НАКАНУНЕ: НОВЫЕ РЕАЛИИ В МЕЖДУНАРОДНЫХ ОТНОШЕНИЯХ НА КОНТИНЕНТЕ В КОНЦЕ 40-х годов И «ОТВЕТ» МОСКВЫ

Победа, явившись зримым доказательством жизнестойкости советского политического строя, безусловно, консолидировала советское общество вокруг своего, обретшего харизму лидера, затушевала, пусть временно, преступные стороны сталинского режима в массовом сознании советских людей и в мировом общественном мнении. Передавая настроения тех дней, писатель В.Некрасов, автор известной повести «В окопах Сталинграда», уже в наши дни отмечал: «Победителей не судят! Увы! Мы простили Сталину все! Коллективизацию, 37-й год, расправу с соратниками, первые дни поражения»1.

«Поколение победителей» явилось по существу новым социумом с общими проблемами, схожими настроениями, желаниями, стремлениями. Принесенный с войны дух фронтового братства еще долгие годы определял атмосферу в советском обществе2. И хотя социально-психологическая характеристика последнего не была однозначной, отношение к системе, прошедшей, как подчеркивалось официальной пропагандой, проверку на прочность в годы войны, в целом было позитивным. Это привело, по некоторым наблюдениям, к усилению процесса догматизации режима3. При этом и те из советских людей, кто критически оценивал отдельные элементы системы, «не могли даже представить какой- либо другой», — свидетельствует писатель В.Кондратьев4. Анализируя состояние послевоенного общества, нельзя не отметить это характерное противоречие. «Победа, — пишет историк Е.Ю.Зубкова, — принесла с собой дух свободы, но наряду с этим создала психологические механизмы, блокирующие дальнейшее развитие этого духа, механизмы, которые стали консерваторами позитивных общественных процессов, зародившихся в особой духовной атмосфере военных лет»5 и выразившихся прежде всего в готовности к демократическим переменам.

Приобретя статус великой державы, Советский Союз вместе с тем оказался на международной арене в весьма сложном положении. Французский исследователь Н.Верт оценил его как «в высшей .степени парадоксальное»6, понимая под этим существенный разрыв между видимой ситуацией и реалиями в раскладе сил. В общественном сознании и среди руководства стран — союзниц СССР по антигитлеровской коалиции, безусловно, еще продолжал действовать «эффект Сталинграда», однако подкрепить политический и военный авторитет соответствующим экономическим потенциалом советская сторона была не в состоянии: понеся колоссальные потери, людские и материальные, лежавшая в руинах страна, хотя и обладала мощным военным производством, тем не менее не могла соперничать с Западом, и прежде всего в сфере новых технологий (машиностроение, электротехническая и атомная промышленность)7. Отмеченная выше парадоксальность внешнеполитической ситуации в реальной политике была чревата серьезными издержками для СССР. Понимание этого потребовало от советского руководства четкого определения своего стратегического курса в условиях складывавшегося биполярного мира.

Будучи политиком-реалистом, Сталин признавал перспективу возникновения двухполюсного мира и не верил в бесконфликтное существование «полюсов». В целом он не отбрасывал как возможности урегулирования отношений между ведущими державами, так и игры на противоречиях, существовавших между империалистическими государствами. Тегеранско-Ялтинская схема устройства мира становилась в этих условиях полем для больших компромиссов обеих сторон и до определенного времени устраивала последних8.

Выстраивая свою внешнеполитическую линию, Москва исходила из концепции сфер или зон влияния. В сферу особых интересов СССР входила, в частности, Восточная Европа. Геополитическое положение стран региона — между СССР и Германией, роль Советского Союза в разгроме фашизма определили признание западными партнерами по коалиции приоритета СССР в этой части континента. Зная о поддержке советским руководством Временного правительства Польши, министр иностранных дел Великобритании А.Иден в беседе с главой польского правительства в эмиграции Ст.Миколайчиком 11 января 1945 г.

Восточно-европейский регион рассматривался Москвой в первую очередь как пояс безопасности советского государства по западному и балканскому периметру советских границ. Причем, как показывают документы, советское руководство отождествляло сферу безопасности со сферой интересов СССР4. Внимательное прочтение некоторых материалов, готовившихся в аппарате НКИД СССР и предназначенных сугубо для внутреннего пользования, а посему предельно откровенных и деидеологизированных, дает, на наш взгляд, основание для подобного вывода и не позволяет рассматривать идею пояса безопасности как чистой воды риторику, как это предлагают некоторые отечественные исследователи11.

К числу таких материалов, бесспорно, может быть отнесена знакомая исследователям разработка крупного советского дипломата И.М.Майского, представленная 10 января 1944 г. наркому иностранных дел В.М.Молотову12.

Основная «общая установка» Майского заключалась в формулировании центральной внешнеполитической задачи СССР на послевоенное время — добиться гарантии безопасности Советского Союза и сохранения мира «в течение длительного срока» («минимум 30 — максимум 50 лет»). Из этого срока 10 лет отводилось на «залечивание ран», нанесенных Советскому Союзу войной. Принципиально важно подчеркнуть приоритет задач внутреннего характера, решению которых предстояло подчинить все усилия на внешнеполитическом фронте. За указанные 30—50 лет СССР должен был стать могущественной державой, которой не страшна никакая агрессия.

Заметим, что «рабочий» документ Майского в части, касавшейся «обезвреживания» Германии и недопущения новой агрессии с ее стороны, был озвучен Сталиным 28 апреля 1944 г. в беседе со Ст.Орлеманьским5. В лице Орлеманьского, активно выступавшего за сотрудничество Польши и СССР в борьбе против Германии, Сталин, безусловно, нашел благодарного слушателя, когда подробно развивал в беседе свое видение решения германской проблемы. «...Промежутки между актами агрессии Германии все сокращаются, — говорил Сталин. — Первый промежуток (между нападением Германии на Францию в 1870 г. и началом Первой мировой войны. — Авт.) был в 40—42 года, второй промежуток в 21 год, считая от 1918 до 1939 года... Германия сможет в какие-нибудь 15

лет возродиться. Поэтому мы должны думать не только о том, как кончить нынешнюю войну, которую мы, возможно, окончим победой, но и о том, что будет через 20 лет, когда Германия восстановит свои силы»13.

В это время, судя по документам, Сталин активно размышляет над идеей славянского союза. Можно предположить, что послевоенная система безопасности, острие которой следовало направить против Германии, виделась ему как конструкция, включавшая и объединение славянских государств. Не случайно в упомянутой выше беседе с Орлеманьским Сталин говорил о своей «мечте» — «возродить политику Грюнвальда6 на широкой основе»15. Во время встречи с Ст.Миколайчиком 9 августа 1944 г. Сталин счел необходимым разъяснить основы такого союза, разграничившись со старым, «царским», славянофильством: «У нас нет политики покорения каких-либо славянских народов. В этом смысле мы против славянофильства, которое предполагает, что Россия должна быть во главе славянских народов и что эти славянские народы должны быть угнетаемы Россией. Мы признаем равенство прав славянских народов»16. Последующий ход событий показал, что в заявлении советского лидера демагогическая и пропагандистская составляющие занимали важное место. Вместе с тем Сталин по-видимому считал возможным убедить собеседников в своей искренности и явно стремился донести мысли о «новом» славянофильстве до возможно более широкого круга слушателей. На приеме болгарской и югославской делегаций 28 января 1945 г. он высоко оценил перспективу оборонительного союза славянских народов, подчеркнув: если «"старое славянофильство" выражало стремление царской России подчинить другие славянские народы», то «наше славянофильство — совсем другое...» Его цель — объединить славянские народы как равные для общей защиты своего существования и будущего17. В апреле 1945 г. во время пребывания югославской делегации во главе с Й. Броз Тито в Москве Сталин вновь поднял вопрос об опасности для всеобщего мира восстановления Германии.

лет, Сталин заметил: «Нет, они восстановятся, и притом очень быстро. Дайте им 12—15 лет, и они опять встанут на ноги. Вот почему так важно единство славян... Если славяне будут едины и солидарны, никто в будущем не сможет даже пальцем пошевельнуть»18. (Заметим, что срок, отпускавшийся Сталиным Германии на восстановление ее экономического и военного потенциала, не оставался неизменным. На приеме в Кремле 23 июня 1945 г. по случаю создания в Польше Временного правительства национального единства Сталин говорил: «История нас учит, что не нужно долго ждать восстановления немецкой силы. Хватит шести лет, и Германия снова может возродить свою силу и угрожать новой войной»19.) И наконец, осенью 1945 г. в ходе обсуждения работы журнала «Славяне» в Отделе международной информации ЦК ВКП(б) до участников совещания довели мнение Сталина о характере будущего союза славянских народов: «Это не царский великодержавный панславизм, а это союз равных славянских государств». Во время обсуждения была подтверждена четкая антигерманская направленность союза: «Если до сих пор в истории немецкий народ нарушал мир в Европе и варварскими войнами наносил неисчислимый ущерб всем народам, а особенно народам славянским, то рождающийся теперь постоянный союз этих славянских народов раз-навсегда противопоставится немецкой агрессии и явится основой мира в Европе»20. Союз, действительно, рождался. Конкретные шаги по его созданию были предприняты еще в военное время заключением в 1943 г. советско-чехословацкого договора. В апреле 1945 г., уже в самом конце войны, были подписаны аналогичные советско-югославский и советско-польский договоры. (В последнем говорилось и о необходимости подписания договора между Венгрией и Польшей.) Они стали своего рода несущей конструкцией в будущем объединении государств Восточной Европы, призванном обезопасить западные границы СССР.

Славянская идея находила определенную поддержку среди видных политиков того времени. В частности, о необходимости «общей славянской политики» неоднократно говорил президент Чехословацкой республики Э. Бенеш21.

Важно заметить, что в это время, как показывают документы, наблюдалась тенденция безосновательного расширения «славянской семьи», рожденная, несомненно, конъюнктурными соображениями. В беседе с главой делегации Национального комитета освобождения Югославии А.Хебрангом 9 января 1945 г. Сталин бросил реплику о том, что «албанцы тоже славяне по происхождению»22. А вице-председатель Национал-царанистской партии Румынии Н.Лупу, излагая 18 апреля 1945 г. политсоветнику СКК

А.П.Павлову свою теорию происхождения румын, назвал их «народом, родственным славянам»23.

Таким образом, как нам представляется, тенденция обозначить контуры будущего союза восточно-европейских стран, прежде всего как объединения славян, была налицо. Отсюда и поиски славянских «корней» у народов, имевших абсолютно иное этническое происхождение. Ясно, что подобные натяжки были призваны обслужить решение серьезных геополитических задач. Впоследствии идея славянского союза постепенно сошла на нет, однако в массовом сознании, как показали дальнейшие события, она продолжала существовать. Более того, время от времени, подобно солнечным протуберанцам, она и в наши дни появляется на политическом небосклоне, используемая политиками, как правило, в конъюнктурных целях.

