А.Б.Лярский Самоубийства учащихся в России начала XX в. и проблемы взаимоотношения поколений внутри образованного класса России

Два наиболее известных труда Ф. Арьеса - книга о смерти и книга о детстве - как бы существуют в разных пространствах, и ссылаются на них по разным случаям разные специалисты - каждый на свою.

Материал для наших рассуждений предоставляет ситуация, сложившаяся в России в начале XX в. Вкратце ее можно описать следующим образом: с начала 1900-х годов современники отме­чали рост самоубийств и покушений на самоубийства в России. В 1905 г. число суицидальных актов уменьшилось (что связыва­лось с политической активностью населения), но с 1906 г. снова и очень резко увеличилось, достигая максимума к 1910-1911 гг. Это явление было установлено разными авторами на различ­ном статистическом материале¹, но вывод делался общий: в ука­занный период в России происходит «эпидемия самоубийств». Обилие самоубийств поражало воображение современников: за месяц в Петербурге в 1909 г. совершалось в среднем 199 само­убийств и покушений на самоубийства, в Москве - 87². По под­счетам другого исследователя, за более чем полтора года (с янва­ря 1910 по сентябрь 1911 г.) в Петербурге произошло 2456 само­убийств³. Две русские столицы вышли по числу самоубийств на первое место среди европейских городов⁴. Современник вспо­минал: «Был день, когда телефон из Петербурга принес известие о двадцати самоубийствах в один день»⁵. Похожие известия при­ходили из Одессы и Киева. Таким образом, самоубийство превра-

Работа поддержана грантом РГНФ 11-01-00345а.

тилось, по выражению той эпохи, в «повседневное», или «быто­вое», явление жизни, т. е. в обыденное, привычное, но от этого не менее страшное.

Страшнее и удивительнее всего для современников было рез­кое, «лихорадочное», как тогда говорили, увеличение детских, подростковых и молодежных самоубийств. Эта тенденция была отмечена различными авторами, использовавшими разные стати­стические материалы. Так, в 1905-1908 гг., по подсчетам доктора Жбанкова, из всех самоубийств и покушений на самоубийства в Москве, Одессе и Петербурге 38,1% было совершено молодыми людьми до 20 лет⁶. По мнению автора, скрывшегося за псевдони­мом «статистик», в Петербурге с января 1910 по сентябрь 1911 г. это число составляет 41,8%⁷. Это, кроме всего прочего, противо­речило установленной Дюркгеймом общеевропейской тенден­ции увеличения относительного процента самоубийств в зависи­мости от увеличения возраста, о чем не забывали упомянуть рус­ские исследователи⁸. Попытка прояснить ситуацию породила большое количество работ, от научных до публицистических, по­священных самоубийствам вообще и самоубийствам детей, под­ростков и молодежи в частности⁹.

Однако особенное внимание в исследованиях начала XX в. уделялось самоубийствам учащихся¹⁰. С одной стороны, это было связано с распространенной в либеральных кругах тради­цией критики государственной политики в области образования. Например, мнение, что классические языки губят учащихся и до­водят их до самоубийства, возникает чуть ли не одновременно с классической гимназией¹¹. Кроме того, ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов тот мощный критический потенциал, кото­рый присутствовал (и присутствует до сих пор) в обсуждении ученических и вообще детских самоубийств, - самоубийства детей легко превращались в орудие критики не только школы, но и наличного устройства общества вообще. С другой стороны, именно в рамках Министерства народного просвещения (МНП) в 1904 г.

пытался наладить постоянный и формализованный сбор одно­родной информации о школьных самоубийствах в России. Дан­ная информация обрабатывалась и систематизировалась, а итоги этой работы ежегодно предавались гласности в специальных вы­пусках статистической информации о самоубийствах и несчаст­ных случаях в учреждениях МНП¹³. Наличие такой однородной статистики послужило дополнительным стимулом для изуче­ния самоубийств учащихся и породило многочисленные работы по данной тематике.

Итак, факт увеличения самоубийств в среде учащихся бес­спорен. Также бесспорен факт озабоченности общества этим явлением. Эта озабоченность порождает корпус текстов, в кото­рых делается попытка с разных сторон описать ситуацию, опре­делив причины самоубийств и способы борьбы с ними. Именно наблюдения над этими текстами и станут основой настоящей ста­тьи. В фокусе нашего внимания будет сопоставление того, как сами суициденты обосновывали свой поступок, и мнений взрос­лых экспертов (медиков, педагогов, публицистов, администрато­ров и т. д.) о том, что послужило причиной самоубийства учащих­ся. Мы сосредоточимся только на одном очевидном, но важном результате этого сравнения - обнаруживается значительное рас­хождение в интерпретациях случившегося «взрослыми» и «деть­ми». Более того, мы еще более сузим объект исследования и обсу­дим это расхождение в интерпретациях только в связи с пред­ставлениями об «индивидуализме» и «альтруизме», характер­ными для начала XX в.

С точки зрения психологического и психотерапевтического толкования суицидального поведения такое расхождение в интер­претациях - вполне очевидная истина, поскольку, по мнению многих суицидологов, «мотивировки самих суицидентов редко совпадают с истинными мотивами.

Это возможно также потому, что перед нами особые дети и особые взрослые, и изучение первых последними вовсе не яв­ляет собой продукт чисто научного интереса. На эту мысль наво­дят прежде всего особенности исследования самоубийств, совер­шенных учащимися.

Как показали подсчеты современного исследователя В.Е. Куз­нецова, проведенные по упомянутой в примеч. 9 библиографии Теодоровича, именно самоубийствам среди учащейся молодежи было уделено наибольшее внимание¹⁵. Никакой другой социаль­ной и возрастной категории такого внимания не уделялось. Сто­ит также отметить тот факт, что из нескольких сотен названий, включенных в библиографию работ о самоубийствах на русском языке, только одна книга посвящена исследованию самоубийств детей вообще - вне социальных и образовательных градаций¹⁶.

Кроме того, распределение причин самоубийств детей в ста­тистических сводках резко различается в зависимости от кате­горий изучаемых детей-самоубийц - если изучаются только учащиеся, то количество нервно- и душевнобольных среди само­убийц может колебаться от 22,5¹⁷ и 27,4¹⁸ до 40,2%¹⁹. Те статисти­ческие сводки, в которых собирались данные обо всех возрастных категориях или о детях вообще (независимо от их принадлеж­ности к учащимся), давали иную картину: в таких исследова­ниях «нервные и душевные заболевания» почти не встречались в списке причин самоубийств²⁰. На наш взгляд, это объясняется не столько действительным положением дел, сколько сочетанием двух устойчивых для конца XIX - начала XX в. представлений. Во-первых, многие современники были убеждены в том, что шко­ла переутомляет детей и превращает их в нервнобольных, что влечет за собой самоубийство²¹. Во-вторых, было чрезвычайно распространено мнение, что с развитием культуры растет уровень самоубийств и душевных заболеваний, и более образованный человек в силу своей утонченности и болезненной восприимчи­вости больше склонен к такой «девиантной» реакции на грубый окружающий мир, чем его необразованный и толстокожий сосед- мещанин²². Нетрудно заметить, что эти два мнения легко согла­суются между собой и функционируют по одним правилам.

