ЛОВКО ИСПОЛЬЗОВАННАЯ О судебном процессе по делу Гитлера, начавшемся 26 февраля 1924 г. и закончившемся 1 апреля (это напоминает дурную первоапрельскую шутку!), следовало бы рассказать в предыдущей главе, если бы обвинявшийся в государственной измене нацистский главарь действительно был приговорен к заслуженному наказанию, а затем, отбыв положенный срок тюремного заключения, был бы выдворен из Германии как нежелательный иностранец. Такой исход процесса положил бы конец политической карьере Гитлера, хотя это и не устранило бы фашистской опасности; кстати, мог бы появиться и какой-либо иной «фюрер». На самом же деле этот процесс знаменовал новый этап фашистского движения и потому должен рассматриваться во взаимосвязи с его дальнейшим развитием, тем более что обстановка к тому времени значительно изменилась. Финансовая система с середины ноября 1923 г. стабилизировалась, промышленное производство вновь набирало обороты, предвещая новый экономический подъем. Интерес к крайне реакционным авантюрам резко упал, ибо военный режим генерала Секта (он закончился 28 февраля отменой чрезвычайного положения по всей Германии) создал главные предпосылки для консолидации власти. Рабочее движение было ослаблено, КПГ загнана в подполье. Запрету подверглась и правоэкстремистская НСДАП. Начинался период относительной стабилизации капитализма. Как и другие политические уголовные процессы этого времени, процесс против Гитлера и его сообщников показал, что тогдашняя юстиция еще более явно, чем другие звенья государственного аппарата, ставила интересы господствовавшего в веймарской Германии класса капиталистов гораздо выше интересов республиканского строя. Сказанное прежде всего относится к баварскому «народному суду», которому было передано уголовное дело на цистских участников заговора против республики, хотя оно и входило к компетенцию общегерманского государственного суда. Это было сделано, дабы выгородить сильно скомпрометировавших себя баварских вельмож — Кара, Лоссова и Зайссера. При этом судьи не раз показывала, что Гитлер и его сообщники политически им даже ближе. Прокуроров и судей ничуть не смущало, что фашисты посягали на охраняемое ими государство и, более того, как похвалялся нацистский главарь, намеревались незамедлительно расстрелять высших представителей республиканской власти. Им гораздо важнее было превратить процесс против нацистов в процесс против республики, а самих обвиняемых политически и морально реабилитировать. Суд, обвинение и подсудимые (некоторые из них, например Людендорф, Пёнер, Фрик, украшенные орденами, продолжали оставаться на свободе) заранее договорились между собой насчет того, что именно о связях заговорщиков с местными правительственными и рейхсверовскими органами, об активности военизированных формирований и о других деликатных вещах может быть предано гласности, а что нет. Когда же тайные происки баварских правителей и правоэкстремистских организаций против республики утаить на судебных заседаниях не удавалось, публику (в том числе и наблюдателя из берлинского центра рейхсвера) просто-напросто удаляли из зала. Антимилитаристский публицист Эрнст Юлиус Гумбель саркастически писал о процессе: самое интересное в нем — поменявшиеся роли. «Обвиняемые,— констатировал он,— стали руководителями судопроизводства. Они сами определяют, когда выдворить публику из зала. Через своих доверенных лиц они организовали выдачу входных билетов, чтобы их рассчитанная на привлечение избирателей 11 пропаганда получила нужный резонанс. Гитлер энергично подвергает свидетелей допросу, и публика награждает его громкими аплодисментами. Насколько уверенными чувствуют себя обвиняемые, видно из слов Кри- беля: «Я заслужил свои лавры заговорщика против госу дарства еще во время капповского путча». А Пёнер даже издевательски заявил: «Если совершенное мною вы называете государственной изменой, то этим делом я занимаюсь уже пять лет». ...Гитлер и его друзья с полным правом утверждали, что они лишь продолжали начатое Каром и Лоссовом... Так обвиняемые сделались обвинителями. Официальный же обвинитель стал их защитником» ‘. Поскольку процесс был задуман в целях реабилитации нацизма, Гитлер, поднаторевший в ораторских приемах, стремился использовать его для саморекламы. Хорошо зная, что многие бывшие покровители уже списали его со счетов, Гитлер теперь не жалел сил, доказывая, что он отнюдь еще не конченый человек, а, напротив, завоевал себе право выступать в качестве лидера всего «отечественного движения». Судьи же так превосходно «подыгрывали» ему, что путч 8—9 ноября 1923 г., который прежде зачастую именовался путчем Гитлера — Людендорфа, после процесса стали называть просто гитлеровским. В своем хвастливом последнем слове нацистский главарь не ограничился подробным изложением фашистской программы «безудержной политики силы» и «разгрома марксизма», а поставил вопрос: кто же призван осуществить эту программу? Он заявил, что все другие, кто стремился, как и он, к неприкрытой диктатуре, оказались слишком непоследовательными, слишком дряблыми, слишком трусливыми и только он один устремился на штурм республики. «Того, кто рожден быть диктатором,— выкрикнул он, указывая на себя,— того не отбросить назад, он не даст отбросить себя, он пробьется вперед!» Упрек в непоследовательности и трусости Гитлер адресовал также суду и прокуратуре: пусть те и квалифицировали породившую республику Ноябрьскую революцию как «преступление, равнозначное государственной измене», пусть и обличали парламентаризм за подрыв авторитета государства, они все же «запятнали себя» унизительными, с точки зрения нацистов, услугами республике и парламентаризму. Дабы «отмыться» от подобных обвинений фашистского главаря, представители обвинения и судьи выразили свою полную симпатию к подсудимым. Произнесенная в обоснование приговора речь главного обвинителя читалась прямо как нацистская листовка, имеющая целыо завербовать новых приспешников. Прокурор с одобрением перечислил программные цели фашистской партии и отметил «честное стремление» Гитлера «вновь пробудить в угнетенном и разоруженном народе веру в германское дело». Несмотря на явные симпатии к нацистам, суд все же был вынужден констатировать несомненный факт государственной измены, но приговорил, главных обвиняемых — Гитлера, Крибеля, Пёнера и главаря «Оберланда» Фридриха Вебера — к смехотворно мягкому наказанию: шести месяцам заключения в крепости; к тому же приговор предусматривал условное освобождение по истечении определенного срока. Каждый знал, что к началу следующего года путчисты окажутся на свободе. Остальные обвиняемые были фактически, а Людендорф даже и формально оправданы. Комфортабельное пребывание Гитлера в крепости Ландсберг-на-Лехе не имело ничего общего с тем, что обычно подразумевается под тюремным заключением. В качестве «камеры» ему предоставили со вкусом обставленные и устланные коврами апартаменты, где он поочередно принимал «для доклада» своих подручных. Хотя продолжительность посещений официально ограничивалась шестью часами в неделю, ему молчаливо позволяли принимать посетителей по шесть часов в день. Так крепость превратилась для Гитлера в подобие клуба, в место инструктажа своих сообщников. Вместе с арестованными компаньонами и посетителями он направлялся в большой конференц-зал «тюрьмы» для трапезы. Там же регулярно устраивались «товарищеские вечера», на которых нацистский главарь в присутствии молчаливых надзирателей распространялся, как, став главой правительства, он истребит всех «ноябрьских преступников» и евреев. Со своими приближенными он обсуждал тактические вопросы восстановления запрещенной партии и отрядов своих громил, развертывания нацистской пропаганды, применения новых методов запугивания и насилия. На этих беседах присутствовал и директор тюрьмы, симпатизировавший нацистам. Это видно из той характеристики, которую он дал Гитлеру через пять месяцев заключения для досрочного освобождения; в ней благожелательно указывалось на якобы изменившуюся политическую тактику обер-нациста2. Буржуазные авторы порой утверждают, будто такое галантное обращение с заключенными в крепости было тогда делом обычным и условия заключения Гитлера и других реакционеров (таких, например, как убийцы Эйснера 12 графа Арко, который в 1919 г. тоже сидел в Ландсберге) вполне отвечали тюремным правилам. Но воспоминания заключенных-революционеров свидетельствуют, что это было совсем не так. Осужденный за участие в установлении Баварской советской республики 1919 г. революционный писатель Эрнст Толлер (товарищи которого Евгений Левине, Густав Ландауэр и другие были расстреляны по приговору военно-полевого суда) писал, что крепость Нидершёненфельд (километров 60 севернее Ландсберга) представляла собой «нечто среднее между тюрьмой и каторгой»3. В этом тюремном заведении один из заключенных в течение одного года был подвергнут следующим наказаниям: 149 дней одиночного заключения, 243 дня запрета переписки, 70 дней лишения прогулки, 168 дней запрета