Создание пояса безопасности предполагало наличие в малых странах Восточной Европы дружественных СССР режимов. Именно этот момент становился решающим для советской стороны, определяя демонстрировавшееся на том этапе мнимое «безразличие» Москвы к характеру устанавливаемых там «порядков»24. «Германский фактор», под которым понималась прежде всего боязнь новой агрессии, не только играл ключевую роль в определении региональной политики Советского Союза, но и серьезно влиял на формирование внутриполитических блоков и коалиций политических сил в самих странах региона, выражаясь, в частности, в их активной переориентации на СССР25.

В исторической литературе нередко говорится о нереальности германской угрозы в то время. «Можно констатировать: после войны у советского государства не было ярко выраженного внешнего и внутреннего врага», — пишет, например, историк A.B.Фатеев26. Подобная констатация, приводимая без каких-либо комментариев, по нашему мнению, способна подвести читателя к выводу о спекулятивных действиях советской стороны, использовавшей мифическую «германскую угрозу» в собственных геополитических целях. Заметим, однако, что возможная германская угроза сильно беспокоила и западных союзников СССР. Британское правительство, например, не исключало создания в перспективе «общей системы обороны против Германии». В качестве ее важнейшей составляющей виделась «система региональной обороны в Западной Европе», но при этом допускалось создание «каких-либо [аналогичных] объединений» антигерманской направленности и в Восточной Европе. «Единственной исключительной целью» создания таких объединений было намерение «сдержать Германию». Об этом, в частности, шла речь в беседе В.М.Молотова с послом Великобритании в Москве А.Кларком Керром 28 ноября 1944 г. Советскую сторону, как следует из записи беседы, весьма беспокоил вопрос о характере и направленности будущего «западного блока»27. В этом же русле прозвучало заявление госсекретаря США Д.Бирнса, сделанное им по ходу консультаций с В.М.Молотовым 20 сентября 1945 г. в Лондоне. Констатировав, что «американский народ исполнен решимости не дозволить Германии вооружаться», Бирнс осторожно поставил вопрос о возможном договоре между СССР и США с целью «держать Германию разоруженной в течение 20—25 лет»28. Таким образом, с учетом вышеизложенного можно констатировать, что на рубеже войны и мира «германский фактор» рассматривался как своего рода «невралгический узел» будущей европейской политики, и задача недопущения новой агрессии со стороны Германии выдвигалась союзниками как вполне актуальная.

Выступая на основе международных договоренностей главным гарантом послевоенного общественного развития в Восточной Европе, советская сторона, безусловно, учитывала и внутренний фактор, важной составляющей которого являлось состояние общества в регионе, его настроения29. В странах Восточной Европы к окончанию войны идеи фашизма потерпели крах, а их политические носители утратили социальную поддержку среди подавляющей части общества. Антидемократические режимы, прямо или косвенно связанные с фашизмом, стали восприниматься в оккупированных странах как непосредственные виновники утраты государственного суверенитета, а в странах-сателлитах — как виновники трагедии втягивания в войну на стороне фашистской Германии и поражения в ней. В массовом сознании господствовали стремления к демократии и решению на ее основе послевоенных задач общенационального масштаба, и именно эти стремления стали основным вектором общественного развития, превратились в консолидирующий фактор, определивший новую политико-психологическую атмосферу в регионе.

Безусловно, общим знаменателем общественных настроений стали антифашизм и демократизм. Однако представления о демократии, о путях движения к ней располагались в достаточно широком диапазоне. Уже к концу войны четко определились три центра притяжения различных социальных сил. Вокруг одного из них объединились те довоенные партии и группировки, которые видели для себя образец в западно-европейской демократии, сочетавшей элементы либерализма, свободы личности и республиканского парламентаризма. Другой центр начал постепенно формироваться вокруг социалистических (социал-демократических) и коммунистических партий, выступавших от имени рабочего класса. На этом этапе социализм — стратегическая цель рабочего движения рассматривался ими как перспектива, как генеральный ориентир, временно уступив место приоритету общенациональных задач. Однако решение последних мыслилось различными методами. Условно можно говорить о двух вариантах действия: в рабочем движении были представлены как сторонники принципов либеральной представительной демократии, интерпретировавшихся прежде всего с точки зрения обеспечения интересов социально слабых слоев, так и протагонисты немедленных «революционных» акций. Третий центр был представлен организованным крестьянским политическим движением. Отстаивая особые интересы мелких производителей, тяготевшие к этому центру крестьянские партии выступали с позиций либерализации и демократизации общественных порядков. Все три центра претендовали на руководящую роль в послевоенной общественной жизни, характеризовавшейся политическим плюрализмом.

Различия подходов сторонников этих центров к определению перспектив развития поначалу не могли перевесить имевшиеся центростремительные тенденции: готовность различных политических сил ко взаимодействию во имя решения общенациональных задач (переход к демократии, восстановление экономики, урегулирование национально-территориальных проблем, стабилизация международного положения). Конкретным выражением такого взаимодействия явилась коалиционная система власти.

Вместе с тем анализ социальной структуры общества в странах Восточной Европы, его социокультурные характеристики объясняют появление уже непосредственно после войны тенденции, составившей альтернативу демократии. Основным ее выразителем стала в первую очередь та часть коммунистического движения, которая была готова следовать большевистским доктринальным установкам и содействовать немедленному переходу к социализму по советскому образцу. Свою социальную опору носители данной тенденции справедливо усматривали в обнищавшей за годы войны, но политически активизировавшейся леворадикальной части рабочего класса, крестьянства, мелких городских слоев и интеллигенции, пополнившихся маргинальными группами. Советский Союз и особенно Красную Армию эти слои рассматривали как своего главного «классового союзника», присутствие которого в Восточной Европе усиливало социальные надежды и политические амбиции, что само по себе вело к возникновению атмосферы революционного нетерпения и, как следствие, к «выбросам» левого радикализма.

Наличие сравнительно широкого спектра социально-политических сил в условиях существования в большинстве стран региона общества, не имевшего отработанных механизмов достижения компромиссов и социального согласия, с одной стороны, было чревато нарастанием центробежных тенденций, а с другой, усиливало зависимость изменений на политической сцене от воздействия внешнего, в первую очередь, советского фактора. Акцент на последним вовсе не означает, что исследование влияния «западного фактора» в регионе не имеет перспектив. Мы склонны разделить позицию российского исследователя И.И.Орлика, согласно которой в рассматриваемое время стратегия Запада, определявшаяся его государственными интересами, обусловила постепенное снижение активности «западного фактора» в регионе. Несомненным приоритетом для Запада и прежде всего для США являлся курс на реализацию американской стратегии в Западной Европе30.

В странах Восточной Европы существовало множество не только внутри-, но и внешнеполитических ориентаций, и советской стороне нужно было найти некую равнодействующую, которая позволила бы сохранить сотрудничество с западными державами в Европе на антигерманской основе и объединить во имя решения общенациональных задач разнородные политические силы в самом регионе. Отсюда поддержка Москвой в странах Восточной Европы коалиционных способов осуществления власти. При этом обязательным условием было участие в коалициях коммунистов, которые еще совсем недавно находились на периферии общественной жизни. С основанием можно констатировать, что, выстраивая внешнеполитическую линию по отношению к странам региона, советская сторона экстраполировала апробированные принципы сотрудничества в рамках антигитлеровской коалиции как на внешнюю, так и на внутреннюю политику правящих коалиций в Восточной Европе. Такой подход открывал для Советского Союза возможность не осложнять отношений с Западом, а для малых стран — избежать однонаправленной ориентации их политики — только на СССР. Выражая соответствующие настроения болгарского общества, один из членов крестьянской партии БЗНС (Болгарского земледельческого народного союза) заявил: «Мы хотим иметь в комнатах окна со всех сторон, а не только на север — к Советскому Союзу...»31

Подобная позиция для советской стороны была наиболее приемлемой и выгодной с политической точки зрения. В 1944— 1945

гг. Сталин неоднократно подчеркивал необходимость для восточно-европейских политиков иметь дружественные отношения как с Советским Союзом, так непременно и с западными державами. Так, в упомянутой выше беседе со Ст.Миколайчиком в Москве 9 августа 1944 г. в ответ на заявление польского лидера, что «между Польшей и Советским Союзом будут установлены доверие и дружба», Сталин подчеркнул: «Польша должна иметь также союз с Англией, Францией и США». Эту же мысль Сталин выразил перед членами польской делегации, находившейся в Москве в июне 1945 г. в связи с созданием Временного правительства национального единства: «Польша будет большим и сильным государством. Для такой Польши недостаточно только союза с одним государством. Она должна иметь союзы с несколькими большими государствами. Польше нужны союзы с Западными государствами, с Великобританией, Францией, и дружественные отношения с

Америкой... Польше нужно заключать новые союзы»32. Аналогичная линия проводилась и при разборе в марте 1945 г. в Наркомате иностранных дел СССР проекта Кошицкой правительственной программы, представленной чешскими коммунистами. Знакомившийся с проектом заведующий IV европейским отделом НКИД СССР В.А.Зорин заметил, что внешнеполитический раздел «лишен чувства меры в вопросе об отношении к Советскому Союзу и единству славянских народов», и предложил так исправить формулировки, чтобы «при сохранении ориентации Чехословакии на Советский Союз и на укрепление единства славянских народов подчеркнуть также укрепление дружественных отношений Чехословакии с Англией, США, Францией и др[угими] объединенными нациями»33. Подобные примеры можно продолжить.

Такая позиция Москвы давала малым странам региона возможность достигать социально-политических компромиссов в обществе, избегать острого внутриполитического конфликта, сообща решать наиболее назревшие и актуальные общенациональные задачи. На основе такого подхода возникла концепция «национального пути» к новому общественному строю, реализовывавшаяся с разной мерой последовательности в странах региона как модель переходного поливариантного общества34. В истории она получила название народной демократии. Концепция «национального пути» находила отклик не только в коммунистических, но в социалистических (социал-демократических) и либерально-демократических кругах. В Чехословакии, например, именно крупнейший деятель либеральной демократии президент Чехословацкой республики Э.Бенеш внес заметный вклад в формирование данной концепции. Его рассуждения о специфичности перехода к социализму в разных странах получили в ЦК ВКП(б) название «формулы Бенеша». «Социалистические мероприятия, — говорил, в частности, Бенеш, — следует осуществлять мирным путем, без диктатуры пролетариата, без применения определенных теорий марксизма- ленинизма. Я думаю, что в развитии человечества мы достигли уже такого периода, когда это стало возможным35.