И наконец, есть случай прямого отказа экспертов от исследо­вания любых, а не только школьных, детских самоубийств. Так, в 1910 г. в Петербурге под эгидой Русского общества охранения народного здравия начала работать комиссия по борьбе со школьными самоубийствами²³. Уже на первом заседании этой комиссии рассматривалось предложение изучать самоубийства детей вообще, и участники заседания большинством голосов отклонили это предложение, мотивируя свое решение тем, что это сделало бы задачу необъятной, «расширило бы рамки дея­тельности». Можно было бы согласиться с участниками комис­сии, однако, учитывая сделанные в ходе заседаний сообщения, вполне согласовывающиеся с упомянутым выше мнением об утонченности культурной среды, это заявление скорее стоит рас­сматривать как следствие общей тенденции в изучении само­убийств - рассматривать суицид как привилегированную форму поведения думающих и мыслящих людей.

На наш взгляд, подмеченные особенности изучения детских самоубийств связаны со следующим существенным моментом. Все взрослые, которые писали о проблеме детского самоубийства в условиях имперской России, относились к так называемому «образованному классу», к интеллигенции. Чтобы не вдаваться в терминологические споры, обратим внимание на то, что автора­ми работ, посвященным детским самоубийствам, являлись люди, занятые в областях, обычно относящихся к интеллектуальной сфере, - медики, педагоги, юристы, журналисты, литераторы. Все они имели за плечами собственный опыт среднего и высшего образования, что накладывало отпечаток и на их взгляды, и на их заинтересованность в исследованиях вопроса о школьных само­убийствах.

В основном экспертов интересовали именно учащиеся, при­чем гипотетически - все, но по умолчанию подразумевались уча­щиеся, наиболее близкие к самим исследователям по уровню об­разования, - гимназисты и студенты. Все указанные факты сви­детельствуют, что исследование детских самоубийств неминуе­мо становилось частью процесса самопознания и самоописа- ния взрослой экспертной среды. Именно поэтому обзор текстов о самоубийствах позволяет говорить прежде всего об особен­ностях рефлексии образованного класса по поводу своего вос­производства. Образованные взрослые рассуждали о причи­нах самоубийства «своих» детей и в связи с этим о своей соб­ственной судьбе. Именно поэтому можно делать некоторые наблюдения над взаимоотношениями поколений в «образован­ном классе» дореволюционной России на основе текстов о само­убийствах учащихся.

Итак, начнем с описания случая, одного из тех многих, све­дения о которых отложились в архиве МНП. В декабре 1907 г. в Нижнем Новгороде совершили попытку самоубийства две уче­ницы седьмого класса одной из гимназий - Орлова Александра и Шевырина Лидия (первая была тяжело ранена, вторая погиб­ла). В своей довольно развернутой записке Л. Шевырина пыта­лась показать динамику вызревания мысли о самоубийстве.

К мысли о самоубийстве я пришла путем долгого, и, с моей точки зрения, ответственного размышления о жизни, и о том, что дала мне природа для этой жизни. Рассматривая жизнь, я видела в ней бездну зла, я видела, что жизнь страшно исковеркана, изуродована, извращена... (Далее Л. Шевырина пишет, что уже тогда пришла к мысли о самоубий­стве, но осталась жить, чтобы бороться со злом. - А. Л.) В этой борьбе и последующей работе я поставила себе цель стремиться к высшему идеалу света, добра и красоты, стремиться к свободе и правде, к свету... В этом направлении я хотела делать очень много и только для этого я могла остаться жить... (Однако через определенное количество вре­мени - три года - она поняла, что сделала слишком мало. - А. Л.) Тогда я обратилась к самой себе и сказала: ты задалась великой целью, а хоро­шо ли ты вооружена для той борьбы и работы (под оружием я подразу­меваю высшие духовные способности человека и его физическую силу)... я мысленно разложила себя на составные элементы и рассмотре­ла их сначала в отдельности, а потом и вместе. После этой операции я пришла к такому печальному заключению, что природа дала мне ни­чтожно мало для той жизни, для которой я осталась жить. Я хочу много или ничего. А жить и приносить пользу обществу настолько, насколько у меня хватит сил, я не хочу, потому что это будет слишком мало в срав­нении с тем, для чего я осталась жить...

А. Орлова, подруга Л. Шевыриной, ограничилась более ко­роткой и резкой запиской, суть которой также сводилась к тому, что много пользы при теперешних условиях жизни принести нельзя, «а быть полуживотным, полутрупом, как подавляющее большинство, я не хочу... Зачем же жить?»²⁴. Те мысли, с по­мощью которых девушки пытались объяснить свой поступок окружающим, выводят нас к контексту общественного служения, общественной пользы, которые могли осознаваться как насущная необходимость, как нечто, создающее смысл жизни, вне которого и жить не стоит. Причем речь идет не о служении «по мере сил», а о гигантской работе по переустройству мира, и в таких масшта­бах представление о себе как о существе, по каким-то причинам не способном к этой работе, не соразмерном этой работе, оказы­вается смертельно опасным.

Реакция взрослого мира на поступок двух гимназисток разво­рачивалась как бы в иной плоскости - причины покушения на самоубийство увидели в обстоятельствах частной жизни деву­шек. По мнению автора донесения (директора гимназии), А. Ор­лова покушалась на самоубийство из-за размолвок в семье (осно­ванием для этого послужили сведения о ненормальных отно­шениях с отцом), а Л. Шевырину привел к смерти «неудачный роман, который дал ей почувствовать горечь жизни, роман, о ко­тором она ничего не упоминает в письме»²⁵. Причем основанием для последнего умозаключения школьного начальства были, как об этом специально говорится в донесении, только данные меди­цинского вскрытия. Протокол медицинского вскрытия прилагал­ся, и там можно прочитать, что «девственная плева в виде неболь­шого полукольца, по краю имеет три разрыва, бледные, тонкие, совершенно зарубцевавшиеся, глубиною до одного мм»²⁶. Понят­но, что сделать вывод о неудавшемся романе на основании дан­ных о следах неудавшейся дефлорации (которые могут быть сле­дами травматических последствий подростковой мастурбации или бог весть какой травмы; и вообще - какой роман тогда при­знавать «удавшимся»?) можно только при предвзятом отноше­нии к ситуации.

Разумеется, у школьного начальства, составляющего для ми­нистерства отчеты о самоубийствах своих подопечных, была соб­ственная, ведомственная логика. Самое поверхностное знаком­ство с особенностями бюрократического донесения заставляет предположить, что главные усилия его автора скорее всего будут направлены на то, чтобы отвести от себя обвинения в ненадлежа­щем исполнении своих обязанностей и убедить начальство, что причины трагедии лежат вне сферы ответственности чиновника. Это предположение подтверждается при анализе многих донесе­ний, поступавших в Министерство народного просвещения²⁷. Однако в данном случае ни записки суициденток, ни их успевае­мость, ни отношения с одноклассницами и педагогами не броса­ли на репутацию школы и ее администрации и тени сомнения. И мы вправе предположить, что педагоги и администраторы, ко­торым приходилось искать объяснения для поступка Шевыри- ной и Орловой, просто не сочли их собственные объяснения до­статочным основанием для самоубийства и нашли те причины, которые были бы убедительны для самих взрослых.