посещений, 217 дней запрета передач, 14 дней без права лечь на койку, 8 дней ареста в карцере и 24 дня лишения пищи4. Обсуждая свои будущие действия, содержавшиеся в роскошных условиях ландсбергские «узники» пришли к мысли, что нацистское движение нуждается в некоем программном опусе, который должен послужить своеобразной библией германского фашизма. В соответствии с доктриной всемогущего «фюрера» автором ее мог быть только сам Гитлер. Он и продиктовал большинство разделов той книги, которая получила предложенное Аманном саморекламное название «Майн кампф» («Моя борьба»). Другие разделы этой книги написаны находившимся в Ландсберге личным секретарем” Гитлера Рудольфом Гессом, воспитанным в Гарварде буржуазным сынком по- луамериканского происхождения Ханфштенглем, сотрудником «Фёлькишер беобахтер» Штольцин-Черни и принимавшим значительное участие в ее редактировании автором реакционных статей, бывшим орденским патером Бернхардом Штемпфле. (Кстати, последний знал, какая заведомая ложь содержалась в автобиографии Гитлера, и за это поплатился жизнью 30 июня 1934 г.) Так возникло это пропитанное фанатичной одержимостью, расистской и шовинистической псевдонаучностью и духом реакционного мессианства «творение», подобное бесконечно повторявшимся гитлеровским речам. В расплывчатой компоновке «Майн камнф» взаимосвязаны три комплекса вопросов. Во-первых, это жизнеописание Гитлера, которое подано как восхождение ощущающего себя мессией простого человека к осознанию каких-то «вечных ценностей». Во-вторых, это распространявшийся фашистами в качестве нового «мировоззрения» конгломерат бредовых идей о движущих силах истории и их проявлениях в прошлом, настоящем и будущем германского народа. И в-третьих, это изложение пропагандистской стратегии НСДАП. Гитлер и его соавторы приложили немало усилий, чтобы «облагородить» и сделать не поддающейся проверке биографию возносимого в качестве «фюрера» деклассированного австрийского мелкого буржуа, который во время первой мировой войны стал ефрейтором германской армии. За весьма немногими исключениями, в книге нет никаких конкретных лиц, не приведено никаких сведений о них. Напрасно искать в ней имена соучеников, друзей молодости, коллег, однополчан и единомышленников Гитлера или же указаний на то, какие книги повлияли на него, какие мысли волновали его, какие теории воодушевляли, с какими гипотезами он полемизировал. Трогательно описанные годы якобы интенсивного самообразования остаются бездоказательными и беспредметными. Равным образом представлен вымышленный путь Гитлера к «вершинам искусства» в живописи и архитектуре; повсюду видно лишь одно неизменно декларируемое маниакальное желание достигнуть величия в этой области. Скудные сведения о детстве, юности и ранних годах зрелости «фюрера» в большинстве случаев грубо фальсифицированы. В описании последнего пребывания Гитлера на фронте в октябре 1918 г. всячески размалевывается, как он во время газовой атаки на время ослеп, хотя имеется медицинское свидетельство о том, что заболевание глаз у него произошло на нервной почве, поскольку он страдал сильной истерией. Кстати, заметим, что командование рейхсвера позже, когда Гитлер стал для него докучливым партнером, начало собирать документы, изобличающие его в фальсификации собственной биографии, чтобы в случае необходимости пустить их в ход для шантажа. Однако для политиканствующей военщины, группировавшейся вокруг генерала Шлейхера, это стало роковым. Усевшись в рейхскннцлерское кресло, Гитлер приказал шпикам разыскать свидетелей своего одиозного прошлого; в одном случае устранить неожиданно объявившегося соседа по нарам в венской мужской ночлежке, в другом — уничтожить письма юношеских лет. Естественно, ои стал охотиться и за подобными документами, равно как' и за их собирателями. Это явно повлияло на его решение во время расправы со штурмовиками в июне 1934 г. убрать со своего пути и интриганов генерала Шлейхера и генерала фон Бредова 5. Первые послевоенные годы изображены в биографии нацистского главаря как цепь событий, которые должны доказать его «гигантское превосходство» над всеми соперниками в праворадикальном лагере. О первых шагах возникшего до Гитлера зародыша НСДАП — дрекслеров- ской Немецкой народной партии (ДАП) в «Майн кампф» говорится с величайшим презрением, дабы еще сильнее подчеркнуть: всем на свете нацистская партия целиком и полностью обязана только ему одному! Чтобы изобразить Гитлера почти единоличным основателем партии, в «Майн кампф» указывалось, что номер его членской карточки был 7-м, хотя нумерация членских карточек ДАП начиналась лишь с 501-го. На самом же деле Гитлер имел членскую карточку № 555, а с номером 7-м он получил только после того, как состоявшее первоначально из шести человек руководство партии стало называть себя «комитетом» . О позорном «пивном путче» в гитлеровском творении не сказано ни слова. Позже, во втором томе «Майн кампф», инициатор мюнхенского путча «обосновал» свое уклонение от оценки событий ноября 1923 г. тем, что от описания их не ожидает «ничего полезного» для будущего, а кроме того, считает бесцельным бередить свежие раны. Авторы «Майн кампф» прибегли к передергиванию фактов и жалким трюкам и в тех разделах, которые были поданы в историко-философском духе. Они наскребли обрывки мыслей из всего того, что «выдали» фёлькиш-ра- систские, антисемитские и социальные демагоги несколькими десятилетиями ранее, на пороге империалистической стадии развития капитализма, для оправдания жесточайшей агрессии как внутри страны, так и за ее пределами. Желая преподнести всю эту мешанину в качестве своих оригинальных находок, они поостереглись назвать имена тех людей, чьими псевдонаучными учениями они воспользовались для подстрекательства масс в контрреволюционных и экспансионистских целях. Но кто был их идейными наставниками, установить нетрудно. Это француз граф Гобино, пытавшийся обосновать господство аристократии ее мнимым биологическим превосходством. Это англичанин Хьюстон Стюарт Чемберлен, который интерпретировал всемирную историю как триумф народов «чистой крови» над ордами народов «нечистокровных». Это австриец Ланц фон Либенфельз, венцом сексуально-патологического антисемитизма которого стало требование «расовой гигиены». Это немец Пауль де Лагард, который включил идею «германства» в арсенал оружия, направленного против социалистического движения. Опираясь на этих и других поставщиков крайне реакционных «идей», авторы «Майн кампф» изображали мир грандиозным Эльдорадо для кровожадных хищников. «Творец» и «природа» (оба этих понятия были у Гитлера постоянно на устах) предоставили все сферы человеческого бытия действию одного закона: пожирать или быть пожранным. А потому в качестве главного принципа права и морали авторы «Майн кампф» провозглашали: «Чья сила, тот и властелин». Но кому именно быть сильнейшим и властвовать — это кучка незадачливых путчистов, сидевших в тюрьме-люксе Ландсберг, решала сама. Их повторявшиеся в бесчисленных вариантах высказывания, лишенные какой бы то ни было доказательности и логики, но зато нагло претендовавшие на непогрешимость, увенчивались утверждением: есть лишь одна избранная раса — светлокожая «арийская»; внутри ее первое место занимают немцы; однако большинство и этого народа, как и всех других, «глупо и трусливо». А посему воплощением «расы господ» служит только элитное меньшинство «осознавших свое расовое превосходство немцев» во главе с «фюрером». Задача этих «господ» — вновь продолжить с превосходящей все былое жестокостью завоевательную политику прежних германских властителей и привести немецкий народ к «возрождению его могущества» и главенству над другими народами. Основная масса народа, которую они презрительно называли «мякиной», предназначена лишь для «употребления» (можно сказать и «принесения в жертву» ). А кто в этом сомневается, тот не рожден господствовать, ибо фюреры должны сознавать, что перед лицом их «великой>) цели «все соображения гуманности или этики обращаются в ничто». На основании псевдоисторических ретроспекций детально разъяснялось, каким образом фашисты, придя к власти, намерены осуществить на практике эти враждебные человечеству принципы. Зачинщиков любого сопротивления «власти господ» и политике войны, в первую очередь марксистов, следует уничтожить «до последнего». Народы захваченных стран надлежит (поскольку это в интересах германской элиты) либо безжалостно истребить, либо насильственно поработить. Свой собственный народ нацисты хотели полностью отстранить от руководства политической, общественной и хозяйственной жизнью, т. е. лишить всяких прав. Его культурный уровень они намеревались низвести до крайнего предела, женщин превратить в машины для деторождения и производства солдат, организовать «выращивание» восторгающихся войной подростков, а молодежи оставить лишь одно право — право на «геройскую смерть». После 1945 г. на Западе часто задавался вопрос: почему же во второй половине 20-х — начале 30-х годов в Германии