Советским руководством, судя по архивным документам, идея «национального пути» к социализму как руководство к действию была воспринята на завершающем этапе войны в связи с прогнозированием развития событий в освобождаемых от фашизма странах. Краткая запись в одном из рабочих блокнотов А.А.Жданова, относящаяся приблизительно к лету 1944 г., свидетельствует, что для занимаемых Красной Армией Австрии, Венгрии, Германии, а также для стран — соседей СССР как наиболее вероятный мыслился «мирный переход к социализму»36. Материалы подтверждают, что в это понятие советское руководство поначалу вкладывало тактику демократического блока как основную. В ряде бесед с руководителями компартии Финляндии в марте—мае 1945 г. советская сторона довольно подробно охарактеризовала главные положения этой тактики: коммунистам «нельзя изолироваться от других партий» парламента, чтобы не оказаться в условиях «блестящей изоляции»; демократический блок создается «не на принципе персональных комбинаций, а на основе определенной платформы»; блок — не временная комбинация для раздела мест в правительстве. Он «должен быть прочным и постоянно действующим сотрудничеством фракций на основе выполнения принципиальной платформы...» Параллельно формулировались и такие задачи коммунистов, как захват в свои руки «определенных командных постов», проникновение в госаппарат, приобретение навыков в управлении государством37. Иными словами, в демократическом блоке коммунистам следовало наращивать свои успехи.

Не отказалось советское руководство от этой идеи и годом позже. В 1946 г. Сталин в беседах с зарубежными политическими лидерами и интервью неоднократно подчеркивал некоторые сущностные черты мирного перехода к социализму, «национального пути». Во время встречи с К.Готвальдом в июле 1946 г. Сталин назвал те страны (Югославия, Болгария, Чехословакия, Польша), в которых, по его мнению, был возможен свой, особый путь к социализму. Этот путь не требовал «введения» советской системы и диктатуры пролетариата. «Наш путь был краткий, быстрый и стоил много крови и жертв. Если вы можете это обойти, — обойдите, — говорил Сталин. — Ту цену крови и жертв, которую нужно было принести, уже принесла Красная Армия»38. Возможность отказа при продвижении к социализму от основных, наиболее одиозных постулатов коммунистической доктрины, Сталин констатировал в интервью газете «Дейли Геральд» в августе 1946 г. Советский лидер указал на опыт английского, «парламентского», социализма, особо подчеркнув его мирный характер. «Русский путь был короче, но труднее, сопровождался кровопролитием...», в то время как английский путь — это «более длительный процесс», — говорил Сталин39.

Но, пожалуй, наиболее детальную и развернутую характеристику строя новой демократии как «национального пути» к социализму Сталин дал в беседе 23 мая 1946 г. с польскими лидерами коммунистом Б.Берутом и социалистом Э.Осубка-Моравским. «В Польше нет диктатуры пролетариата, и она там не нужна, — говорил Сталин. — У нас были сильные противники, мы [в России] должны были свалить трех китов — царя, помещиков и довольно сильный, разбавленный иностранцами класс русских капиталистов. Для того чтобы одолеть эти силы, нужна была власть, опирающаяся на насилие, то есть диктатура. У вас положение совершенно иное. Ваши капиталисты и помещики в такой степени скомпрометировали себя связями с немцами, что их удалось смять без особого труда. Патриотизма они не проявили. Этого "греха" за ними не водилось. Несомненно, что удалить капиталистов и помещиков в Польше помогла Красная Армия. Вот почему у вас нет базы для диктатуры пролетариата. Строй, установленный в Польше. это демократия, это новый тип демократии. Он не имеет прецедента. Ни бельгийская, ни английская, ни французская демократия не могут браться вами в качестве примера и образца. Ваша демократия особая... Демократия, которая установилась у вас я Польше, в Югославии и отчасти в Чехословакии, это демократия, которая приближает Вас к социализму без необходимости установления диктатуры пролетариата и советского строя... Вам не нужна диктатура пролетариата, ПОТОМУ ЧТО в нынешних условиях, когда крупная промышленность национализирована и с политической арены исчезли классы крупных капиталистов и помещиков, достаточно создать соответствующий режим в промышленности, поднять ее. снизить цены и дать населению больше товаров ШИРОКОГО потребления, и положение в стране стабилизируется. Количество недовольных новым демократическим строем будет все уменьшаться. и Вы приблизитесь к социализму без кровавой борьбы. Новая демократия, установившаяся в Польше... является спасением для нее... Режим, установленный ныне в Польше, обеспечивает ей максимум независимости и создает все необходимые условия для процветания без эксплуатации трудящихся. Этот режим стоит сохранить»40. (Подчеркнуто в документе. — Авт.)

Снова к этому вопросу Сталин вернулся в беседе с лидерами ППС Э.Осубка-Моравским, Ст.Швальбе и Ю.Циранкевичем 19

августа 1946 г. «Должна ли Польша пойти по пути установления диктатуры пролетариата?» — Спрашивал Сталин. И тут же отвечал: «Нет, не должна. Такой необходимости нет. Более того, это было бы вредно. Перед Польшей, как и перед другими странами Восточной Европы, в результате этой войны открылся другой, более легкий, стоящий меньше крови, путь развития — путь социально-экономических реформ. В результате войны в Югославии, Польше, Чехословакии, Болгарии и других странах Восточной Европы возникла новая демократия, совершенно отличная от демократий, установленных в некоторых странах прежде. Если говорить, например, об английской демократии или даже демократии Франции, где 200 семейств по-прежнему вершат судьбы страны, то это один тип демократии». «Товарищ Сталин, — указывалось далее в записи беседы, — называет такой тип демократии политической демократией, которая и после этой войны не затронула экономических основ государства. Что же касается демократии, возникшей в странах Восточной части Европы, в том числе в Польше, то это иной, совершенно отличный тип демократии. Это, как говорит товарищ Сталин, более комплексная демократия. Она затронула как политическую, так и экономическую жизнь страны. Эта демократия совершила экономические преобразования. Так, например, в Польше новое демократическое правительство осуществило аграрную реформу и национализацию крупной промышленности, а это вполне достаточная база для того, чтобы без диктатуры пролетариата двигаться по пути дальнейшего развития в сторону социализма. В результате этой войны изменился облик коммунистических партий, изменились их программы. Резкая грань, существовавшая ранее между коммунистами и социалистами, постепенно стирается. Об этом говорит, например, факт слияния в единую партию коммунистической и социал-демократической партий Германии... В программе объединенной партии Германии не фигурирует диктатура пролетариата... Но значит ли это, что демократические правительства стран, где нет диктатуры пролетариата и которые идут к социализму по пути реформ, не должны решительно бороться против атакующей их реакции? Нет, не значит. Демократические преобразования, социально-экономические реформы, проведенные в странах Восточной Европы, в том числе в Польше, надо уметь отстоять до конца»41.

Иными словами, очевидно, что летом—осенью 1946 г. Москва и лично Сталин продолжали рассматривать народно-демократическую модель как долговременную и не исчерпавшую к тому времени еще своего позитивного потенциала.

Что касается Германии, то исключительность ситуации в этой стране, в том числе и прежде всего внешнеполитической, определили абсолютно иной подход и взгляд советского руководства на перспективы ее развития. Эмоциональная сталинская оценка, прозвучавшая во время беседы с Миколайчиком 9 августа 1944 г. («...Германии коммунизм подходит так же, как корове седло»42), трансформировалась в конце 1948 г. в четкую инструкцию, предназначенную немецким коммунистам.

18 декабря 1948 г. на встрече с В.Пиком, О.Гротеволем,

В.Ульбрихтом и Ф.Эльснером Сталин заявил: «Путь к народной демократии еще преждевременен. Надо подождать... В Германии обстановка сложная, надо идти к социализму не прямо, а зигзагами. В этом своеобразие задачи. Если же вы будете проводить в жизнь положения народной демократии, то коалиция развалится... Условия в Германии тяжелые, и они диктуют более осторожную политику». (Примечательно, что в качестве синонима понятия «осторожная политика» советский лидер использовал определение «оппортунистическая политика» и шутя заметил, что «на старости лет стал оппортунистом»43.)

Эта генеральная установка не всегда точно соотносилась с конкретными акциями в советской зоне оккупации, где советская военная администрация, отнюдь не ориентируясь до определенного времени на создание сепаратного государства (ситуация кардинально изменилась в 1949 г.), вместе с тем резко ограничивала деятельность на политической сцене тех независимых «буржуазных» организаций и отдельных функционеров, которые противостояли немецким социалистическим традициям (СПГ и КПГ), и нередко прибегала к большевистским методам организации послевоенного общества44.

Размышляя о функционировании демократических блоков, Сталин не мог не задумываться и о ключевых фигурах этих объединений. Симптоматично, что таковыми ему представлялись на том этапе вовсе не коммунисты. При этом, несомненно, учитывалась демонстрировавшаяся этими деятелями готовность к сотрудничеству с СССР, понимание важности для советской стороны решения тех или иных стратегических задач в собственных интересах для достижения безопасности и стабильности в мире. Чрезвычайно важно было, чтобы лидеры блоков могли стать связующим звеном между сторонниками восточной и западной ориентации в обществе, которое в тот момент характеризовалось открытостью к воздействию как с Запада, так и с Востока. Не будет преувеличением считать, что такого лидера, могущего стать гарантом надежности компромисса и его долговременности, Сталин нашел в лице президента Э.Бенеша. На это были и особые причины. Начиная с 1939 г., Бенеш неоднократно подчеркивал необходимость общей границы Чехословакии и СССР, допускал в связи с этим включение в состав Советского Союза Закарпатской Украины. «Ни полякам, ни венграм я не отдам Закарпатской Руси, а вам отдам», — заявил он в октябре 1941 г. послу СССР при союзных правительствах в Лондоне А.Е.Богомолову45. Эта позиция Бенеша не менялась и впоследствии. Москва же, со своей стороны, рассматривая Чехословакию как «форпост нашего влияния в Центральной и Юго-Восточной Европе», не мыслила послевоенное устройство континента без наличия общей с Чехословакией границы «достаточного протяжения»46, то есть точка зрения чехословацкого президента не могла не импонировать советской стороне.