Однако в другом контексте, в другой ситуации и для других людей объяснение, подобное объяснению Орловой и Шевыри- ной, казалось логичным, убедительным и не требующим допол­нительных обоснований. Невозможно не удивиться совпадению идей и интонаций в записках гимназисток и в словах революцио­нера Е.С. Семяновского, покончившего с собой в карийской ка­торжной тюрьме в 1881 г.: «Вся моя жизнь держалась на надежде вернуться когда-нибудь в Россию, и служить всеми силами моей души делу правды и справедливости... но как возможно такое служение для человека и физически и духовно разбитого? ... По­этому я пришел к заключению, что жить более не для чего и что я, наконец, заслужил право положить предел страданиям, став­шим бесцельными и бесполезными»²⁸. При этом автор статьи о Е.С. Семяновском дает ему самую высокую оценку как чело­веку и революционеру и не считает необходимым привлекать какие-либо сведения о личной жизни самоубийцы для обоснова­ния его поступка²⁹. Этот случай можно рассматривать как свое­образную модель поведения, учитывая широкую распространен­ность журнала «Былое», в котором была напечатана указанная статья³⁰, и то большое влияние, которое оказывала на русское об­щество мифология революционного движения³¹.

Однако и вне радикального революционного движения ход рассуждений, продемонстрированный самоубийцами, был до­вольно распространен. Русское образованное общество не отри­цало самоубийств безусловно. Как писал один из экспертов, «жизнь создает обстановку, из которой, при известном нравствен­ном и душевном развитии данного лица, самоубийство является своего рода конечным выходом»³². Как упоминалось выдре* само­убийство часто описывалось как привилегия.думающего и со­вестливого человека. Для нас особенно интересен случай, когда эти взгляды высказывались в ходе обсуждения ученических са­моубийств. Так, выясняя причины и особенности самоубийств в учебных заведениях России, участники упомянутой выше комиссии по борьбе со школьными самоубийствами высказыва­ли самые разнообразные, но в основе своей однородные мнения. В частности, обсуждалось право «мыслящего человека» покон­чить с собой. Уже при учреждении комиссии в прениях выступил некий доктор Я.И. Кац, предложивший ввести термин «покуше­ние на покушение». Этот термин увеличивал бы число само­убийц во много раз, ибо, по мнению доктора Каца, если бы произ­вести анкету, то оказалось бы, что в современных условиях на самоубийство хотела бы покуситься «вСя мыслящая Россия»³³. Наиболее яркие совпадения с ходом мысли Л. Шевыриной и А. Орловой продемонстрировал один докладчик, врач с уди­вительным образом звучащей в данном контексте фамилией - Фауст. Он сделал доклад под названием «Обоснование само­убийства в условиях современной общественности». В этом докладе отмечалось, что существуют идеалы частные и общие. Если первые не совпадают со вторыми, то слабые натуры идут на компромисс, а вот сильные кончают с собой. Как утверждал доктор Фауст, «всякий порядочный человек, частный идеал ко­торого оказался в большом несоответствии с общим, имеет право на этот уход». Более того (и здесь совпадение в мыслях наших ге­роев особенно очевидно), самоубийство может быть необходимо, «когда сознание говорит человеку, что он не только не может быть полезным для окружающих, но и даже становится им в тя­гость, вредным». Несмотря на прозвучавшую критику, докладчик не был одинок, и некоторые из участников заседания его поддер­жали - например, в прениях выступил некто И.Т. Федоров, пря­мо указавший, что «у человека есть нравственное право в извест­ных случаях покончить с собой»³⁴.

Под углом подобных рассуждений две гимназистки из Ниж­него Новгорода, которые предпочли смерть жизни вне сферы об­щественного служения, выглядят законными наследницами воз­зрений российского «образованного» общества. Еще менее уди­вительным станет поступок школьниц и текст их записок, если мы учтем, что идеалы служения обществу, идеалы самопожертво­вания ради общего блага являлись теми ценностями, которые транслировались внутри образованной среды от взрослых к де­тям на протяжении десятилетий. Ярким примером подобной трансляции являются многочисленные периодические издания для детей и подростков, которые были призваны сформировать определенные, наиболее приемлемые для взрослого мира стерео­типы поведения ребенка. Некоторые из этих изданий восприни­мались именно как «интеллигентские». В своей известной книге «Матерям о детских журналах» К.И. Чуковский писал:

Как-то так заранее решили эти четыре журнала, что ребенок - это просто уменьшенный человек, со всеми запросами и настроениями взрослых - только поменьше... «Юная Россия» дает детям книжки, где наша вера в прогресс, наши страхи и радости, наши машины и наше элек­тричество - все суеверия «взрослой» интеллигентской души заранее на­вязываются ребенку... В этих прекрасных статьях и очерках, написанных таким умелым, доступным языком, где какая-нибудь сложная и часто мучительная идея, выстраданная человечеством, пересказывается так по­нятно, что ее поймет и грудной ребенок, - мне отдаленно чудится близо­рукое самодовольство современного интеллигента. «Мой мир - самый лучший, все приобщитесь к нему» ... за всем этим, - повторяю, - самая нелепая российская интеллигентская «философия», будто дитя - это уменьшенный взрослый, и будто нужно все темы, интересующие взрослых, сунуть под микроскоп, и тогда получатся темы для детей³⁵.

К сожалению, в рамках одной статьи нельзя текстуально про­следить даже указанные К.И. Чуковским соответствия между текстами детских журналов и «интеллигентским» дискурсом. Ограничимся самыми общими наблюдениями.

Одна из статей в журнале «Юный читатель» за 1899 г. закан­чивается пассажем, включающим такие слова: «Невеселые вещи пришлось мне рассказать вам, милые читатели...»³⁶ Собственно, эти слова можно предпослать в качестве эпиграфа к обзору всех упомянутых К.И. Чуковским журналов. Это, на наш современ­ный вкус, слишком «не развлекательное» чтение, слишком про­блемное, слишком печальное. Причем, что особенно интересно, тенденция фактически не менялась на протяжении конца XIX - начала XX в. Номера журналов полны горя и смертей, детских и взрослых. Так часто и много люди в наше время умирают в новостях, детективах и «боевиках», но никак не на страницах детских журналов. На детских журналах конца XIX - начала XX в. лежит отпечаток морализаторства, сентиментальности и трагедии. Призыв не к личной выгоде, а к самопожертвова­нию, тот самый, на который откликнулись Шевырина и Орлова, тянется сквозь десятилетия. Эти сумрачные и невеселые мотивы детских журналов, конечно, не зовут к самоубийству, однако по­гружают ребенка-читателя в жестокий мир несчастья и скорби, в котором что-то изменить можно только сопереживанием, жерт­вой и борьбой. Смерть и страдание в этих журналах выступают как орудия воспитания, призванные пробудить, «уязвить» душу ребенка и направить его на путь улучшения окружающего мира. Конечно, ни в коем случае нельзя проводить прямую линию от содержания детских журналов к самоубийству гимназисток³⁷. Однако нельзя не заметить, что в текстах журналов и текстах записок присутствует определенная общая логика: если мир дей­ствительно таков, каким его рисуют детские журналы, то те, кто уходят из жизни, поскольку не могут быть полезны делу пере­устройства мира к лучшему, своей смертью подтверждают мысль, что именно это дело - важнейшее.

И на первый взгляд то, что школьное начальство не признало удовлетворительными объяснения учениц и связало их посту­пок исключительно с подробностями их личной жизни, в первую очередь говорит только о том, насколько отличались взгляды «общества» от взглядов административной среды, о том, насколь­ко риторика внутриминистерских бумаг находилась вне интел­лигентского дискурса общественного служения. Однако, если мы несколько расширим контекст исследования, все становится не таким очевидным.