не принималось всерьез то, что черным по белому было написано в «Майн кампф»,— провозглашение открыто враждебной всякой культуре и цивилизации, не останавливающейся ни перед чем, бесчеловечной диктатуры насилия? Почему не были приложены все усилия, чтобы перечеркнуть преступные планы Гитлера и его сообщников? Такая постановка вопроса игнорирует тот факт, что единственно последовательные антифашисты — коммунисты и без гитлеровского «творения» имели в целом правильное представление о враждебной всему человеческому сущности фашизма. Они неизменно указывали на исходящую от фашизма угрозу и делали все, что было в их силах, чтобы преградить нацистам путь к власти. Когда в конце 1929 г. в связи с успехами НСДАП на выборах в ландтаги нескольких земель стало ясно, что провалившиеся в 1923 г. и с тех пор считавшиеся лишь обскурантистской сектой коричневорубашечники могут превратиться в реальную опасность, ЦК КПГ прямо назвал фашистских фюреров «сознательными и лишенными совести агентами финансового капитала, а особенно шовинистических предпринимателей из кругов тяжелой индустрии». Коммунисты все настойчивее повторяли: гитлеровский фашизм — опаснейший враг рабочего класса, всего народа. «Цель фашистского движения,—- говорилось в цитированной выше резолюции ЦК КПГ,— это установление фашистской /диктатуры, кровавый разгром всего рабочего движения, установление режима белого террора, военно- полевых судов и злодейских убийств»6. Коммунисты клеймили фашизм за то, что он иролагает путь к преступной империалистической войне во имя экспансии. «Мы должны,— заявляло руководство КПГ примерно через год после начавшегося нового подъема нацистской партии,— разоблачать в массах безудержную, направленную на подготовку войны, авантюристическую политику германского фашизма, его подстрекательство к разбойничьей войне против. Советского Союза, а также к войне с целью реванша (против западных держав,— В. Р.)»'. Однако буржуазно-демократические, социал-демократические и другие нефашистские силы не придавали серьезного значения гитлеровским заявлениям, в частности и содержавшимся в «Майн кампф», недооценивали фашистскую опасность вообще. Не в последнюю очередь именно потому они не находили в себе ни мужества, ни сил преодолеть свой антикоммунизм, являвшийся основным препятствием для создания широкого народного движения против нацизма. Главной причиной было непонимание ими сущности гитлеровского фашизма. Они считали его не политическим инструментом могущественного крупного капитала, а мелкобуржуазной ордой хулиганов, слишком слабой для того, чтобы изменить структуру государства, придать варварский характер внутренней политике и развязать экспансионистскую войну невиданного масштаба против других стран. Одной из причин такой недооценки было и то, что многие, в том числе и прогрессивная буржуазная интеллигенция, просто не желали (считая это никчемным занятием) тратить время на чтение гитлеровской неудобоваримой пропагандистской галиматьи, которая к тому же поначалу казалась почти ничем не выделяющейся в потоке абстрактных реакционных трактатов, проповедовавших всякую чушь вроде многоженства как основы будущего «солдатского государства». После 1930 г., когда число приверженцев нацизма начало быстро расти и приобретение гитлеровской библии стало обязательным для принятия в НСДАП, тираж ее достиг многомиллионной цифры. Но большинство покупателей этой книги, введенных в заблуждение фашистской пропагандой, вряд ли всерьез собирались читать ее, а тем более критически осмысливать ее содержание. Более того, многие из тех нефашистских буржуазных политиков, которые, прочтя «Майн кампф», разглядели гитлеровские «несуразности», в страхе перед революционным движением реагировали на это так же, как, например, бургомистр Гамбурга Петерсен, видный член Демократической партии: «Немножко больше авторитарности вреда не принесет »8. Любопытно сделанное в 1973 г. в ФРГ признание бывшего статс-секретаря земли Баден-Вюртемберг, ныне западногерманского историка Теодора Эшенбурга, который в веймарские времена был референтом одной организации предпринимателей. Как он сообщил, его тогдашние работодатели поручили ему изучить гитлеровскую программную книгу и информировать их о ее содержании9. Такое признание позволяет констатировать: по крайней мере некоторые представители верхнего слоя правящего класса лично ознакомились с продуктом гитлеровского «творчества». Например, крупный банкир, а после 1933 г.— президент Рейхсбанка и министр хозяйства Яльмар Шахт сказал, что он «Манн кампф» «тщательно прочел»10. А юнкер князь Опленбург-Хертефельд, с 1931 г. подвизавшийся в качестве ревностного вербовщика сторонников нацизма, в феврале того же года в циркулярном письме к избранным представителям своего сословия настоятельно рекомендовал им прочитать «Майн кампф»11. После освобождения из тюрьмы Ландсборг Гитлер сконцентрировал свои усилия на установлении непосредственных контактов с крупными промышленниками и банковскими воротилами. В ноябре — декабре 1926 г. он сочинил второй том «Майн кампф». Этот том не содержал ни единой новой мысли, а повторял сказанное в первом. Стиль его, рассчитанный на всемогущих капитанов хозяйства, с еще большей отчетливостью свидетельствовал о прокапиталистической коренной ориентации нацистов. Гитлер давал им понять, что только определенные условия вынудили его прибегнуть к антикапиталистической демагогии; сам же он никогда и не помышлял выполнять данные массам обещания. Дабы устранить возможные опасения крупных предпринимателей, Гитлер целую главу второго тома посвятил изложению собственных взглядов на роль в фашистском государстве профсоюзов, которым он категорически отка зывал в каком-либо вмешательстве в руководство и управление производством. «В национал-социалистском государстве никаких забастовок больше не будет»,— заверил он воротил монополистического капитала. Во втором томе «Майн кампф» нацистский главарь гораздо определеннее высказался и по вопросам вооружения Германии, а также внешней политики. Необходимость покончить с парламентаризмом (у него — с господством «большинства парламентских дураков и дармоедов») Гитлер недвусмысленно обосновывал тем, что «полное подчинение прочих интересов народного сообщества единственной задаче — подготовке будущего вооруженного похода с целью обеспечения безопасности государства» может быть осуществлено только путем диктатуры. Затем говорилось, что военное столкновение с Западом «может иметь смысл только в том случае, если оно обеспечит расширение жизненного пространства для нашего народа в Европе». И далее следовали часто цитируемые слова: фашисты начинают там, «где было кончено шесть столетий назад. Мы приостанавливаем вечное движение германцев на юг и запад Европы и обращаем свой взгляд на восток. Мы прекращаем наконец колониальную и торговую политику довоенного времени и переходим к осуществлению в будущем политики захвата земель. Но, говоря сегодня о новых землях в Европе, мы думаем в первую очередь о России и подчиненных ей окраинных государствах». Сама судьба, вещал Гитлер, указывает своим перстом на большевистскую Россию. Эти высказывания Гитлера и его соавторов не только обнажали основное направление их будущей политики, но и целиком и полностью отвечали империалистическим интересам агрессивных кругов финансового капитала. Они не оставляли также ни малейшего сомнения в готовности нацистов предоставить все решения ключевого характера по вопросам экономики и экономической политики тем, кто «на основании своего воспитания и деятельности» «понимал» в этих делах, а именно промышленным и финансовым магнатам. Не следует упускать из виду, что имелись и другие праворадикальные группы, провозглашавшие по сути такую же, во многих пунктах схожую программу и предла- гавшие себя монополистам в качестве покорных слуг. Во всяком случае одна из крупных, уже утвердившихся на политической арене партий — Немецкая национальная народная партия (HHHII) — по своим программным целям не столь уж многим отличалась от нацистской и, хотя не употребляла откровенно агрессивных формулировок, была солидарна с ее лозунгами уничтожения парламентаризма, экспансии на восток, «самоуправления хозяйства» и т. п. Среди всех этих праворадикальных групп, включая немецких националистов, Гитлер и его сообщники выделялись главным: они утверждали, будто обладают инструментом завоевания на свою сторону подавляющего большинства трудящихся. Этим инструментом, заявляли они, служит совершенно новая («гениальная», по их словам) пропаганда, на которую не способны буржуазные партии, поскольку они уже дискредитировали себя в глазах рабочих и те больше не поверят им. Эта пропаганда базируется на авторитете, который в свою очередь достигается популярностью и силой. Популярность же, поучал Гитлер своих читателей из кругов крупной буржуазии, достигается посредством пусть «грубой и ординарной», но зато приводящей к успеху пропаганды. Самой яркой чертой выработанной нацистскими главарями стратегии