Классики социологии о видах профессионального знания

Применительно к задачам этой работы мы не будем детально останавливаться на анализе концепции профессионального ком­плекса, получившей развитие у Т. Парсонса: в наших предыдущих публикациях мы уже обращались к ее рассмотрению [см: 2]. Скон­центрируемся на том, как американский социолог понимает содер­жание и виды профессионального знания. В целом, очерк Т Парсон­са намного обширнее как по объему, так и по тематическому охвату в сравнении с текстами Э. Эбботта и Х. Зигриста. Классик американ­ского функционализма не только дает социологическую характери­стику профессий, но также довольно много места отводит смежным сюжетам — становлению университетских систем Европы и США, истории интеллектуальных и прикладных занятий. В начале статьи

Т Парсонс подчеркивает важность интеллектуального компонента в подготовке профессионалов, который предполагает применение принципов когнитивной рациональности к определенной приклад­ной области. У Т Парсонса нет сомнений, что институциональная структура профессионального мира кристаллизовалась вокруг уни­верситетского и академического комплекса (university-academic complex), который, в свою очередь, вырос из религиозного элемента культурной подсистемы.

Для американского социолога важным становится понятие «тех­нической компетенции», которая относится к практическому прило­жению научного знания в рамках одной или более интеллектуальных дисциплин. Понятие технической компетенции своими корнями ухо­дит в веберовскую теорию бюрократии и необходимо Т. Парсонсу для обоснования точки отсчета (frame of references) социального действия, ориентированного на нормативные стандарты научного поиска. Это относится даже к «прикладной науке», находящейся на стыке практи­ческого и даже креативного знания и научной рациональности. Тех­ническая компетенция, служащая «определяющей характеристикой профессионального статуса и роли, всегда ограничена определенным «полем» знания и навыков», которые и можно назвать интеллектуаль­ными дисциплинами [75].

Под интеллектуальными дисциплинами подразумеваются специ­ализированные области знания, контролируемые соответствующими группами профессионалов и развиваемые в университетско-академи­ческой системе. То есть места для обыденного знания в какой-либо форме здесь почти не находится, исключая аспект «прикладного при­менения» полученных знаний. В части очерка, названной «Культурная граница», Т. Парсонс ставит проблему проникновения профессио­нальной компетенции в области, где до этого уже имелись «эмпириче­ски» развитые практики деятельности. Далее автор статьи обращается к истории дисциплинарно-профессионального комплекса в терминах восхождения от основанных на опыте, практических форм знаний к академически структурированным научным дисциплинам. Призна­ется, что, например, инженерная профессия развивалась и в научном контексте и в прикладной сфере, представленной квазиремесленным знанием типа «know-how» и практиками изобретательства. Таким об­разом, примат абстрактного научного знания не исключает и других источников технической компетенции профессионалов. ссылаясь на работы предтечи неоинституционального взгляда на природу органи­заций Честера Бернарда [41], Т Парсонс признает, что в организаци­онном контексте вместо кодифицированных знаний и технической компетенции нередко приходится «играть на слух, не по нотам» («play it by ear»), то есть ситуативное, контекстное знание, основанное на обыденном опыте, замещает стройную систему формального профес­сионального знания. Впрочем, классик функционализма настаивает на том, что основным историческим трендом все равно остается рост рационально упорядоченных организаций.

Т Парсонс в своих работах, посвященных анализу профессиона­лизма, последователен и считает знания, организованные по научным принципам, ключевым элементом социального института профес­сий. Конечно, эти знания могут быть адаптированы к конкретной со­циальной ситуации, и тогда появляется потенциал для обращения к другим типам знаний, но авторитет технической экспертизы остается непоколебимым.

Теперь обратимся к новым версиям описания профессий в отно­сительно свежем издании энциклопедии социальных наук. согласно Э. Эбботту, социология профессий занимается изучением организа­ции экспертного труда, который существенно трансформировался в последниегоды:произошлакапитализацияэтоготипатрудаприобщем снижении роли профессиональных сообществ. Э. Эбботт показывает, как социология профессий двигалась от непротиворечивого взгляда на природу профессиональной власти и организацию профессио­нальных сообществ к критике функционалистской перспективы. Для Э. Эбботта этапными моментами на этом пути стали внешние мас­штабные социетальные изменения: рост числа и разнообразия ква­зипрофессий и полупрофессий; сокращение профессиональной автономии на фоне затяжного кризиса экономик сША и Велико­британии; появление корпоративного сектора гигантских мульти­консалтинговых компаний в 1980-х гг., что привело к «пролетариза­ции профессий»; разрушение модели социального государства, где «знаниевый капитал» (knowledge capital) профессий был востребо­ван; внедрение новых технологий. Интернационализация рынков профессионального труда также накладывает серьезный отпечаток на ситуацию с позициями профессиональных групп. Поэтому для американского социолога столь важной стала континентальная мо­дель профессионализма, основанная на «экспертизме»(«expeгtism»), когда источником власти и легитимности профессионалов стано­вится специализированное знание, используемое в интересах госу­дарства, а сами профессионалы рассматриваются как чиновники- эксперты.