Как ни странно, одним из самых распространенных обвине­ний, которое при обсуждении ученических самоубийств эксперты предъявляли младшему поколению, был упрек в «индивидуализ­ме». И здесь выводы нижегородской школьной администрации начинают смыкаться с суждениями специалистов, рассуждаю­щих о самоубийствах учащихся: первые сводят пафос несовер­шенного подвига к крушению личной жизни, а вторые, как это видно на примере работы упомянутой выше комиссии по борьбе со школьными самоубийствами, прямо упрекают молодое поко­ление в индивидуализме. Уже на втором заседании прозвучало письмо профессора Подвысоцкого, обвинявшего молодежь в том, что ей присуще «недостаточное развитие общественных инстинк­тов и стремлений»³⁸. На 13-м заседании, 29 февраля 1912 г., некто Фаугдилайн сделал доклад «О результатах анкеты среди учащих­ся средних учебных заведений г. Нижнего Новгорода» - города, в котором за пять лет до проведения анкеты погибла Лидия Ше- вырина. По результатам обработки анкеты автор сделал вывод, что в основном к самоубийству ведет отсутствие близких отно­шений в семье, малое распространение товарищества, пессимизм среди молодежи и романтические отношения. Следует отметить, что отсутствие товарищества, пессимизм и «романтические отно­шения» считались следствием и чуть ли не классическими при­знаками и распространения индивидуализма. Эта же нелестная характеристика молодого поколения была подтверждена весной 1912 г. специальным исследованием «о душевном настроении учащейся молодежи», которое проводилось комиссией, правда, только среди студентов. Результат обработки анкеты звучал при­говором молодому поколению: «индивидуалистами» были при­знаны 47,7% респондентов, а «пассивными в общественном смыс­ле» - 57,9%³⁹.

Как же возможно, имея в виду, что записки Шевыревой и Орловой вовсе не единичны, объяснять самоубийство молодых «эгоизмом» и «индивидуализмом»? Почему детей, так хорошо усвоивших урок, обвиняют в отступлении от «идеалов»? И почему в этом мнении совпадают разные категории экспертов - «обще­ственники», люди, обсуждающие ситуацию несколько со стороны по отношению к школе, и администраторы, представители школь­ной системы? Нелишне напомнить, что в вопросе о школьном самоубийстве эти люди очевидным образом находились в оппози­ции друг к другу: врачи, статистики, публицисты обвиняли, а пред­ставители школьной системы оборонялись от обвинений в том, что именно школа доводит учащихся до самоубийства⁴⁰.

Несомненно, перед нами итог своеобразной «интерферен­ции», наложения друг на друга самых разных воззрений и идей.

Во-первых, считалось, что индивидуализм в принципе являет­ся одной из основных причин самоубийств. Тут можно приводить многочисленные примеры, нанизывая их как бусы, не ограничи­ваясь ни работой упомянутой выше комиссии, ни произведения­ми Дюркгейма. «Жизнь невольно индивидуализируется и идет по линии наименьшего сопротивления, по линии пробуждения низменных, часто животных инстинктов... Индивидуализм, обо­собленность скоро ведет к разочарованию, к общей неуравнове­шенности», логическим исходом из которых автор приведенной выше цитаты видел самоубийство⁴¹. Индивидуализация жизни могла связываться с подавлением революционного движения, которое повлекло за собой, по мнению многих авторов, отсутст­вие общественной самодеятельности и солидарности. Отсюда - оторванность и отчужденность людей друг от друга, и как след­ствие появляется самоубийство⁴². Автор журнала «Русская мысль» Муравьев считал, что у людей в России всего два пути - либо путь индивидуализма, либо общественного служения, слу­жения России. На втором пути человек обретет и смысл, и цель жизни, в то время как на первом его поджидает самоубийство - «естественный плод одиночества»⁴³. Известный исследователь проблемы, земский врач и статистик Д. Жбанков считал, что одним из самых серьезных источников самоубийства является «гипертрофия личных интересов», «болезненное развитие инди­видуальности»⁴⁴ и т. д. Таким образом, с точки зрения многих экспертов, индивидуализм, понимаемый как отказ служить об­щественно значимым целям и как сознательное предпочтение личного счастья и удовольствия общей пользе, сам по себе ста­новился истинной причиной самоубийств, вне зависимости от того, молод или стар самоубийца. А значит, сам факт того, что ученик совершил самоубийство, означает, что он индивидуа­лист и эгоист. Также нельзя не обратить внимание на то, что самоубийство рассматривалось (и рассматривается до сих пор) и как следствие, и как признак, и как метафора общественного или индивидуального кризиса. Все негативные явления действи­тельности в принципе могли привлекаться (и привлекаются сей­час) для объяснения самоубийств, что объяснимо скорее принци­пами построения метафоры, нежели реальным положением дел. Индивидуализм должен объяснять самоубийство, поскольку именно он служит антитезой идеалу общественного служения, т. е. противостоит благу.

Во-вторых, свою роль сыграли, разумеется, особенности представления о молодом поколении, характерные для описы­ваемой эпохи. С одной стороны, взрослые мыслили о молодом поколении скорее как о недифференцированной массе, чем о чет­ко разделенной по возрастам структуре. Это утверждение ни в коем случае не стоит абсолютизировать - отличие ребенка 10 лет от старшего подростка было очевидно, и проблемы поло­вого созревания, например, считались одним из факторов, спо­собствующим самоубийствам учащихся. В то же время привычка говорить о подрастающем поколении вообще была присуща мно­гим авторам в конце XIX - начале XX в. Обсуждая проблемы школьных самоубийств, под словосочетанием «наши дети» они имели в виду скорее поколение детей по сравнению с поколени­ем отцов, чем какую-то строго определенную возрастную груп­пу. В любом случае авторы исследуемых текстов не обращались к научным строгим классификациям в каждом предложении. Их понимание ребенка достаточно размыто: например, статья может открываться рассуждением о причинах самоубийств 16- и 17-лет­них подростков и заканчиваться предложением спасать молодое поколение от суицида с помощью игр на свежем воздухе, таких как «Мартышки» или «Царство дикарей»⁴⁵. Конечно, в таком подходе есть логика здравого смысла (в здоровом теле - здоро­вый дух), но логика возрастного развития и возрастной диффе­ренциации не принимается во внимание. Возможно, свою роль сыграло и то обстоятельство, что в рамках современной авторам системы средней школы около половины учеников заканчивало классическую гимназию в возрасте 20 лет и старше⁴⁶, и потому современник вполне мог совмещать не всегда совместимые для нас понятия «школьники» и «молодежь». Возможно, речь может идти об общей нечеткости возрастных градаций, характерных для России XIX в. и во многом унаследованной веком XX⁴⁷.

В любом случае этот возрастной синкретизм на уровне здра­вого смысла позволял рассуждать обо всех самоубийцах сразу и всех скопом зачислять в «индивидуалисты».