пропаганды (читай: демагогии) Йыло их безграничное презрение к ее объекту — народным массам, а главной чертой пропагандистской тактики — абсолютная бессовестность. Гитлер неизменно подчеркивал: масса глупа, ленива, безвольна, примитивна и простодушна; она любит «больше властелина, чем просителя»; ее «мышление и действия определяются куда меньше трезвым размышлением, нежели эмоциональным ощущением». А потому, цинично заявлял он, пропаганда должна «сильнее напирать на чувства и лишь весьма относительно — на так называемый разум». Основным принципом фашистской пропаганды было: «чем больше ложь, тем больше веры в нее»; этот фактор следует усиливать той «безоговорочной, наглой, односторонней тупостью, с которой она преподносится». Такими бесстыдно сформулированными «принципами» нацисты далеко превзошли даже самых закоренелых реакционеров консервативного толка, которые тоже прибегали к фальсификации истины12. Не подлежит сомнению, что на наиболее злобных крупных капиталистов тотальный цинизм фашистов в изложении своих пропагандистских принципов (полностью совпадавших с их практикой) произвел большое впечатление. Однако вначале они счи тали эти принципы нереализуемыми. Положение изменилось после того, как НСДАП на рубеже 20—30-х годов и в последующем стала одерживать значительные массово- политические успехи; теперь нацистское движение вызывало растущий интерес у все большей части крупной буржуазии. Однако когда за четыре дня до рождества 1924 г. Гитлера выпустили из тюрьмы Ландеберг, такой поворот еще не намечался, а сама нацистская партия являла собой жалкое зрелище. И если фашизм, корни которого лежат в объективном ходе развития империализма, в дальнейшем все же вырос в грозную силу, поскольку империалистическое господство продолжало сохраняться, то тогда, в середине 20-х годов, еще никто не смог бы наверняка утверждать, что уцелевшие и соперничавшие между собой нацистские группки уже через несколько лет превратятся в многомиллионное массовое движение. Этот новый подъем объяснялся, как мы увидим далее, не в последнюю очередь теми связями, которые фюреры консолидировавшихся затем нацистских группок установили со всемогущими капитанами хозяйства. Когда же в конце 20-х годов разразился опустошительный экономический кризис, интерес крупной буржуазии к правому экстремизму скачкообразно возрос, а массы стали более подвержены фашистской демагогии. Новый подъем фашизма мог бы произойти и в другой форме, и при других «фюрерах» — это отнюдь не зависело исключительно от личности Гитлера. Именно специфические условия позволили ему удержаться во главе поначалу казавшегося бесперспективным движения и тем самым создать исходные позиции для дальнейшего продвижения фашизма к власти. Тяжелый кризис, в котором находилась НСДАП после неудачи мюнхенского путча, как ни странно это покажется, способствовал карьере нацистского главаря. Только в условиях такого кризиса и могла возникнуть и получать все новую пищу легенда, будто нацизм переживал спад именно из-за вынужденного отхода Гитлера от активной политической деятельности, а само существование «движения» неразрывно связано с персоной «фюрера». Ловко рассчитывая усилить впечатление о своей «незаменимости», Гитлер, в июле 1924 г. формально сложивший с себя обязанности председателя запрещенной НСДАП, еще во время пребывания под следствием передал руководство ею своему заместителю Альфреду Розенбергу — человеку, который не обладал нм организаторским талантом, ни связями с «пангерманцами», рейхсвером и промышленностью, ни кругом друзей или «домашней властью», а потому не мог стать для него опасным соперником. К тому же и интерес к фашизму наиболее авантюристичных представителей верхушки правящего класса в период начавшейся относительной стабилизации капитализма ощутимо упал. Что же касается буржуа, которых ранее гнали в ловушку свастики страх перед революцией, ужасами инфляции и боязнь за свое существование, то теперь они в значительной степени стали политически индифферентными. На пользу Гитлеру, как это ни парадоксально, пошло и то, что после выхода из заключения ему было запрещено выступать почти во всех германских землях. Создавалось впечатление, будто тяжелая для фашизма полоса объясняется вынужденным молчанием «фюрера», который главным своим оружием называл «магию устного слова». Когда в 1929 г. разразился мировой экономический кризис и в таких условиях еще сильнее поощряемая крупным капиталом НСДАП уже стала одерживать успехи в завоевании масс, оказалось возможным внушить «маленькому человеку»: эти успехи (по крайней мере в значительной степени) объясняются отменой в сентябре 1928 г. в Пруссии (т. е. на территории двух третей Германии) запрета публичных выступлений Гитлера. Все, казалось, снова сошлось на нем одном. После своего назначения заместителем председателя НСДАП Розенберг попытался восстановить и легализовать ее под названием «Великое германское народное сообщество». Однако против этого объединения (из руководства которого Розенберга весьма быстро вытеснили Штрейхер и Эссер) выступили Людендорф, Грефе и бывший гауляйтер НСДАП в Нижней Баварии Грегор Штрассер. Под вывеской «Национал-социалистская свободная партия» (НССГ1) они создали конкурирующую организацию; охватывая всю Германию, она должна была стать наследницей старой «Немецко-фёлькишско-свобод- ной партии» Грефе. Кроме того, к Людендорфу тяготели еще дюжины две организаций помельче, частично ставших воспреемницами принадлежавших НСДАП союзов, а также военизированный союз «Фронтбан». Его несколько позже сколотил Рем, чтобы обеспечить за собой руководство всеми южногерманскими военизированными формированиями, включая и СА. Помпезный съезд НСДАП, состоявшийся в августе 1924 г. в Веймаре, как можно было считать, принес Лю- дендорфу победу в неугасавшем со времени «пивного путча» соперничестве между ним и Гитлером. Все выглядело так, будто нацистский главарь, которому теперь предназначался только пост разъездного оратора, окончательно отодвинут на второе или третье место в рядах правых экстремистов. Но видимость была обманчивой. И не только потому, что руководство НССП не было единым. Оно совершенно распалось, когда Гитлер, вернувшись из Ландсберга, снова появился на поверхности политической жизни и сразу заявил, что к новой партии не присоединится. Дабы ослабить своих соперников, он ловко разжигал разногласия в правоэкстремистских кругах по тем самым пунктам, которые были предметом наиболее ожесточенных споров между Людеидорфом, Грефе и Штрассером. Речь шла об отношении правого радикализма к католической церкви; Людендорф (в значительной мере под влиянием своей второй жены, проповедовавшей «германскую» религию) видел в ней идейного врага. Речь шла также о позиции в отношении рейхсвера, которому Грефе после событий 1923 г. отказывал в способности к политическим действиям в общегерманском масштабе. К числу спорных вопросов принадлежали и связанная с этим путчистская тактика (Гитлер теперь демонстративно отмежевывался от нее), а также требование Штрассера включить закоренелых гитлеровских приспешников в руководство НССП. Уже в первой половине февраля 1925 г. три главаря «Свободной партии» сложили с себя свои обязанности. Людендорф основал «Танненбергбунд», так и оставшийся политической сектой. Грефе попытался спасти существующие организации в рамках «Немецко-фёлькишско-сво- бодного движения», но они лишь несколько лет продержались в качестве конкурентов НСДАП. Штрассер снова переметнулся к Гитлеру, который через два месяца после возвращения из Ландсберга опять заимел свою «собственную» партию (правда, насчитывавшую первоначально всего 700 членов). Помощь на старте Гитлер получил от баварского правительства: в начале февраля оно отменило осадное положение и сняло запрет с НСДАГГ и газеты «Фёлькишер беобахтер». 