Также, по мнению Э. Эбботта, происходит движение от функцио­налистского идеала профессионала, чьи знания носят универсальный научный характер и чья мотивация связана с ценностями сообщества, к экспертному работнику, чьи профессиональные знания подверглись коммодификации, ставшей результатом внедрения компьютерных технологий и новых форм менеджериального контроля. Поэтому в завершении статьи Э. Эбботт отсылает читателя к выводу Т Парсон­са, который тот сделал в энциклопедической статье 1968 г.: согласно классику американского функционализма профессиональный ком­плекс начинает доминировать в современной социетальной системе, соревнуясь с капитализмом и политическим авторитаризмом. Э. Эб­ботт заключает, что данный прогноз не оправдался, а поэтому спустя почти сорок лет он констатирует потребность в теориях, лучше объ­ясняющих трансформацию профессионализма на фоне масштабных исторических перемен.

В целом нужно сказать, что в статье Э. Эбботта трудно обнаружить следы дискуссии о природе и видах профессионального знания. Эта дискуссия развернулась вместе с ростом популярности постмертониан- ской версии социологии науки и новых поворотов социологии знания, когда радикальные идеи о важнейшем значении «скрытого», «импли­цитного», «личностного», «обыденного» знания перекочевали из работ в жанре laboratory life в более широкий контекст организационных ис­следований и management studies. Вполне возможно это связано с тем, что в своем magnum opus «Система профессий: трактат о разделении экспертного труда» Э. Эбботт придерживается позиции, согласно ко­торой практическая экспертиза появляется на основе абстрактного знания, организованного по научным принципам и прошедшего вери­фикацию в соответствующих институтах: университетах и ассоциациях.

В этом отношении исследовательская оптика Э. Эбботта совмещает ди­намический подход Э. Хьюза к содержанию профессионального труда и парсонианский тезис о роли знаний в легитимации профессий.

По сравнению с Э. Эбботтом Х. Зигрист представил более деталь­ную картину профессионализма, в которой нашлось место и для ана­лиза типов профессионального знания. История профессий заклю­чается в изучении направлений, по которым эти функциональные и статусные группы институционализируются.

Х. Зигрист отмечает, что в социоисторических исследованиях про­фессиональное знание описывается как «эксклюзивное», «более глу­бокое», «недоступное для дилетантов», «труднопонимаемое» извне. Оно постигается в специальных институциях, университетах, профес­сиональных школах и практической деятельности. Так обеспечивает­ся когнитивное превосходство над клиентами и дилетантами. Однако X. Зигрист подчеркивает, что в это пространство знания включены правила и установки, которые поддерживают доверие между про­фессиями и их социальным окружением: формальные процедуры, ритуалы, профессиональный габитус прилежания, коллегиальность, альтруизм и общую ориентацию на общественное служение. То есть профессиональное знание расширяется от собственно абстрактного и научного к процедурному и нормативному. Процедурное знание явля­ется знанием о правилах действия и взаимодействия в сложившихся обстоятельствах, а нормативное предусматривает интенциональный характер действий профессионалов, руководствующихся корпусом профессиональной этики.

В интерпретации Х. Зигриста в XVIII и XIX вв. содержание, формы и значение профессионального знания изменились: профессионалы сформировали новые научные дискурсы и новые модели профессио­нального поведения. Врачи добились большего признания как научно и практически тренированные целители и эксперты по вопросам здо­ровья, а юристы стали экспертами по праву — «жрецами юстиции». Подобные изменения произошли с инженерами, университетской профессурой и преподавателями гимназий.

Эти процессы сопровождались борьбой с конкурирующими мо­делями профессионального знания и практики, что хорошо иллю­стрирует длительная борьба моделей биомедицины и альтернативной медицины. Несмотря на рост систематизации знания в XIX в. его со­держание и формы были все еще противоречивы, доказательством чего служат жесткие споры между университетски образованными «врачами», практически подготовленными «хирургами», «травника­ми», «акушерами», санитарами по поводу того, чем именно является профессиональное знание и чем оно отличается от знания «дилетан­тов». Профессии стремились укрепить свою легитимацию, опираясь на научное знание. Параллельно они укрепляли собственную авто­номию, формируя ценностное ядро ответственности, служения, аль­труизма и респектабельности. Х. Зигрист констатирует, что исполь­зуя принуждение и убеждение, профессии проводят четкие границы между профессиональной и «дилетантской» культурами. Мораль идет рука об руку с властью и знанием, способствуя уникальному положе­нию профессий в современных обществах. Одновременно професси­ям не удалось реализовать свои институциональные проекты в чистом виде. Энциклопедический очерк X. Зигриста дает лучшее представле­ние о вариативности типов профессионального знания по сравнению с сухим текстом Э. Эбботта. У немецкого исследователя мы видим, что содержание и формы профессионального знания изменялись и оспаривались на протяжении реализации профессиональных проек­тов, а само это знание включает значительный объем нормативных и процедурных элементов. Однако X. Зигрист также почти не упомина­ет обыденное знание и здравый смысл в качестве составляющих эле­ментов профессионального знания. Для него профессионализация тесно связана с выращиванием когнитивного ядра профессии, чья структура заимствована в способах производства и воспроизводства научного знания.