В-третьих, даже на уровне научного взгляда для формирую­щейся в то время возрастной психологии было характерно пред­ставление о ребенке как о некоем природном индивидуалисте. Например, петербургский психиатр Г.Я. Трошин, автор объемно­го исследования «Антропологические основы воспитания» (1915), проводил сравнение психики нормального ребенка с пси­хикой ненормального. Работа Трошина являет собой классиче­ский эволюционистский труд, в рамках которого выстраивается иерархия возрастов, где нижестоящие оцениваются по отноше­нию к верхним ступеням и самостоятельным значением не обла­дают. Классификации, составляющие, промежуточные резуль­таты и выводы «Антропологических основ», построены на том, что ребенок есть в принципе ненормальное существо. Нормой является взрослый человек, причем не простой, а образованный и цивилизованный альтруист, обладающий таким набором нрав­ственных качеств, как любовь ко всем людям, внутренний закон совести и добра, высшие интеллектуальные, эстетические и рели­гиозные чувства, «обычно связанные между собой и с высшей мо­ралью» и т. д.⁴⁸ Разумеется, это идеальная фигура, и было бы наивно предполагать, что Г.Я. Трошин настаивал на ее реальном существовании. Наоборот, он сам утверждал, что среди взрослых такие качества в полном объеме встречаются редко; стремясь к объективности, он даже настаивал, что норма начинает форми­роваться в школьном возрасте, но победа все-таки осталась за строгостью классификации: дети, оцениваемые по уровню разви­тия нравственных и умственных качеств, располагаются в одной графе с имбецилликами и отсталыми, в то время как взрослые не делятся на соответствующих и не соответствующих идеалу - они все значатся в графе «Норма. Взрослый возраст»⁴⁹.

Любопытную классификацию Г.Я. Трошин проводил в области структуры личности, выделяя в ней такие типы, как физическая, социальная и духовная: «по общепринятому взгляду между ними находится иерархическое подчинение: физическая подчинена со­циально-моральной, эта последняя - духовной». Из дальнейших рассуждений видно, что так называемая «физическая личность» первична и более примитивна, именно гипертрофией физической личности автор объясняет такие пороки детей и подростков, как эгоизм, жадность, черствость, «разрушительность» и т. д.⁵⁰

Итак, идеальный взрослый - альтруист, а ребенок или под­росток, находящийся в процессе развития, неизбежно - индиви­дуалист и эгоист. Именно эти и им подобные взгляды санкциони­ровали высказывания на уровне конкретных исследований само­убийств среди молодого поколения: как было сказано на одном из заседаний комиссии по борьбе со школьными самоубийства­ми, «необходимо установить эволюционную точку зрения как на развитие личности, так и на все отрицательные явления, ко­торые сопровождают это развитие в юношеский период: индиви­дуализм и скептицизм при преобладании умственного разочаро­вания и пессимизм при преобладании чувства»⁵¹. Таким образом, индивидуализм становится. неотъемлемой частью представле­ния о ребенке и юноше, что позволяет говорить о молодежи как о потенциальных самоубийцах.

В-четвертых, возрастная нечеткость представлений о «моло­дежи», характерная для большинства экспертов, и научное обос­нование «индивидуализма» детей накладывались на общие идео­логические принципы российской интеллигенции. Люди, рас­суждавшие о воспитании ребенка, попадали в определенную иде­ологическую и терминологическую западню. Если индивидуаль­ность ребенка представлялась ценностью, то индивидуализм как отказ от борьбы за общественные нужды виделся безусловным злом, и совместить эти представления в рамках привычной тер­минологии было практически невозможно - приходилось прибе­гать к разнообразным компромиссам.

Для анализа можно обратиться к известным материалам Пер­вого всероссийского съезда по семейному воспитанию. Он про­ходил в Петербурге с 30 декабря 1912 г. по 6 января 1913 г., был довольно представительным (в нем принимало участие, согласно спискам, 1253 человека из разных городов России); основной своей задачей участники съезда считали исследование проблем воспитания в интеллигентной семье, семье среднего «буржуазно­интеллигентного» класса. Для участников съезда, с одной сторо­ны, характерно разделение «личного» и «общественного» в очень резкой форме: например, в материалах съезда можно встретить такую фразу: «Индивидуальность, личность... Когда мы произно­сим эти слова, то нам представляется в большинстве случаев не­что резко обособленное от всего человечества и мира, нечто даже как бы враждебное, противостоящее и тому и другому»⁵². Однако можно отметить, что область детства - это та область, где экспер­ту позволительно говорить о человеческой индивидуальности, где «индивидуальное» может не осуждаться и даже с известным преимуществом противопоставляться «общественному». Инди­видуальность ребенка как нечто единственное в своем роде при­знается положительной ценностью⁵³. Суть воспитания, по мне­нию председателя съезда П.Ф. Каптерева, и состоит в «расшире­нии индивидуальности», т. е. в приобретении личностью новых, не присущих ей изначально положительных свойств. А семейное воспитание, в отличие от общественного, как раз и может раз­вивать индивидуальность ребенка⁵⁴. Но приоритет «обществен­ности» как абсолютной ценности был вне сомнений, что находи­ло свое выражение во многих положениях, выдвигавшихся на съезде. Тот же П.Ф. Каптерев критиковал семью, «живущую замкнуто, отчужденно от общественных организаций, принимаю­щую весьма слабое участие в общественной жизни». Такая семья прививает детям эгоизм и жестокость, и только «живая связь семьи с общественными организациями» способна гарантировать нормальное развитие личности ребенка⁵⁵. С точки зрения обще­ственных интересов в воспитании (таких, какими их понимали некоторые участники съезда) частной жизни можно было пред­писывать те или иные принципы конфигурации. Так, В.А. Поссе рекомендовал разрушать «скверную» семью на том основании, что ложь и лицемерие дурно воздействуют на ребенка. «Семья, не стоящая на должной нравственной высоте, не должна иметь де­тей», - заключает докладчик. Но если ребенок уже есть, то в этом случае для него самого лучше оказаться в приюте, чем жить в такой семье⁵⁶. Общественные интересы, соединенные с науч­ным подходом к делу, давали и не такие образчики мышления, которое, несколько упрощая ситуацию, мы сегодня обычно назы­ваем «тоталитарным». Например, врач Л.В. Соловцова в докладе «О курсах для матерей» сетовала, что у матерей нет должной под­готовки для воспитания детей и правильного ухода за ними. Существовавшие курсы признавалась ею неудовлетворительны­ми. Докладчица предлагала следующий выход: «всеобщая жен­ская государственная повинность, которую несли бы все здоро­вые девушки, достигшие 21 года, служа 1—2—3 года, смотря по об­разованию, в качестве сиделок, сестер милосердия, заведующих в разных государственных и общественных учреждениях с обяза­тельными для всех теоретическими курсами по соответствую­щим предметам курсов для матерей... Лишь таким образом созда­лись бы кадры здоровых общественных работниц... и главное - кадры матерей»⁵⁷. «Общественное» с высоты своего авторитета пытается требовать и предписывать, пытается вторгаться в част­ную жизнь, причем настаивает на глобальности своего вторже­ния. Однако в данном круге высказываний, в отличие от дискур­са о самоубийстве, это не было обязательным и всеобщим прави­лом. Той же Соловцовой на съезде здраво возразили, что опасно все «самое дорогое, нежное, интимное делать обязательным»⁵⁸.