27 февраля в том же самом мюнхенском «Бюр- гербройкеллере», где всего 16 месяцев назад он устроил провалившийся путч, нацистский главарь провозгласил воссоздание НСДАП и выдвинул свои притязания на руководство ею. Хотя новая НСДАП и придерживалась прежней стратегии завоевания масс и организации сборищ, дела ее поначалу шли плохо. Экономический и политический климат не благоприятствовал правому экстремизму. Безработица в период относительной стабилизации капитализма резко упала, новая финансовая система оказалась устойчивой. Вслед за тяжелой промышленностью после десяти лет прогрессировавшего обнищания (во время войны, в первый послевоенный период и в годы инфляции) оживились ремесла и мелкая торговля. Большинство крестьянских хозяйств в годы обесценения денег избавилось от бремени долгов и ипотек. Чиновники п служащие глядели в будущее с определенной надеждой. Отношения Германии с западными державами в результате принятия американского «плана Дауэса», представлявшего собой промежуточное решение репарационного вопроса, частично потеряли свою остроту. Противоречия между державами-победительни- цами и побежденными в первой мировой войне временно отошли на второй план. Выборы в рейхстаг в декабре 1924 г. принесли выступавшим с единым списком фёлькишско-фашистским партиям и группам менее половины того количества голосов, которые они получили в мае того же года (0,9 млн. по сравнению с 1,9 млн.),— за них проголосовало всего 2,9% избирателей. Буржуазным же партиям, участвовавшим в трех последних республиканских правительствах (Центр, ННП и Демократическая партия), отдали свои голоса более 30% избирателей, а стоявшая на республиканских позициях социал-демократия добилась 26% всех голосов (7,9 млн. по сравнению с 6 млн.). Прирост голосов сумели записать в свой актив и немецкие националисты, которые на декабрьских выборах преодолели 6-миллионную отметку. Однако внимательные наблюдатели расценили это не как плюс для врагов республики; они объясняли успех согласием реакционных партий на сотрудничество с буржуазным государством, невзирая на его республиканскую форму. Ведь в конечном счете Немецкая национальная народная партия, несмотря на поднятый ею шумный протест против урегулирования вопроса о выплате репараций, все же дала рейхстагу принять «план Даузса», а также заявила о своей готовности с января 1925 г. участвовать в республиканском правительстве. Внешне более умеренное поведение партии немецких националистов выразилось не в последнюю очередь в постепенном превращении находившихся под ее влиянием военизированных организаций в милитаристские «традиционные союзы» и в связанном с этим некотором уменьшении антиреспубликанской активности. В результате такого развития событий сборища НСДАП теперь нередко проходили в полупустых залах, а о парадах штурмовиков, в которых порой участвовало всего несколько десятков человек, реакционные газеты упоминали лишь петитом на последней полосе. Даже если к нацистской партии прибивались вышедшие из других правых партий экстремисты, если некоторые фетишизировавшие силу интеллигенты чувствовали вкус к гитлеровскому культу, если недовольные «прогосударственны- ми» тенденциями руководства НННП мелкие буржуа порой снова поглядывали на свастику, все это еще отнюдь не означало превращения НСДАП в перспективе в массовую партию. Даже по ее официальным данным, приток новых членов в НСДАП составлял за год около 20 тыс. человек, и, таким образом, к концу 1927 — началу 1928 г. она насчитывала самое большее 70 тыс. «партайгеноссен». В надежде на будущие изменения общей политической ситуации и в ожидании попутного ветра руководство НСДАП сконцентрировало усилия на организационном воссоздании своей партии и примыкающих к ней групп. В марте 1925 г. Грегор Штрассер, по опыту своей деятельности в НССП знавший условия за пределами Баварии и имевший там связи, был уполномочен возглавить руководство НСДАП в Северной Германии. Его задача состояла в том, чтобы привлечь в нее сторонников Грефе и все больше отходившего от политической жизни Лю- дендорфа (на президентских выборах в марте 1925 г. он получил всего 0,2 млн. голосов). Штрассер с этой задачей справился, заложив тем самым краеугольный камень для собственной партийной карьеры, несмотря на назревавшие разногласия с Гитлером, он в 1927 г. стал имперским руководителем НСДАП по организационным вопросам и за тем некоторое время даже считался «наци № 2». Однако это не спасло его от пули, когда наступило кровавое 30 июня 1934 г. Организационному укреплению воссозданной НСДАП служило, разумеется, и полное подчинение СА Гитлеру. Из-за этого в марте — апреле 1925 г. дело дошло до острых разногласий между ним и Ремом. В конце концов предводитель штурмовиков капитулировал и был отстранен от руководства этими террористическими бандами. Новым «фюрером СА» был назначен (однако только в сентябре 1926 г.) бывший офицер-фрайкоровец Франц Пфеффер фон Заломон. Рем поначалу отошел на задний план, затем на время отправился военным инструктором в Боливию, fro в 1930 г. (за четыре года до его убийства Гитлером) по просьбе последнего вернулся в Германию, чтобы в качестве начальника штаба СА произвести реорганизацию штурмовых отрядов. Через несколько месяцев после восстановления НСДАП были созданы и так называемые охранные отряды (СС). Первоначально они представляли собой немногочисленную личную охрану нацистского главаря («ударный отряд Гитлера»). После назначения в 1929 г. начальником СС Генриха Гиммлера они с начала 30-х годов превратились во внушительное преторианское формирование НСДАП и в конечном счете в террористическую элитную армию, игравшую главную роль во всех преступлениях германского фашизма в отношении собственного народа и других народов Европы. Несмотря на все тирады о своем якобы неоспоримом единоличном руководстве, Гитлер и теперь смог удержаться во главе нацистской партии только при помощи тактических трюков. Фактически ему приходилось терпеть рядом с собой второй — северогерманский — центр, целеустремленно создававшийся Штрассером под видом распространения НСДАП на всю Германию. Штрассер регулярно созывал гауляйтеров Рейнско-Рурского бассейна, Берлина, Гамбурга и других северогерманских областей и городов на совещания. В результате в октябре 1925 г., формально с согласия Гитлера 13, возникло содружество западно- и северогерманских гауляйтеров НСДАП. Руководил им, естественно, Штрассер, а управляющим делами стал кичившийся своим докторским званием некий Йозеф Геббельс. До тех пор он подвизался информатором на Кёльнской бирже, а затем пробовал свои силы в качестве автора националистических статеек и приобрел репутацию лихого борзописца. Фашистские функционеры, действовавшие в крупных промышленных центрах, где их задачей было прежде всего сделать НСДАП привлекательной для рабочих, в гораздо большей мере прибегали к псевдосоциалистической демагогии, чем нацистские пропагандисты в Баварии и других , преимущественно мелкобуржуазно-крестьянских областях. Северогерманские нацисты говорили не о «национал-социализме», а о «национальном социализме» и употребляли такие выражения, как «тотальная германская революция», «сообщество по нищете и хлебу», «хозяйство для потребления, а не для прибылей». Отсюда позже возникла легенда, будто группа Грегора Штрассера и тесно сотрудничавшего с ним его брата Отто была чем-то вроде «левой» фракции внутри германского фашизма. Импульс эта легенда получила и благодаря тому, что Штрассер, демонстрируя свою якобы антикапита- листическую позицию, в январе 1926 г. составил проект новой программы НСДАП. Он предусматривал, в частности, превращение предприятий тяжелой промышленности в предприятия с государственным или коммунальным участием, а также конфискацию крупных юнкерских имений. Однако это были чисто демагогические формулировки: сколь бы смело они ни звучали, они никоим образом не противоречили интересам господствующего класса, с которым Штрассер имел или стремился установить особенно тесные отношения. Например, менеджеры так называемых новых отраслей промышленности (электроника, химия) отнюдь не возражали против участия фашистского государства в угольной и частично металлургической промышленности. Такие меры укрепили бы их относительную независимость от монополистических соперников, увеличили бы их собственный вес внутри крупной буржуазии, привели бы к стабилизации цен на энергоносители и основное сырье, а также удешевили бы обременительную для всего хозяйства транспортировку. То же самое относится и к требованию отчуждения нерентабельных, малопроизводительных юнкерских поместий, за которое выступали вынашивавшие проекты поселений рейхсверовские круги, пропагандисты «военизированного крестьянского сословия», крупные аграрии и не в последнюю очередь стремившиеся к более широкому сбыту производители сельскохозяйственных машин и искусственных удобрений. Все это не имело ничего общего с какой-либо социализацией. Наряду с самой гнусной псевдосоциалистической демагогией следует указать и на вторую особенность приобретавшего в это время все большее значение северо- и западногерманского центра НСДАП — стремление к установлению и поддержанию более тесных контактов с определенными кругами крупной буржуазии, с командованием рейхсвера и крупным землевладением капиталистического типа. При этом контакты северогерманских нацистских «фюреров» с предпринимателями отнюдь не ограничивались, как могло бы показаться на первый взгляд, так называемыми новыми отраслями промышленности. Скорее наоборот. Несмотря на некоторую сдержанность в отношении зараженной, по их мнению, духом «революционизма» НСДАП, именно капитаны тяжелой индустрии, по традиции стоявшие на крайне правом фланге, благосклонно взирали на возрождение фашистской партии. Это в особенности относилось к элите германской промышленности угля и стали — рурским промышленникам. Такие владельцы концернов, как Фриц Тиссен, Фридрих Мино и умерший в 1924 г. Гуго Стиннес, проявляли интерес к НСДАП еще в политически кризисном 1923 году. Старейшина рурских магнатов Эмиль Кирдорф тоже (он сам признал это двенадцатью годами позднее, во времена нацистской диктатуры, в одном газетном интервью) стремился