Документы свидетельствуют о том, что в это время внимание Сталина привлекают также О.Ланге в Польше, Ю.Паасикиви в Финляндии, Г.Татареску в Румынии, З.Тильди в Венгрии. Это, с нашей точки зрения, говорит о поиске Москвой хотя бы приблизительно аналогичных Бенешу по масштабу фигур политических лидеров в других странах. Один из лидеров Национально-либеральной партии Г.Татареску заинтересовал советское руководство, думается, прежде всего в силу открыто заявленной им собственной внешнеполитической переориентации. 12 января 1945 г. в беседе с сотрудником СКК в Румынии С.АДангуловым Татареску признал, что в течение 20 лет своей политической жизни он ориентировался на Запад. Однако в условиях сложившегося в Восточной Европе нового соотношения сил, вызванного победами Красной Армии, «продолжать ориентироваться на Запад — это значит вести страну по заведомо неверному пути». Ориентация на СССР — «основа моей политики», — заявил Татареску47. Планы Татареску относительно создания военного союза между СССР и Румынией, безусловно, находили отклик у советской стороны, размышлявшей о заключении двустороннего пакта о взаимопомощи с Румынией и создании на его основе на румынской территории советских военных, воздушных и морских баз48. Этот пакт рассматривался советским руководством не только как один из серьезных факторов послевоенной политической стабильности в мире, но и как важнейший инструмент складывания советского блока. Заметим в связи с этим, что еще 25 октября 1939 г. Сталин подчеркнул в беседе с Г.Димитровым, что «в пактах о взаимопомощи (с Эстонией], Латвией, Литвой) [мы] нашли ту форму, которая позволит нам включить в орбиту влияния Советского] Союза ряд стран»49. (Подчеркнуто в документе. — Авт.)

В обществе стран Восточной Европы внешний (советский) фактор справедливо расценивался как один из важнейших регуляторов внутренних процессов. В силу этого становится понятным то стремление к взаимодействию с СССР, которое демонстрировали представители партий различного политического спектра, добивавшиеся встреч с советским руководством и в первую очередь лично со Сталиным. В советском лидере они видели советчика, арбитра, а подчас и последнюю инстанцию в решении спорных вопросов. «Сталин был чем-то большим, чем вождь в борьбе, — вспоминал много позднее М.Джилас. — Он был воплощением идеи, был претворен в коммунистических головах в чистую идею, а тем самым в нечто непогрешимое. Сталин был нынешней победной борьбой и грядущим братством человечества»50.

Документы свидетельствуют, и это понятно, что особенно активно стремились к установлению тесных контактов с Москвой национальные коммунисты. Интересен и круг вопросов, выносившихся ими на обсуждение или консультации со Сталиным. Диапазон поистине огромен: от признания союзниками по антигитлеровской коалиции Комитета освобождения Югославии до развития народного образования в Албании, от итогов референдума 1946

г. в Польше до «мобилизации масс» в связи с оживлением оппозиции в Венгрии51 и пр.

Однако мнение и советы Москвы и особенно Сталина становились основополагающими не только для коммунистов. Один из лидеров польских социалистов Ю.Циранкевич в беседе с послом СССР в Варшаве В.ПЯковлевым 23 августа 1947 г. подчеркивал: «Мы, польские социалисты, считаем тов. Сталина настолько авторитетным для нас человеком, что советы его должны являться для нас руководящей линией»52. О решении руководства ППС «просить товарища Сталина вмешаться в наши отношения с ППР» говорил Циранкевич Яковлеву 31 октября 1946 г.: «Мы целиком принимаем его арбитраж и последуем его совету»53. Это заявление полностью соответствовало истине. В отчете посольства СССР в Польше за 1947 г. вторая половина 1945 г. и весь 1946 г. охарактеризованы как период «хронического кризиса» в отношениях между рабочими партиями. «Всякий раз, — указывали авторы отчета, — во время таких кризисов положение выравнивалось лишь благодаря авторитету товарища Сталина, личные советы которого принимались к руководству обеими партиями»54.

Советская сторона демонстрировала дифференцированный подход к инициативам восточно-европейских политиков, направленным на получение приглашения в Москву. Так, например, Сталин отклонил просьбы о личной встрече, поступившие 29 и 30

августа 1946 г. от вице-председателя Крайовой Рады Народо- вой профессора С.Грабского и одного из лидеров оппозиционной крестьянской партии — ПСЛ, В.Керника, просившего аудиенцию также и от имени Миколайчика. Лидеры ПСЛ хотели обсудить в Москве ряд вопросов и, в частности, острые разногласия с рабочими партиями по вопросу о будущих выборах в Сейм и распределении мандатов на основе «партийного ключа»55. Советский руководитель расценил эту просьбу как «попытку привлечь Сталина для разрешения спорных вопросов между польским правительством и оппозицией в лице ПСЛ». Поблагодарив (через советских дипломатов) Миколайчика и Керника за доверие, Сталин отказался взять на себя роль арбитра, «...чтобы не создавать плохого прецедента»56. По этой же причине отказ во встрече получил и тяготевший к национально-либеральным кругам польский интеллектуал Грабский.

Таким образом, сталинский «арбитраж» становился важным инструментом внутриполитической жизни стран региона, умело использовавшимся советской стороной в целях укрепления позиций коммунистов, находившихся на пути к властной монополии. В конечном счете, беседы и встречи Сталина, оказывая, по оценке

В.К.Волкова, «долгосрочное влияние» на общественно-политические процессы в регионе, явились «составной частью политического механизма советизации Восточной Европы, консолидации советского блока»57.

На рубеже 1946—1947 гг. в общественных настроениях в европейских странах проявились новые, разнонаправленные тенденции. Применительно к региону Восточной Европы они выразились в явном усилении позиций левых сил, в первую очередь, во властных политических структурах. Это показали прошедшие парламентские выборы. Материалы российских архивов подтверждают, что по меньшей мере в трех странах — Польше, Румынии, Венгрии — итоги выборов были фальсифицированы58. Однако, с нашей точки зрения, этот, безусловно, важный факт не может изменить общего вывода об укреплении властных позиций прежде всего коммунистов: ведь для того, чтобы «подправить» результаты голосования, нужно было располагать немалыми возможностями, в том числе и применения определенных «технических средств». Заметим, что советское военное присутствие, несомненно, расширяло такие возможности.

В экономической сфере в странах региона отчетливо проявились серьезные трудности, вызывавшие недовольство населения. Сведения об этом поступали в Москву по разным каналам из Польши, Венгрии, Болгарии и других стран59. В Польше, например, забастовавшие в г. Жирардове текстильщики сетовали не только на отсутствие угля, но и на то, что их голос не доходит до «вождей»: «от Минца7 до рабочего слишком длинный путь»60, то есть констатировали возрастание дистанции между «руководителями» и «народом».

Отсутствие отчетливой позитивной экономической динамики в странах Восточной Европы радикализировало общество, рождало, в первую очередь, в левых кругах соблазн отказаться от долговременного перехода к социализму в пользу ускорения этого процесса, что неизбежно означало социально-политическую конфронтацию. Снять же острые экономические проблемы постоянными мощными «инъекциями» советская сторона по объективным причинам была не в состоянии. Не исключая возможности новой мировой войны, советское руководство направляло огромные средства в военно-промышленный комплекс (расходы на оборону в послевоенные годы неуклонно возрастали). В это время полным ходом шли работы по созданию атомной бомбы61. Вместе с тем это не означало, что советская сторона не оказывала помощь Восточной Европе, да и не только ей. Несмотря на охвативший в 1946—1947 гг. огромную территорию голод62, из Советского Союза было экспортировано 2,5 млн тонн зерна63, в том числе и Болгарию, Румынию, Польшу, Чехословакию, Югославию. Однако подобные масштабы помощи были все же несопоставимы с требующимися и, главное, не имели систематического характера. В условиях ухудшения экономического положения в странах региона расширялась реальная социальная база для будущего поворота, состоявшая прежде всего из социально слабых слоев, принимавших радикальные программные установки коммунистов.

По-иному складывалась обстановка в Западной Европе, где налицо были перспективы постоянной экономической помощи со стороны крупнейшей мировой державы — США. Это вело к снижению радикализма в обществе и, как следствие, к определенному уменьшению радиуса общественного влияния левых сил и в первую очередь компартий. На таком фоне проявились тенденции к политическому союзу западно-европейских государств с США и к их региональной консолидации. Закономерен вопрос — на какой основе была возможна такая консолидация?

Если в 1946 г. великим державам еще удавалось в целом поддерживать компромиссную тональность межгосударственных отношений и наличие «германского фактора» оказывало на этот процесс стимулирующее влияние, то 1947 г. принес серьезные изменения. На встрече министров иностранных дел в Лондоне (ноябрь—декабрь 1947 г.) западные державы предложили так называемые Дополнительные принципы, согласно которым в западных зонах оккупации Германии предполагалось создать сепаратное государство. Это означало прямое нарушение совместных договоренностей великих держав по Германии и прорисовывало четкую перспективу ее включения в формировавшиеся союзные отношения в Западной Европе. Центральным же пунктом геостратегического замысла Сталина в Европе являлось создание нейтральной, то есть не входящей в политический союз с западными державами Германии как своего рода буферной зоны между ними и Советским Союзом с его сферой влияния в Восточной Европе64. Понятно, что инициатива Запада была воспринята в Москве весьма болезненно, тем более что выдвинута эта инициатива была «по горячим следам» — после обнародования плана Маршалла. Намерение США и Англии сделать Германию основным звеном в процессе восстановления Европы определило в конечном счете негативное отношение СССР к плану Маршалла и советское давление на страны Восточной Европы, приведшее к отказу последних от участия в реализации плана65.

Противоречия по германскому вопросу фактически оказались непреодолимыми. 1947 г. положил конец практике периодических встреч министров иностранных дел стран-союзниц для консультаций и подготовки решений по наиболее принципиальным международным вопросам66.

Одним из итогов данного процесса явилось разрушение коалиции на антигерманской основе. Образ Германии как общего врага стремительно уходил в прошлое. В Западной Европе и США он все активнее вытеснялся образом врага нового — СССР, с которым связывалась угроза продвижения коммунизма в глубь Европы. Ялтинская стратегия мало-помалу эволюционировала к политике «сдерживания коммунизма», а впоследствии, уже в 50-е годы, и к наиболее жестким схемам блокового противостояния.