Таким образом, налицо некоторая «двойственность сознания» участников съезда. Признавая индивидуальность ребенка, экс­перты как бы пытались оправдаться перед лицом обязательной и приоритетной сферы общественного. Как утверждалось участ­никами съезда, «развитие творческой индивидуальности... может показаться стоящим в противоречиях с началом общественности и культуры...»⁵⁹. В поисках компромисса эксперты переносят точку отсчета в некое идеальное будущее время. На самом деле, говорилось на съезде, индивидуальность сочетается с обще­ственностью, «но не с этой, а с будущей»⁶⁰. Это самое будущее может выглядеть в глазах участников съезда даже конечной целью всех усилий по воспитанию подрастающего поколения, что окончательно примиряет частную и общественную сферы бытия. В своем докладе «Связь между вопросами общественно­го, семейного и государственного воспитания» С.А. Золотарев утверждал, что воспитание должно быть направлено на личность ученика, «индивидуализировано». Но это воспитание всегда яв­ляется «общественным по своим конечным задачам... - это вос­питание для семьи, для государства, для общества»⁶¹. Принци­пиально важным здесь является положение о том, что эти семья, общество, государство - не современные докладчику, а будущие. «Мы должны воспитывать гражданина будущего общества», - утверждал Золотарев и поэтому предлагал оберегать детей «от настоящего, поскольку оно враждебно лучшему будущему»⁶². Стоит отметить, что исходя из логики названия доклада там же, в будущем, произойдет и примирение, и согласование аспек­тов общественного, семейного и государственного воспитания. Таким образом, докладчики на съезде по семейному воспита­нию перекладывают решение вопроса о соотношении «личного» и «общественного» на сам ход положительно направленного общественного прогресса⁶³.

Резюмируем наши наблюдения. Ознакомившись с текстом двух предсмертных записок, оставленных гимназистками, мы предположили, что основной пафос этих текстов заключается в том, что свой поступок девушки обосновывали невозмож­ностью приносить пользу обществу. В таком понимании записки вполне согласуются с представлениями, активно циркулировав­шими среди «образованного класса» России. Более того, рассуж­дение несчастных самоубийц вполне согласуются с идеями, кото­рые пропагандировались в детских журналах для образованного класса. Тем не менее представители административных кругов настаивали на том, что главная причина самоубийства кроется в частной жизни девочек, а среди тех, кто писал о школьниках- самоубийцах вообще, было распространено мнение об «индиви­дуализме» молодых самоубийц. Представляется, что это было связано с распространенными представлениями о природе ребен­ка, с возрастной недифференцированностью представлений о мо­лодом поколении (что позволяло представления об индивидуа­лизме детей переносить на молодежь вообще) и с негативной характеристикой «индивидуализма», делавшей его подходящим для объяснения самоубийства явлением.

Однако эти примеры только описывают возможности выбора. Что же заставляло конкретных администраторов и экспертов вы­бирать «индивидуалистические интерпретации» вопреки голо­сам самих суицидентов? Каковы правила такого выбора?

Одно из них мы фактически уже описали - это правило орга­низации объяснения: плохое объясняется плохим. От хорошей жизни с собой не покончишь, индивидуализм автоматически плох и т. д. - все эти круги подобий сближали индивидуализм и самоубийство по принципу метафоры - вне всяких возрастных категорий и хронологических особенностей.

Но очевидно, что, кроме этой метафорической структуры, на выбор в пользу той или иной интерпретации влияли и особен­ности взаимоотношения поколений, и характеристики конкрет­ной эпохи, и особенности того социального слоя, представите­лями которого делался выбор. В заключение об этом также стоит сказать несколько слов.

Это явление - рассогласование в интерпретациях самоубий­ства - уже было отмечено в исторической литературе. Похожую ситуацию описывает М. Могильнер в книге «Мифология под­польного человека»⁶⁴. Она утверждает, что после поражения ре­волюции 1905-1907 гг. «вполне в духе радикального сознания на смену Герою пришел Антигерой, или, точнее, “герой наоборот”, сверхчеловек, крайний индивидуалист и эгоист, проповедую­щий свободную любовь, живущий для себя и презирающий по­литику» (речь идет о персонаже крайне популярного романа «Санин». - А. Л.)⁶⁵. Подражание этому Антигерою, по мнению со­временников, приводило молодежь к самоубийствам. И Могиль­нер описывает знакомое нам противоречие в интерпретациях: вопреки этому мнению, «потенциальные самоубийцы уточняли, что за револьвер они брались не потому, что этого требовала ло­гика “санинщины”, а как раз наоборот, в знак протеста против этой логики»⁶⁶. Вслед за М. Могильнер, мы можем говорить о том, что в рассогласовании интерпретаций самоубийства отра­зился кризис идеологии интеллигенции. Однако ошибочной будет попытка связать этот кризис только с поражением револю­ции, хотя бы за это выступали даже и сами современники. Скорее после революции 1905-1907 гг. наряду с ослаблением государ­ственной цензуры ослабла и цензура внутри «образованного класса», что позволило широко распространиться сомнениям и противоречиям в интеллигентском дискурсе. Разумеется, этот прорыв для современников был связан с последствиями рево­люции, однако сами сомнения в правильности решения таких вопросов, как соотношение «личного счастья» и «общего дела», как соотношение «эгоизма» и «альтруизма», возникают, разуме­ется, до революции⁶⁷. Возможно, с точки зрения «истории идей» все как раз наоборот - революция стала последним всплеском надежды на то, что массовый идеал «общественного приоритета» жизнеспособен, и когда эта надежда не оправдалась, сомнения заняли ведущее место в головах.

Пересмотр догм во многом был связан с переоценкой представ­лений о пропорциях эгоизма и альтруизма в человеческой жизни - эта тема парадоксальным образом объединяет роман «Санин» и сборник «Вехи». И молодое поколение могло быть обвинено в индивидуализме вовсе не потому, что этот вопрос был уже решен окончательно, а как раз потому, что после революции стало невоз­можно высказываться по этому поводу однозначно. Порой проти­воречивые оценки давались одним и тем же автором. Например, один из авторов «Вех», публицист Изгоев (псевдоним А.С. Ланде), написал в 1908-1912 гг. серию статей, так или иначе связанных с самоубийством. С одной стороны, он считал, что современный идеал «по существу своему индивидуалистический разных видов и форм» и это, в числе прочего, влечет за собой самоубийство⁶⁸. С другой стороны, в случае, если речь заходила о революционной борьбе, либеральный публицист связывал самоубийство с гипер­трофированным общественным сознанием и служением обще­ству⁶⁹. Таким образом, вопрос о том, что первично в качестве при­чин для самоубийства - частное или общественное, для автора оставался открытым, а ответ на него - ситуативным.

Разумеется, подобные сомнения не предопределяли напря­мую поведения школьника-суицидента, но они раскрывают перед нами контекст, в котором циркулировало и формировалось тол­кование самоубийства учащегося. Тут принципиально важно, что однозначный ответ отсутствовал даже для конкретного эксперта (не говоря уже о том, что и само поведение суицидентов было вариативно: наряду с такими, как Орлова и Шевырина, были и те, которые уходили из жизни потому, что не хотели служить обще­му, сливаться с массой). И именно в случае неопределенности начинали работать правила обвинений - очевидно, что в конце концов последнее слово оставалась за взрослыми, оставшимися в живых экспертами, которые могли быть услышанными. А они выбирали ответы часто из арсенала привычного и очевидного, обоснованного опытом, идеологией или наукой.

Еще одним правилом для выбора утверждений, в условиях неопределенности склонявшим чашу весов на сторону обвинения молодых в индивидуализме, было то, как интеллигенция воспри­нимала свое воспроизводство. Уже в ходе формирования идеоло­гии интеллигенции, в 50-60 годах XIX в. тема смены и конфлик­та поколений приобретает характер универсальной метафоры, с помощью которой шестидесятники осознавали свое место в новом формирующемся мире модернизирующейся России. Тем более что многие из представителей «революционно-демокра­тической публицистики» были выходцами из семей священно­служителей и могли переживать этот разрыв как личный опыт⁷⁰. Идея конфликта поколений стала определенной интеллек­туальной привычкой русского образованного класса. Однако одновременно складывался миф о преемственности русской ин­теллигенции. Он формировался в том числе и в рамках создания истории русского революционного движения, которая, начиная с А.И. Герцена, превращается в историю молодежи, вечно «моло­дой России». Собственно, в этом сочетании преемственности и разрывов и будет скрываться один из источников той напря­женности, с которой представители русской интеллигенции обсуждали самоубийства школьников: с одной стороны, в этом обсуждении конфликт поколений легитимировался самим фак­том самоубийства, а с другой - эти самоубийства ставили под сомнение идею о преемственности интеллигенции.