встретиться с Гитлером14. Этот интерес оживился вновь, когда осенью 1925 г. наступил ставший известным под названием «промежуточный» или «очистительно-кратковременный» достаточно острый экономический кризис. Он наглядно продемонстрировал крупным промышленникам: не сегодня завтра может возникнуть новая расстановка сил, и тогда им опять потребуется воинствующее праворадикальное движение. К тому же магнаты тяжелой промышленности вовсе не порвали связи, установленные ими во время оккупации Рура с антифранцузскими группами саботажников, большинство которых не только принадлежало к НСДАП или примыкало к ней, но и занимало в ней высокие посты. В качестве примера можно указать на Пфеффера фон За- ломона или на одного из бывших организаторов «активного сопротивления» — Карла Кауфмана — нацистского гауляйтера земли Рейпланд-Норд и Рурской области — Вестфалии, а после 1926 г. гауляйтера Рура |э. Нацистская партия снова попала в поле зрения властелинов Рура и потому, что большинство их рассмат ривало поворот партии немецких националистов к сотрудничеству с республиканским государством как показатель падения влияния правых партий. Они искали активную замену. Рурские магнаты еще более укрепились в своей девальвирующей оценке традиционных консервативных партий, когда выяснилось: избранный в апреле 1925 г. в президенты (при их мощной финансовой поддержке, а также голосами всех антиреспубликанцев) бывший кайзеровский генерал-фельдмаршал Пауль Гин- денбург со скрипом, но все же начал приспосабливаться к парламентскому стилю правления. Они были недовольны, когда министр иностранных дел Германии, он же председатель НННП, Густав Штреземан при заключении изобилующего миролюбивой фразеологией Локарнского пакта в октябре того же года согласился на признание Версальского договора, столь поносившегося немецкими националистами и «пангерманцами». Недовольны были они и тогда, когда в марте 1926 г. запланированный ими «легальный» государственный переворот провалился из-за дилетантизма его организаторов. Последнее обстоятельство особенно разозлило Кирдор- фа и генерального директора германо-люксембургской угольно-мегаллур! ической компании «Бергверкс-унд хют- тен АГ» Альберта Фёглера (с 1 апреля 1926 г. он стал генеральным директором угольно-металлургического гиганта «Ферайниггс штальверке»). Оба они были замешаны в заговоре, однако остались безнаказанными, так как республиканская полиция и специально созданная комиссия по расследованию тщательно заметали следы, ведшие даже во дворец рейхспрезидента. С другой стороны, рурские промышленники боялись (и это усиливало их крен вправо) будто бы наметившихся левых тенденций внутри социал-демократии, а также усиления рабочего движения в результате создания блока всех левых сил, к чему стремились коммунисты. Они с опасением отмечали, что СДПГ на Гейдельбергском съезде (сентябрь 1925 г.) отказалась от своей четко ориентировавшейся на коалицию с буржуазными партиями Гёрлицкой программы и приняла такую программу, в которой хотя и мимоходом, но все же говорилось об уста новлении политической власти рабочего класса с целью обобществления производительных сил. Это была лишь словесная уступка классово сознательным рабочим — социал-демократам. Но владельцы концернов воспринимали как тревожный факт то, что СДПГ, пусть и скрепя сердце, поддержала в декабре 1925 г. возникшее по инициативе коммунистов народное движение за безвозмездную конфискацию собственности бывших германских князей, свергнутых Ноябрьской революцией в 1918 г. Неустойчивость относительной стабилизации капитализма в 20-х годах приводила не в последнюю очередь именно к тому, что определенные круги монополистической буржуазии занимали по отношению ко вновь возникшей# нацистской партии выжидательно-заинтере- сованную позицию. Пока эти круги не предпринимали решительных действий для обеспечения ее успеха, поскольку гинденбурговская республика создавала приемлемые рамки для усиления их экономической власти, расширения их предприятий, форсированной концентрации капитала, капиталистической рационализации и интенсификации производства. Однако у самых агрессивных боссов концернов, а затем и у все большего числа крупных капиталистов уже имелись в запасе связи, дававшие им возможность в случае экономического или политического потрясения сразу же ввести в действие самый воинствующий ударный отряд правого экстремизма, чтобы преодолеть кризис, обеспечить наступление реакции на социальные права трудящихся, разгромить рабочее движение, а также уничтожить парламентаризм и, наконец, взять курс на захватническую войну. В буржуазной исторической литературе часто подчеркивается, что главным признаком вновь возникшей НСДАП являлся «курс на легальность», к которому Гитлер и его сообщники склонились после провала путча в ноябре 1923 г. Сказанное верно лишь до известной степени. Подтверждением этого служит, в частности, тот факт, что первым политическим шагом, предпринятым нацистским главарем после его освобождения из тюрьмы, была просьба, адресованная принадлежавшему к партии немецких националистов баварскому министру юстиции Францу Гюртнеру (в 1932 г. он стал имперским министром юстиции в кабинетах Папена и Шлейхера, а в 1933 г. сохранил этот пост и в фашистском правительстве). Гит лер просил устроить ему аудиенцию у баварского премьер- министра Генриха Хельда. На ней фашистский «фюрер» заверил, что в будущем ни при каких обстоятельствах не будет устраивать путчей. Этим заявлением Гитлер вернулся к принятой и германскими фашистами (не позже, чем со времени успеха Муссолини) тактике использования реакционного государственного аппарата для низвержения республики. Истинно же новое в воссозданной НСДАП вытекало из того вывода, который нацисты сделали из событий 1923 г. Вывод сей был таков: надо держаться не за всяких, зачастую промежуточных носителей власти вроде полусе- паратистских земельных правительств, своекорыстной военщины, зависимых от них «пангерманцев» и т. п.; необходимо обеспечить себе поддержку магнатов монополий, ибо именно они владеют решающими позициями власти! Наиболее ясно это осознали находившиеся в несомненно более тесной связи с некоторыми капитанами индустрии северогерманские функционеры НСДАП. Гитлер не только усвоил данную мысль, но и (как и в некоторых других случаях) еще энергичнее и целеустремленнее принялся проводить ее на практике. Таким образом, то действительно новое, что красной нитью проходило через всю активизировавшуюся деятельность Гитлера с 1925 по 1933 г. и что, как уже показано, являлось главным во втором томе «Майн кампф»,— это упорно осуществлявшееся нацистами стремление получить непосредственно от верхушки крупной буржуазии мандат на свержение буржуазно-парламентарной республики. Первого, правда весьма скромного, успеха на этом пути нацистский главарь добился, когда 28 февраля 1926 г., через год после тюрьмы и впервые после долгого перерыва, его пригласили сделать доклад перед избранной публикой — вероятно, уже известными ему членами гамбургского «Национального клуба». Произнесенная там Гитлером речь, текст которой сохранился и был проанализирован как буржуазными (Йохман), так и марксистскими (К. Госсвайлер) историками16, в основном повторяла то, что он уже говорил в упомянутой выше памятной записке от октября 1922 г. Он требовал беспощадного истребления марксизма и создания националистического воинствующего массового движения, курса на захватническую войну, введения самоуправления хозяйства в фашистском государстве и подчеркивал неспособность старых реакционных партий осуществить это. Впоследствии Гитлер не раз излагал сии мысли на собраниях предпринимателей. «Если Йохман,— верно констатирует К. Госсвайлер,— с наигранной наивностью не перестает удивляться тому, что «люди солидного возраста, обладавшие хорошим знанием жизни и большими профессиональными заслугами, поддались демагогическому влиянию новичка в политике», то изучение его речи не дает никаких оснований для удивления. О том, что они якобы «поддались», не может быть и речи. Гитлер с полнейшей откровенностью... разъяснил этим господам, что его программа — это их программа. За это его неоднократно награждали аплодисментами, а за сахмые жестокие формулировки — даже и бурными, что особенно заслуживает внимания. Кроме того, он постарался убедить их в том, что другие буржуазные партии, на которые эти господа до тех пор возлагали свои надежды, не в состоянии осуществить то, что осознано ими как необходимость». В гамбургской речи Гитлер, как и в своих более поздних выступлениях перед представителями крупной буржуазии, воздержался от антисемитских выпадов, к которым постоянно прибегал на массовых сборищах. Буржуазные историки, озабоченные тем, как бы обелить покровителей и кредиторов фашизма, делают на данном основании вывод, будто нацистский главарь вводил аудиторию миллионеров в заблуждение насчет своих истинных целей и намерений. Это, мягко говоря, нелепо. Не только потому, что повсюду громогласно прокламируемый