валась ситуация, в которой индивид (группа) с более высоким \ социальным положением выступал в глазах индивида (группы) . •с более низким положением как бы нарушителем тех запретов, ' которым обязан был следовать второй. Поэтому вследствие уже = известного нам психического механизма эмоции, обусловливав-1 мыв психофизиологическим механизмом запрета, которые вы-1 •зывались им у управляемых, адресовались представителям § высших социальных страт. За счет этого формировалась и пси-1 дологическая иерархия, и прежде всего психология управляє-1 мых, включавшая в себя эмоции страха и почтения по отношению к управляющим, которыми являлись высшие социальные - категории в обществах первичной формации.

Помимо половых и пищевых запретов, оформлявших со-1 циально-политическую структуру в этих обществах, было много | и других запретов, совпадавших с этой иерархией, количество которых возрастало по мере усложнения социально-политиче-І -ской структуры социума. Однако сексуальные и пищевые за- Г преты играли, по всей видимости, базовую роль в том смысле, | что на их основе сформировался сам алгоритм организации! общества через запрет на самых ранних этапах социогенеза,; Эти же запреты продолжали играть важную роль и в развитых первобытных социумах. Отметим здесь же, что эти виды за- ; претов связаны с самыми сильными биологическими инстинкта- \ ми человека, а поэтому их торможение не могло не оказывать р сильнейшее воздействие на психическую сферу человека, на силу переживаемых им эмоций, вызываемых этим психофизио- •' логическим механизмом. ^

Выше мы попытались проанализировать существо и истоки! той власти традиции, которой индивид первобытного общества! беспрекословно подчинялся. Истоки этой власти нельзя понять I без рассмотрения процесса становления социальности как oee- fj бой формы движения материи, в ходе которого возникли норма* поведения, обеспечивавшие биологическое функционирование я. У воспроизводство членов человеческого сообщества. Существу® этого процесса заключалось в подчинении интересов индивида щ интересам общества. Параллельно формировались и психояё-Ц гические механизмы регуляции человеческого поведения. Фор- Ц мирование этих механизмов происходило в ходе межиндиви- Щ дуального общения. Психический механизм этого общения бщ|§ обусловлен стадиальным уровнем эволюции общества и преі-||5 существенно СВОДИЛСЯ к бессознательному (в принятом H.V. определении) обмену информацией. Внушение было основині Ц способом этого обмена. В результате возникавшие в процессеJ1 МеЖИНДИВИДуаЛЬНОГО ОбщеНИЯ НОрМЫ ПОВеДеНИЯ были Tf'H' •

связаны с эмоциональной сферой индивида, а также общест в в целом. Психофизиологический механизм привычки был а дежным внутренним регулятором индивидуального поведения, а также служил эмоциональной предпосылкой негативной реакции членов" сообщества на отклоняющееся поведение его членов. Психофизиологический механизм запрета закреплял сложившуюся иерархию на психологическом уровне, обеспечивая возможность высшим стратам оказывать психологическое при- н\'ждение на низшие.

* * *

Алгоритм поведения, в соответствии с которым поведенческая модель высших звеньев иерархии включала в себя нормы- поведения, запретные для низших, управляемых, характерен для всей первичной формации, но особенно ярко проявлялся в синполитейных обществах типа вождеств и союзов племен. Эти социальные системы характеризовались развитой военной организацией, которая сама по себе предполагала высокий удельный вес отношений, построенных на господстве и подчинении. Здесь во главе военной иерархии стоял верховный вождь (военный лидер), который имел в своем подчинении более мелких вождей и дружину. Как показывает материал, оформление индивидуальной власти вождя осуществлялось потому же принципу, в соответствии с которым вождь после нарушения табу сам становился табу. Степень табуации социального лидера в этих обществах достигала своего максимального развития, обеспечивая тем самым силу психологического воздействия такого лидера на управляемых.

Характер же нарушений табу, которые принимали ритуальную форму, был особенно очевидным, поскольку в качестве нарушителя норм выступал индивид, в то время как основная масса населения строго следовала принятому поведению. Поэтому неудивительно, что европейцы именно в обществах тако~ го типа фиксировали эту особенность в организации поведения управляющих и управляемых. 3. Фрейд отмечал, например: «Властелинам представляются большие права, совершенно» совпадающие с запрещениями табу для других. Они являются привилегированными особами: они могут делать то и наслаждаться тем, что, благодаря табу, запрещается всем остальным. В противовес этой свободе имеются для них другие ограничения табу, которые не распространяются на обыкновенных лиц» [121, с. 61]. Причем такое поведение наблюдалось этнографами в различных регионах. О. С. Томановская, занимавшаяся изучением социальной структуры народов Нижнего Конго, основываясь на материалах, собранных Ван-Вингом, отмечала: «Из легенд и сообщений информантов известно, что в прошлые времена коронации предшествовал еще один акт, смысл которого не поддается простому толкованию. Непосвященный преемник вождя должен был убить кого-нибудь из своих клановых родичей, а иногда даже и нескольких или совершить иные поступки, запретные или необычные для остальных: инцест, го- | мосексуальный акт и т. п.» [116, с. 114]. |

На этой стадии эволюции политических систем степень та- і -буации лидера была наиболее высока, что выражалось в жест- * кой регламентации не только сексуального и пищевого поведения подчиненных, но и строгом нормировании поведения зри- тельного, вербального пространственного и т. д. «Ни один че- .ловек,— сообщает Дж. Фрезер,— и ни одно животное иод страхом смертной казни не смеют посмотреть на правителя Лоанго | во время еды или питья» [122, с. 227]. |

По сведениям А. Брайанта, в присутствии верховного вождя подчиненные обязаны были придавать своему телу опреде- § ленные пространственные положения, а это было не чем иным, I как запретом находиться при нем в положении наиболее при- § вычном, что, в свою очередь, должно было также вести К уси- I лению процессов торможения в психической сфере, а значит, § к усилению эмоциональных переживаний, связанных с табу: I «Если кому-нибудь предлагали войти в хижину, он должен І был встать на колени и так на руках и коленях ползти к его {§ величеству. Представ перед лицом короля в таком положении, р надо было пасть ниц в полупоклоне, упершись в пол левы»" I бедром и локтем. В таком неудобном положении выслушива- І лись королевские приказы... По окончании аудиенции, также | на коленях, не поднимаясь, уползали обратно» [35, с. 297].

Иными словами, в результате сильной концентрации запре- § тов вокруг персоны лидера на данной стадии политической І эволюции возрастала и степень психологического воздействия, 1 или, точнее, психологического принуждения, оказываемого на і управляемых. Основным составляющим, обеспечивавшим это I принуждение, был страх, испытываемый по отношению к вож- 1 дю — табу вследствие известного психического механизма. Это Ц в конечном итоге формировало соответствующее эмоциональ- Ц ное отношение к власти со стороны представителей общества, ft Далеко не робкие мужчины свази жаловались, что, наход вместе с «королем» (т. е. верховным вождем.— В. Б.), они чинают испытывать дрожь и трястись [144, с. 395].

Подобного рода «психологические документы» о прошлом р можно фиксировать и в современной действительности, осоС но в ситуациях, требующих жесткого, подчас немотивирован го подчинения властной воле. Такие ситуации наиболее хари; терны для армейских устройств. Именно здесь особенно жестко і Ц действует система запретов, маркирующих управленческую; Іі иерархию. Автору этих строк, проведшему юношеские годы Суворовском военном училище, не раз приходилось испьггавііі: при появлении высокопоставленных начальников эмоциона ные переживания, близкие, наверно, тем, которые испытывал 1 мужчины свази В присутствии верховного ВОЖДЯ. Нередко В V; подобных ситуациях имели место и случаи потери сознания, Щ особенно молодыми военнослужащими. Эти состояния в той а

или иной степени знакомы всем представителям современных обществ, так как социально-иерархический этикет, в основе которого лежит запрет, является, по всей видимости, необходимым условием организации любой общественной системы, хотя в первобытных обществах он выступал в качестве основного лринципа этой организации.

В современности он наиболее заметен в авторитарных общественных устройствах, будь то общественная система в целом или какая-то ее подсистема. Это прежде всего выражается в том, что запреты, которые стремятся охватить все сферы деятельности, рационально не мотивированы. Достаточно вспомнить многочисленные попытки отечественной публицистики найти рациональное объяснение многочисленным секретам и запретам, которые буквально со всех сторон окружали существование советского человека. В частности, можно выявить достаточно устойчивую корреляцию между степенью авторитарности управленческой системы и степенью ее контроля за сексуальной жизнью управляемых. Выше мы обращали внимание на такой факт: верховные вожди на высших стадиях эволюции первичной формации накладывали определенные ограничения на сексуальную жизнь своих подчиненных. Заметим в этой связи, что в современных армейских устройствах также имеет место совпадение подобных запретов с управленческой иерархией. Рядовой и младший командный состав, как известно, в той или иной мере изолированы от общения с женщинами, а офицеры нет. Иными словами, и здесь налицо совпадение иерархии, в том числе и с сексуальными запретами. В авторитарных социально-политических системах иерархия также ставит под контроль сексуальную жизнь управляемых, и нарушение этих запретов, как правило, сопряжено с замедлением продвижения по ее ступеням. Достаточно вспомнить, какие тяготы в этом плане в недавнем прошлом нес член КПСС, сексуальное поведение которого входило в сферу внимания своей первичной организации.

Нетрудно заметить, что все известные истории авторитарные общественно-политические системы возникали в аграрных странах, преимущественно с крестьянским населением, которое вследствие слабой динамики этого типа хозяйственной деятельности в большей мере, чем другие социально-классовые слои, остается носителем традиционной психологии, основу которой составляет комплексное мышление. Механизм запрета определяет прежде всего немотивированное психологическое насилие, характерное для недифференцированного мышления, но действует в той или иной мере и в теоретическом мышлении, определяя подчинение одной воли другой, оказывая тем самым психологическое насилие, способное противостоять и логическому анализу. Проявление этого механизма можно наблюдать в неформальных отношениях между людьми, носителями развитого теоретического сознания, когда, например, кто-либо начинает оказывать психологическое (немотивированное) влияние на по- і ведение окружающих.

Обратимся за примером таких отношений к классической j русской литературе, проанализируем под этим углом зренв* 1 описанные Л. Н. Толстым в романе «Война и мир» отношения j между А. Болконским и Сперанским, известным государствен- *. ным деятелем той эпохи. Прежде остановимся на личности I Андрея, который по своему душевному складу не склонен под-1 даваться чьему бы то ни было влиянию. Чувство протеста вы-1 зывает у Андрея понимание того, что Сперанский оказывает 1 на него психологическое воздействие, которому Андрей не в , силах противостоять: «Я думаю, однако, что есть основание ' в этих суждениях,— сказал князь Андрей, стараясь бороться с ' влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему • неприятно было во всем соглашаться с ним: он хотел проти- ' воречить».

Обладая развитым понятийно-логическим мышлением, Андрей тем не менее испытывает немотивированное психологиче-; ское влияние Сперанского, хотя, казалось бы, именно ум Спе- *. райского восхищает Андрея. «Вообще главная черта ума Спе- райского, поразившая князя Андрея, была непоколебимая вера 'І в силу и законность ума». Однако важно здесь то, что, как следует из текста, Андрей зачастую не понимает логику рас- суждений Сперанского: «Но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважение, что он : не вполне понимал его». Итак, налицо различие в нормах мен- | тального поведения, что и внушает уважение князя к личности у Сперанского.

Заметим, что по своему положению в обществе Сперанский • стоит выше Болконского, поэтому эта «аномальность» высокого і государственного деятеля внушает ему уважение, т. е. эта «аномальность» воспринимается им как социально обусловлен- ''л ная, т. е. должна в соответствии с нашей гипотезой воспри маться как социально обусловленная, а значит, и вызывать Ї;: соответственно чувство почтения, уважения и т. д. Можно I большой степенью вероятности предположить, что непонимание 4 логики рассуждений крепостного крестьянства, например, вряд X ли вызвало бы у Андрея аналогичные чувства по отношению к этому крестьянину. JI. Н. Толстой, кстати, подмечает в это! связи: «Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравствен- < ных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые сто- роны, человеческие, не геройские стороны». ^

Иными словами, действует все тот же алгоритм, в со ветствии с которым поведенческая модель представителей выс- ших иерархических уровней в известном смысле противості поведению низших. В данном случае совпадение «аномаль сти» и социальности и обусловливало то психологическое воз- - действие, которое оказывал Сперанский на Болконского. Его I

j Андрей ощущает во всем, а это и рождает в нем те эмоции, ‘ которые вызывает психофизиологический механизм запрета. *

«Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его, и в душе его что-то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание — он не знал». Далее мы видим, что на Андрея воздействуют и другие необычные («аномальные») свойства Сперанского, обнаруживающие себя в мимике, вербальном поведении, внешнем облике. «Вся фигура Сперанского имела особенный вид, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал такого твердого и вместе мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего не значащей улыбки, такого ровного, тихого голоса и, главное, такой нежной белизны лица».