Результаты сравнительного анализа энциклопедических очерков Т Парсонса, Э. Эбботта и Х. Зигриста позволяют заключить, что и в 1960-х гг. и спустя сорок лет тема профессионального знания остается относительно непроблематизированной. При всех различиях в тер­минологии и взглядах на суть профессионализма, авторы исходят из императива о научном знании как ключевом элементе легитимации профессиональной власти и ведения профессиональной практики. Различные типы обыденного знания являются периферийными в этой системе рассуждений и служат припоем для сварки корпуса аб­страктного знания с действиями по принятию решений в конкретных ситуациях. Имеются также указания на нормативное и процедурное знание, которое обеспечивает интенциональный смысл действиям профессионалов и маршруты, по которым это действие разворачива­ется. В целом же знание профессионалов воспринимается авторами проанализированных текстов как данность, производимая и воспро­изводимая в рамках института науки и высшего образования.

В своем энциклопедическом очерке Э. Эбботт ссылается на рабо­ты американских исследователей профессионализма — С. Бринта и Э. Фрейдсона, которые обозначили новые пути трансформации ин­ститута занятий. Книга С. Бринта «В эпоху экспертов. Изменение роли профессионалов в политике и общественной жизни» [44] вышла в 1994 г. и базировалась на американском материале взаимодействия профессионалов, интеллектуалов и правительства. Нас будет интере­совать то, как С. Бринт характеризует восхождение к современному типу «экспертного профессионализма», опирающегося на приклад­ные технические знания и креденциалистский ресурс.

Американский исследователь выделяет четыре фазы социальной истории профессий: «исходная», «переходная» (transitional), «фаза коллективной мобильности» и «фаза консолидации» [44, 26]. В ис­ходной фазе, относящейся к европейскому Средневековью, ряд заня­тий стал прообразом будущих профессий, где этические требования и высокий уровень нормативных знаний сочетается со специализи­рованным знанием, получаемым в ходе институционализированного обучения. Профессионализованные занятия формировались вокруг сущностных областей жизни общества — религии (священник), пра­ва (юрист) и здоровья (врач). С. Бринт отмечает, что потребность в развитых процедурных и нормативных знаниях, предопределяющих интенциональность действий профессионала, обуславливалась харак­тером сведений о клиентах, которые можно назвать «обвиняющим знанием» («guilty knowledge», термин Э. Хьюза). К такого рода сведе­ниям относится знание болезней, криминальных проступков, семей­ных тайн наследования, грехов клиентов и т.п. Обращение с такими видами знания требовало особого рода ответственности и свободы действий, что способствовало появлению профессиональной автоно­мии [44, 27—28].

В переходную фазу, которая соответствует ХУЛ—ХУШ вв., про­фессии освободились от феодальных ограничений, а также благо­даря появлению института науки и специализированных областей знания, были посеяны зерна будущего подъема профессионализма. Фаза коллективной мобильности связана с появлением массовых бе­ловоротничковых занятий, требовавшихся буржуазному порядку и капиталистической промышленности. Эти занятия были организо­ваны по профессиональному образцу, хотя государство все в большей степени влияло на регулирование профессионального труда. В период середины XIX — начала XX в. еще в большей мере выросло значение формального обучения и специализированного знания, увязанного с практической деятельностью профессионалов. Апеллирование к на­учному знанию и университетской подготовке стали источниками легитимации профессиональной власти и социального статуса пред­ставителей занятий. Кроме того, англо-саксонская модель профес­сионализма опирается на доверие к институциональному авторитету профессионалов, освященному университетскими дипломами и эти­ческими гарантиями сообществ. Этот как раз тот идеал института про­фессий, который описывал Т Парсонс.

Фаза консолидации в истории профессионализма начинается в 1960-е гг. и продолжается до конца двадцатого века. По мнению

С. Бринта, именно здесь происходит окончательный переход от про­фессионализма, основанного на доверии к экспертному професси­онализму. Доверие понимается как разделяемый участниками род нормативных знаний, который закрепляет возможности непроблема- тизированного взаимодействия между участниками коммуникации. Эта модель профессионализма подчеркивала инструментальную эф­фективность специализированного, теоретически укорененного зна­ния и при этом имела сравнительно небольшую связь с коллегиаль­ной организацией, этическими стандартами или миссией служения общественным интересам [44, 37]. Включение профессионального комплекса в рынок и систему менеджериального контроля ускорили движение к экспертному профессионализму. Так, инженеры довольно рано восприняли модель экспертного профессионализма, что в тер­минах функционалистской социологии профессий означало утрату автономии и даже депрофессионализацию.

Экспертный профессионализм находится на пересечении трех тенденций. Во-первых, технический и социальный прогресс привели к глубокой интрапрофессиональной специализации, основанной на разделении когнитивного труда уже не между представителями раз­личных занятий, но непосредственно внутри занятий. Например, внедрение новых методов диагностики, видов медицинского обо­рудования, фармакологии и технологий управления стимулировали углубление разделения труда внутри медицинской профессии. Зна­ния стали одновременно более узкими и специализированными, но и более стандартизированными, вынесенными за пределы личного опыта и здравого смысла практикующего медика, что элиминирует понимание профессионализма как «практического искусства». Госу­дарство и рынок, заинтересованные в освобождении профессиона­лов от пут нормативных комплексов профессионализма, выработали менеджериалистские методы оценки их труда: от импакт-фактора для ученых до норм времени по приему пациентов для медиков. В этих условиях нормативное и процедурное знание, включенное в этиче­ские кодексы и служащее интенциональным ресурсом действия, ста­новится излишним.