фашистами антисемитизм не мог укрыться и от взоров монополистов, которые к тому же рассматривали под лупой каждого гостя своего клуба. Нет, прежде всего потому, что вся националистическая элита Германии, включая преобладающую часть владельцев концернов, уже давно сама сделала ставку на антисемитизм как средство оглупления масс. И если даже большинство тех, кто аплодировал Гитлеру в Гамбурге, а весьма скоро и в других клубах для избранного общества, в 20-х годах еще не представляли себе в деталях, к каким чудовищным преступлениям приведет фашистское расовое безумие, то само их поведение после так называемой Хрустальной ночи 13 1938 г. и после создания лагерей смерти в 1942 г. доказывает: ради безудержного стремления к прибылям и к экспансии они без малейших угрызений совести были готовы дойти вместе с нацистами до самого омерзительного предела антисемитизма, когда он, будучи в конечном счете провозглашен в качестве государственной доктрины, превратился в уничтожение миллионов людей под флагом «окончательного решения» еврейского вопроса. То, что, выступая перед крупными промышленниками, банкирами, владельцами верфей и пароходств, Гитлер избегал употреблять антисемитские выражения, объяснялось просто тем, что применявшийся для натравливания масс антисемитизм терял свое функциональное значение, когда перед лицом всемогущих слушателей ему было надо доказать способность фашистского движения служить эффективным поборником монополистических интересов. Само собой разумеется, многие (но отнюдь не все!) крупные предприниматели еврейского происхождения испытывали личное отвращение к нацистскому главарю и более подчеркнуто, чем другие капитаны хозяйства, обращались с ним как с рыночным зазывалой и выскочкой. Поэтому он не особенно рвался выступать перед теми представителями финансового капитала, среди которых (например, в руководящих органах крупных банков или издательств) имелось много людей, носивших еврейские фамилии. Конечно, в большинстве своем «арийская» верхушка крупных рурских концернов (часть их еще находилась в семейном владении) была ему по той же причине куда приятнее. Однако не это обстоятельство побуждало нацистского «фюрера» целеустремленно расширять связи НСДАП с рурским капиталом и искать личного контакта с владельцами рейнско-вестфальских концернов. Решающим было то, что у северо- и западногерманских магнатов угля и стали он рассчитывал найти большее понимание, чем у других промышленников. Эти господа в силу экономических условий (структура занятых на их предприятиях, производственная техника, подверженность кризисам, экспортные возможности и т. п.) уже давно были защит никами требования «хозяин в собственном доме» и противниками профсоюзов. А поскольку им приходилось терпеть наибольшие убытки из-за Версальского договора, они особенно упорно грезили о реванше и «рывке к мировому господству». К тому же они по праву считали себя кузнецами германского оружия и сильнее всех прочих были заинтересованы в военном бизнесе и подготовке войны. Гитлер быстро уразумел, что кучка известных рурских концернов («Крупп», «Ганиель», «Хёш», «Клёкнер» и вошедшая с 1926 г. в «Ферайнигте штальверке» фирма Тиссена, гельзенкирхенский и германо-люксембургский концерн «Бергверкс АГ», «Фёникс АГ», «Райнише штальверке» и «Бохумер ферайн») хотя не являлась политически самой стабильной и не производила основную массу германской промышленной продукции, тем не менее играла влиятельную роль в определении политики монополистического капитала. Ведь интересы их отрасли совпадали с долговременными агрессивными целями всего германского империализма. К тому же эти концерны монопольно господствовали на энергетическом и сырьевом рынках, и в них царила более строгая дисциплина, чем в других отраслях экономики. Свой дебют перед рурскими промышленниками нацистский главарь тщательно подготовил. Он использовал и разногласия внутри НСДАП в связи с развернувшимся по инициативе коммунистов народным движением за конфискацию собственности бывших князей, которое вызывало симпатию даже у республиканских кругов буржуазии, а у хозяев концернов и крупных землевладельцев порождало страх перед идущим снизу демократическим обновлением государства. Когда Гитлер в конце ноября 1925 г. узнал, что руководители НСДАП Северной Германии (за исключением Федера и кёльнского гауляйтера Роберта Лея) во главе с Грегором Щтрассером, дабы подкрепить свою исевдосо- циалистическую демагогию, в принципе высказались за участие в кампании, имевшей целью отчуждение собственности князей, это вызвало у него крайнее раздражение: такая позиция дискредитировала фашистское движение в глазах имущих. Но вместе с тем Гитлер понял: вот удобный случай преподнести себя могущественным монополистам в качестве надежного гаранта частной собственности, подорвать власть соперничающего северогерман ского центра НСДАП, снова продемонстрировать свою способность держать собственных приверженцев в узде. Представлялся случай оправдать доверие, оказанное ему некоторыми представителями высшей аристократии (как- никак он получал пожалованную ему герцогиней Саксен- Альтенбургской субсидию — 1500 марок в месяц!). На заседании руководства НСДАП в феврале 1926 г., где дело дошло до словесной перепалки между ним и Штрассером, Гитлеру удалось добиться решения против конфискации собственности князей, что отвечало желаниям большинства обманутых и антикоммунистически настроенных сторонников нацизма. Разумеется, Штрассер и Геббельс через несколько недель от своей показной «оппозиции» Гитлеру отказались, а тот поспешил использовать этот успех. На общем собрании НСДАП в мае он постарался сделать все для того, чтобы Мюнхен неизменно оставался «столицей движения» (т. е. его единственным центром) и закрепить свое право «фюрера» по собственному усмотрению назначать и смещать гауляйте- ров, а также подчиненных им функционеров. Нацистский главарь и его мюнхенские приспешники закрепили этот успех на 2-м съезде НСДАП — пышном спектакле во славу «фюрера». Он состоялся в июле в Веймаре, поскольку там не было запрета на выступления Гитлера. Для установления контактов с рурскими промышленниками нацистский главарь использовал также салоны мюнхенских светских дам, где бывали и владельцы западногерманских концернов. Снова появившись здесь после отбытия срока в Ландсберге, он пожинал лавры мученика. Эльза Брукман, в доме которой Гитлер познакомился с Кирдорфом, писала, что, «будучи восторженной поклонницей фюрера, она поставила целью своей жизни связать его с руководящими лицами тяжелой индустрии»17. Первое выступление Гитлера перед рурскими промышленниками состоялось 11 июня 1926 г., когда нацистский главарь предпринял поездку но Руру — оплоту германской тяжелой индустрии. Для маскировки своих истинных намерений он выступил на нескольких «закрытых» (поскольку официально произносить публичные речи ему еще запрещалось) собраниях трех наиболее крупных местных групп НСДАП. «Некий круг немецких хозяйственных деятелей,— писала одна из ведущих газет Рурской области, — обратился к Адольфу Гитлеру с просьбой сделать для приглашенных руководящих де ятелей хозяйства доклад на тему «Германская экономическая и социальная политика». Тот факт, что многие представители хозяйственных кругов последовали этому приглашению, как нельзя лучше доказывает, какое значение уже приобрело национал-социалистское движение во главе с ним. Это движение тем более должно приниматься в расчет хозяйственными кругами, ибо оно в первую очередь стремится привлечь рабочего и борется за его душу... О впечатлении, произведенном полуторачасовым докладом Гитлера, можно судить по тому большому вниманию, с каким его слушали, и по тем аплодисментам, которыми его в заключение наградили». Через полгода, в начале декабря 1926 г., Гитлер выступал перед рурскими промышленниками дважды: первый раз в Кёнигсвинтере, второй — в Эссене. Следующее выступление перед «виртшафтсфюрерами» состоялось в апреле 1927 г., тоже в рурской метрополии. Даже по сообщениям прессы концернов (которая воспроизвела агрессивные высказывания оратора, по всей вероятности, в несколько смягченной форме), Гитлер откровенно заявил: для обеспечения своего будущего Германия должна приобрести новые территории и новые рынки сбыта, а для этого ей надобно иметь «сильные позиции», которые могут быть созданы только фашистским государством. Вне всякого сомнения, эта программа, которую можно свести к краткой формуле: диктатура — вооружение — война, весьма импонировала оружейным магнатам. Но одного ее провозглашения, разумеется, было еще недостаточно, чтобы убедить привыкших к трезвому расчету королей угля и стали в способности фашистского «фюрера» сделать эти радужные видения былью. Тем не менее значение выступлений Гитлера перед рурскими магнатами в 1926 — 1927 гг. недооценивать нельзя. «Здесь,— подчеркивает К. Госсвайлер,— было положено начало тем отношениям, которые год за годом втягивали в себя все более широкие круги и становились все крепче — разумеется, не