Ощущая умственный протест против влияния, оказываемого на него Сперанским, Андрей интуитивно осознает, чтобы избавиться от него, необходимо лишить давящий на него авторитет этой «аномальности». Он также осознает, что для достижения этой цели необходимо увидеть Сперанского в такой ситуации, где бы он предстал перед ним обычным человеком, т. е. ведущим себя в соответствии с нормами, присущими обычному человеку в понимании князя. Обед на дому у Сперанского, куда Андрей был приглашен, как мы узнаем из дальнейшего повествования, интересовал князя именно в плане ниспровержения психологического давления этого человека, «тем более, что до сих пор он не видал Сперанского в его домашнем быту». И здесь его ожидания оправдываются в плане избавления от комплекса Сперанского. Домашняя обстановка, которая в психологическом отношении, вероятно, сняла социальные различия между ними, способствовала тому, что поведенческие проявления Сперанского перестали восприниматься Андреем в их социальной обусловленности, что в целом повлияло и на отношение к нему: «Князь с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанского. Это ?был не Сперанский, а другой человек, казалось князю Андрею. Все, что прежде таинственно и привлекательно представлялось жнязю Андрею в Сперанском, вдруг стало ясно и не привлекательно».

Этот пример свидетельствует о том, что у людей с развитым теоретическим мышлением, склонных к понятийно-логическому анализу окружающей действительности и, наконец, обладающих интеллектуальным барьером против психологического влияния кого-либо извне, эти «психологические документы», связанные с бессознательным волевым принуждением, корни которых уходят в эпоху возникновения первых норм человеческого поведения, в тех или иных ситуациях могут определять их поведение. По сути дела, этот поведенческий алгоритм закодирован в культуре общества любой стадии эволюции, в поведенческом этикете властвующих и подвластных. На индиви-

дуальном уровне он нередко проявляется в бессознательном стремлении властвующих лиц держать, как принято говорить, подчиненных на определенной дистанции, сутью которой и яв- : ляется поведенческий запрет, дифференцирующий поведение і управляемых и управляющих. і

Наше понимание роли запрета в организации того типа от- і ношений в первобытных обществах, который обычно опреде- і ляется как власть традиции, дает возможность по-новому 1 посмотреть на многочисленные этнографические материала,! собранные различными исследователями по синполитейным об-' { ществам. Обычно эти материалы, содержащие информацию о | запрете, как социальном водоразделе между стратами, трак- I туются исследователями в качестве сознательной деятельности \ людей, мотивация которой вполне рациональна, снимая, таким I образом, вопрос о стадиальной обусловленности человеческой 1 психики. В. Вундт, например, констатируя у австралийцев 1 запрет на употребление молодежью мяса тотема, объяснял эта» тем, что «молодежь скорее почувствовала отвращение к мясу I тотема, в то время как старшие продолжали держаться старо-1 го обычая» [46, с. 237]. 1

А. Брайант, наблюдавший проявление известного поведен-} ческого алгоритма управляющими и управляемыми, и в част- 1 ности у вождей зулусов, которые вступали в брак со своим» | ближайшими родственницами, т. е. той категорией женских 1 лиц, которая для мужчин низших социальных слоев была аб- ! солютно запретной, феномена часто встречавшегося в доколо- , ниальной Африке, объяснял чуть ли не как революционную J деятельность этих вождей, направленную на борьбу с консер- t вативными традициями. «Даже сами вожди,— писал он,—не- ! редко восставали против них (многочисленных сексуальных ! запретов.— В. Б.), отменяли их в собственных интересах... и вы- • бирали себе невест, к которым их влекла любовь, хотя они • принадлежали к их собственному клану» [35, с. 351]. ;

О. Ю. Артемова склонна объяснять аномальное поведение \ традиционных лидеров австралийских аборигенов личностными ! нравственными причинами: «Люди, имеющие большое влияние ) в коллективе или даже обладавшие властью, проявляли себя по-разному, в различных целях использовали свое положение. { Здесь особую роль играли нравственные установки личности, 'і Одни лидеры руководствовались в своей деятельности интере- > сами коллектива, другие своими личными интересами. Даже в ? тех сообщениях, где говорится о главах общин, руководителях - йбрядов, спонтанных лидерах, имевших несколько большее і влияние на аборигенов, что им удавалось безнаказанно нару- ;; тать самые жесткие нормы поведения, мы сталкиваемся с раз- { личными нравственными установками людей» [23, с. 126]. ;

Описанный выше психический механизм лежал в основе * психологического принуждения так называемой власти традй- ции на самых ранних стадиях социогенеза и являлся, по су- I ществу, отражением в психике процеса становления социальности,”'т. е. норм социального поведения. По мере эволюции обществ в рамках первичной формации запрет продолжал быть основным средством, определявшим социально-политическую иерархию. Таким образом, шло количественное возрастание запретов, распространившихся на все более широкие сферы поведения и совпадающих с общественной иерархией. Эту тенденцию подметил В. Вундт, который писал: «Где социальная дифференциация еще слаба, как, например, в Австралии, там и заповеди табу применяются ко всем довольно равномерно» [46, с. 276].

От степени табуации зависела и сила переживаемого чувства, вызываемого психофизиологическим механизмом запрета, обусловливая тем самым нарастание психологического принуждения по мере эволюции первобытных обществ. Этот механизм, как нам представляется, играет существенную роль и в определении властных отношений в развитых современных обществах в том смысле, что социально-дифференцирующая роль запрета продолжает сохраняться, проявляясь, например, в особом этикете поведения начальников и подчиненных, воспроизводящемся исключительно в силу традиции (кроме армейских систем, где этот этикет закрепляется специальными документами). В связи с этим приведем мнение Аристотеля: «Ясно, что оба (управляемый и управляющий) должны быть причастны к добродеятели, но, что эта добродеятель должна отличаться так же, как отличаются между собой властвующие и подчиненные по природе» [22, с. 400]. Этот же механизм, таким образом, продолжает в известной мере определять и психические переживания, связанные с отношениями властвования. Особую роль такие процессы играют в общественных системах или подсистемах, построенных на принципах авторитаризма.

Теперь следует поставить вопрос о соотношении этого архаического поведенческого алгоритма, в основе которого лежит различие в поведении социальных страт, оформленное через запрет, и идеологических и мировоззренческих представлений, в рамках которых такое поведение отражалось в сознании людей.

Выше мы обращали внимание на попытки исследователей объяснить аномальное поведение лидеров, особенно высших стадий первобытного общества, где эти поведенческие «аномалии» особенно очевидны, посредством приписывания им мотиваций, характерных для индивида современных развитых обществ, что не согласуется с данными исторических исследований в области человеческой психики. Часто встречаются и объяснения подобного рода акций идеологическими представлениями, характерными для общественного сознания той эпохи, которые абсолютизируют именно сознательные мотивации такого поведения, игнорируя элементы бессознательного в нем. Последним же, на наш взгляд, отводилась главная роль.

О- С. Томановская, оценивая подобного рода действия, ко- І торые должен был совершать претендент на должность вождя f у конго, в процессе ритуала коронации (т. е. имеется в виду '* нарушение общепринятых запретов), в частности, пишет: «Мож- | но допустить, что действия такого рода должны были служить. | знаком обретения преемником сверхъестественных качеств, | ставящих его над остальными людьми, вне норм обычного пра-1 ва» [116, с. 114]. Мысль о том, что нарушение запретов пред- I ставителями высших страт социально-политической иерархий I увеличивало в глазах управляемых магический потенциал этих | руководителей, является самой распространенной и в западной| литературе. Иными словами, допускается, что акции подобного I рода совершались архаическими руководителями в рамках ма-{| гических идеологических представлений, в соответствии с ко- І торыми нарушение табу означало возрастание магической силч|^ субъекта, который это нарушение осуществил. Этнографиче- |f ские данные, действительно, подкрепляют эту точку зрения.

Таким образом, возникает правомерный вопрос, что же s Ц данном случае первично: идеологические мотивы или же тот Щ, поведенческий алгоритм, который сформировался, как нам Ц представляется, на ранних этапах социогенеза, причем без 1 участия сознания и нашел свое оптимальное выражение на § высших этапах первичной формации в форме нарушения табу! верховным вождем, продолжая, по существу, сохраняться в | той или иной мере в современных развитых обществах? На | этот вопрос нельзя ответить однозначно, все зависит от того, I- в каком измерении существования человеческого общества мы | рассматриваем эту проблему. р

В эволюционном аспекте первичен этот алгоритм, который действует на любой стадии общественного развития, но в то же время на каждом историческом витке он отражается в головах людей в рамках характерных для того или иного общества идеологических и мировоззренческих представлений, которые * субъективно воспринимаются ими в качестве первопричины их деятельности, хотя сама эта деятельность предопределена за*Щ кодированным в системе культуры алгоритмом поведения. t Действительно, если высокий военный чин, скажем, сидит, 1 когда все остальные стоят, и тем самым, по существу, являєте» узаконенным нарушителем нормы поведения, которую обязашр соблюдать все остальные, мы вряд ли будем объяснять это тем, < что подобные действия увеличивают магический потенциал \ данного начальника, а найдем этому другое объяснение, хотя* его действия в конечном счете продиктованы все тем же пове- ч денческим алгоритмом, обусловливающим в том числе и его4' психологическое превосходство над подчиненными. Магия же, 41 или магическая идеология, достигает своего расцвета именно щ на высших этапах первичной формации, поэтому неудивитель-1§ но, что акции, связанные с нарушением запретов архаическими начальниками, трактовались в соответствии с этими представ- ^

58 ?•

? ? if 1 лениями. Корреляцию между таким поведением, социальной стороной дела и идеологическими представлениями отмечал еще Аристотель. Он, в частности, писал: «А тот, кто не способен вступить в общение (т. е. существовать в соответствиии с принятыми нормами общежития.— В. Б.) или считает себя существом самодовлеющим, не чувствует потребности ни в чем, уже не составляет элемента государства, становясь либо животным, либо божеством» [22, с. 380].

Нередко отечественные и зарубежные исследователи пытаются установить жесткую корреляцию между данным поведенческим алгоритмом, и в частности нарушением запретов верховным вождем, с социально-экономической эволюцией общества. JI. Макариус, например, видит в этой акции вождей причину, приведшую к «первому и решительному социальному расколу общества». «Неудивительно поэтому, что первый и решительный социальный раскол нашел свое выражение в царе- яарушителе-табу» [225, с. 195]. По ее мнению: «Пропасть, зияющая между рядовыми людьми, уважающими запреты, и вождем, нарушающим их публично и безнаказанно, освобождает этого последнего от всякой критики, от всякого контроля, делает из него не только ассоциальное существо, наподобие других нарушителей, но и существо, несоизмеримое с кем бы то ни было, вытолкнутое из человеческой сферы» [225, с, 197].

Прежде всего здесь неправильно трактуются социальные последствия таких действий вождей. Нарушение запретов вождями не только не освобождало их от контроля, но, наоборот, общество еще пристальнее следило за их деятельностью. Ины- мн словами, как нам кажется, J1. Макариус путает причину со следствием. Из нарушения вождями табу она выводит социальный раскол общества. В самом же деле, любое социальное неравенство в рамках первичной формации оформлялось посредством описанного нами поведенческого алгоритма, хотя на высших ее стадиях, при возросшей роли верховной власти, это принимало наиболее контрастный вид. Другими словами, не нарушение табу вождем вызвало раскол общества, а усложнение социальной организации (т. е. в известном смысле раскол общества) обусловило усиление власти, которая стала оформляться в полном соответствии с уже имевшимся поведенческим алгоритмом. Однако и в этих обществах, как мы далее увидим, верховная власть находилась под жестким контролем народа. Это предусматривалось и магической идеологией, господствовавшей в системах такого типа. Так, в соответствии с этими представлениями, вождь, нарушивший существующие для остальных членов общества запреты, приобретал огромный магический потенциал, дававший ему почти безграничную власть над природой и людьми, что, в свою очередь, предполагало организацию тщательного контроля за его деятельностью. Поэтому наши вожди являлись, с одной стороны, традиционными нарушителями запретов, с другой — их поведение регла- квитировалось обществом многочисленными табу, не совпа-§ дающими с табу для остальных людей, что делало их скорее ^ пленниками общества, нежели его господами. Многочисленные! примеры таких «священных царей» приводит на обширном эт-1 нографическом материале Дж. Фрэзер в своей знаменитої! «Золотой ветви». Как отметил в этой связи В. Вундт, «несчаст-| ливый властелин Фиджи или Масри (Полинезия.— В. Б.) не мог! почти ступить шагу без нарушения табу» [46, с. 275]. |

Нам представляется не вполне оправданными попытки жестко привязать подобного рода ритуальное поведение вони дей с определенной социально-экономической формацией, и »| частности с феодализмом. Например, Ю. М. Кобищанов, крв-| тикуя взгляды Дж. Фрэзера, пишет: «Дж. Фрэзер считал, чт®| институт царей-жрецов и связанный с ним комплекс веровавді* и ритуалов присущи известному этапу истории первобытного! общества» [71, с. 99]. Это утверждение, по мнению Ю. М. Ke-f бищанова, в принципе неверно, так как упомянутое явлена'; связано с потестарно-политической властью, несовместимой о первобытным обществом. Потестарная, а затем и политическая власть — одна из основ феодально-исторической формации в! эпоху «зарождения, становления и расцвета». И далее: «В сущ-' ности, сакрализации подвергается любая власть эпохи феода-I лизма, особенно монархическая, царская» [71, с. 206]. ;

Представляется, что сам феномен сакрализации власти свя-' зан прежде всего с уровнем эволюции индивидуального и об-; щественного сознания, а не социально-экономических отношений, хотя, конечно, между ними существует корреляция. Что: касается первичной формации, то уровень эволюции психиче-, ских процессов у ее представителей изначально обусловливал^ тенденцию к сакрализации власти, которая достигла своеге* расцвета на ее высших стадиях. Однако возможность это!- сакрализации, по всей видимости, сохраняется и на всем про-': тяжении дальнейшей человеческой истории постольку, посколь-.’ ку сохраняются в той или иной мере пласты сознания (ивдін видуального и общественного), характерные для ранних форм! общественного устройства. Это особенно справедливо для фак дальнего общества, в котором огромные слои населения оста-: ются, по существу, носителями традиционной психологи,,’ а вследствие этого и идеологических и мировоззренческих пред-' ставлений, отражающих этот тип мышления. А. Я. Гуреви' пишет в этой связи: «Достаточно вульгаризированный, а неред-' ко и искаженный народный католицизм включал в себя мощный пласт верований, стереотипов поведения, представлений мире и мыслительных принципах, имевших мало общего с тем, чему учили священники свою паству. С этим комплексом суеверий и обычаев духовенство оказалось не в состоянии справился на протяжении большого исторического периода... Може» было уничтожить или дискредитировать старых богов, но ве традиционные привычки сознания, закреплявшиеся рутиняйк образом жизни малоподвижного аграрниго общества, и не весь поведенческий комплекс, связанный с техникой воздействия на- мир посредством магии. Это сознание остается неизменным или почти неизменным на протяжении многих столетий, оно как бы не подвластно истории, все вновь и вновь воспроизводя свою изначальную структуру» [52, с. 154].