На востоке Европы образ враждебной Германии между тем продолжал сохраняться в исторической памяти народов, прежде всего славянских. Планы создания западного блока и возрождения германского военно-экономического потенциала особенно настороженно были встречены в Польше и Чехословакии. «Так же, как и СССР, мы в высшей степени заинтересованы в искоренении нацизма и фашизма. Мы заинтересованы также в том, чтобы в сердце Европы была устранена опасность повторения немецкой агрессии», — подчеркнул, выступая в Законодательном Национальном собрании Чехословакии 21 марта 1947 г. министр иностранных дел Я.Масарик57. А советский посол в Праге В.А.Зорин сообщал, что «в отношении к Германии, к ее восстановлению Чехословацкое правительство и в конце 1947 г. продолжало исходить из того, что это — вопрос существования Чехословакии. В этом вопросе продолжает существовать наибольшее единство точек зрения всех партий Национального фронта»68. Подобные оценки опасности создания блока с участием Германии высказывались и польскими политиками. Так, правый социалист Я.Станьчик, особо подчеркивая нацеленность западного блока на войну, заявлял: война — «это ликвидация нашей независимости, а, может быть, и физического существования. Ведь к танцу будет приглашена Германия»69. В отчете посольства СССР в Польше за 1947 г. подчеркивалось: в правильности отказа от участия в плане Маршалла «широкие слои польского народа» убедил тезис, что план будет способствовать восстановлению промышленной мощи Германии. 21 ноября 1947 г. министр иностранных дел З.Модзелевский прямо заявил в Сейме, что план Маршалла нацелен на возобновление германской агрессии70.

В глазах многих политиков, прежде всего славянских стран, Москва оставалась главным оплотом славян в борьбе против Германии. Наглядно подтвердило это и предсмертное письмо Я.Масарика Сталину от 9 марта 1948 г.8 (10 марта Масарик покончил с собой, выбросившись из окна). «Еще в ранней моей молодости, — писал Масарик, — отец (Томаш Г.Масарик — первый президент Чехословацкой республики в 1918—1935 гг. — Авт.) мне внушал, что без прямой и действенной поддержки России Чехословакия никогда не сможет выстоять в борьбе против германского наплыва. Эта идея укоренилась во мне так же глубоко, как и у большинства чешских политиков. Мы всегда полагали, что в защите от германизма не можем положиться ни на какую иную страну, кроме России. Мюнхен протрезвил и тех из нас, кто еще надеялся на активную солидарность Англии. Мои личные контакты с американскими государственными деятелями убедили меня в том, что Соединенные Штаты, как и Англия, не способны понять, что защита Чехословакии от германизма служит одной из важнейших гарантий мира в мировом масштабе»71.

Ответом советской стороны на активность Запада стала спешно создававшаяся особая система коллективной безопасности в Восточной Европе. 14 октября 1947 г. на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) была утверждена директива министерству иностранных дел СССР о заключении договоров о взаимопомощи со странами Восточной Европы72. Согласно директиве, МИД должен был «обеспечить заключение договоров о взаимопомощи между малыми странами Восточной Европы (Румыния, Болгария, Венгриия, Югославия, Чехословакия, Польша), а после этого заключить договоры о взаимопомощи между СССР и теми из указанных выше стран, с которыми у Советского Союза еще не имеется такого рода договоров». В директиве оговаривалось, что предстоящие договоры должны будут исходить из обязанности стран «оказывать взаимную помощь против агрессии со стороны любого государства, а не только со стороны Германии и объединившихся с нею в политике агрессии государств». Это фактически была своеобразная программа-максимум, поскольку имелся и еще один, запасной вариант на случай, если бы не удалось достичь договоренности на предложенной основе. В таком случае предлагалось «особо... рассмотреть вопрос о заключении договора о взаимопомощи против агрессии со стороны Германии или других государств, объединившихся непосредственно или в какой-либо иной форме с Германией в политике агрессии».

На основе реализации этих указаний к весне 1948 г. полным ходом уже шел процесс создания договорной конструкции как основы системы безопасности в Восточной Европе: были оформлены однотипные союзные договоры о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи между некоторыми странами Восточной Европы, а также после соответствующих консультаций были заключены договоры между последними и СССР. 16

февраля 1948 г. на встрече с венгерской правительственной делегацией (М.Ракоши, Э.Мольнар, Д.Секфью) Молотов подробно разъяснил советскую позицию в отношении двусторонних договоров: «Договоры о взаимной помощи направлены против возможной агрессии со стороны Германии или государств, которые объединились бы с Германией в политике агрессии. Советское правительство исходит при этом из того, что без Германии в Европе невозможно развязать войну, представляющую опасность для Советского Союза, Венгрии, Румынии и других демократических стран». Советский министр иностранных дел напомнил о выступлении Бевина в январе 1948 г., касавшемся создания Западного союза с участием Германии, то есть, по словам Молотова, «вчерашнего, а, возможно, и завтрашнего агрессора». «Такой союз, — подчеркнул Молотов, — несомненно, будет направлен против миролюбивых государств, поэтому договор о взаимной помощи между миролюбивыми государствами должен быть направлен против возможной агрессии Германии и ее союзников»73.

Чрезвычайно важным было то обстоятельство, что в тексты договоров включалась статья, предусматривавшая взаимные консультации по всем вопросам международного порядка, считавшимся затрагивавшими интересы СССР. Это открывало возможность советской стороне действовать от имени связанных с ней договорами государств и пресекать, таким образом, любые «несанкционированные» Москвой проявления последних на международной арене. Система договоров с СССР и стран Восточной Европы между собой явилась важнейшим звеном в процессе оформления советского блока.

В новых международных условиях Москве предстояло не только определить адекватный ситуации стратегический курс в регионе Восточной Европы, но и способствовать его внедрению в политическую практику. С внутриполитической точки зрения в странах Восточной Европы фактически происходила «смена вех»: тенденция национально-государственного единства все активнее отходила на второй план, уступая место иной общественной тенденции — социально-политической конфронтации. Разумеется, этот процесс имел определенную временную протяженность.

Уже 21 мая 1947 г. М.Ракоши после встречи с В.М.Молотовым сообщал сотруднику Отдела внешней политики ЦК ВКП(б) Л.С.Баранову: «Нам дали совет перейти на линию более сильной классовой борьбы»74. В это время за «уступчивость» партнерам по Национальному фронту и склонность к компромиссам советская сторона остро критикует К.Готвальда и Р.Сланского, выражает недовольство В.Гомулкой, защищавшим идею «польского национального пути». Подтверждает вышесказанное и беседа А.А.Жда- нова 30 июня 1947 г. с финскими коммунистами В.Песси и Х.Ку- усинен в Москве. В их адрес прозвучала критика за согласие с умеренной политикой коалиционного правительства М.Пеккалы, за неправильную, по мнению Москвы, тактику в блоке, в том числе и за чрезмерную лояльность к партнерам. «На основе мирного сотрудничества в блоке коммунисты ничего не приобретут, наоборот, скорее могут потерять то, что уже приобрели, — говорил Жданов. — Нельзя в блоке обойтись без кровопускания по отношению к своим партнерам, если они нарушают основу сотрудничества». Жданов советовал коммунистам не быть излишне «щепетильными» в отношении с другими партиями блока, в том числе с социал-демократами. «Мы ждем от Финской компартии наступательных боев», — подытожил он75.

Такие подходы вполне определенно прорисовывали дальнейшую перспективу концепции «национальных путей» к социализму и возможности ее реализации в странах региона в новых условиях. Очевидно, что настрой советского руководства на устранение «мягких», недостаточно революционных методов действия в рамках демократических блоков противоречил самой сути концепции как эволюционного мирного перехода к социализму на основе сотрудничества в коалиции, предполагавшего компромисс и равноправие партнеров. Это противоречие не сразу было уловлено и правильно оценено союзниками и партнерами коммунистов: так, например, в марте 1947 г. Э.Бенеш в интервью корреспонденту газеты «Нью-Йорк Тайм» подчеркнул, что «Чехословакия является типичной страной, в которой нет советского режима и которая идет к социализму эволюционным путем»76. Иными словами, чехословацкий президент достаточно оптимистично прогнозировал будущее. На наш взгляд, это в значительной мере объяснялось позицией руководства КПЧ, — по оценкам Москвы, «очень умеренной» партии, склонной к компромиссам с либеральными партнерами по Национальному фронту77.

Многочисленные публикации архивных документов и разработки исследователей, предпринятые в последнее время, убедительно свидетельствуют, что после создания в сентябре 1947 г. Ко- минформа начался достаточно длительный этап развенчания концепции «национальных путей» к социализму, ее демонтаж78. На этом этапе происходит последовательное насыщение оценок и характеристик народной демократии как специфической формы перехода к социализму идеями классовой борьбы. Причем ее обострение объявлялось «закономерностью режима народной демократии», а забвение этого приравнивалось к недопустимой для коммуниста утрате «революционной перспективы»79.

По мере отсечения от власти в странах региона (в том числе и силовыми, непарламентскими методами) представителей либеральной демократии, крестьянских и позднее социалистических и социал-демократических партий80 приверженность идее «национального пути» среди национальных коммунистов все настойчивее стала рассматриваться советской стороной как демонстрация их «самостоятельности» и «отречения» от Москвы, как угроза сокращения советского воздействия в регионе. Представляется, что сам факт использования силовых методов в борьбе с идеей «национального пути» и парламентской демократии по соглашению свидетельствует: политика компромиссов еще не потеряла жизнеспособности, имела определенные внутренние резервы.

Смена стратегии повлекла за собой резкое обострение борьбы в руководствах компартий. Советская сторона сделала ставку на ортодоксальные элементы и своей поддержкой фактически обеспечила усиление их позиций в партийной элите. С опорой прежде всего на эти элементы предполагалось решать задачу превращения компартий в партии-монолиты, основанные на принципах большевизма. Огромная роль в этом процессе Коминформа общеизвестна. Подчеркнем лишь, что с его подачи начал интенсивно формироваться еще один образ врага — «англо-американского империализма» и его «агентов».

Тем не менее, провозгласив разделение мира на два лагеря и сменив стратегический курс, Москва продолжала в реальной политике занимать осторожную позицию в отношении Запада, стараясь без необходимости не обострять ситуацию. Это было не просто, тем более, что в 1948 г. международная обстановка существенно осложнилась.

Речь идет прежде всего о германской проблеме, которая неумолимо превращалась в центральную проблему «холодной войны» в Европе.