Можно говорить, что, будучи сообществом, идентичность которого во многом основывалась на самоопределении, а само­определение в том числе выстраивалось на восприятии неко­торых идей и текстов, а также на основе образования, интелли­генция обладала повышенным вниманием к процессу смены поколений. Метафора смены поколений была важна в идеологи­ческом плане - как гарантия победы прогрессивного начала над консервативным, развития над отсталостью. В то же время была важна идея преемственности, с помощью которой интеллигенция обретала корни в историческом развитии России и утверждала правоту своих взглядов на судьбу страны. Герценовская работа «О развитии революционных идей в России» и вдохновленная Герценом ленинская периодизация русского революционного движения являются примерами того, как эти идеи могли соче­таться между собой, а продолжавшаяся до конца жизни полеми­ка А.И. Герцена с нигилистами и его «нежелание» уступить место новым поколениям демонстрируют, насколько эти идеи могут быть несочетаемыми.

С этой точки зрения обсуждение школьных самоубийств вы­зывало повышенный интерес у представителей интеллигенции. С одной стороны, коль скоро образование было существенным критерием для определения себя в качестве интеллигенции, са­моубийство школьников подрывало на корню саму идею преем­ственности. С другой стороны, обсуждение самоубийств школь­ников и обвинение их в индивидуализме позволяли поколению экспертов «оставаться на плаву» вместо того, чтобы, следуя идее прогресса, уступить место молодым. «Старшие» могли чувство­вать себя более развитыми и прогрессивными, чем поколение молодое, но нежизнеспособное.

И наконец, еще одним, но даже не правилом, а процессом, в силу которого старшие склонялись не к оправданию, а к обви­нению юных самоубийц, стал процесс разрастания «структур взаимонепонимания». Именно эти структуры могли порождать ситуацию, в которой ребенок мог быть не услышан. В общих чер­тах эту ситуацию можно описать следующим образом: русский образованный класс стал первым социальным слоем, в рамках ко­торого развивались конфликты и процессы, характерные для со­временного типа нуклеарной городской семьи. Во всяком случае, именно с этой средой демографами и историками связываются процессы утраты старых форм контроля над личностью и выра­ботка новых, более индивидуализированных фррм регуляции от­ношений. Речь идет о процессах становления новой городской буржуазной семьи, более демократичной, более склонной к при­знанию автономии и самоценности каждого ее члена, нежели это было в семье старой, патриархальной⁷¹. На эти процессы накла­дывается ситуация, связанная с прорастанием образовательных систем в частную жизнь. В школе начинает формироваться спе­циальная среда, то, что мы сегодня назвали бы «молодежной суб­культурой». Она существует, конечно, не в отрыве от окружаю­щего мира, но часто на своих собственных основаниях и в рамках собственной повседневности. Существование системы образова- ни я на протяжении полувека создает специфические структуры отношений между родителями-учителями и детьми, причем че­рез эти отношения к началу XX в. проходят иногда уже два-три поколения внутри семей образованного класса России. В итоге городская семья и государственная школа врастают друг в друга, образование становится специфическим видом деятельности подрастающего поколения, разделение по сферам деятельности разводит повседневность родителей и детей, порождает структу­ры непонимания и специфические конфликты, что проявлялось (и проявляется до сих пор) в осознании школьных самоубийств. Таким образом, нуклеаризация, демократизация семьи может приводить и приводит не к упрощению, а к усложнению отноше­ний между родителями и детьми просто потому, что их повсе­дневность и деятельность, а следовательно, ценности и правила принятия решений могут быть кардинально различны. Это оче­видная, но не всегда четко понимаемая на уровне истории семьи вещь. Она лучше осознается на уровне истории государств - демократическая система управления считается более сложной, конфликтной и медленной, чем авторитарная.

Итак, наряду с различными возможностями для интерпрета­ций, существовали факторы, которые обусловливали наиболь­шую вероятность выбора в качестве причины школьных само­убийств именно «индивидуализм» молодого поколения, иногда вопреки заявлениям самих суицидентов. К этим факторам можно отнести, на мой взгляд, притягательность и очевидность метафо­ры, сопрягающей отрицательные величины «индивидуализма» и «самоубийства», спорность вопроса о соотношении индивидуа­лизма и альтруизма, особенности рефлексии интеллигенции по поводу собственного воспроизводства и, наконец, социальные процессы, связанные с расхождением структур повседневности, с выделением специфических секторов, занятых молодым поко­лением. И конечно, необходимо иметь в виду пресловутый фак­тор власти: именно за взрослыми создателями текстов остава­лось, иногда в буквальном смысле, «последнее слово».

Представляется очевидным, что и старшее поколение - услов­но, поколение экспертов, и младшее поколение образованного класса оперируют одними и теми же противопоставлениями кол­лективного и индивидуального, применяя их для объяснения самоубийства. Школьники и взрослые предстают перед нами как выходцы из одной и той же среды, носители одного и того же мировоззрения. Смысловые оттенки, само «минное» поле для рассуждений, для поиска «смысла жизни» приуготовлено поко­лением экспертов. Молодые бродят по этому полю смыслов, пытаясь найти себя в дискуссиях прежнего поколения. И хотя для них это становится смертельно опасным занятием, признать в них своих наследников старшие не могли - отчасти в силу того, что смотрели на эти проблемы через призму уже готовых реше­ний, отчасти потому, что иной взгляд означал отказ от привыч­ного мировоззрения.

¹ Гордон Г.И. Самоубийства молодежи и ее нервно-психическая неус­тойчивость // Новый журнал для всех. 1912. № 46; Он же. Самоубийства учащейся молодежи // Новое слово. 1911. JSfe 9; Жбанков Д.Н. О самоубийст­вах в последние годы // Рус. богатство. 1909. № 4; Он же. Современные са­моубийства // Соврем, мир. 1910. № 3; Он же. К статистике самоубийств // Практикующий врач. 1912. № 34-38; Новосельский С.А. Статистика само­убийств. СПб., 1910; Феноменов МЯ. Причины самоубийств в русской шко­ле. М., 1914; Хлопин Г.В. Самоубийства, покушения на самоубийства и не­счастные случаи среди учащихся русских учебных заведений: Санит.-ста­тист. исслед. СПб., 1906 и т. д.

² Жбанков Д.Н. Современные самоубийства // Соврем, мир. 1910. № 3. С. 28.

³ Статистик. Самоубийство как социальное явление. СПб., 1913.

⁴ Феноменов МЯ. Указ. соч. С. 13.

⁵ Самоубийство. М., 1911. С. 112.

⁶ Жбанков Д.Н. Современные самоубийства...С. 23.

⁷ Статистик...

⁸ Островский И. Вопросы сравнительной психологии самоубийства у взрослых и детей // Вести, психологии. 1911. № 3. С. 59.

⁹ Теодорович Ф.М. Самоубийство. Указатель литературы на русском языке. М., 1928.