Поэтому магическая функция правителей даже в развитых феодальных обществах хорошо известна и фиксировалась не только на африканском материале, но и на материалах поздних европейских феодальных общественных систем. М. М. Ковалевский отмечал: «В течение всех средних веков и вплоть до XVII века держалось представление о том, что французский и английский короли, путем простого возложения рук, могут излечить от определенных болезней» [72, с. 147]. Иными словами, психический склад людей и идеологические представления, которые непосредственно связаны с ним, эволюционируют в историческом процессе гораздо медленнее, чем социально- экономическая структура общества. Поэтому и новые по своему содержанию властные институты на всех стадиях общественной эволюции могут выступать в достаточно архаичной форме. Как представляется в связи с вышеизложенным, было бы по меньшей мере неосмотрительно отождествлять форму, в которой: выступает власть, с ее содержанием, что, по существу, и делает Ю. М. Кобищанов.

Подведем итог вышеизложенному. Подчинение людей первичной формации, так называемой власти традиции, было обусловлено социально-психологическими процессами, лежавшими в основе возникновения норм человеческого общежития на ранних этапах социогенеза. Становление этих норм осуществлялось в ходе межиндивидуального общения, которое в условиях неразвитого понятийно-логического мышления сводилось преимущественно к эмоциональным воздействиям друг на друга. Внушение или взаимовнушение было основным средством этого воздействия. Тесная связь этих первых социальных норм с эмоциональными процессами, при отсутствии в достаточной мере развитого понятийно-логического мышления, обеспечивала эффективный контроль за индивидуальным поведением в большой мере за счет внутренних психологических механизмов саморегуляции, главным из которых был психофизиологический механизм привычки. Этот же механизм сыграл значительную р%ль в обеспечении контроля общества за индивидуальным поведением, так как в случае нарушения его неизбежно вызывал негативную эмоциональную реакцию со стороны остальных членов социума, которая при высокой степени интегрированности индивида в коллектив оказывала внушающее воздействие на него.

Становление норм поведения на самых ранних стадиях социогенеза одновременно означало и социальную дифференциацию этих норм. Иными словами, сам факт возникновения чело- веческого общества означал прежде всего появление качест-1 венно новой иерархической системы, в основе которой лежали I разделение труда. Возрастные различия членов предчеловече-j ского коллектива были той первоначальной, естественной ба-| зой, на основе которой это разделение складывалось. Осозна-| ние таких социально дифференцированных норм происходи®! через запрет, который служил своего рода определителем этоУ .иерархии. Психофизиологический механизм запрета, в СВОЕ! очередь, обусловливал и складывание психологической иерар-1 хии, давая преимущества представителям высших социальны^ страт, так как способствовал формированию сложного эмовд#.| нального отношения подчиненных к этим представителям, важ-і ным составляющим которого был страх. Другими словам*,| .данный механизм обеспечивал авторитет высшим иерархиче-1 ским уровням, благодаря которому они получали возможность! ?оказывать психологическое принуждение по отношению к ynpas-| лнемым, подчиняя их, таким образом, своей воле. |

Почти все без исключения исследователи первобытности И'| дели в страхе то эмоциональное начало, которое вносило oprs-f низующий момент В человеческое общежитие, однако все ОШ усматривали различные источники его возникновения. В. Вундт» считал, что это чувство родилось из естественного отношенц! человека к животным, трупам, жутким местам и т. д. [4|| с. 275]. Согласно Ф. Кликсу, источник этого чувства лежал г| относительной неустойчивости жизненных условий, в которщ! находился первобытный человек: «Неопределенность вызывай: высокий уровень возбудимости, который по сравнению с ЭВМ ционально устойчивыми ситуациями познавательной достовер-1 ности и надежности значительно ускоряет формирование 4-І фектов страха и гнева» [70, с. 153]. Л. Макариус видит возщі новение этого чувства в страхе перед видом крови. Такое щ .щество, по ее представлениям, не знает другой «формы под»! нения, как подчинение страху, не знает другого страха, крои страха крови» [225, с. 197]. С нашей точки зрения, все »| варианты понимания возникновения страха как организующей человеческого начала не могут удовлетворить нас, посколъя носят преимущественно биологический, а не преимуществен* социальный характер. 1

Возникновение же социальной организации означало и сщ новление социальных эмоций, отражавших в психике людей существование самой данной организации. В нашем предстая лении страх возникает именно как эмоция социальная, хотя в сохраняющая в себе идентичный с биологическим страх#* психофизиологический механизм, но эмоция, неразрывно с®й занная с процессами торможения при становлении именно т циальных норм поведения. Возникновение такой эмоции її обеспечивало прежде всего функционирование социальной иерархии, предоставляя возможность оказывать психолога*» ское принуждение представителям высших страт. I

Отметим, что так называемая власть традиции, несущая в своей психологической основе немотивированное подчинение, была всеобъемлющим регулятором в обществах первичной формации. По мере эволюции первичной формации все большую роль в психологии властвования играл психофизиологический механизм запрета, а это, в свою очередь, вело к возрастанию психологического принуждения в управленческих процессах.

Эти же психологические механизмы продолжают играть определенную роль в регуляции поведения людей и в современных развитых обществах. Проявления их в жизни современного культурного человека могут рассматриваться нами как своего рода психологические «документы», свидетельствующие

о неизменно большем значении, которое они имели в прошлом. Психологические механизмы, определявшие власть традиции на ранних этапах человеческой истории, в регуляции поведения людей играют тем более существенную роль, чем больше застойный характер имеет та или иная общественная система, та или иная сфера деятельности внутри данной системы. В этих обществах, или сферах общественной деятельности, соответственно более низкая социальная динамика, шире спектр стандартных ситуаций, с которыми индивид сталкивается в процессе жизнедеятельности. Индивидуальное сознание в таких условиях избавлено от необходимости постоянного осуществления выбора поведения, что способствует возрастанию значения психофизиологического механизма привычки в регуляции поведения. Иными словами, эти общественные системы, или подсистемы,, по такому критерию, как скорость движения в историческом процессе, схожи с синполитейными стагнантными социумами, что, по всей видимости, обусловливает и известное тождество протекающих в них процессов.

Власть традиции, с одной стороны, отражала застойный характер синполитейных обществ, с другой — обеспечивала простое воспроизводство форм деятельности в этих обществах.. В основе данного процесса лежит передача социальной информации от поколения к поколению в идентичных количественных и качественных параметрах. В условиях первичной формации,, при отсутствии объективированных систем хранения этой информации, такая передача могла осуществляться преимущественно через непосредственный контакт старших и младших, в ходе которого первые передавали свой жизненный опыт последним. Таким образом, сам процесс воспроизводства общества непосредственно зависел от характера взаимоотношений этих возрастных групп, от эмоционального климата между ними. К. Лоренц, например, считает: «Если приемник традиции не испытывает по крайней мере к одному из представителей старшего поколения... эмоций уважения и любви... механизм,, передающий традиционные нормы, не срабатывает» [84, с. 49]. Отечественные исследования в области детской психологии'

также свидетельствуют о том, что психологический климат имеет решающее значение при передаче социальной информа- . цш1 от старших к младшим: «Ребенок должен хотеть действовать согласно требованиям взрослых, и у него должно быть і положительное отношение к усваиваемым нормам поведения» ] [33, с. 13], в противном же случае, как утверждается, положи-] ІЄЛЬНЬІЄ результаты не достигаются. Положительное отношение j к источнику информации способствует бессознательному eel усвоению. Именно при этом условии процесс внушения проте-! кает особенно эффективно. »

На наш взгляд, рассмотрение социально-психологической | динамики взаимоотношений между старшими и младшими во| многом и раскрывает основную функцию власти традиции, на-1 правленную на обеспечение простого воспроизводства социаль-1 ного организма. I

Наличие положительного эмоционального отношения ребеи- 3 ка на ранних этапах воспитания к взрослому объясняется тем, | что последний является для ребенка постоянным осязаемым! источником удовлетворения его потребностей, будь ТО потреб-1 кость в пище, в изменении пространственного расположения! и т. д. Это чувство служит психологической основой для подра-1 жания старшим на ранних стадиях социализации. Европейцам,! наблюдавшим этот процесс в синполитейных обществах, броса-1 лось в глаза незначительная роль словесных наставлений, ин-1 струкций относительно обществ Европы. Подражание было! основным способом воспитания детей в этих социумах. Г. Кал- * вик отметил, что у бена дети усваивали нормы поведения неї столько посредством объяснений и инструкций, сколько в ре- „ зудьтате наблюдений за действиями старших, «которые бес-.; сознательно обучали их своим верованиям, нормам поведения,! принятым в обществе, и практическим навыкам» [160, с. 339], і Р. С. Рэтрэй назвал это даже «великим африканским принци- ’ч' пом обучения, когда от детей ожидают усвоения принятого ъ) обществе поведения, скорее путем примечания и копирования ими действий старших, нежели путем инструктирования щ* последними» [247, с. 461]. Эта «особенность», которую фикскро. вали европейские исследователи, непосредственно связана с\' той ролью, которую играло слово в качестве регулятора пове-s дения на данной стадии эволюции сознания, о чем шла речь - выше.

Однако, как известно, на определенной стадии взаимоотяо-;- шений старших и младших неизбежно возникают кризисные,}' явления. Это выражается в том, что ребенок меняет свое OTHO-J шение к носителю авторитета возраста, выходит из-под его’, влияния. Причина этого носит психобиологический характер я связана с периодом полового созревания. В это время у под-;* ростков наблюдаются негативизм, агрессивность, критическое»: отношение к авторитетам. Именно в этом возрасте внушаемость! индивида резко падает по отношению к внушаемости остальных |

•6J ?

і-

* возрастных групп [34, с. 9]. Отметим также, что этот процесс наиболее отчетливо проявляется у мальчиков, в то время как у девочек «чаще наблюдается пассивное, апатичное, сонливое состояние» [44, с. 30].

По мнению А. Валлона, конфликт между старшими и младшими заложен в самой психологии подражания, которое на определенном этапе детства переходит из бессознательного в осмысленное, что, по существу, и отличает человеческое подражание от подражания у животных. Так, с его точки зрения, подражание предполагает положительное эмоциональное отношение к его объекту (в противном случае этот психический механизм не срабатывает), а кроме того, оно непременно направлено на развенчание авторитета того, кому подражают. По выражению А. Валлона, подражание в этом случае есть «попытка наилучше узнать объект и лишить его преимуществ», что в конечном итоге и приводит к противоречиям между ними, «сначала воображаемое стремится стать реальным. Но реальное слияние влечет за собой противоречие с реальным существом, каким является модель» [39, с. 145—-146].

Таким образом, психология взаимоотношений между старшими и младшими на известном этапе становилась серьезной преградой для процесса передачи социальной информации, т. е. для процесса воспроизводства общественного организма. Преодолеть ее было важной функцией социальной системы. Важнейшим механизмом социально-психологического воздействия на молодежь, который в известной мере способствовал снятию этого противоречия, был ритуал инициации. Ритуалы инициации в обществах первичной формации представляют собой универсальное явление, основное организующее начало их иерархической структуры. Помимо этой социальной роли ритуал, на наш взгляд, имел еще одну не менее важную функцию, а именно закрепление этой иерархии в психологии людей, т. е. формирование своего рода психологической иерархии, снимавшей вышеобозиаченные противоречия между старшими и младшими.