Э. Фрейдсон является признанным классиком американской со­циологии медицины и профессий, и его работы сочетают функциона­листский взгляд на профессии с более гибким подходом, укорененным в работы Чикагской школы. Свои взгляды на природу профессиона­лизма он обобщил в итоговой работе «Профессионализм. Третья ло­гика» [58, 22—23], где показал, как занятия изменяются во взаимо­действии с рынком и бюрократией. Мы сосредоточимся на анализе классификации типов профессионального знания, предложенной Э. Фрейдсоном. У американского социолога нет сомнений относи­тельно общего движения по расширению сфер применения специ­ализированного формального знания [58, 22—23]. При этом в отличие от полуквалифицированных работников, наделенных «механической специализацией», в соответствии с которой их труд контролируется извне, профессионалы обладают «дискреционной специализацией», поскольку имеют значительную свободу в определении содержания и способов выполнения работы, результаты которой оцениваются после ее завершения.

Нас будет интересовать случай дискреционной специализации. При рассмотрении типов профессионального знания Э. Фрейдсон оперирует понятиями «навык» и «знание». Навык определяется как способность выполнять задачи, которые могут быть аналитически отделены от специальных знаний, связанных с этой задачей [58, 25]. Навыки облегчают применение специальных знаний, поскольку яв­ляются техниками использования и приложения профессиональных знаний. согласно Э. Фрейдсону, основная часть навыков относит­ся к «скрытым» («tacit») — невербализованным и невербализуемым техникам исполнения работы. Тут автор обращается к М. Полани для иллюстрации того, что научное открытие является результатом tacit art и основывается на практическом опыте, нежели на теорети­ческом знании. Скрытые навыки в науке осваиваются не в учебных классах, а в практической работе в лаборатории. В этом отноше­нии Э. Фрейдсон показал себя как невольный сторонник иссле­дований laboratory life, согласно которым научное знание является констелляцией культурных, социальных, экономических факторов, а также практического умения ученых сводить данные в желаемый результат.

Сам Э. Фрейдсон для иллюстрации действия скрытых навыков обращается к правилам использования языка в процессе производ­ства текстов: формальные правила грамматики, орфографии и устно­го выступления можно освоить, но невидимые правила акцентиро­вания своей точки зрения, демонстрации основной идеи и выводов в лучшем свете с трудом переводятся на язык эксплицитного знания и являются элементами tacit knowledge [58, 26—27]. Наверное, лучше всего обладание скрытыми навыками описывает словосочетание «владение ремеслом», где вместе сшиты здравый смысл, практиче­ский опыт, «туземное знание» и собственное кодифицированное профессиональное знание. Владение ремеслом близко по своим па­раметрам к обыденному имплицитному знанию, поскольку приобре­тается и реализуется только в процессе деятельности и с трудом ко­дифицируется. Конечно, лучше всего значимость скрытых навыков в профессиональном знании проявляется в тех занятиях, где требуется приспособление тела для овладения мастерством: это хирурги, столя­ры-краснодеревщики, ювелиры и т.п. С другой стороны, професси­онализация ученого-исследователя, хотя и происходит в институци­ональных системах науки и университетов, но до сих пор во многом опирается на личностное взаимодействие и передачу опыта от стар­ших членов академического сообщества к младшим, как это было в Античности и Средние века.

Нужно сказать, что наряду со скрытыми навыками Э. Фрейд сон довольно детально описывает различные виды «рабочего знания» (working knowledge)^[68], преимущественно укорененного в повседнев­ном знании. Американский социолог придерживается мнения, что повседневное знание относится к формам скрытого знания (фоновых практик в интерпретации Г. Гарфинкеля) и здравому смыслу в опреде­лении К. Гирца. Такой род знания включает различные виды повсед­невного знания (процедурное, скрытое и т.п.) так же, как и формаль­ное знание.

Рассуждая о здравом смысле, служащем особым типом повседнев­ного знания, К. Гирц определяет его как «интерпретацию непосред­ственного опыта», «разговорной мудростью» и мировоззрением, суть которого выражается фразой «все есть то, что оно есть, и никак ина­че». Здравый смысл говорит о «естественном ходе вещей», не нужда­ющемся в анализе и рефлексии. Однако эта «естественность бытия» является не более чем результатом наделения его этим качеством са­мими действующими [10]. В профессиональном мире здравый смысл выражается в формах локального языка — устных историях, шутках, анекдотах и т.п., хотя явным образом не должен и не может присут­ствовать в суждениях и рекомендациях профессионалов, поскольку это подрывает доверие к кодифицированному профессиональному знанию. Иначе говоря, здравый смысл как форма обыденного прак­тического знания принимается во внимание, хотя затем скрывается за регламентируемым профессиональным языком.