В начале 1948 г. западные державы объявили о созыве 19 февраля в Лондоне сепаратного совещания по германскому вопросу. По свидетельству документов, это сообщение серьезно обеспокоило как советских, так и восточно-европейских лидеров. 11

февраля 1948 г. заместитель министра иностранных дел СССР В.А.Зорин принял польского посла в Москве М.Нашков- ского. Посол заявил, что в связи с предстоящей конференцией «трех» по вопросам Германии польское правительство предлагает созвать в Праге на два дня раньше совещание министров иностранных дел Польши, Югославии и Чехословакии «для обсуждения немецкого вопроса». Нашковский заметил, что итогом совещания могло бы стать опубликование коммюнике «о полном совпадении мнений трех правительств по германской проблеме». В коммюнике предполагалось выразить решительный протест против нарушения постановлений Потсдамской конференции, срыва выплаты репараций странам, пострадавшим от германской агрессии, и отказа в выдаче военных преступников заинтересованным странам. Обосновывая выдвинутую инициативу, Нашковский привел следующие аргументы в ее пользу: «1. До сих пор по германскому вопросу выступал только Советский Союз с защитой позиции, которую поддерживают все славянские государства. По мнению польского правительства, было бы полезно, если бы мир услышал голос и других государств, выступающих в данном случае самостоятельно по вопросу, который их непосредственно затрагивает. 2. Созыв такого совещания может помешать конференции США, Великобритании и Франции по германскому вопросу и, во всяком случае, затруднить ее работу. 3. СССР, может быть, неудобно в теперешней обстановке выступать открыто против конференции, которая созывается в Лондоне. В этом случае выступление трех союзных с СССР правительств могло бы оказаться полезным. 4. Соображения внутренней политики имеют также немаловажное значение. В Польше, Югославии и особенно Чехословакии выступление по германскому вопросу могло бы сыграть положительную роль в укреплении позиций компартий. Учитывая предстоящие выборы в Чехословакии9, такого рода шаг мог бы сыграть положительную роль в укреплении позиций левых элементов. Кроме того, по мнению польского правительства, было бы полезно сблизить позиции Чехословакии и Югославии, между которыми в последнее время имелись некоторые трудности»1081-

Примечательно, что в тот же день, 11 февраля 1948 г., на заседании Политбюро ЦК ППР было принято решение «собрать в Праге конференцию вице-министров [иностранных дел] Польши, Чехословакии, Югославии. Провести переговоры с заинтересованными государствами»82. Такое изменение статуса участников планировавшейся встречи объяснялось просто: в Варшаве поначалу считали, что в Лондоне соберутся заместители министров иностранных дел трех держав, и хотели таким образом «соответствовать» уровню лондонской встречи. Видимо, получив новую информацию на этот счет, поляки и произвели, как видно из слов Наш- ковского, необходимые уточнения.

Советская сторона не затянула с ответом: на следующий день, 12

февраля, Зорин вновь принял польского посла и заявил, что «советское правительство относится положительно к инициативе польского правительства»83.

Дав «добро» на проведение пражской встречи, Москва предприняла свой дополнительный ход: 13 февраля 1948 г. советское правительство направило ноту протеста против действий западных держав, констатировав прямое нарушение ими принятых в Потсдаме постановлений. 17—18 февраля министры иностранных дел Польши, Чехословакии и Югославии собрались в Праге. Одним из итогов встречи явилась декларация, адресованная правительствам четырех оккупировавших Германию держав. Участники пражского совещания констатировали, что развитие событий в Германии приняло нежелательное направление: политические реалии противоречат Ялтинским и Потсдамским договоренностям, предусматривавшим искоренение германского милитаризма и нацизма и принятие необходимых мер для того, чтобы Германия никогда больше не угрожала своим соседям или сохранению мира. В декларации подчеркивалось, что правительства Польши, Чехословакии и Югославии должны получить право участия в консультациях с правительствами других Объединенных Наций по германскому вопросу, что соответствовало бы принятой 5 июня 1945 г. правительствами СССР, Великобритании, США и Франции Декларации в связи с окончанием войны в Европе84.

Согласованный на пражской встрече документ был направлен правительствам великих держав — Великобритании, СССР, США и Франции.

Советская сторона в специальной ноте, переданной 28 февраля 1948 г. министру иностранных дел Чехословакии Я.Масарику, солидаризировалась с основными положениями принятого в Праге документа. Заявив о том, что советское правительство «разделяет позицию», выработанную на встрече трех министров иностранных дел, Москва подчеркнула также обязательность для великих держав следовать духу и букве июньской декларации 1945 г.85 Несомненно при этом, что советское руководство относило Польшу, Чехословакию и Югославию к числу государств, особенно заинтересованных в решении германской проблемы.

К сожалению, мы не располагаем документальными свидетельствами о том, как сам факт пражской встречи и принятый на ней документ были оценены на Западе. Думается; резонанс от них был невелик. Однако ознакомление читателя с вышеприведенными документами важно, с нашей точки зрения, не только потому, что в специальной литературе совещание в Праге, равно как и связанные с ним определенные дипломатические шаги Москвы попросту не упоминаются. Представляется, что эти документы позволяют зафиксировать проявленную польским правительством несомненную самостоятельность во внешнеполитических делах. К слову сказать, данная инициатива поляков была не единственной. На протяжении марта 1948 г. Варшава неоднократно через посла в Москве М.Нашковского зондировала почву относительно возможности самостоятельных выступлений по тем или иным вопросам внешней политики. Так, например, 12 марта Нашковский попросил совета у В.А.Зорина, «не следует ли использовать открывающуюся во второй половине апреля сессию Европейской экономической комиссии для того, чтобы атаковать план Маршалла»86. Ответ советской стороны, переданный 6 апреля 1948 г. заведующим IV европейским отделом МИД СССР А.М.Александровым через посольство Польши, был в целом позитивным: предлагалось не включать вопрос о плане в повестку дня или делать по нему специальное выступление (учитывая состав участников заседания, такой вариант казался Москве бесперспективным), а ограничиться критикой документа при обсуждении конкретных вопросов, вынесенных на рассмотрение87.

Еще пример. 10 июня 1948 г. Нашковский информировал Зорина о том, что «польское правительство намерено в ближайшие дни сделать правительствам Соединенных Штатов, Великобритании, Франции, Бельгии, Голландии, Люксембурга представления с протестом против заключения этими правительствами соглашения по германскому вопросу. Польское правительство интересуется, — подчеркнул Нашковский, — имеет ли советское правительство какие-либо соображения в связи с этим»88. Ответ советской стороны нам неизвестен, но, думается, для отклонения этого предложения поляков Москве нужны были бы какие-то особо веские основания. В целом инициативы польской стороны, на наш взгляд, дают возможность в определенной мере скорректировать устоявшиеся в историографии представления о безоговорочной зависимости восточно-европейских государств от советского руководства, превращавшей их в марионеток Москвы.

Но вернемся к событиям зимы 1948 г. 23 февраля, то есть с пятидневным опозданием против объявленного, в Лондоне открылось совещание по германскому вопросу, продолжавшееся до 1 июня и явившееся важным этапом формирования сепаратного западногерманского государства.

Уже в первой фазе совещания, 23 марта 1948 г., США, Великобритания и Франция отказались от совместной с СССР работы в Контрольном совете в Германии, фактически разрушив союзный контрольный механизм в этой стране.

В сложившейся обстановке Москва крайне болезненно отреагировала на создание в марте 1948 г. первой в послевоенной Европе замкнутой военной группировки — Западного союза, куда вошли Великобритания, Франция, Бельгия, Нидерланды, Люксембург. (Заметим, что замысел создания подобного блока возник еще в 1947 г. в русле жесткого курса Запада, а не явился его реакцией на события февраля 1948 г. в Чехословакии.) Заявленная основателями Союза цель — «коллективная самооборона» в случае возникновения войны в Европе — в Москве была встречена с понятным недоверием, поскольку тесная увязка создания Западного союза и четкого курса на завершение раскола Германии с последующим вовлечением ее западной части в европейские военные структуры была для советской стороны очевидна.

Судя по документам, советское руководство негативно отреагировало уже на планы создания Западного союза. Априори он был оценен советским руководством как агрессивный блок с «немиролюбивыми» целями, как, «военный союз», особая опасность которого связывалась с привлечением к участию «недемократизирован- ной» Германии89. Именно германский фактор играл ведущую роль в определении советской позиции по вопросу создания Западного союза. В подтверждение приведем выдержку из беседы В.М.Молотова с главным редактором «Правды» П.Н.Поспеловым 3 февраля 1948 г. Как бы заочно полемизируя с руководителями западных держав, Молотов говорил: «Против Германии хоть десять западных блоков организуйте! А ваш блок включает возможные агрессивные державы»90. Очевидно, что в новой ситуации вопрос о характере и направленности западного блока, сильно обеспокоивший Молотова по ходу беседы с послом А.Кларком Керром в ноябре 1944 г., был предельно ясен советской стороне.

Вместе с тем, как доказывают новейшие исследования по германской проблеме, основой которых, что принципиально важно, являются не доступные ранее ученым архивные материалы, советское руководство и прежде всего Сталин в это время не отказались от прежнего плана создания единой Германии и заключения с ней мирного договора. Более того, последующие события вокруг Западного Берлина свидетельствовали о попытках Сталина «навязать Западу свою концепцию решения германского вопроса, предотвратить образование сепаратного правительства в Западной Германии»91. Это диктовало необходимость вполне определенной тональности в отношениях с Западом, недопущения обвинений в свой адрес в эскалации напряженности.

С этой целью предпринимались действия широкого спектра. В плане внутриполитическом весьма показательно, что советским средствам массовой информации было дано в это время указание «по отношению к "главным клиентам" — Англии, Америке, Франции взять другой тон», писать о них «без крикливости, без ругани... без истерики», использовать «наиболее взвешенные, точные и вместе с тем спокойные формулировки», отказаться от карикатур, шаржей и сатиры в адрес западных держав, для статей взять тон «дипломатичный, деликатный»92. Возможно, эти установки были призваны также смягчить чрезвычайно острую по форме первоначальную реакцию советских СМИ на позицию Запада по германскому вопросу93.

В плане внешнеполитическом усилия Москвы были направлены на то, чтобы не спровоцировать Запад несогласованными с советской стороной заявлениями и действиями восточно-европейских коммунистов.

Через призму возможной реакции Запада в Москве расценили «чрезмерную» самостоятельность Г.Димитрова в вопросе о федерации или конфедерации стран Восточной Европы и заключении таможенной унии, активность Й. Броз Тито в вопросе о Триесте и в албанских делах. В целом понятны реакция Сталина в отношении военных аспектов албанской политики Югославии и прозвучавшее на трехсторонней советско-болгарско-югославской встрече в Москве 10 февраля 1948 г. категорическое указание в адрес Тито: «Не надо сапогом влезать в Албанию!»94

Вместе с тем крайне важно для советской стороны в это время было интенсифицировать процесс создания восточного блока. Именно в этом русле, с нашей точки зрения, следует рассматривать активные поиски и отбор аппаратом ЦК ВКП(б) фактов, подтверждавших «антимарксистские ошибки» национальных коммунистов. Эта деятельность особенно активизировалась к весне 1948 г. Именно в это время в ОВП ЦК ВКП(б) был подготовлен целый блок таких материалов. Но если справки по Венгрии и особенно Албании носили в целом скорее информационный характер, то записки по Югославии, Польше, Чехословакии содержали набор прямых обвинений в национализме95. Все эти материалы, написанные на партийном «новоязе», отличала однотипность формулировок, категоричный, даже безапелляционный и агрессивный тон.