Как представляется, первоначально поводом к ритуальному действию была общественная необходимость оказания со стороны социума массированного психологического воздействия на поведение подростков с целью преодоления тех кризисных явлений в отношениях между старшими и младшими, о которых шла речь выше, что было неизбежным условием выживания коллектива посредством повышения его устойчивости. По сути дела, эта функция ритуала сохранилась и на всем протяжении первичной формации. Любое передвижение индивида по социальной иерархии сопровождалось специальными общественными действами, которые в этнографической литературе получили название ритуалы перехода. Этот же поведенческий алгоритм можно наблюдать и в развитых современных обществах, где он продолжает воспроизводиться в определенных ситуа циях, связанных с социальной мобильностью индивида ила : группы.

В пользу нашего предположения об изначальной функции ритуалов инициации как средства снятия психобиологических противоречий между младшими и старшими свидетельствует тот факт, что особое общественное значение в известных нам | синполитейных обществах придавалось подобным ритуалам" именно среди мужского населения, т. е. там, где эти противоре- ] чня, вследствие естественных предпосылок, реализуются на ибо- | лее остро. Этот факт хорошо известен этнографам. О. Ю. Ар- | темова, изучая австралийский материал, отметила: «По сущест- | ву то, что называется женскими инициациями,— это просто | ритуальное ознаменование факта наступления половой зрело- 1 сти, и именно этим фактом определялось время включения де- I вочки в группу взрослых женщин» [23, с. 95]. I

Авторы «Истории первобытного общества» объясняют это 1 тем, что в XIX в., т. е. когда собирались основные этнографи- 1 ческие материалы по синполитейным обществам: «Многие пле- | мена инициировали только юношей,— по той причине, что & 1 это время материнский род сохранялся в большинстве случаев 1 лишь в виде пережитков и мужчины играли доминирующую I роль в общественной жизни родовых обществ... Поэтому 0& I инициации юношей этнография располагает большими сведе- 1 ниями, чем об инициации девушек» [61, с. 223]. Это объяснение 1 представляется неубедительным, так как в обществах с любым | счетом родства мужчины играли главную роль в социально- ” политической жизни общества [96]. Именно поэтому они явля- | лись основными носителями общественных свойств, связанных I с существованием социальной иерархии, необходимой составля- 1 ющей социально-политической сферы любого общественного 1 организма. Учитывая, что на самых ранних этапах социогенеза ^ эта иерархия строилась по возрастному принципу, необходимо» I было преодолеть те естественные противоречия психобиолог - ческого характера, которые неизбежно возникали на опреде-1 ленной стадии взаимоотношений между старшими и младшими, I

Ритуал инициации, который по своему содержанию являлся-1 знаком обретения индивидом или группой нового социального-1 положения, по форме представлял собой не что иное, как акции | преднамеренного общественного внушения с целью закрепления ^ сложившейся в обществе социальной иерархии на психологи- I ческом уровне. Когда мы говорим о преднамеренном внушении, мы тем самым отличаем его от внушения не преднамеренного, | которое определяло процесс социализации на более ранних О этапах и выступало в форме подражания старшим. Однако это f зовсе не означало, что цели этой акции отражались в сознаняи | людей той эпохи в тех же категориях, в которых видит их со- временный исследователь. Необходимость оказания акции об- | щественного внушения, по всей видимости, отражалась в их 2 сознании как естественная психологическая реакция коллекти- j ва на преодоление того эмоционального дискомфорта, который возникал по мере достижения подростками половой зрелости. Эта реакция, в свою очередь, объясняется человеческой потребностью в коллективном сопереживании, которая была основной і психологической) предпосылкой для возникновения других зидов ритуала, связанных с важными событиями в жизни человеческого коллектива. Сам же факт общественного действа, который представляли собой инициации, приводил к значительному усилению процессов внушения и взаимовнушения, что было необходимо, если иметь в виду падение внушаемости у представителей мужского пола в период полового созревания.

Инициации в синполитейных обществах, а также ритуалы перехода в целом, которые, с нашей точки зрения, представляют собой экспансию того же поведенческого алгоритма, сформировавшегося в ходе преодоления естественных противоречий между старшими и младшими на самых ранних этапах социогенеза на более широкий социальный контекст, выступали в виде развитых и тщательно дифференцированных систем психологического принуждения. Когда мы говорим о психологическом принуждении, то подразумеваем под этим целенаправленное прививание психике инициируемых состояний, позволявших внедрить в их поведение заранее предусмотренные модели без активного участия в этом процессе сознания участников инициации. Одним из важных факторов психологического воздействия, используемых ритуалом, было подражание. Однако здесь оно выступает в высшей форме, форме имитации, что предполагает известное абстрагирование от непосредственного объекта подражания. В ходе этих ритуалов инициируемые имитировали действием те поведенческие нормы, которым им предстояло следовать в будущем, т. е. после обретения нового социального статуса. Достаточно подробные описания таких ритуалов у бемба дает А. Ричардс [250, с. 120—169].

Таким образом, эта форма ритуального поведения навязывалась инициируемым логикой самого ритуального действия, которая предполагала воспроизведение соответствующих норм •его участниками вне зависимости от индивидуального отношения к ним инициируемых. А. Валлон так определил роль подражания в ритуале: «Уже тогда представление стремилось к изменению и направлению хода вещей. Но его область еще была слишком ограничена для того, чтобы оно могло почерпнуть отсюда соответствующие навыки. Следовательно, представление также вынуждено было вернуться к подражательному жесту с целью найти в нем одновременно средства действия и конкретное сопровождение, которое необходимо, чтобы оно окончательно утвердилось в поведении индивида» [39, с. 169}. -На связь подражания (имитации) со всем компексом представлений указывал и А. А. Леонтьев: «Как звонок вызывает у собаки определенную комплексную реакцию, аналогичную реакции на мясо, так здесь имитация трудового действия (щ

связанный с ним звук) вызывала у первобытного человека представление о трудовой ситуации в целом, в частности о5 объекте действия» [83, с. 54].

Помимо подражания важным механизмом психологического воздействия, безусловно усиливавшим эффект внушения и активно используемым ритуалами перехода, был и музыкальный ; и особенно танцевальный ритм. Погружение инициируемых а і единый ритм способствовало возникновению у инициируемых j чувства единства, сплоченности, т. е. установлению такого эмо- j цнонального климата между ними, при котором резко возра- j стала их внушаемость, что, в свою очередь, создавало необхо- j димые условия для бессознательного усвоения передаваемой в • процессе ритуального.действа социальной информации. JI. С. Вы-j готский, разбирая переживания героев «Крейцеровой сонаты>| Л. Н. Толстого, заметил: «Вторая черта, которая подмечена в | этом описании верно, заключается в том, что за музыкой при- і знается принудительная власть, и автор прав, когда говорит, 1 что музыка должна быть государственным делом» [42, с. 320],! Музыкальное сопровождение и танец в синполитейных общест-1 вах являлись неотъемлемыми атрибутами инициаций. Посред-1 ством танца, например, инициируемые имитировали те социаль-1 ные нормы поведения, которым им предстояло следовать после | вступления в «новую жизнь». I

Л. Н. Федорова, профессиональная танцовщица, которая бы-1 ла в длительной служебной командировке в Африке и которую * танец интересовал прежде всего с профессиональной точки зр«- І ния, побывав в отдаленных от городов районах, где традицион- j ный жизненный уклад продолжает во многих своих проявле-1 ннях сохраняться, отмечала: «Интересно, что через художест-1 венно-выразительные средства танца легко просматривается * весь круг забот и обязанностей женщины... в танцевальных і действиях отражено ее положение в общине, ее взаимоотноше- * ние с мужем, нрав и характер, присущие обобщенному образу f женского идеала» [118, с. 91]. І

Овладение ритмом, пластикой, сформировавшимися в ток | или иной конкретной общности, было важным моментом в про-: цессе социализации подрастающего поколения. Как подметила '• Л. Н. Федорова, молодежь специально обучали песням и тан-) цам при подготовке к ритуалам инициации, что было характер- но и для доколониальных африканских обществ. О. Ю. Арте-| мова со ссылкой на материалы, собранные П. Хернондезом в к Океании, также отмечает: «Маленьких детей учат танцевать, как только они начинают ходить... Всякий новый танец взрос-1 дых дети пытаются исполнить в своем кругу, и, увидев, с ка- у кой серьезностью танцуют девочки и мальчики двух—трех лет, } можно подумать, что при этом решается их жизнь» [23, с. 42J. ^ Для более полного понимания роли танцевального ритма ;* как механизма, формировавшего эмоциональный климат меж- j

I

, А ду участвовавшими в ритуале перехода, который, в свою очередь, обеспечивал бессознательное усвоение социальной информации инициируемыми, можно, как нам кажется, провести здесь описания эмоциональных переживаний, которые испытала Л. Н. Федорова, непосредственно участвуя в этих ритуалах. Обладая высокой ритмической культурой, она смогла всецело влиться в африканский ритуальный танец, прочувствовать всю гамму эмоциональных ощущений, которая у нее возникла в этой связи, а главное, перекодировать их на доступный нам язык понятий и категорий. Приведем строки из ее книги:

: «Собрав все внимание и сосредоточившись на ритмике ее движений (танцующей толпы.— В. Б.), я вскоре стала ощущать, что все мое существо, даже биение моего сердца подчиняется общему импульсу танца... Все во мне было созвучно этому всеобщему движению. Трудно сказать, когда было сделано первое движение, оно родилось непроизвольно, вызванное сильным ритмическим импульсом. Дальше, я словно поплыла, подхваченная течением хоровода танцующих, стала частью этого живого организма, звеном невидимой ритмической цепи. Я не задумывалась о движениях, мое тело реагировало на малейшие нюансы ритма. Оно послушно жило в заданной пластике. Как это ни странно, но именно эта зависимость, физическая подчиненность танцевальному процессу рождала ощущение легкости, какое-то внутреннее раскрепощение. И еще было удивительное ощущение себя частью этой движущейся массы людей, чувство ; тесной связи с ними. В этом была какая-то надежность, защищенность... после обряда... долго оставалась в приятном возбуждении и ощущала ритмический контакт, связывающий меня с участниками обряда... в течение многолетней практики -подобное состояние возникало всегда, когда мне доводилось стать участницей действия, независимо от его функций, его этнической принадлежности... Я испытывала всем своим существом то единение огромной массы людей, которое возникло в процессе танца. Эта удивительная влекущая сила была способна объединить сотни участников в мощный, живущий одним ; дыханием организм. И не только подчинить общему ритму физические действия людей, но и создать родственную, духовную близость и психологическую общность... Всякий раз, испытывая на себе воздействие этой внутренней пульсации, поражаешься ее подчиняющей силе. Она крепко держит каждого, кто становится ее пленником» [118, с. 25—27].

Важным моментом для достижения внушающего эффекта становится психологическая предрасположенность суггерента к внушению [78, с. 29]. В. М. Бехтерев считал, что особенно благоприятными условиями для внушения являются господствующие среди многих лиц настроения одного и того же рода и одинаковые по характеру аффекты, развивающиеся в периоды воодушевления народных масс и общего психического возбуж- ' дения, связанного с определенной надеждой или ожиданием {30, с. 46]. Такой, по образному выражению Л. С. Выготского, «психологический документ», который бы дал нам представление о том психическом состоянии ожидания, которое способствует эффективному воздействию внушения и которое, по всей видимости, испытывали инициируемые в преддверии начала ритуала, можно опять же найти у Л. Н. Толстого в описанном им состоянии Пьера Безухова перед посвящением его в масонскую ложу: «Пять минут, которые он пробыл с завязанный глазами, показались ему часом. Руки его отекли, ноги подка шивались: ему казалось, что он устал. Он испытывал самые сложные н разнообразные чувства. Ему было страшно того, как бы ему не выказать страха (выказать страх во время ритуала инициации, в ходе которого юноши, как правило, подвергались самым мучительным процедурам, было также недозволительно для его участников.— В. Б.). Ему было любопытно узнать, что будет с ним, что откроется ему (обычно во время инициаций участников посвящали в те таинства, которые были запретными для непосвященных, т. е. не прошедших инициацию.— В. Б.): но более всего ему было радостно, что наступила минута, когда он, наконец, вступит на тот путь обновленні к деятельно-добродеятельной жизни, о которой он мечтал...»

Этнографические материалы по различным народам мира дают представление о той тщательности, с которой молодежь готовилась к ритуалу инициации. Срок этой подготовки (точнее, непосредственной, направленной подготовки, поскольку а вся предшествующая жизнь рассматривалась мальчиками как подготовка к этому событию) мог варьироваться от нескольких месяцев до нескольких лет. Этот период времени они, ка* правило, проводили в уединении, в тонкостях осваивая правила ; ритуального поведения, тщательно изучая верования социума. На них могли накладываться разнообразные запреты, как-то: j пищевые, сексуальные, на перемещения в пространстве и т. д. \ Здесь же отметим, что ни один юноша не мог не мечтать о і переходе в более высокую социальную страту, что происходила І после прохождения ритуала, так как престиж высокого соки- j ального положения закреплялся в идеологических представлю-j ниях синполитейных обществ. Прохождение ритуала инициации І (успешное) означало вступление в «новую жизнь», с новьшв! правами и обязанностями. Одним словом, характер подготовн j молодежи к инициации в интересующих нас обществах должеа I был надежно обеспечивать эффективность непосредственного j внушения, осуществляемого в процессе самого ритуального действия. I

Хотя действие преобладало в арсенале средств, используе- * МЫХ ритуалом для оказания внушающего эффекта, слово так- і же играло важную роль в этом процессе. В ходе проведения 1 ритуалов обычно произносились различного рода клятвы, за- j клинанвя, назидания и т. д. В этом эмоциональном климате, ' который формировался во время таких ритуалов, слово оказы- ^

I B3J0 буквально гипнотическое воздействие на инициируемых. >

По мнению Б. Ф. Поршнева, «если налицо полное обезогово- І р0Чное доверие... то человеческие слова у слушающего вызывают с полной необходимостью те самые представления, обра- 'У и ощущения, какие имеет в виду говорящий, а полная

: ясность и безоговорочность этих вызванных представлений с . же необходимостью требует действий, как будто эти пред- ; давления были получены наблюдением и познанием, а не по- •

средством другого лица» [111, с. 155]. Он также считает, что ?