Напомним, что Г. Гарфинкель поставил под сомнение профессио­нальное знание социологов, считая его равным «народному знанию» о социальном и обыденным интерпретациям социального порядка, опирающимся на здравый смысл. Для Г. Гарфинкеля знание являет­ся скорее не хранилищем опыта и фактов, но способом поддерживать непротиворечивое течение повседневности. Знание проявляет себя как удивление поломкой «нормального хода вещей» — поломкой, ко­торая нуждается в ремонте или интерпретации, опирающейся на фо­новые ожидания. Теоретической задачей Г. Гарфинкеля стала задача легитимации мандата на экспертные суждения для тех, кто исходно не обладает признанным креденциалистским ресурсом. «Практиче­ский теоретик», наделенный обыденной установкой, «осуществляет упорядочивание событий, одновременно стараясь сохранить и санк­ционировать исходную предпосылку, что объекты окружающего мира таковы, какими они кажутся» [9, 297]. В этом случае «туземное», «близкое-к-опыту» знание об устройстве социального порядка по­могает избегать когнитивных издержек, связанных с проверкой его надежности. Другую позицию принимает профессиональный «соци­альный теоретик». Он наделен способностью интерпретации окружа­ющего мира при сохранении «официального нейтралитета» по отно­шению к уверенности в том, что объекты этого мира таковы, какими кажутся. Однако это сомнение не выходит за рамки «практических соображений» теоретика [9, 297].

Здравый смысл — это специфическая форма процедурного знания, которая доступна большинству дееспособных субъектов вне зависи­мости от их «квалификации» с точки зрения возможности вынесения экспертного суждения о ходе повседневной жизни. Именно здравый смысл, интерпретируемый Г. Гарфинкелем как особый род обыден­ного знания, позволил американскому социологу уровнять в когни­тивных правах интерпретации повседневности «профессионального социолога» и «обыденного социолога». И тот, и другой «может от­носиться к коллективному пониманию как к взаимному согласию по существенным вопросам и принимать как данность, что сказанное будет понято в соответствии с методами, которые не нужно огова­ривать особо» [9, 41]. Исходя из этого, Г. Гарфинкель и рекомендует профессиональным социологам «использовать знание социальных структур, основанное на здравом смысле, и как предмет, и как ресурс исследования» [9, 42]. Обращение к «здравому смыслу» позволяет ис­следователю, с одной стороны, обрести оптику локального «туземно­го», «близкого-к-опыту» знания в противоположность абстрактного, теоретически упакованного и универсалистски-ориентированного профессионального знания. Наличие локального знания позволяет задействовать ресурсы «здравого смысла» обратиться к процедурному знанию, разделяемому участниками повседневного взаимодействия. Трудно сказать, в какой степени позиция Г. Гарфинкеля, уравниваю­щая статус обыденного знания о социальном и теоретического знания о социальном, может сработать в другом профессиональном контек­сте, однако сбрасывать со счетов обыденное знание в качестве основы профессиональных суждений было бы опрометчивым решением, что и подчеркивает Э. Фрейд сон.

На противоположной стороне «эпистемические сообщества», оза­боченные очищением профессионального знания от налета обыден­ности и занятые сохранением, передачей, критическим обсуждением и пересмотром их дисциплинарного содержания [63]. Для система­тизации своих рассуждений о соотношении обыденного и научного, практического и абстрактного знания и навыков у профессионалов Э. Фрейдсон предлагает собственную схему, показывающую связь между различными видами знания, специализацией и разделением труда. Навыки в данной схеме, это способность использовать зна­ния в решении задач. Повседневное знание разделяется между всеми взрослыми членами сообщества и в современных индустриальных обществах включает как неформальное знание повседневной жизни, так и знание, которое было извлечено из сообщений медиа, получено в школе и туда могут включаться абстрактные теории и концепции. Э. Фрейдсон называет практическим знанием — знание, свобод­ное от формальных концепций и теорий, полученное опытным путем и служащее орудием выполнения конкретных задач в кон­кретной ситуации [58, 31]. Практические знание и навыки носят скрытый характер, а поэтому не могут быть вербализированы или кодифицированы. Рабочее знание имеет более узкие границы, не­жели повседневное знание, потому что адресовано исключительно выполнению повседневных задач в домашнем хозяйстве или своем сообществе и не может быть разделено со всем населением. Рабочее знание сегментировано в различных областях практического знания и навыков, сознательных и скрытых, и разделяется только с теми, кто выполняет определенную работу — схожие рабочие задачи. Фор­мальное знание составляется информацией и идеями, организован­ными в теории и абстрактные концепции, которые передаются через систему профессионального обучения [58,33].

Табица 1. Относительные пропорции различных типов знаний и навыков в различных типах специализаций

В целом можно констатировать, что Э. Фрейдсон постарался вне­сти ясность в обсуждение роли различных типов обыденного зна­ния в профессиональном знании. По сути, практическое, повсед­невное и скрытое знания могут пониматься как виды обыденного знания, включенные в орбиту практической деятельности профес­сионалов.