Анализ их наводит на мысль, что на рубеже 1947—1948 гг. в Москве задумывалась репрессивная политическая акция широкого масштаба, конечной целью которой было очищение коммунистического руководства от сторонников самостоятельного курса, основанного на концепции «национального пути» к социализму. Вполне вероятно, что набор стран предстояло расширять. Напомним, что еще в феврале 1947 г. Сталин в беседе с Г.Георгиу- Дежем поднял вопрос о «националистических ошибках внутри румынской компартии». Результатом такой акции должно было стать сосредоточение всей полноты власти в руках ортодоксальных лидеров, во всем равнявшихся на СССР и готовых к форсированному переходу к советской модели, а также «усмирение» чересчур «зарвавшихся» национальных лидеров путем установления прямого диктата ЦК ВКП(б). В конечном счете все эти меры преследовали главную цель — усилить консолидацию стран региона и ускорить тем самым создание восточного блока. «Закручивание гаек» давало также возможность приглушить растущее недовольство в странах региона, связанное как с переживавшимися экономическими трудностями, так и с очевидным разочарованием части населения новым режимом и его лидерами, а также контролировать настроения общества по отношению к СССР.

Эта последняя задача, как показывают документы, была достаточно актуальной. «Польская реакция господствует на идеологическом фронте, — указывалось в отчете посольства СССР в Варшаве за 1947

г. — ...Сенсацией в теперешней Польше может стать лишь материал, как-либо компрометирующий польское правительство или СССР»96. Руководство ППР, — сообщал в политписьме В.М.Молотову посол В.ЗЛебедев 10 марта 1948 г., — ведет «стыдливую» линию в отношении пропаганды сближения с СССР97. Не могли не насторожить советскую сторону и сведения об известном охлаждении к СССР, критическом настрое части восточно-европейского общества к советскому опыту и пр. Подтверждали подобные выводы советских наблюдателей, например, сведения о падении численности Союза друзей СССР в Чехословакии и о резком уменьшении в 1947 г. числа подписчиков на журнал «Свет Советов», рассказывавший о жизни советской страны. Наблюдавшееся в чешском обществе «усиление безразличия и антипатий к народно-демократическому режиму», возникшему под влиянием Советского Союза, сопровождалось, как сообщалось в Москву, возложением всей «вины» за переживавшиеся трудности и недостатки на СССР98.

Безусловно, это были весьма тревожные симптомы, стимулировавшие поиски советской стороной быстродействующих и эффективных средств для их подавления.

Благоприятная возможность подобных действий неожиданно открылась с началом советско-югославского конфликта весной 1948 г. Если подходить к нему, как это делают некоторые отечественные исследователи, как к расколу социалистического лагеря", то конфликт был ненужным и опасным для Москвы явлением. Тогда правомерен вопрос, — почему Сталин проигнорировал некоторые имевшиеся возможности урегулирования11 и предпочел пойти на эскалацию конфликта и его интернационализацию, используя с этой целью Коминформ? Ответ очевиден: эскалация конфликта давала возможность Москве резко ускорить процесс складывания восточного блока, его консолидации, введя в арсенал методов компартий антититоизм, направленный против еще одного образа «врага». Обвинения в связях с Тито и его «агентами», наряду с национализмом, недооценкой роли СССР и т.п., отныне фигурируют во внутрипартийной борьбе, в которой национальными коммунистами активно разыгрывалась и «московская карта», то есть право на особо доверительные отношения и контакты с Москвой. Для советского руководства при этом открывалась дополнительная возможность «направлять» те или иные группировки в компартиях и выступать арбитром. Тесная взаимосвязь между осуждением югославского руководства и созданием единообразного и дисциплинированного блока не только как интернационального союза, но и как союза стран с однотипными политическими режимами, очевидна.

Между тем резолюция второго совещания Коминформа по Югославии (июнь 1948 г.) вызвала далеко не однозначные оценки в обществе стран Восточной Европы. Общей была только полная неожиданность. Но это было характерно и для советского общества. В кругах БЗНС резолюцию сравнивали с «громом среди ясного неба». Такой же была реакция и болгарских коммунистов. Официальное одобрение резолюции партийным руководством в странах региона вовсе не отражало подлинных настроений членской массы. Например, в Польше партактивы в Гданьске, Сопоте, Штуме выразили сомнение в справедливости обвинений, предъявленных югославам. Да и на пленуме ЦК ППР 1 июля 1948 г. участники подчеркивали неубедительность и туманность мотивировок отдельных положений критики КПЮ. Некоторые болгарские и чехословацкие коммунисты и социал-демократы одобряли «смелость и самостоятельность Тито». При этом действия югославского лидера подчас излишне героизировались: польские коммунисты, например, считали, .что Тито де понял намерение СССР «коммунизировать» Югославию и отвернулся от русских. «Наше правительство боится России, и она у нас делает все, что захочет», — констатировали отдельные члены ППР101. Определенная часть польского населения, как сообщалось в донесении консульства СССР в Гданьске от 24

июля 1948 г., выражала надежду на разрыв отношений с СССР, считая, что «если бы не Советские войска, Польша давно сделала [бы] то же самое», что и Югославия102.

По-разному виделись и перспективы дальнейшего развития событий. Оптимизму одних (Югославия останется в лагере демократических стран во главе с СССР, «ошибки руководства будут исправлены» и пр.) противостояли ожидания усиления разногласий между странами народной демократии вплоть до разрыва с СССР, падения престижа компартий — других. В аграрных странах — Болгарии, Румынии особый интерес вызывала та часть резолюции, где содержалась критика КПЮ по крестьянскому вопросу. Страх перед коллективизацией по советскому образцу, надежды на то, что социалистическая перспектива сможет сочетаться с сохранением частной собственности на землю определяли настроения крестьянства. В то же время усилились слухи о скором военном конфликте Запада с СССР. Население балтийского побережья Польши осенью 1948 г. стало запасать продовольствие на случай войны103. Заметим, что, по сообщению консульства в Гданьске от 30

октября, источником подобных слухов являлись английское и американское радио (население активно слушало передачи радиостанций Би-Би-Си и «Голос Америки»), а также газеты и журналы, которые привозили в страну моряки польского торгового флота. В отдельных номерах изданий, как указывалось в документе, излагался подробный план военных действий Запада против СССР104. Реакция советского руководства на эти факты была вполне предсказуемой: усиление антиюгославской и в первую очередь антититовской пропаганды и ужесточение контроля за каналами информации и ее содержанием в странах региона определили ближайшую перспективу действий Москвы.

Волна антититовской пропаганды в Восточной Европе была достаточна высока. Именно под ее флагом прошли чистки, аресты, а впоследствии и судебные процессы над многими партийными функционерами. Репрессивные методы преследовали цель превращения компартий в «крепости». Именно такие партии, подобные, по сталинской терминологии, «ордену меченосцев»105, основанные на большевистских принципах, становились ядром режимов советского типа в Восточной Европе.

Советско-югославский конфликт, явившийся непосредственным результатом смены стратегического курса Кремля, был использован советским руководством в целях ускорения создания восточного блока. Это дает основания взглянуть на этот конфликт под новым углом зрения: рассматривать его не как раскол социалистического лагеря, а как одно из средств решения главной стратегической задачи Москвы в регионе.

Таким образом, сложившаяся после войны геополитическая модель мира представляла собой биполярную структуру конфликтогенного характера. Принципиальные изменения в международных отношениях на протяжении 40-х годов (в расчет, разумеется, следует принять ситуацию и в других регионах мира, например, «дальневосточный фактор») явились одновременно как определенным результатом внешнеполитической деятельности Советского Союза, так и, несомненно, одной из причин, приведших к изменению его стратегического курса в Восточной Европе. Активно влияя на процесс складывания биполярного мира, Москва была вынуждена скорректировать свою внешнеполитическую линию, что привело к усилению конфронтации с Западом. Эти подвижки в «большой политике» немедленно отразились и на внутриполитическом положении в странах Восточной Европы, входивших в сферу интересов Советского Союза. Основным вектором происходивших здесь изменений был отказ от примирительной, компромиссной политики и переход к внутриполитической конфронтации, превратившейся в основную общественно-политическую тенденцию развития в регионе.

1947—1948 гг. стали тем рубежом, которые отчетливо зафиксировали происшедший поворот. Применительно к странам Восточной Европы он означал завершение важнейшего этапа их послевоенного развития. Период народной демократии как воплощенный в реальность конкретный вариант демократии по соглашению заканчивался. Во внутренней жизни стран региона отчетливо обозначился новый ориентир. Им стала сталинская модель организации общества. Вместе с тем переход к этой модели, несомненно, являлся процессом с присущими ему временными хронологическими рамками. Применительно к 1948 г. еще нет оснований говорить о том, что в странах Восточной Европы налицо были все основные сущностные черты сталинизма.

Политические системы оставались многопартийными, хотя в условиях активного продвижения коммунистов к властной монополии, многопартийность все более ощутимо приобретала формальный, «фасадный» характер. (В Югославии компартия уже в 1945 г. являлась единственной общегосударственной и многонациональной силой. Что касается Албании, то компартия вообще была единственной политической партией в стране). В странах региона существовали многоукладная экономика и разнообразные формы собственности. Весьма далеко было еще и до монополии марксизма-ленинизма в сфере идеологии. Здесь прочными оставались позиции церкви, прежде всего католической (особенно в Польше и Венгрии), занимавшей в обществе ту же «нишу», на которую претендовала и компартия. В регионе сохранялось также многообразие источников информации, причем западные информационные каналы являлись более доступными, что объяснялось

географическим положением стран региона и высоким уровнем технической оснащенности информационных служб Запада. Продолжал существовать и относительно широкий диапазон политических ориентаций общества. Даже в Польше, спецификой послевоенного развития которой являлось значительно более масштабное, чем в других странах региона, использование силовых методов, установившийся к 1949 г. режим и политсистема также не соответствовали советскому типу тоталитарной модели государства. Примечательно, что это признает и современная польская историография106.