при полном или почти абсолютном доверии между людьми і воздействие слова на психику человека можно обозначить в

качестве гипнотического: «Речевое воздействие является неодолимым или, как говорят, роковым, если только не парализовано недоверием — психическим актом отказа» [111, с. 157].

В этой же связи следует уделить внимание такому известному явлению, наблюдаемому этнографами в ритуалах перехода у различных народов данной стадии эволюции, как ритуальное нарушение принятых норм поведения. Мы уже касались этого вопроса, объясняя этот алгоритм поведения, определивший в і известной степени становление человеческой иерархии и оео- ' бенно отчетливо проявившийся на высших этапах первичной •

формации. Результатом было, как мы помним, получение пси- s хологического превосходства высших социальных страт над

управляемыми за счет возникновения у последних по отношению к первым сложного и вообще-то положительно окрашенно- f го эмоционального отношения, но важным компонентом кото- >

рого был страх... Теперь попробуем объяснить последствия этой акции для психологии «нарушителей».

С нашей точки зрения, совершение подобных поступков 1 инициируемыми объективно способствовало психологической дезинтеграции прежней личности инициируемых, что являлось необходимым условием становления новой, субъективно пере- ; живаемой, как своего рода эмоциональное перерождение, осуществлявшееся вместе с изменением социального положения.

' Другими словами, это был своего рода перерыв постепенности,

' который предшествовал становлению новой личности, т. е. ин- !, дивида с новыми правами и обязанностями. Аномальность по- '' ведения, как этап в психологическом развитии индивида, про- •

диктована, видимо, психофизиологическими особенностями человека в качестве социально-биологической особи. Во всяком -

случае, аномальное поведение в период полового созревания 1 непосредственно связано с биологическими процессами в человеческом организме.

Нарушение (узаконенное) норм поведения инициируемыми было своего рода моделью этого естественного процесса. Учи- ?

тывая, что на ранних стадиях социогенеза биологическое во многом детерминировало социальное (разделение труда по полу и возрасту), этот естественный алгоритм мог изначально

I теста переплетаться с социальным, например при нейтрализа- ции возрастной агрессии социальными методами, а именно групповым внушением. В дальнейшей же общественной эволк». ции социальное отдалялось от биологического, но, удерживая в себе форму, определенную биологической эволюцией. Поэтому в ритуалах перехода на любой стадии эволюции первично! формации воспроизводится один и тот же поведенческий алгоритм, а именно момент общественного действа, момент нару-; шения нормы и, наконец, переход в новое социальное состоя- j ние. По-видимому, искусственно вводимая ритуалами перехода ] психологическая дезинтеграция личности посредством диктує- j мого ими аномального поведения оказывала близкое по своему психобиологическому эффекту воздействие тому, которое набл»- j далось в ходе естественного психофизиологического развития, | при котором такое аномальное поведение является необходи- j мым, обусловленным природой этапом этого развития. Собст-1 венно потребность в аномальном поведении, или в «совершение! поступка», для приобретения качественно нового психологиче-1 ского состояния довольно часто испытывают герои художест-1 венных произведений, многим же это приходилось ощущать т | протяжении собственного жизненного опыта. Подобное явление і хорошо описал Л. Н. Толстой в том же эпизоде посвящена* I Пьера Безухова в масонский орден: «Пьер обошел стол и ува-1 дел большой, наполненный чем-то и открытый ящик. Это быа I гроб с костями. Его нисколько не удивило то, что он увидел, I Надеясь вступить в совершенно новую жизнь, совершенно ОТ- I личную от прежней, он ожидал всего необыкновенного, еще * более необыкновенного, чем то, что он видел». Представляв интерес и описание Л. Н. Толстым психологического состояв»! Пьера после завершения ритуала: «По возвращении домоі Пьеру казалось, что он приехал из какого-то дальнего путешествия, где он провел десятки лет, совершенно изменился | отстал от прежнего порядка и привычек». !

Эпизод посвящения Пьера в масонскую ложу воспроизводя? | в основных чертах структуру ритуалов перехода, характерных I для архаических обществ. Страстное желание Пьера «вступить!; в совершенно новую жизнь» и вера в то, что это можно осу-1 ществить таким образом, а также в целом эмоциональность і натуры героя романа в известной мере сближают его психо»-| гическое состояние в этой ситуации с теми переживаниями, ко торые должны были испытывать представители первичной фор-|' мации накануне инициации. Такое страстное желание опреде-| лило и сознательное, целенаправленное отключение Пьерок f, понятийно-логической сферы мышления, которая, как следу из повествования, вступала в конфликт с существующей ситу; цией, воздвигая тем самым «смысловой барьер» на пути вну-} тающего воздействия ритуальных средств. Например: «В ту; минуту, как дверь отворилась и вошел -неизвестный человеяЛ Пьер испытал чувство страха и благоговения подобное том которое он в детстве испытывал на исповеди... Пьер с захва- “j тывающим дыханье биением сердца подвинулся к ритору... подойдя ближе, узнал в риторе знакомого человека, Смольяни- нова, но ему оскорбительно было думать, что вошедший был знакомый человек: вошедший был только брат и добродетельный наставник. Пьер долго не мог выговорить слова...»

Все это дает основания предполагать, что эмоциональные ощущения героя романа в известной степени сопоставимы с теми, которые испытывали представители первичной формации в ходе ритуалов перехода. Однако эффект внушения, описанный Л. Н. Толстым для той эпохи, можно рассматривать как действительно «психологический документ», где вследствие характера ситуации и индивидуальных особенностей героя отразились те пласты психической структуры личности, которые были определяющими на более ранних этапах ее исторической эволюции, но не были характерными для описанного времени. Для индивида того культурного круга, к которому принадлежал Пьер Безухов, определяющим был понятийно-логический тип мышления. Здесь уже можно было говорить о наличии многовариантности поведения в определенной ситуации, которую допускала общественная мораль. Таким образом, индивид этого социального слоя имел возможность выбора поведения, когда разрушались поведенческие стереотипы прошлого, а их идейно* психологические регуляторы, такие, как мораль и нравственность, например, сами стали объектом критического анализа разума. Вспомним хотя бы дискуссию о добре и зле между Пьером Безуховым и Андреем Болконским: «Одно, что я благодарю бога, что не убил этого человека,— сказал Пьер, —

Отчего же?—сказал князь Андрей.— Убить злую собаку даже очень хорошо.

Нет, убить человека нехорошо, несправедливо...» и т. д.

Поэтому сила психологического воздействия ритуала на Пьера не могла определить его поведение в будущем, так как выбор поведенческой модели во всем многообразии жизненных ситуаций, с которыми он сталкивался, прежде всего зависел от деятельности понятийно-логического мышления, противостоящего в известном смысле бессознательным механизмам регуляции поведения, формирование которых во многом обеспечивалось ритуалом. Материалы по Африке также свидетельствуют

о том, что сила действия ритуалов перехода на поведение инициируемых была наиболее заметной в колониальный период в обществах, не подвергшихся влиянию европейской культуры. Это отмечали и исследователи Африки. М. Вильсон, например, упрекала в некомпетентности антропологов, которые не могут ответить на вопрос, каким образом ритуал воздействует на психику человека: «Но мы имеем возможность наблюдать, как под воздействием действия и слова в процессе ритуала коренным образом изменялось поведение людей после завершения празднества» [285, с. 68].

В районах же, где европейское влияние было достаточно сильным, что приводило к резкому возрастанию ситуаций, сре-| ди которых индивиду необходимо было делать выбор, ритуал I как средство психологического воздействия терял СВОЮ эффек- I тивность. Так, старики коса, по сведениям А. Ричардс, народ. | ности, проживающей в предместьях Кейптауна, постоянно жа-| ловались на то, что «молодежь после инициации продолжаю jl вести себя безответственно» [250, с. 120].

Таким образом, ритуалы перехода были важным механиз-|:: мом той власти, которую принято определять как власть тра-Ц дицин в обществах первичной формации. В их основе дежаїїі поведенческий алгоритм, сформировавшийся на ранних стадиздIі: социогенеза под давлением объективной необходимости преодо-^ лення естественных психобиологических противоречий, ВОЗНй-1' кавших между поколениями, и прежде всего представителями!! мужского пола. Общественное внушение было тем средством, 1|- которое использовалось ритуалом для закрепления в сознавал! людей сложившейся в обществе социально-политической иерар-І хни, для обеспечения ее простого воспроизводства. По мере®' эволюции социальной структуры в рамках первичной форма-® ции, что одновременно означало и усиление противоречий мех.к ду различными социальными стратами, возрастает и роль рм.>’ туада как средства психологического принуждения, призван»! го в известной мере снять эти противоречия, ПОДЧИНИВ Ер интересам общественной организации. Этот факт был отмечен § Г. Спенсером: «Вместе с превращением простых обществ ijf сложные... возникает большое число обрядовых правил, pery-J лирующих все жизненные действия» [115, с. 227]. f,

Возрастание роли ритуала перехода в качестве средства || психологического принуждения происходило за счет более аі-І; тивного использования психофизиологического механизма за-»; лрета, через количественное увеличение культурной нормы тЩЩ как регулятора поведения, а также более жесткой ее диффШ ренциации в соответствии с социальной иерархией. Изменяла» |§ и структура ритуалов перехода в плане совершенствовавим используемых средств для оказания более эффективного вау-® тающего воздействия на инициируемых. Эта тенденция отчет-» ливо прослеживается как на африканском материале, так к ш1| материале народов других континентов. А. Абрамян, осном-Щ ваясь на этнографических материалах, собранных М. МепедК пришел к выводу: «Первоначально церемонии инициации тієщ были столь мучительны для посвящаемых, а современные шф-Щ циационные комплексы являются исторически обусловленной разновидностями более архаического комплекса, когда-то фр роко распространенного по всему континенту и не включавше- ,> го в себя многих мучительных операций типа обрезания и суб-г инцизии» [18, с. 55]. • і

Рассмотрение проблем, связанных с властными отношей|р Ц ми, в том числе социально-психологическим аспектом этих от->> ношений, неотделимо от вопросов лидерства. Другими словаке любая власть индивида, социальной группы, класса и т. д. в конечном счете выступает как навязывание воли одних людей др\'гим. Ф. Энгельс писал, например: «Мы в достаточной мере могли убедиться, что полное равенство двух воль существует лишь до тех пор, пока обе эти воли ничего не желают, но как только они перестают быть абстрактными человеческими волями и превращаются в действительные индивидуальные воли, в воли двух действительных людей,— равенство тотчас же прекращается... одним словом, всякое различие в качестве обеих воль и сопровождающих их интеллектов оправдывает неравенство между людьми, которое может доходить до подчинения» [10, с. 104].

Важнейшей социальной предпосылкой власти традиции являлось постоянное простое воспроизводство социальной информации, которое на данном этапе развития общественной организации могло осуществляться лишь при лидирующей роли старших, являвшихся главными ее хранителями и источниками передачи. Основой их психологического доминирования был естественно формировавшийся эмоциональный климат между старшими и младшими и обеспечивавший усвоение последними социальной информации путем подражания. На более поздних этапах социализации психологическое преимущество старших, позволявшее им доминировать в волевом отношении, формировалось и закреплялось социальной организацией, использовавшей для этого такие механизмы, как запрет и ритуал. Таким образом, возрастное доминирование сменялось социально-возрастным. По мере эволюции первичной формации социальновозрастное доминирование играло все более заметную роль, все более отрывалось от своей биологической основы. Это, в частности, выражалось в том, что передвижение индивида по социально-возрастной иерархии, которая, по сути дела, определяла структуру любого общества, на какой бы стадии первичной формации оно бы ни находилось, все меньше зависело от естественных биологических изменений в организме человека. В некоторых известных этнографам синполитейных обществах этот принцип получил наиболее полное развитие, обретя, таким образом, свою логически завершенную форму. Особенно ярким примером в этой связи были общества с так называемыми возрастными классами. Они были широко представлены в Восточной Африке [63].