Канадская исследовательница классической и альтернативной медицины К. Хиршкорн (Hirschkorn) попыталась проанализировать сложные отношения между профессиональным и обыденным зна­нием [62]. Опираясь на работу Ж. Жаму и Б. Пелойе (H. Jamous and

B. Peloille) [64], Хиршкорн проблематизирует контекст, формы и со­держание профессионального знания на примере конкуренции и вза­имопроникновения народной, альтернативной и классической меди­цины. Здесь отводится заметное место борьбе за экспертную власть, и притязания на эту власть нередко описываются как борьба за номина­цию того или иного типа знания как «научного», для чего используют­ся различные способы аргументации. К. Хиршкорн не сводит эту про­блему исключительно к обсуждению принадлежности знания к сфере науки, а скорее предлагает многомерные классификации знания, ис­пользуемого в альтернативной и биомедицине [62].

Как полагает канадская исследовательница, многие социологи профессий концентрируются на различении содержания (content) и контекста (context) профессионального знания. Контроль над усло­виями работы (контекст) преимущественно включает юридическую или политическую монополию по оказанию услуг и поддерживается регулирующими организациями и профессиональными кодами эти­ки, тогда как контроль над содержанием труда чаще всего находится в руках академически подготовленных специалистов и вырабатывается в ходе выстраивания отношений между профессионалами и клиента­ми. К. Хиршкорн фокусируется на форме, которую знание принимает в биомедицинских практиках. Под формой знания подразумеваются отношения посредничества между контекстом, в котором знание про­изводится и валидируется, и особым содержанием знания. Внешняя легитимация достигается за счет того, что форма знания соотносит­ся с контекстом, а успешная реализация притязаний на легитимацию знания способствует закреплению за профессионалами права на его эксклюзивное использование. В контекст также включены ключевые аудитории, к которым обращена деятельность профессионалов — от государства до широкой публики [62].

Форма знания также опирается на его содержание, и сложные вза­имодействия между ними могут быть определены как «внутренняя це­лостность» знания или способа, с помощью которого группы инсай­деров (в нашем случае профессиональное сообщество) обмениваются, определяют и передают свое знание. Этот процесс не обходится без внутренней конкуренции и конфронтации, которая сопровождается развитием различных идентичностей отдельных сегментов професси­ональных групп. Так появляется специализация и интропрофессио- нальная иерархия внутри сообществ профессионалов.

Работа Ж. Жаму и Б. Пелойе построена на анализе сложных от­ношений между мистикой и наукой в процессе становления меди­цины XIX в., когда профессиональное знание в этой области обрело некоторую завершенную форму. В основе этой формы лежит соот­ношение неопределенности и технической проработанности знания (indetermination/technicality knowledge). Это соотношение выражает возможность передачи и усвоения профессионального мастерства, которое позволяет достигать соответствующего трудового резуль­тата. Французские авторы отличают харизматические/религиозные формы социально легитимированного знания от современной вер­сии западной «когнитивной рациональности», которая опирается на объективную научную оценку, которая служит ведущим элементом «технического ремесла» («technical apprenticeship») профессионалов. Техническая проработанность, таким образом, отсылает к форме зна­ния, которое может быть кодифицировано, разбито на составные ча­сти, то есть рационализировано и делегировано. Неопределенность знания тесно связана с его личностной составляющей, не поддаю­щейся верификации научными средствами, а также, зачастую, с уко­рененностью в коллективные верования, служащие легитимирующей основой такого знания. То есть технически непроработанное знание интегрировано в жизненный мир сообщества и, будучи перенесен­ным в другие условия, перестает работать, поскольку теряет связь с социальным контекстом: например, когда техники и смысл мистиче­ских ритуалов воспроизводятся в научных этнографических текстах, то они утрачивают свое значение и смысл, становясь частью фор­мализованного научного знания. Определение, которое Ж. Жаму и Б. Пелойе дали технически проработанному знанию, предполагает, что это знание не существует само по себе, но может быть доступно в «повседневной жизни» [62].

При этом различные профессии имеют разные пропорции между неопределенностью и технической проработанностью знания: где-то правила и учебники гарантируют высокую степень овладения знани­ем, где-то неопределенность профессиональных знаний достаточно высока, как в работе журналистов и представителей других свободных занятий [64, 112]. Во втором случае возрастает роль практического, ос­нованного на опыте знания, а также эзотерических действий и ритуа­лов — инициаций и т.п. В ряде практических занятий неотчуждаемое профессиональное мастерство, обогащенное практическим опытом, до сих пор играет не меньшую роль, нежели эрудиция или формаль­ные профессиональные знания. Например, несмотря на развитие тех­нических средств диагностики и доказательной медицины, пациенты стремятся найти «опытных диагностов», чье «искусство» не сводится исключительно к опыту нахождения в профессии или качеству обра­зования, но является неотчуждаемым мастерством, в котором интуи­ция и личностное знание чрезвычайно значимы.