Как и в любом развитии, в процессе перехода к новой, сталинской, модели неизбежно должно было иметь место сочетание воздействия внутреннего и внешнего факторов, коррелирующих (усиливающих или тормозящих) друг друга. 1

Литературная газета. 12 сентября 1990 г. С. 15. 2

Зубкова Е.Ю. Общество и реформы. 1945—1964. М., 1993. С. 25. 3

Известия. 3 февраля 1990 г. 4

Коммунист. 1990. № 7. С. 115. 5

Зубкова Е.Ю. Указ. соч. С. 34. 6

Верт Н. История советского государства. 1900—1991. М., 1992. С. 314. 7

Нежинский Л.Н., Челышев И.А. О доктринальных основах советской внешней политики в годы «холодной войны» // Советская внешняя политика в годы «холодной войны» (1945—1985). Новое прочтение. М., 1995. С. 12. 8

Пихоя Р.Г. Советский Союз: История власти. 1945—1991. М., 1998. С. 29. 9

АВП РФ. Ф. 06. Оп. 7. П. 39. Д. 587. Л. 3. 10

Цит. по: Холловэй Д. Сталин и бомба. Советский Союз и атомная энергия. 1939—1956. Новосибирск, 1997. С. 226. 11

См., например: Юнгблюд В.Т. «Образы Российской империи» и внешнеполитическое планирование США в 1944—1945 гг. // США. Экономика. Политика. Идеология. 1998. № 6(342). С. 68—69. 12

Документ неоднократно публиковался. См., например: Источник. 1994. № 4; Советский фактор в Восточной Европе. 1944—1953. Т. 1. 1944-1948. М., 1999. С. 23-48. 13

Восточная Европа в документах российских архивов. 1944—1953. Т. 1. 1944—1948. М.; Новосибирск, 1997. С. 38. 14

Там же. С. 40. 15

Там же. С. 39. 16

Советский фактор в Восточной Европе... Т. 1. 1944—1948. С. 86. 17

Цит. по: Георги Димитров. Дневник. 9 март 1933 — 6 февруари 1949. София, 1997. С. 464. 18

Djilas М. Wartime. N.-Y., 1977. Р. 437-438. 19

Archiwum Act Nowych (Warszawa). 295/V1I — 244. S. 40—41.

2° РГАСПИ. Ф. 17. On. 128. Д. 733. Л. 69-70. 21

Восточная Европа в документах... Т. 1. 1944—1948. С. 181. 22

Там же. С. 132. 23

Там же. С. 207. 24

«Какие порядки, политические, социалистические (Так в тексте. Правильно: социальные. — Авт.) или религиозные, будут существовать в Польше — дело самих поляков. Что мы, советские люди, хотели бы иметь в Польше? Мы хотели бы, чтобы в Польше существовало такое правительство, которое понимало бы и ценило бы хорошие отношения со своим восточным соседом и было бы согласно сохранять эти отношения в интересах борьбы с общим врагом — Германией, которая, как бы мы ее ни разбили, снова возродится. В этом состоит наша главная цель», — заявил Сталин Ст.Орлеманьскому в беседе 28 апреля 1944 г. (Восточная Европа в документах... Т. 1. 1944—1948. С. 38). 25

Мурашко Г.П., Носкова А.Ф. Советский фактор в послевоенной Восточной Европе. 1945—1948 гг. // Советская внешняя политика в годы «холодной войны»... С. 74. 26

фатеев A.B. Образ врага в советской пропаганде. 1945—1954. М., 1999. С. 31. 27

Советско-английские отношения во время Великой Отечественной войны. 1941-1945 гг. Т. 2. 1944-1945. М., 1983. С. 238-241. 28

АВП РФ. Ф. 06. Оп. 7. П. 43. Д. 678. Л. 71-72; Пихоя Р.Г. Указ. соч. С. 29. 29

Подробнее см.: Волокитина Т.В., Мурашко Г.П., Носкова А.Ф. Народная демократия: Миф или реальность? Общественно-политические процессы в Восточной Европе в 1944—1948 гг. М., 1993. С. 11-12, 89-91. 30

Орлик И. И. Чехословацкий кризис в феврале 1948 года и политика Западных держав // Февраль 1948. Москва и Прага. Взгляд через полвека. М., 1998. С. 99—107. 31

Централен държавен архив (София). Ф. 28. On. 1. А.е. 98. Л. 107. 32

Советский фактор в Восточной Европе... Т. 1. 1944—1948. С. 87; Archiwum Act Nowych. 295/VII — 244. S. 41. 33

Восточная Европа в документах... Т. 1. 1944—1948. С. 171. 34

Подробнее см.: Волокитина Т.В., Мурашко Г.П., Носкова А.Ф. Указ. соч. 35

Pr?vo Lidu. 1945.23.XII. 36

РГАСПИ. Ф. 77. Оп. 3. Д. 174. Л. 3. 37

Там же. Д. 63. Л. 3—4, 44. 38

St?tni ustfedni archiv (Praha). Archiv UV KSC. F. 01. Sv. 2. A.j. 13. L. 104. 39

Daily Herald. 1946. 22.VIII. 40

Восточная Европа в документах... Т. 1. 1944—1948. С. 457—458. 41

Там же. С. 511. 42

Советский фактор в Восточной Европе... Т. 1. 1944—1948. С. 87. 43

Германский вопрос глазами Сталина (1947—1952) // Волков В.К. Узловые проблемы новейшей истории стран Центральной и ЮгоВосточной Европы. М., 2000. С. 135.

44 СВАГ. Управление пропаганды (информации) и С.И.Тюльпанов. 1945—1949. Сборник документов. М., 1994. С. 12. 43

Восточная Европа в документах... Т. 1. 1944—1948. С. 186—187. 46

Советский фактор в Восточной Европе... Т. 1. 1944—1948. С. 41, 30. 47

Восточная Европа в документах... Т. 1. 1944—1948. С. 135. 48

Советский фактор в Восточной Европе... Т. 1. 1944—1948. С. 24, 32, 33, 40. 49

Георги Димитров. Дневник... С. 184—185. 50

Беседы со Сталиным // Джилас М. Лицо тоталитаризма. М., 1992. С. 47. 51

Восточная Европа в документах... Т. 1. 1944—1948. С. 28, 443, 505, 560, 616, 678. 32

Там же. С. 696. 33

Там же. С. 537. 34

АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 30а. П. 247. Д. 3. Л. 23. 35

Там же. Ф. 06. Оп. 8. П. 42. Д. 698. Л. 73—74; Восточная Европа в документах... Т. 1. 1944—1948. С. 513. 36

АП РФ. Ф. 45. Оп. 1. Д. 359. Л. 85. 57

Германский вопрос... С. 120. 38

Мурашко Г.П., Носкова А.Ф. Советский фактор в послевоенной Восточной Европе... С. 94—95. 39

Восточная Европа в документах... Т. 1. 1944—1948. С. 147, 460, 614, 894. 60

Там же. С. 375. 61

Холловей Д. Указ. соч. С. 232—297. 62

Подробнее см.: Зима В.Ф. Голод в СССР 1946—1947 годов: происхождение и последствия. М., 1996. 63

Внешняя торговля СССР (1918—1966 гг.). М., 1967. С. 88—89. 64

Германский вопрос... С. 124—125. 65

Подробнее см.: Наринский М.М. СССР и план Маршалла: По материалам Архива Президента РФ // Новая и новейшая история. 1993. № 2; Его же. Нарастание конфронтации: план Маршалла. Берлинский кризис // Советское общество: Возникновение, развитие, исторический финал. Т. 2. Апогей и крах сталинизма. М., 1997.

С. 53-89. 66

История внешней политики СССР. 1945—1975. М.. 1976. Т. 2. С. 81. 67

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 1083. Л. 252. 68

АВП РФ. Ф. 0138. Оп. 29а. П. 171. Д. 2. Л. 55. 69

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 768. Л. 136. 70

АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 30а. П. 247. Д. 3. Л. 45-46. 71

За рубежом. 1991. № 11. С. 11. 72

Восточная Европа в документах... Т. 1. 1944—1948. С. 727. 73

АВП РФ. Ф. 06. Оп. 10. П. 34. Д. 448. Л. 5—6; Советский фактор в Восточной Европе... Т. 1. 1944—1948. С. 538. 74

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 315. Л. 54. 73

Там же. Ф. 77. Оп. 3. Д. 174. Л. 3; Адибеков Г.М. Коминформ и послевоенная Европа. 1947—1956 гг. М., 1994. С. 133; Rieber A.J. Zhdanov in Finland // The Carl Beck Papers in Russian and East European Studies. № 1107. February 1995. Pittsburgh. P. 47, 49—51, 56, 65-66. 76

РГАСПИ. Ф. 17. On. 128. Д. 1083. Л. 244. 77

Там же. Ф. 77. On. 3. Д. 88. Л. 17; АВП РФ. Ф. 0138. Оп. 27а. П. 138а. Д. 1. Л. 18. 78

Совещания Коминформа. 1947, 1948, 1949. Документы и материалы. М., 1998; Волокитина Т.В. «Холодная война» и социал-демократия Восточной Европы. 1944—1948 гг. Очерки истории. М., 1998.

С. 38-81. 79

РГАСПИ. Ф. 77. Оп. 3. Д. 108. Л. 39. 80

Подробнее см.: Волокитина Т.В., Мурашко Г.П., Носкова А.Ф. Указ. соч. С. 92—305. 81

АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 30. П. 214. Д. 4. Л. 10-11. 82

Archiwum Act Nowych. 295/V-4. S. 17. 83

АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 30. П. 214. Д. 4. Л. 12. 84

Там же. Ф. 0138. Оп. 29. П. 146. Д. 8. Л. 20. 85

Там же. Л. 19. 86

Там же. Ф. 0122. Оп. 30. П. 214. Д. 4. Л. 15. 87

Там же. Л. 42. 88

Там же. Л. 21. 89

РГАСПИ. Ф. 629. On. 1. Д. 97. Л. 44. 90

Там же. Л. 52. 91

Волков В.К. Указ. соч. С. 132. 92

РГАСПИ. Ф. 629. On. 1. Д. 97. Л. 53, 78, 89. 93

Подробнее см.: Фатеев А.В. Указ. соч. С.88—90. 94

АП РФ. Ф. 45. On. 1. Д. 253. Л. 22. 95

Восточная Европа в документах... Т. 1. 1944—1948. С. 787—800, 802-811, 814-829, 831-858. 96

АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 30а. П. 247. Д. 3. Л. 73-74. 97

РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 1301. Л. 6. 98

Советский фактор в Восточной Европе... Т. 1. 1944—1948. С. 517. 99

Гибианский Л.Я. Коминформ в зените активности: создание организационной структуры и третье совещание // Совещания Коминформа... С. 509. 100

Archiwum Act Nowych. 295/VII-73. S. 12—13a, 16—17. 101

АВП РФ. Ф. 0122. Оп. 30а. П. 247. Д. 3. Л. 70. 102

Там же. Л. 71. 103

Там же. Л. 73. 104

Там же. Л. 70, 74. 105

Сталин И.В. Сочинения. Т. 5. М., 1947. С. 71. 106

Paczkowski A. Polwieku dziejow Polski. 1939—1989. Warszawa. 1995. S. 238.

Раздел I