Возрастной принцип в той или иной форме пронизывал всю социально-политическую иерархию первобытных обществ. Описывая жизнь зулусов, А. Брайант писал: «Что испытывает любой обитатель крааля от своего отца, то, в свою очередь, он переносил, правда, в меньшей степени, на младших, требуя от всех моложе его по возрасту или стоящих ниже его на общественной лестнице такого же повиновения, какого требовал от него старший. Наряду с требованием полнейшего повиновения развивалось не только почтение к старшим, но нечто боль- шее, благоговение ко всем, кто старше. Это благоговение было всеобщим. Маленький мальчик почитал старшего мальчика, - последний своего старшего брата, а все вместе своих родите- | лей» [35, с. 127]. Г. Спенсер обращал внимание на социальную 1 обусловленность возрастной терминологии: «В патриархальном 1 обществе назвать себя сыном другого лица равносильно на- | звать слугою его или рабом его» [115, с. 190]. По его мнению, | слова, выражавшие старшинство, со временем превращались в I почетные титулы. Разбирая этимологию европейских дворян- I ских титулов (граф, барон и т. д.) эпохи феодализма, он пока- | зал их связь с возрастными категориями более раннего перио- 1 да [115, с. 199]. I

По мере эволюции первичной формации, как мы отмечали, 1 социальная дифференциация по возрастному принципу прояв- | лялась более четко. Это обусловливало, вследствие описанных I нами механизмов, и усиление власти старших, понимаемой как 1 возрастание психологического насилия с их стороны. Так, если I у нуэров, социально-политическое развитие которых находилось I на довольно низкой стадии, старейшины, по наблюдениям | Е. Е, Эванс-Причарда, имели призрачную власть над своими I младшими родственниками [130, с. 158], то у зулусов, проела- I вившихся развитой военной организацией, А. Брайант наблю- 1 дал всеобщее почтение и благоговение к старшим, а их власть I над младшими, по его словам, была подобна власти царя или | живого бога, которому оказывали покорность как при жизнн, 1 так и после его смерти [35, с. 141].

Таким образом, лидерство, основанное на возрасте, обеспе- 1 чивало волевое доминирование старшим социально-возрастным 1 группам. Этот тип лидерства закреплялся в социальных нор- 1 мах на самых ранних этапах общественной эволюции, выступая 1 в результате как формальное лидерство. Его социальная функ- | ция была детерминирована процессом общественного воспронз- Ї водства, содержанием которого на данной стадии эволюции § являлась передача жизненного опыта от поколения к поколе- t нию. ц

Именно в этом процессе Г. Спенсер усматривал возникно- ; вение так называемого «правительственного чувства». «Bo-пер- | вых, эмоциональная природа, обусловливающая общий образ | поведения, наследуется от предков, являясь продуктом всех I деятельностей этих последних; во-вторых, частные мотивы, пря- | мо или косвенно определяющие предпринимаемый способ дейст- f вия, внушаются на ранних ступенях развития старшими при I посредстве требований, верований и обычаев, унаследованных... t Говоря кратко, „правительственное чувство" является наші- | ленным и организованным чувством прошлого» [115, с. 228J1 і «Под правительственным чувством» Г. Спенсер понимал не | что иное, как чувство иерархичности, которое тесно взаимосвя- I зано, если не совпадает полностью с чувством корпоративности. ) Действительно, истоки этого чувства лежат в характере эмо- ' авональных взаимоотношений старших и младших, соответствующая организация которых обеспечивала существование общества в пространстве и во времени. На базе этого чувства, на чем мы далее остановимся подробнее, возникали и первые политические идеологии, и в частности в известной мере культ предков, который закреплял в сознании людей сложившиеся в обществе властные отношения через апелляцию к авторитету прошлого (предков). Для сохранения и упрочения чувства корпоративности, а значит, и для сохранения и упрочения властных отношений в существующей форме правящие группы всех времен и народов достаточно вольно обращались со своей историей, трактуя ее таким образом или выхватывая из нее те факты и события, которые способствовали большей консолидации народных масс вокруг этих групп.

Лидерами в обществах первичной формации часто становились также индивиды, обладавшие особыми, врожденными способностями оказывать внушающее воздействие на окружающих, способствуя тем самым совместным коллективным сопереживаниям событий, что вело и к возрастанию корпоративности данного коллектива. Именно в этом и состояли социальные основания такого типа лидерства. Эти индивидуальные свойства «грают определенную роль для осуществления лидерских функций и на более поздних этапах общественной эволюции.

В. М. Бехтерев писал: «При этом влиянии героев на толпу забывают о внушении, той важной силе, которая независимо от силы ума и энергии служит могучим орудием в руках счастливо одаренных от природы натур, как бы созданных быть руководителями народных масс» [30, с. 174].

Этнографические материалы по различным синполитейным обществам дают основания предполагать, что часто такими лидерами становились люди с врожденными психическими аномалиями, которые выражались в повышенной возбудимости, способности впадать в транс и т. д. В Африке, например, такие индивиды были колдунами, шаманами, пророками и т. д. Эти поведенческие «документы» можно фиксировать и в обществах, развитых в социально-экономическом отношении. В. М. Бехтерев обследовал психически больного Малеваного, который был руководителем одной из религиозных сект. Во время общих молитв, когда Малеваный начинал дрожать («трястись», по местному выражению), у присутствующих также являлись вздрагивания и судороги [30, с. 100]. Малеваный внушил своим последователям слуховые галлюцинации и запахи. Прежде эти галлюцинации возникали у самого Малеваного, а затем уже передавались им (внушались) его последователям. Причиной же возникновения этих ощущений у него самого были специфические особенности психики Малеваного: «Нельзя сомневаться в том, что обманы чувств, возникая под влиянием коркового возбуждения, нередко действуют на психическую сферу подобно всякому постороннему внушению и вызывают влечения и

побуждения, против которых человек не в состоянии бороть как и против действующих внушений» [30, с. 111]. I

Роль таких лидеров особенно велика была во время раз- | личного рода церемоний, ритуалов и т. д., т. е. тех событий в I жизни общества, которые имели для него особую значимость, | выражавшуюся в форме коллективных сопереживаний людей. I Представляется, таким образом, что первичным в процессе | взаимодействия лидеров и коллектива людей был все же со- 1 циальный момент, роль же лидера сводилась к различного ро- 1 да манипуляциям психическим состоянием коллектива, обуслов- 1 лепным именно этим моментом. Другими словами, возникнове- 1 и не данного типа лидеров в первую голову было продиктовано- | потребностями самого общества в организации определенного | эмоционального состояния, а затем уже индивидуальными о сек 1 бенностями личности, психические особенности которой отвеча- I ли требованиям общественного запроса. Часто же приоритет I в этом взаимодействии отдается именно этим личностям, спо- | собным, как предполагается, воздействовать на общество, ведя | его в им же избранном направлении. В этой связи интересны I наблюдения Л. Н. Федоровой за поведением африканского зна- харя во время ритуала исцеления больной. Сам факт з а боле- ’ ваемости, по представлениям африканцев, таил для общества ? немалую опасность, так как свидетельствовал о наличии в об- < ществе колдуна, а именно следствием колдовских чар рассмат- '* ривалась любая болезнь. Поэтому это событие сопереживал :!- весь коллектив: «Все это действие подчинялось тщедушному на ^ вид старичку, реагируя на хрипловатые возгласы, длинные і вокальные тирады, повелительные жесты... Помахивая неболь- <• шим венчиком из трав и что-то мыча по-стариковски себе под > нос, целитель стал быстро, семеня босыми ступнями, обходить ' всех сидящих на земле. Оттого, что хоровое пение было внезапно остановлено и все присутствующие застыли в неподвижно- ;•*, сти, это нечленораздельное мычание старика, казалось, дли- І лось до бесконечности... Неожиданно сильный резкий голос, С' словно острием ножа, пронзил неподвижную духоту воздуха, | устремляясь в небесную высь. Стройный хор повторил на свой манер эту вокальную тираду старика. Снова взвился в черноту ночи голос целителя, и словно эхо вторили ему все присутст- р вующие. Многократно повторяясь, этот диалог заклинателя а 4 хора становился все динамичнее, напряженнее, нервознее. Зву- ;• ш традиционного оркестра, молчавшего ранее, завершили на- •" гнетание драматизма, помогая достигнуть необходимый уровень, общего эмоционального накала... Внезапно старик остановился» и резко наступившая тишина, удар, разом оборвала звучание $ хора и оркестра» [118, с. 38]. Манипулируя эмоциональным со- І стоянием толпы, знахарь тем самым, с одной стороны, способст- * вовал усилению чувства корпоративности коллектива, направ- ленного против дезинтеграционных колдовских сил, а с дру- ’ гой — оказывал мощное внушающее воздействие на пациентку, | ?которое, по всей видимости, могло способствовать ее излечению. «Гипноз в таких случаях бывает настолько силен, что в глазах у всех участников обряда позволяет цилителю совершать самые невероятные манипуляции со своими подопечными» .{118, с. 78].

Основной социальной функцией такого типа лидерства на данной ступени общественной эволюции было упрочение корпоративности коллектива. Деятельность этих лидеров, по существу, была направлена против дезинтеграционных сил, связанных с изменением статуса отдельных индивидов или групп, что обязательно сопровождалось ритуалом. Сила же воздействия ритуалов на психику его участников во многом зависела от свойств такого лидера.

Выше мы рассмотрели те социально-психологические механизмы, которые лежали в основе «власти традиции», выражавшейся в немотивированном соблюдении индивидом социальных норм поведения, а также в подчинении лидерам. Важной представляется связь властных отношений этой стадии эволюции с идеологическими представлениями, т. е. отражением их в сознании людей. Несомненно, любая идеология является в конечном счете отражением экономических отношений, однако она не может быть выведена непосредственно из них, а только через социальную психологию, которая есть связующее звено между экономикой и идеологией. По выражению Г. В. Плеханова: «Все идеологии имеют один общий корень: „психологию данной эпохи"» [106, с. 554].

На наш взгляд, самые ранние идеологические представления неизбежно должны были отражать те психические процессы, которые сопутствовали становлению социальных норм поведе- ния. Прежде всего это касается эмоциональных переживаний, связанных с психофизиологическим механизмом запрета, важнейшим составляющим которых был страх.

Отметим, что проявление такого чувства у человека коренным образом отличается от пассивно-оборонительного рефлекса, который определяет поведение животных. У человека страх направляет его на созидательную деятельность. Это чувство заставляет его «осилить себя в сфере человеческой практики — в сфере созидания: это противоречивое чувство... оба эти чувства совместимы в одном человеке в пользу созидания, но не в пользу суеты» [129а, с. 495]. Более того, страх неразрывно связан с творческой деятельностью человека: «Это самое удивительное чувство, которое охватывает каждого истинного художника прежде, чем он приступит к выражению своего идеала» [129а, с. 496].

Можно предположить, что именно страх, возникновение которого было обусловлено процессами торможения в психической сфере человека, в связи с формированием социальных норм поведения служил психологической базой ранних идеологических представлений. Такие представления, если следовать

этой логике, должны были прежде всего отражать складывав- ; шуюся в обществе организацию с присущей ей системой сопод- і чинення иерархических уровней. Подобное допущение мы де- лаем на том основании, что основная функция страха, о чем і шла речь выше, состояла в закреплении возникавшей в общест- j ве иерархии на психологическом уровне. j

Слабый уровень развития понятийно-логического мышления 1 на данной стадии эволюции, преобладание в нем эмотивного 1 элемента определили и форму этих представлений. Единствен- j но возможной формой могла быть фантазия, которая, по I Л. С, Выготскому, была «как бы вторым выражением эмоции» 1 [42, с. 264]. Он считал, что «чувство и фантазия являются ве | двумя друг от друга отделенными процессами, но в сущности 1 одним и тем же процессом, и мы вправе смотреть на фантазию, | как на центральное выражение эмоциональной реакции» [42, | с. 265]. Опять же осмыслению в фантастических образах долж-1 иы были подлежать прежде всего те социальные отношения, 1 которые складывались между людьми в процессе совместно! 1 деятельности, так как, во-первых, именно они были источников 1 социальных эмоций, включая и чувство страха, а во-вторых, 1 потому что полет человеческой фантазии, как показывают дан- 1 ные исторической психологии, должен был быть ограничен КОЙ- I кретно-действенными ситуациями. А. Р. Лурия писал в это! | связи: «Все, что известно психологической науке, заставляет 1 думать, что воображение приобретает черты деятельности, 1 определяемой сложными мотивами, лишь на относительно позд- 1 них стадиях развития. На ранних этапах оно еще долгое время продолжает быть связанным с непосредственной ситуацией, обладая, как и все остальные психические процессы, непроизвольным характером» [85, с. 139].

Согласно вышеизложенному, культ предков, хорошо известный этнографам тип идеологических представлений, проявление которого можно в той или иной степени фиксировать у всех I первобытных народов, есть не что иное, как результат отраже- У иия в головах людей процесса становления социальной иерар- J хии, в которой старшие имели преимущественное значение. -| В основе этих представлений лежит вера людей в сверхъестест- | венные возможности старших (предков). Наделение предке® | сверхъестественными ВОЗМОЖНОСТЯМИ суть — выражение той же I эмоции страха, служившей психологической основой этой идео- I логин. «Страх... суть один из основных элементов данной струк- | туры (суперличности.— В. В.), ее подлежащее, ее начало» I [129а, с. 494J Если в известных синполитейных социумах со {, слабо выраженной социально-политической организацией отно- шение к старшим можно определить как уважение, почитание Г< и т. д., то в развитых в этом смысле обществах такое отношение ? граничило с их обожествлением. В реальной жизни это прояв- | лялось в беспрекословном подчинении младших старшим.