В мире профессий есть немало примеров того, как ведется после­довательная работа над технической проработкой профессиональ­ного знания для очищения его и самой профессиональной практики от каких-либо признаков «мистицизма», которым обозначается его неопределенность. Иногда можно увидеть примеры успешного сим­биоза различных видов знания: в социальных науках некоторые ра­дикальные версии антропологии центрированы на личности исследо­вателя, чья перцепция и интерпретация ставится во главу угла метода понимания исследуемой реальности. Психотерапия и психоанализ также являются теми сферами, где последовательные попытки сциен- тизации через техническую проработку знания встречали серьезные ограничения, во-первых, из-за значительного объема неотчуждаемо­го фронетического знания, появляющегося только в ситуации ком­муникации терапевта и пациента, а во-вторых, вследствие развитого нормативного знания, комплекса профессиональной этики, ставшего результатом многолетней работы по управлению интимностью между врачем и пациентом, неминуемой возникающей в условиях «закры­той для внешнего мира констелляции двух личностей» [17, 160]. Более того, по замечанию некоторых исследователей психоанализа, наро­читая техническая проработка профессионального знания и его тео- ретизация в этой сфере является не более чем уловкой, скрывающей непреодоленное значение харизматической (то есть «мистической») роли автора метода или его адептов, и ущербную легитимность психо­аналитического знания, если рассматривать его в сциентистской пер­спективе: «демонстративная позитивистская академичность должна внушать доверие и создавать впечатление надежности и эксперимен­тально проверенной эффективности терапевтического товара. Сци- ентичность, так сказать, метода, без сомнения, в данном случае надо понимать как довод в борьбе за место на психотерапевтическом рынке и за влияние в профессиональном сообществе» [27, 48].

Если вернутся к типологии профессионального знания Э. Фрейд- сона, то речь идет о соотношении между научным кодифицирован­ным знанием и скрытым, «близким-к-опыту» знанием и овладением мастерством. Такого рода знание, безусловно, произрастает из обы­денного и здравого смысла. Хотя сам Э. Фрейдсон все же был уверен, что профессии являются «агентами формального знания», организо­ванного по научным принципам. Если принять данную точку зрения, то техническое, а не неопределенное знание может быть связано с ле­гитимностью притязаний на эксклюзивность, когда это ассоциирует­ся со степенью сложности требуемой специализации.

К. Хиршкорн полагает, что неопределенное знание, с другой сто­роны, описывается более туманными терминами, такими как хариз- матичное, религиозное, являющееся продуктом опыта, инициации и т.п. Нередко подобный тип знания обозначается как «искусство» — «искусство медицины», «искусство управления» и т.д. Некоторые исследователи обращают внимание на намеренно «эзотерический» характер профессионального знания, которое отличается от рацио­нально организованной технической сложности. Качество эзотерич- ности связано с реализацией власти и социальной дистанции между профессионалами и клиентами посредством процесса «мистифика­ции». Выше уже приводился пример психоанализа, который на про­тяжении всей своей истории балансирует между «мистикой», «ис­кусством» и «харизмой» как неотчуждаемыми видами личностного знания и стремлением облечь эти знания в форму теоретический концепций, правил, этических норм отношений с пациентами. Здесь интересна история использования магнетизма-гипноза в психотера­певтической практике на этапах ее становления. Теория животного магнетизма Месмера с ее центральным элементом — универсаль­ным флюидом — была одновременно материалистична и мистична, а проводимые им эффектные опыты с погружением пациентов в «со­мнамбулическое» состояние хорошо укладывались в жанр «салонной науки» эпохи Просвещения. При этом сам Месмер «считал, что его теория рациональна и основана на физиологии, в его представлении флюид был столь же реальным и “ощутимым”, как действие магнита» [35, 42]. стремление легитимизировать «магнетическое воздействие» на пациентов с помощью нарождавшейся естественнонаучной ри­торики сыграло с Месмером злую шутку: учрежденные Людовиком XVI две комиссии, состоящие из ведущих ученых своего времени, пришли к единому мнению, что животных флюидов не существует, а наблюдаемое воздействие на испытуемых является «воображаемым» [17, 45-48]. После этого сеансы магнетизма стали уделом шарлатанов и формой изысканных развлечений светской публики: «врач, пользу­ющийся этими методами, неизбежно ставил на кон свою репутацию и даже мог утратить право на врачебную практику» [17, 86]. Практика месмеризма подвергалась остракизму в научных кругах в немалой сте­пени из-за того, что в ходе этих сеансов врачующий получал «мисти­ческую», «магнетическую» власть над пациентами, власть, которая не поддавалась рациональной трактовке, а следовательно, не могла быть объяснена в терминах научного позитивизма, то есть сопротивлялась технической проработке^[69].

К. Хиршкорн считает, что неопределенное и технически прора­ботанное знание имеет возможность для его перевода в обыденное знание. Конечно, здесь важное понимание того, что подразумева­ется под обыденным знанием. К. Хиршкорн следует определению Дж. Бёме [43, 368], который сводит различение обыденного и эксперт­ного знания к практической способности индивида «справляться» с различными обстоятельствами в повседневной жизни: если «спра­виться» удается только с помощью экспертов, то этот тип знания уже не относится к обыденному По сути, канадская исследовательница полагает, что там, где заканчивается власть здравого смысла, понятого

К. Гирцом как естественный ход вещей, начинается специализиро­ванное профессиональное знание.