¹⁰ Возможно, стоит напомнить, что в дореволюционной России число детей и подростков, имевших доступ к среднему и даже начальному образо­ванию, было относительно невелико, а основная масса населения России была неграмотной. См.: Рашин А.Г. Население России за 100 лет (1811-1913): Статистический очерк. М., 1956.

Очерки истории школы и педагогической мысли народов СССР вто­рой половины 19 века. М., 1976. С. 118. См. также: Паперно И. Самоубийст­во как культурный институт. М., 1999. С. 115-117.

¹² Хлопин Г.В. Указ. соч.

¹³ Самоубийства, покушения на самоубийства и несчастные случаи сре­ди учащихся учебных заведений Министерства народного просвещения в 1905-1915 г. СПб., 1906-1916.

¹⁴ Погодин И.А. Психология суицидального поведения: Пособие для студентов вузов» Минск, 2005. С. 11. См. также: Ефремов В.С. Основы суици- дологии. СПб., 2004. С. 185.

¹⁵ Кузнецов В.Е. Истоки междисциплинарного подхода в отечествен­ной суицидологии // Комплексные исследования в суицидологии. М., 1986. С. 84-93.

¹⁶ Теодорович Ф.М. Указ соч. Речь идет о кн.: Хорошко В.К. Самоубий­ство детей. М., 1909.

¹⁷ Бернацкий В. Самоубийства среди воспитанников военно-учебных заведений // Педагог, сб. 1911. № 8. С. 122.

¹⁸ Хлопин Г.В. Указ. соч. С. 65.

¹⁹ Феноменов М.Я. Указ. соч. С. 83. Только для мужских средних учеб-* ных заведений. Для женских средних учебных заведений эта цифра, по мне­нию М.Я. Феноменова, составляла 31,25%.

²⁰ См., например: Хорошко В.К. Указ, соч.; Статистик...

²¹ См., например: Гордон Т.И. Самоубийства учащейся молодежи...; Он же. Самоубийства молодежи и ее нервно-психическая неустойчивость...

²² См., например: Лихачев А. Самоубийство в Западной Европе и в Ев­ропейской России: Опыт сравнительно-статистического исследования. СПб., 1882; Вестник клинической и судебной психиатрии. 1894. Вып. 2. С. 49; Жбанков Д.Н. К статистике самоубийств...

²³ Протоколы заседаний комиссии см. в: Журнал Российского общества охранения народного здравия (Далее - ЖОНЗ). 1911. № 3; 1912. № 3-4; 1913. № 11-12; краткий очерк деятельности комиссии см.: Лотова Е.И. Русская интеллигенция и вопросы общественной гигиены (Первое гигиени­ческое общество в России). М., 1962.

²⁴ РГИА. Ф. 733. Оп. 199. Д. 106. Л. 323-326.

²⁵ Там же.

²⁶ Там же. Л. 358-359.

²⁷ Лярскш А.Б. Историческая демография: особенности исследова­ния некоторых статистических источников // Вспом. ист. дисциплины: класс, наследие и новые направления: материалы XVIII науч. конф. Москва, 26-28 января 2006 г. М., 2006; Он же. Самоубийства учащихся как феномен системы социализации в России на рубеже XIX-XX веков. СПб., 2010.

²⁸ Богданов СБ. Помощник присяжного поверенного Е.С. Семянов- ский - один из первых карийцев // Былое. 1906. № 11. С. 127.

²⁹ Там же. С. 118.

³⁰ Лурье Ф.М. Хранители прошлого: журнал «Былое»: история, редакто­ры, издатели. Л., 1990. С. 58.

³¹ Могилънер М. Мифология «подпольного человека»: радикальный микрокосм в России начала XX века как предмет семиотического анализа. М., 1999.

³² Шейнис Л.И. Эпидемические самоубийства // Вест, воспитания. 1909. No 1. С. 161.

³³ ЖОНЗ. 1911. №3.

³⁴ ЖОНЗ. 1912. No 3-4. С. 36.

³⁵ Чуковский К.И. Матерям о детских журналах. СПб., 1911. С. 16-17,26.

³⁶ Юный читатель. 1899. № 14. С. 398.

³⁷ Хотя, например, К.И. Чуковский так и делал. Но ему можно: он «ис­точник».

³⁸ ЖОНЗ. 1911. №3. С. 50.

³⁹ Там же. 1912. N2 3-4. С. 128.

⁴⁰ См., например: Хлопин Г.В. Указ. соч. С. 2.

⁴¹ Муморцев А.Н. О современном пессимизме и самоубийствах // Со­временная психиатрия. 1914. № 11. С. 8-9.

⁴² Островский И. Указ. соч. С. 66.

⁴³ Муравьев В. Неведомая Россия // Русская мысль. 1914. № 1. С. 32,42.

⁴⁴ Жбанков Д.Н. О самоубийствах в последние годы...С. 99-100.

⁴⁵ Радецкий И. Чего недостает нашим детям // Пед. сб. 1893. N2 7. С. 62.

⁴⁶ Покровский Е. Юные жертвы современного пессимизма // Вест, вос­питания. 1892. N2 7. С. 105.

⁴⁷ См.: Кон И.С. Психология ранней юности. М., 1989.

⁴⁸ Трошин ГЯ. Антропологические основы воспитания. Сравнительная психология нормальных и ненормальных детей. Пг., 1915. С. 516.

⁴⁹ Там же. С. 169, 516, 539.

⁵⁰ Там же. С. 533-536.

⁵¹ ЖОНЗ. 1912. N2 3-4. С. 128.

⁵² Труды I всероссийского съезда по семейному воспитанию. СПб., 1914. Т. 1. С. 239-240.

⁵³ Там же. С. 60.

⁵⁴ Там же. С. 24, 34.

⁵⁵ Там же. С. 36.

⁵⁶ Там же. С. 141-144.

⁵⁷ Там же. С. 179.

⁵⁸ Там же.

⁵⁹ Там же. С. 239-240.

⁶⁰ Там же. С. 240.

⁶¹ Там же. С. 96.

⁶² Труды I всероссийского съезда по семейному воспитанию. С. 101.

⁶³ При обсуждении сложных вопросов сочетания личного и обществен­ного современники прибегали к подобному решению очень часто. Та же логика обращения к будущему была присуща и тем, кто выступил с крити­кой сборника «Вехи» (см., например: Ковалевский М.М. Взаимоотношение свободы и общественной солидарности // Вехи; Интеллигенция в России: Сб. ст. 1909-1910. М., 1991. С. 293).

⁶⁴ Могильнер М. Мифология «подпольного человека»: радикальный микрокосм в России начала XX века как предмет семиотического анализа. М., 1999.

⁶⁵ Там же. С. 121.

⁶⁶ Там же. С. 184.

⁶⁷ См., например: Гуковский М.Э. Новые веяния и настроения. Одесса, 1903.

⁶⁸ Изгоев А.С. На перевале. Идеал и социализм // Рус. мысль. 1910. N° 4. С. 118; см. также: Он же. На перевале. Современные самоубийства // Там же. 1912. N° 5. С. 76-78.

⁶⁹ Изгоев А.С. Замаскированное самоубийство // Образование. 1908. N° 8. С. 62.

⁷⁰ Живов В.М. Маргинальная культура в России и рождение интелли­генции (церковь и культура) // Живов В.М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М., 2002.

⁷¹ См.: Вишневский А.Г. Серп и рубль. Консервативная модернизация в СССР. М., 1998.