М. Вильсон отмечала, что в основе соблюдения норм поведения 1 у ньякуса лежала вера в мистическую силу старших: «Их гнева боялись, так как, по мнению ньякуса, старшие действовали не в одиночку, а в тесном взаимодействии с духами (следует понимать с предками.— В. Б.)» [285, с. 84]. Огромной властью обладали старшие и у зулусов. Так, положение отца в зулусской семье описывал А. Брайант: «Мы едва ли можем представить покорность и почтение, какие оказывали все члены семьи: этому владыке, как при его жизни, так и после его смерти» [35, с. 273]. По справедливому замечанию А. А. Кара-Мурзы, «появление религиозного почитания предков становится возможным благодаря решающим изменениям в общественном бытии коллектива... Иерархизация сверхъестественных образов была лишь „фантастическим отражением" реальной социальной иерархизации» [64, с. 108].

Когда речь идет о ранних идеологиях, и в частности о культе предков, вряд ли следует пытаться описывать их в виде более или менее строгих теоретических концепций, так как на этой стадии эволюции психических процессов они преимуществ венно совпадали с социальной психологией, где представления и эмоции еще были слиты воедино. Поэтому попытки европейских исследователей описать их были не что иное, как перекодировка в основном чувственного начала на язык понятий и категорий. В результате таким идеологиям неизбежно навязывалось то теоретическое содержание, которого у них попросту не могло быть. Естественно, для М. Вильсон, например, культ предков — это почитание мертвых, для И. Копытова же — поклонение живым старейшинам, хотя, наверно, и то и другое верно при условии отсутствия в архаическом мышлении четкого водораздела между жизнью и смертью.

Если возникновение идеологии культа предков было связано с отражением в сознании людей норм поведения, определявших общественную иерархию и являвшихся, по сути дела, формой выражения социальных эмоций, возникавших в связи с процессом становления этих норм, то в плане общественного воспроизводства такие представления выступали первичными по отношению к подрастающему поколению, активно формировали эти нормы поведения, способствовали воспитанию эмоций, отражавших в психике человека сложившуюся в обществе иерархию. Важным механизмом не только психологического, но и идеологического воздействия был ритуал инициации или ритуалы перехода в широком смысле слова.

Ритуалы были тесно связаны с представлениями культа предков, освящались их авторитетом. Это, в частности, проявлялось в лидирующей роли старших в процессе проведения ритуальных действий. Именно в ритуале видит А. Валлон активное начало идеологических представлений в формировании людей первичной формации: «Наступил момент, когда деятельность человека стала направляться чем-то иным, кроме автоматизмов, используемых для удовлетворения потребностей...

наступил момент, когда она стала подчиняться обрядам, отличающимся от самого предмета, когда она стала стремиться реа- лизовать образы и выражать понятия, выходившие за рамкв и ее чувственной внешности: с этого момента и начинаете* великая попытка представителей теории, которая должна при- і вести человеческий род к осмыслению вселенной, в то же время • бесконечно обогатить его собственное сознание, оторвав его і от простых депрессивных или тонических чередований желаниі і и их удовлетворения, страданий, порожденных потребностями, ] и импульсов, порожденных желанием, и спокойным состояние» | ?без инициативы, без спонтанности, которая за ними следует» |

средством ритуала, социальная информация закреплялась g1 том числе и на идеологическом уровне. Иными словами, боязні 1 нарушить нормы поведения, которая психологически была 1 обусловлена психофизиологическим механизмом привычки s I запрета, отражалась в сознании в качестве боязни нарушить! предписания предков, от которых, как предполагалось, неиз- j беж но должно было последовать наказание. I

В ритуалах перехода ярко прослеживалась и идея перерож- j дения. Так, проведение через инициацию означало не только! получение новых прав и обязанностей, но и нового имени, сим-1 волов и т. д. Представляется, что сама эта идея была первой-1 чально имитацией естественного процесса полового созревания, | для которого характерно сильное, порой до неузнаваемости, из- і менение внешности, голоса и который наиболее интенсивно, | как известно, протекает у представителей мужского пола. ’| Идея перерождения в процессе ритуалов перехода отчетли-1 во проявлялась в имени. По завершении ритуалов индивид* (или группа) получал новое имя, которое само по себе выступа-1 ло в качестве носителя определенных социально-политичешк 1 свойств. Такое отношение к имени представителей архаиче-I ских обществ объясняется прежде всего стадиальными свойет-1 вами их мышления, в котором «слово у них употреблялось ка* | имя собственное, как звук, ассоциативно связанный с тем ш§ иным индивидуальным предметом» [45, с. 97]. Таким образо»,! слово в той ситуации выступало носителем тех же свойств, что* и известный предмет или явление. Леви-Брюль приводит ма-| териалы по китайцам, собранные И. Грунтом в конце XIX-- начале XX в.: «Китайцы имеют тенденцию к отождествлению^, имен с их носителями, тенденцию, проявляющуюся бок О бой | -с их засвидетельствованной множеством фактов неспособ-1; ностью ясно различать изображения и символы от тех реаль- костей, выражением которых они являются» [82, с. 32]. Мате-J; риалы, собранные Р. Янгом в Африке по лугуру, свидетельст-1 вуют о том, что у них имя означало некую абстракцию свойств | масти, воплощаемую в лицах (живых и мертвых), принадле-( жавших к правящей родственной группе. По его словам, лугуру никогда не скажут, что вождь управляет людьми: «О нем говорили — он правит именем» [287, с. 56].

На протяжении всей жизни индивид имел несколько имен», которые ему давались по мере продвижения по социально-возрастной иерархии, поэтому по имени можно было определить его социальный статус. А. Брайант отмечал в этой связи: «Иногда можно слышать, как мужчина обращается к другому с негодующим упреком: „Ступай, роди себе ребенка и зови его І именем, каким ты называешь меня“. Смысл этих слов таков:

; не ребенок твой, чтобы ты мог со мной так обращаться, на- ; зывай меня требуемым вежливостью именем11. Так осаживают ; того, кто в нарушении зулусского этикета назвал мужчину его : личным именем, как зовут детей, а не именем клана или полка»,

; как полагается» [35, с. 141].

Имя играло, безусловно, наиважнейшую роль в идеологии культа предков. Леви-Брюль, ссылаясь на обширный этнографический материал, показал, что система имен часто была ограничена определенным социально-родственным коллективом и «жизнь клана — это не что иное, как совокупность возрождений и смертей всегда одних и тех же индивидов» [82, с. 228]. Таким образом, жизненный цикл индивида представлялся в виде последовательных перевоплощений, в ходе которых он обретал определенные права и обязанности, включая и смерть как переход в статус предка с последующим возрождением его имени. По-видимому, естественной предпосылкой для возникновения этих представлений могла служить внешняя схожесть рождавшихся потомков с умершими членами социально-родственного коллектива.

Большая роль в идеологических представлениях культа предков принадлежала символам власти. Их роль вообще трудно переоценить в системе властных отношений любой стадии эволюции общественных отношений. Как заметил Аристотель, «когда одни властвуют, другие находятся в подчинении, все- таки является стремление провести различие между теми и другими в их внешнем виде, в их речах и в знаках почета» [22, с. 398]. Известно, что инициируемые по завершении ритуалов перехода получали определенные материальные атрибуты, символизировавшие их социальный статус. Причем обладание этими символами приравнивалось обладанию самой властью [90, с. 58]. Таким образом, знак наделялся в полной мере теми свойствами, которые он символизировал. По представлениям африканцев, вождь, например, получал доступ к сверхъестественным силам, через обладание каким-либо предметом, который мыслился как бы посредником между видимым миром живых и невидимым миром предков. Правитель мог наделить долей власти другого, просто даровав ему часть этого предмета.

Универсальным явлением для синполитейных обществ была вера -в магию или магическая идеология. Непосредственной причиной ее возникновения были стадиальные особенности

-мышления, характерные для представителей первичной форма- I ции: «Средства мышления, которыми вооружен примитивна! - интеллект, с неизбежностью приводили к комплексному мыщ. | лению, подготавливая психологическую почву для магии» [4gi | с. 120]. Это комплексное мышление способствовало возникнете- | нию у субъекта психологической взаимосвязи между ним а | -окружающими его предметами, а также между этими предме- I тами и явлениями. По мнению Л. С. Выготского: «Магия при-1 ннмает власть над мыслями за власть над вещами: естественные законы замещаются психологическими, то, что сближается 1 в мысли, сближается для примитивного человека в действи-1 тельности» [45, с. 116]. Отсюда, по его же выражению, «преоб-1 ладанне связи субъективной, возникающей из непосредственно- ; го впечатления, над связанностью объективной. Отсюда полу-1 чается объективная бессвязанность и субъективная всеобщая ! связанность» [43, с. 256]. I

Субъективная связь всего со всем, и прежде всего субъекта 1 с окружающим его миром, в основе которой лежала стадиаль-1 пая специфика мышления, неизбежно приводила первобытной) 1 человека к попыткам воздействовать на окружающий мир ад. щ средством этих связей. Такая связь в принципе и есть та ма- § гическая сила, при помощи которой люди пытались влиять на 1 -окружающую среду. Представления об этой силе этнографы | обнаруживали у самых различных народов данной стадии эво- | люции. Леви-Брюль, в частности, приводит материалы А. Флет- I чер по североамериканским индейцам: «Они рассматривали вс* ® одушевленные и неодушевленные формы, все явления как про- | никнутые общей жизнью, непрерывной и похожей на волевую I силу, которую они сознавали в себе самих. Эту таинственную а силу, наличную во всех вещах, они называли ваканда, этим 1 путем все вещи оказывались связанными с человеком и между | собой. Этой идеей непрерывности жизни утверждалась связь I между видимым и невидимым, между мертвыми и живыми, I а также между осколком какого-нибудь предмета и целым 1 предметом» [82, с. 92]. - І

У бена 40-х годов нынешнего столетия также можно было 1 фиксировать представления о такой силе. У них эти представ- \ ления имели ярко выраженную тенденцию к дифференциации, совпадающей с направлением социального расслоения, специи- t- лизацией управленческих структур. В частности, имело место І отождествление ее с верховным божеством, стоящим во главе »' остальных предков. В то же время достаточно очевидно про- * сматривалась и ее функция как всеобщей волевой связи. По материалам Г. Калвика, представления о магической силе сре- ? ди различных представителей общества были неодинаковым т. Один говорил: «„Мулунгу — вождь предков, которые живут | вместе с ним“,‘ но после некоторого раздумья добавлял: „Маги- •’ ческие средства знахаря есть Мулунгу. Дьявольская сила коя- ! дуна также Мулунгу“. Другой считал, что колдун убивает по- j тому, что это угодно Мулунгу, и, когда духи предков не помо- гают’ человек также идет к Мулунгу. Говорили также: „Это лекарственное средство — моя жизнь, это мой Мулунгу, и без него я умру11. Больной говорил: „Мулунгу вошел в меня",—знахарь же говорил больному: „Это средство поможет тебе. Это М\-лунгу“» [160, с. 99].

'Принимая власть над мыслями за власть над вещами, первобытный индивид активно воздействовал на окружающий мир. Предполагая наличие магической силы, связывающей его с окружающими предметами, он организовывал свое поведение таким образом, чтобы оказать определенное воздействие на эти предметы. «Отличительная черта магического мышления,— писали Л. С. Выготский и А. Р. Лурия,— примитивного человека заключается в том, что его поведение, направленное на овладение природой, и поведение, направленное на овладение собой, еще не отделены одно от другого» [45, с. 116]. Наиболее характерным примером такого магического воздействия может с.г.'жить широко распространенный среди отсталых народов способ, заключавшийся в подражании свойствам того или иного предмета или явления (имитативная магия).

Однако преобразующая деятельность человека, конечно, не сводилась к воздействию на нее посредством магии, что вряд ли могло обеспечить ему выживание в сложных условиях окружающей среды. В основе ее была производственная активность, в процессе которой индивид строил свое поведение в соответствии с логикой, диктуемой ему реальными условиями жизни. Однако эта деятельность осуществлялась им преимущественно автоматически, без предварительной внутренней коммуникации, посредством так называемого практического интеллекта. Корни этого явления лежат в асинхронности развития практического и речевого мышления, которое отчетливо фиксируется н в онтогенезе. Ребенок сначала учиться действовать и лишь петом говорить. Поэтому логика действий первобытного человека не могла превратиться в логику его знаний, сформулированную в понятиях и категориях языка. Л. С. Выготский и

А. Р. Лурия видели в расхождении «линии развития практически действенного интеллекта, технического мышления и мышления речевого, словесного „предпосылку для возникновения магии"» [45, с. 120].