К. Хиршкорн строит координатную область, включающую четы­ре вектора, характеризующих форму и типы знания — вертикальный вектор обозначает протяженность от повседневного к эксклюзивно­му, горизонтальный вектор — от неопределенного к технически про­работанному. Эксклюзивное означает знание, с помощью которого профессии легитимизируют исключительные права на развитие и использование своего знания. Повседневное знание, с точки зрения К. Хиршкорн, означает, что оно, во-первых, неограниченным обра­зом доступно различным профессиональным группам и, во-вторых, может быть использовано и даже развиваться широкой публикой. По­нятно, что в этом случае речь не идет о содержании знания в контек­сте его истинности или применимости, а возможности использования его формы для поддержки монополизации. Применительно к пси­хотерапии пролиферация психологических знаний на фоне комму­никационной революции привела к массовому феномену «народной психотерапии», которую на многочисленных тренингах и вебинарах практикует множество людей, принимая на себя роль «терапевтов» и «клиентов». Конечно, профессиональное сообщество психотерапев­тов сопротивляется разрушению своей профессиональной монополии на оказание подобных услуг, но не может сопротивляться массовости данного явления, ставшего следствием того, что соответствующие знания стали доступны широкой публике (в немалой степени из-за того, что в середине ХХ века психоанализ притягивал к себе внимание артистической элиты^[70]) и в некоторых случаях развиваются широкой публикой в рамках «популярной психологии».

К. Хиршкорн применяет свою координатную сетку форм профес­сионального знания для сравнения биомедицинского знания и зна­ния, развиваемого в альтернативной медицине. Биомедицинское зна­ние является более техническим и более эксклюзивным, хотя внутри него существуют серьезные различия между разными интрапрофесси- ональными группами и специализациями.

Для канадской исследовательницы медицинской профессии раз­личные формы повседневного и научного знания по-разному рабо­тают на создание и поддержание монопольного права на экспертизу. Научное, технически проработанное знание служит залогом вклю­чения профессии в научный контекст, а значит, и получения допол­нительного авторитета у публики и клиентов. Это было с успехом проделано классической медициной в течение XIX в. Однако полное исключение «эксклюзивных», основанных на «владении ремеслом» и «искусстве» знаний может привести к подрыву профессиональной автономии, где мистическая аура исключительности закрепляет ир­рациональное доверие к профессионалам. История психоанализа как раз и является таким случаем: попытки «технологизировать», экспли­цировать и упаковать знания в этой области неизменно сталкиваются с личностным фактором — авторы психоаналитических теорий и школ воспринимаются последователями и клиентами как владеющие осо­быми качествами, знаниями и харизмой, не укладывающимися в рам­ки научного рационализованного знания: «пациент, отправляющийся к психоаналитику, полагает, что тот не просто “проводит анализ”, но этим анализом “владеет”. Иначе говоря, в представлении пациента аналитик приобщен каким-то образом к некоему особому тайному знанию, способствующему проникновению в скрытые механизмы, управляющие жизнью пациента. Именно это, в конце концов, окажет решающее воздействие на успешный исход терапии. Понятно, что признанию наличия особых свойств предшествует их вполне понят­ное ожидание. Готовность их признать естественным образом задана самой ситуацией. В любом случае мы должны постоянно иметь в виду, что существуют два основных вектора харизматического влияния: один вектор направлен на возможных и действительных последовате­лей, другой - на пациента» [27, 58].

Согласно К. Хиршкорн, эпистемическая основа альтернативной медицины намного ближе к повседневному знанию, нежели биоме­дицине. Однако можем ли мы рассматривать знание травников, го­меопатов, специалистов по акупунктуре и мануальной терапии как обыденное? Конечно, их знание в большей степени практическое, «близкое-к-опыту» и народное («folk»), хотя по своей изощренной структуре, формам и сложности овладения оно находится довольно далеко от простого здравого смысла и практической мудрости. Ско­рее оно не в полной мере соответствует правилам научного знания, но для «непосвященных» искусство акупунктуры или мануальной тера­пии столь же эзотерично и далеко от опыта, как и навыки профессио­нального хирурга. Психотерапия и знание в профессиональной сфере психоанализа - еще более сложный пример в этом контексте, так как здесь знание одновременно стремится быть технически проработан­ным и теоретизированным, хотя и опирается на не поддающуюся экс­пликации «магнетическую» харизму психотерапевта. Для снятия не­минуемо возникающей неопределенности в отношениях клиента и психоаналитика разработаны жесткие процедуры, регулирующие их коммуникацию, которые можно отнести к форме нормативного зна­ния. Одновременно психотерапия как сфера профессионального зна­ния и практики подвергается непрерывным массированным атакам «народного психоанализа», который превратился в гигантскую ин­дустрию популярной психологии, где повседневное знание, примор- диалистские верования и осадок научно-популярного знания в сфере психологии испытывают на прочность область профессиональной экспертизы. Несмотря на заметный институциональный изоморфизм практик альтернативной медицины, берущих пример у биомедицины, они все равно в значительной мере укоренены в личностное скрытое знание, передающееся через опыт, и основаны на сочетании импли­цитного, нормативного и процедурного знания, которые, конечно, ближе к обыденному.