В соответствии с магическим мировоззрением любой индивид мог, организовав определенным образом свое поведение, воздействовать на окружающую действительность, в том числе и на других людей. Однако на базе этих же представлений возникали и предрассудки, когда некоторые субъекты обладали исключительными возможностями в этом плане. Прежде всего это были индивиды, так или иначе выделявшиеся на фоне остальных. Так, лидеры, в основе авторитета которых лежал возраст, могли, как предполагалось, весьма существенно влиять ча события с помощью контроля над магическими силами. Со- циально-психологический механизм, обусловивший их л иди- | рующее положение в рамках магическом идеологии, представ- ч ляется следующим. Возникновение социального страха по | отношению к старшим, как мы помним, было связано с про- § цессом становления социальных норм поведения. На этом эмоциональном фоне, в условиях ограниченных возможностей > архаического мышления к установлению объективных связей между причиной и следствием на уровне аострактного знания, § естественные преимущества старших, прежде всего в практиче-1 ской деятельности, которые они имели благодаря большому |> жизненному опыту, неизбежно расценивались этим мышлением І в качестве особых дарований в смысле воздействия на маги- ческие силы, которые, как предполагалось, связывали чело- jt века с окружающей действительностью. При восприятии мира, исключавшем четкую границу между живыми и мертвыми, особой магической силой наделялись и умершие старшие, т. а предки, причем они получали преимущества над живыми, вероятно, потому, что стояли в возрастной иерархии выше живых. 1 Особенно на высших этапах первичной формации предкам й приписывалась огромная власть над живыми. у

На базе магической идеологии возникли и такие представ- ; ления, как колдовство, знахарство, ведовство и т. д. Все они '' могут быть представлены в качестве разновидностей этой идео- логии. Мы уже упоминали о том, что колдунами, знахарями, * пророками и т. д. были в том или ином отношении аномальные люди, которые, как предполагалось, в большей степени, чем 1 остальные, контролировали магические силы, за счет чего име- I ли и большие возможности оказания воздействия на природ- ные и социальные процессы. Сам факт отклонения от нормы вызывал повышенную эмоциональную реакцию архаического J коллектива. Это, в частности, касалось и появления на свет людей с различными психофизиологическими недостатками. На таком эмоциональном фоне все последующие события, имев- Щ шие для социума повышенную значимость, неизбежно ставн- Щ лись архаическим мышлением в причинно-следственную связь! с первым событием. Этот механизм и лежал в основе представ- If лений о таких аномальных индивидах как носителях особого Ц магического потенциала. Достаточно образно описал этот про- В цесс Г. Опенгеймер: «Всякое происшествие, нарушающее &Щ (монотонность протекания жизненного цикла.— В. Б.), как бы і незначительно оно ни было, служит главной темой для разгово- ров целые дни и недели. Точно так же и действия человека, ? выходящие хоть сколько-нибудь из общего уровня, способны / привлечь большое внимание и отпечататься в памяти с жи- 4 востью, часто не соответствующей ее значению... Каждый ве- обычный акт, подобно всякому незнакомому явлению, чреват J магическими явлениями, и публичное бедствие может быть ОТ- '» несено за счет гибельных механических сил, освобождаемых ї этим актом..; а поскольку соблюдение этих обычаев группа |

является обыденным делом, всякое отступление, даже легкое, от установленных правил поведения сразу приобретает характер "чрезвычайного, порождающего события, а потому неизбежно ставится в связь с религией и магией» [99, с. 21—22].

Стадиальные особенности архаического мышления (или магическое мышление) лежали в основе возникновения и такого типа идеологии, как тотемизм. Под тотемизмом обычно понимают поклонение какому-либо животному или предмету. Подобное явление зарегистрировано этнографами в различных синполитейных обществах. Особенно отчетливо тотемизм представлен у североамериканских индейцев и австралийцев. Прежде всего отметим достаточно четкую связь между тотемизмом и культом предков, которая проявлялась в том, что животное (или предмет) в соответствии с этими представлениями выступало в качестве своего рода тотема-предка определенной социально-родственной группы. По мнению В. Вундта, «животное яредок представляет не какую-либо исключительную парадоксальную разновидность культа предков, а единственно возможную первоначальную его форму» [46, с. 253]. А. Брайант на основании сравнения большого этнографического и лингвистического материала показал генеалогическую связь между культом предков и тотемизмом. Он, в частности, писал: «Этнологам, к сожалению, не приходит в голову, что все эти понятия как-то «вязаны между собой, что тотемизм в Америке и табу в Полинезии, культ предков в Африке могут быть почти одним и тем же, если они не одно и то же. Во всяком случае эти понятая представляют собой у разных народов проявление одного і того же примитивного верования, которое в своей простейшей форме вылилось в культ предков» [35, с. 275]. Тотемизм, так же как и культ предков, был тесно связан с соблюдением определенных запретов (табу), и в первую очередь с пищевыми и половыми табу. 3. Фрейд отмечал: «Самые старые и важные запреты табу составляют оба основные законы тотемизма: не убивать животного тотема и избегать полового общения с товарищем по тотему» [121, с. 45].

По нашему мнению, когда речь идет о первичной формации, в принципе невозможно четко дифференцировать идеологические концепции, исходя опять же из стадиальной специфики мышления, в котором превалировал эмотивный элемент. Другое дело, что в этих обществах животное часто отождествлялось с человеком, оно могло выступать в качестве предка социальной группы, следы этого явления фиксировались этнографами в широкой практике представителей синполитейных обществ давать людям имена, соответствующие названиям определенных животных. В. Вундт, в частности, упоминает о такой традиции у аборигенов Австралии: «Отдельный человек обладает несколькими тотемами, один тотем получает при рождении в качестве члена клана, второй при инициации, третий при вступлении в тайное общество и, наконец, переход к

индивидуальному тотему» [46, с. 231]. Причем отчетливо фиксировалась магическая связь между именем и соответствующий животным, что предполагало необычное отношение к этому жи- : bothomv со стороны социальной группы или индивида (запрет і убивать, потреблять в пищу и т. д.), так как в противном еду. і чае имелись в виду нежелательные последствия для самих но- j еителей тотемических имея. У дессанех (Восточная Африка) j й 80-х годах нынешнего столетия можно было наблюдать та- 1 кую картину. На одном из собраний племени молодежь требо- ! вала от старейшин осуществления набега на соседей, которые j препятствовали выпасу их скота: «При этом молодые люді ! ссылались на свои бычьи имена, а некоторые из них метафори- I чески изображали их ранеными и истекающими кровью. Эта? подразумевало, что раны были получены ими самими и долж- j ны быть отмщены» [137, с. 138]. I

Психологические корни тотемизма лежат в синкретическом 1 способе мышления представителей первичной формации. Такое j мышление на основе субъективных впечатлений могло класса- I фицировать предметы окружающего мира, помещая в одну ка- j тегорию человека и животных. Поводы для этих впечатленаї I или ассоциаций могли, возможно, быть самыми различным», j ко вероятность их возникновения была весьма велика, так ка j люди существовали бок о бок с животным миром, который ЯВ- I лялся для них и основным источником существования, и в тоже S время таил в себе основную опасность. По выражению Л. С. В», j готского: «Для примитива, следовательно, не действителен за- , кон исключенного третьего. Для него человек потому, что он j входит в комплекс „человек", тем самым не является еще ве і попугаем: он может быть в одно и то же время и в комплексе j „человек*1 и в комплексе „попугай"... Подобное мышление и во- \ добная логика, как видим, основывается на конкретных связях, \ а этих конкретных связей у одного и того же предмета может 1 быть чрезвычайное множество» [45, с. 99]. 1

Таким образом, мы рассмотрели процесс возникновения, I функционирования и воспроизводства явления, определяемо» I как власть традиции. Социальным содержанием этой власті 1 был процесс самоорганизации социальности как особой форе 1 движения материи, в ходе которого происходило становленеє | норм индивидуального и общественного поведения. Здесь фор- І мировались и психологические механизмы регуляции этих норм, I которые и составляли психологическую основу такой власти. I

Власть традиции, таким образом, возникает как социально-1 психологический процесс, раскрывавшийся в межиндивидуаль- \ ном общении людей, когда случайные поведенческие акты от- ] дельных индивидов закреплялись в общественную норму. От- ! бор актов носил вероятностный характер и осуществлялся в < соответствии с критерием выживаемости социума в окружаю- '? щей среде.

Эмоциональные процессы, лежавшие в основе межиндивн- , сального общения, обусловливали формирование эффективного внутреннего психологического контроля за соблюдением возникавших во время этого общения норм поведения, а также и внешний контроль общества за индивидуальным поведением. Иными словами, психический механизм, формировавшийся в ходе становления поведенческих норм, являлся важным компонентом власти традиции в архаических обществах, выступая в качестве внутреннего, бессознательного императива политического поведения. Он же продолжает играть существенную роль в организации поведения и в современных развитых обществах. Особенно это характерно для тех общественных систем или их структурных образований, где динамика социальных изменений не так'интенсивна, т. е. с тенденцией к простому воспроизводству. Здесь преобладает бессознательное подчинение в процессе реализации властных отношений. Как справедливо отмечал Г, Спенсер, «сами идеи и чувствования целого общества приспособляются к режиму привычному с детства, таким образом, что на этот режим смотрят, как на естественный, как на единственно возможный» [115, с. 256].

Другой важный механизм психологической структуры власти традиции — психофизиологический механизм запрета. Он также формировался в процессе становления социального поведения, которое представляло собой иерархию норм, являвшуюся необходимым атрибутом общественной организации, в" результате процессов торможения в коре больших полушарий, возникавшего вследствие этого механизма, высшие иерархические уровни получали психологическое преимущество над низшими, вызывая у последних то чувство страха и почтения, которое создавало психологическую структуру властных отношений между людьми, т. е. психологию господства и подчинения.

Социальную основу этих отношений в обществах первичной формации составляли отношения между старшими и младшими, являвшиеся гарантом процесса общественного воспроизводства. Во взаимоотношениях старших и младших на определенном этапе неизбежно возникали противоречия, носившие психобиологический характер, что представляло известную угрозу для успешного протекания процесса воспроизводства. Средством нейтрализации этих противоречий был ритуал инициации, который выступал в качестве мощного фактора социальнопсихологического принуждения, закрепляя на психологическом уровне сложившуюся в обществе социальную иерархию.

Алгоритм, в котором ритуал играет функцию механизма психологического принуждения, по сути дела, продолжает действовать и в современных развитых обществах. Место, которое он занимает в организации властных отношений, напрямую связано со скоростью изменений, имеющих место в обществе, т. е. с его динамикой. Роль табу (запретов), а также степень ритуализации общественно-политической сферы наибо лее заметна в тех социальных системах (или подсистемах), в которых тенденция к простому воспроизводству более существенна.

Психофизиологический механизм запрета, формировавши! чувство социального страха, в то же время создавал и определенный социально-психологический алгоритм восприятия аномальностей, так как высшие социальные страты представлялись в соответствии с этим механизмом в качестве своего рода необходимых и закономерных аномалий, поскольку их поведете отличалось от того, которому следовали управляемые. В соответствии с этим алгоритмом аналогичные чувства у представителей первичной формации вызывали и индивиды с различного рода физическими и психическими • отклонениями, что также выдвигало их в категорию лидеров. Они как бы естественным образом наделялись определенными психологическими преимуществами, что давало им возможность оказывать внушающее воздействие на окружающих. В соответствии с этим алгоритмом в мировоззренческую систему адаптировались и различные представители животного мира, и неодушевленные предмети. Многочисленные этнографические материалы свидетельствуют

о том, что местами поклонения часто становились предметы и явления окружающей природы необычной конфигурации. В соответствии с такой психологической установкой подобные предметы, по всей видимости, служили источником фантазий» отражавшей, по существу, готовность подчиняться аномалии. Этот социально-психологический алгоритм властных отношения без труда можно фиксировать и в современных развитых обществах.

Идеологические представления в обществах первичной формации отражали прежде всего ту властную структуру, которая возникала, и в то же время способствовали ее закреплению в сознании людей. Они возникали на базе тех эмоциональных переживаний, которые сопутствовали становлению социальности, и в первую очередь переживаний, связанных со становле-; нием запретов (табу). Имено в этих переживаниях уже содер-> жалась идея суперличности, что в совокупности с особенноет-: ми архаического мышления, его магического характера форми-; ровало представления о сверхъестественных возможностях со-1 циальных лидеров влиять на природные и общественные про-; цессы. |

Отношения между старшими и младшими в обществах пер? ] вичной формации представляли собой своего рода первоэда- і менты социальной власти, возникшие на основе критерия вы- І живания новой системы. Именно внутри этих отношений впер-1 вые сложился такой механизм социально-психологического принуждения, как ритуал, именно эти отношения отражали самые ранние идеологические представления, наиболее характерным из которых был культ предков. Здесь сформировался определенный алгоритм взаимодействия власти и идеологи, характерной особенностью которого была ориентация власти в прошлое для утверждения своего авторитета. Апеллируя к предкам, старшие социально-возрастные слои осуществляли свои властные функции. Этот же алгоритм действует и в любом другом обществе, в котором политическая история призвана укреплять авторитет правящих классов и групп.

Рассмотренные нами механизмы власти традиции возникли в процессе становления человеческого общества, обеспечивая иерархическое соподчинение его уровней. Эта власть эффективно контролировала поведение людей на протяжении всей первичной формации. По словам Ф. Энгельса, «род, племя и их учреждения были той данной от природы высшей властью, которой отдельная личность была полностью подчинена в своих мыслях, чувствах, поступках» [12, с. 99]. Эта же власть в известной мере регулирует общественные отношения и в современных развитых социальных системах.