прямолинейно и не без кризисных моментов — до тех пор, пока самые влиятельные германские монополисты в конце концов не сошлись на том, что именно Гитлеру следует отдать предпочтение перед всеми другими претендентами на ведение дел фирмы, именуемой «германский империализм»». Можно считать несомненным, что принадлежавшая к избранному кругу аудитория нацистского главаря пона чалу проявляла величайшую сдержанность, лишь только речь заходила о денежных пожертвованиях на такое дело, которое (при всей его заманчивости) еще требовало проверки на предмет его осуществимости. И тем не менее именно с 1926—1927 гг. НСДАП оказалась в состоянии усилить вербовку в свои ряды и одновременно создать, а затем расширить несколько примыкающих к ней организаций — «Гитлерюгенд» с «Юнгфольком» (для детей) и «Союзом германских девушек», «Национал-социалистский студенческий союз», «Национал-социалистский женский союз», а также «Союз борьбы за германскую культуру» (или иначе «Национал-социалистский куль- турбунд»). Лично для Гитлера важнейшим результатом его «прорыва» в клуб рурских промышленников (после которого его вскоре допустили в частные дворцы и на роскошные виллы членов этого клуба) явилось то, что теперь в этих кругах он выступал в качестве признанного выразителя фашистского движения. И хотя некоторые монополисты все еще считали его главного соперника Грегора Штрас- сера тем представителем руководящей нацистской клики, который наиболее пригоден для проведения практической политики, Гитлер приобрел и у этих людей репутацию интегрирующей фигуры германского фашизма, которая будто бы стоит выше всех частных тактических решений и компромиссов. Отныне связи между тяжелой промышленностью и руководством НСДАП стали осуществляться непосредственно через Гитлера, сумевшего «переиграть» своих северогерманских конкурентов. Это «повышение курса акций» укрепило позиции нацистского главаря по сравнению с его гауляйтерами и тем самым стабилизировало его положение как руководителя НСДАП, после чего культ «фюрера», определявший внешний облик фашизма, окончательно принял свою форму. Это проявилось на 3-м общегерманском съезде НСДАП в августе 1927 г. Он впервые состоялся в Нюрнберге, городе-памятнике средневековой немецкой культуры (и вместе с тем вотчине Шлейхера!), и послужил прототипом будущих грандиозных нацистских сборищ и военизированных шествий штурмовиков. Вместо прежних небольших отрядов громил теперь строевым шагом проходили целые полки СА (15—20 тыс. человек), доставленные колоннами грузовиков. И центром этого парада-алле был теперь один единственный человек — Гнтлер, имя которого звучало все чаще и чаще вместе со словом «Хайль!», а потом было включено в обязательное нацистское приветствие. Эти изменения быстро сказались на неуравновешенном и психически неустойчивом характере нацистского главаря, дорвавшегося до славы. Он стал куда самовластнее, необузданнее, несговорчивее, нетерпимее и теперь все больше стремился к восхвалению собственной персоны и к укреплению своей единоличной власти в НСДАП. А его ближайшие приспешники Штрассер, Гесс, Штрейхер, Геббельс, Аманн, Фрик и прочие считали, что их шансы оказывать влияние на «фюрера» зависят от степени раболепства перед ним, что позволяло Гитлеру преодолевать свою зависимость от этих подручных, ловко лавируя между ними. Решающее значение для укрепления контактов нацистского главаря с монополистическим капиталом имела его первая встреча с Кирдорфом в салоне Эльзы Брукман в июле 1927 г. Буржуазные историки, желающие снять с крупной буржуазии вину за приход фашизма к власти, изображают 80-летнего в ту пору Кирдорфа чудаковатым аутсайдером, выжившим из ума упрямцем, симпатия которого к бойкому говоруну Гитлеру была его личной причудой. Однако это абсолютно не соответствует фактам. Кир- дорф. в течение ряда десятилетий стоявший во главе гельзенкирхенского концерна «Бергверкс АГ» (с 1906 г.— крупнейшее в Германии угольно-металлургическое предприятие, а с 1913 г.— самый большой концерн в этой отрасли промышленности во всей Европе), 33 года (с 1893 до 1926) был председателем Рейнско-вестфальского угольного синдиката (Каменноугольный картель), охватывавшего все западногерманские предприятия горной промышленности. Кирдорф мог похвастаться своими деловыми, а частично и личными связями со всей рурской элитой. Он играл политическую роль еще со времен первой мировой войны, когда входил в состав директората Центрального союза германских промышленников как признанный выразитель взглядов самых реакционных и в большинстве своем шовинистических воротил рурского капитала. Он был еще достаточно хитер, чтобы в возрасте 79 лет (в 1926 г.) принять участие в планировании (как уже указывалось, провалившемся) «легального» государственного переворота, а в 1932 г., когда ему было уже 85 лет, от имени магнатов тяжелой промышленности изложить нацистскому главарю детальную и обоснованную программу немедленных действий. Апологеты монополистического капитала приводят, далее, такой «аргумент»: мол, Кирдорф хотя и вступил в 1927 г. в НСДАП, в последующие годы (правда, временно) из нее выходил. Но даже американский историк Тэр- нер, который весьма преуспел в фальсификации отношений между Кирдорфом и Гитлером, вынужден согласиться со следующим. Этот крупный промышленник «несколько отошел в сторону не потому, что ему пришлись не по вкусу антидемократические, националистские или антисемитские черты [нацистской] партии» |8, а потому, что его раздражали антикапиталистические выпады нацистских функционеров низшего ранга (особенно против близкого сердцу Кирдорфа угольного синдиката, почетным председателем которого он оставался и далее). На самом же деле Кирдорф своим выходом из НСДАП хотел содействовать оттеснению в ней на задний план подозрительных ему своей «революционностью» элементов. Выход этот никоим образом не являлся признаком пассивности, а тем более враждебности Кирдорфа к фашизму. Он был нацелен на отказ нацистской партии от враждебных концернам высказываний, дабы сделать ее более привлекательной для коллег Кирдорфа из кругов крупных промышленников. Магнат угля и стали призвал к себе Гитлера и задал ему наводящий вопрос, не желает ли он одержать верх над братьями Штрассерами, которые считались ведущими представителями псевдосоциалистического нацизма? Гитлер, естественно, ответил утвердительно и добавил: для этого ему потребуется, во-первых, немного времени, во- вторых — много денег, а в-третьих — отмена запрета его публичных выступлений в Пруссии. Он в категорической форме заверил Кирдорфа: «Вы и другие промышленники можете диктовать курс партии, поскольку он касае* я вас и вашей собственности» . Как и следовало ожидать, такое заявление вполне удовлетворило старого монополистического тигра. Не приходится удивляться, что он и после своего выхода из НСДАП (это вынужден признать даже Тэрнер), «и в дальнейшем дружески относился к Гитлеру и высоко ценил его. Сердечные личные отношения между ними» не прерывались; потому в 1929 г. Кирдорф «был почетным гостем на Нюрнбергском съезде партии», а «Гитлер и далее посещал дом Кирдорфа, где ему был обеспечен контакт с видными промышленниками»20. Тэрнер пытается придать отношениям между Кирдор- фом и Гитлером невинный характер. Он утверждает, будто этот крупный промышленник имел весьма скромное личное состояние, к тому же был жаден, и, таким образом, как можно предполагать, его финансовые субсидии нацистской партии не были «особенно щедрыми»2 . Но даже сам Тэрнер вынужден упомянуть о финансовой инъекции, произведенной Кирдорфом Гитлеру,— 100 тысяч марок. Нисколько не удивляясь «потере памяти», внезапно овладевшей всеми нацистскими преступниками после 1945 г., он, желая ослабить впечатление, добавляет: главный свидетель этого события при допросе американским следователем в Нюрнберге больше ничего вспомнить не смог, а по- о у 22 тому, мол, данный факт остался недоказанным . Между тем дело идет вовсе не о том, сколько денег лично Кирдорф дал фашистской партии, и даже не столько о том, какие пожертвования при его посредничестве делали другие крупные промышленники (например, при покупке мюнхенского «Коричневого дома» в 1929 — 1930 гг.). Главное в том, что старейшина рурского капитала играл роль вербовщика своих коллег на сторону гитлеровского фашизма. Наглядным примером служит такая деятельность Кирдорфа в отношении верхушки созданного им в Гель- зенберге Гельзенкирхенского концерна, председатель правления которого Эрнст Тенгельман вместе со своими сыновьями Вальтером и Вильгельмом не позднее 1930 г. начал открыто выступать за НСДАП. Так же действовали зять Кирдорфа Ганс Крюгер и другой его зять — Герберт Кауэрт — член правления концерна «Ферайнигте штальверке» («Фешта»), в который вошла и акционерная компания «Гельзенберг АГ». Впрочем, руководящие лица «Фешто» (наряду с владельцами «ИГ Фарбениндустри»— крупнейшего концерна в Германии и во всей Европе) и без того были настроены нацистски или пронацистски; они даже сами помогали Кирдорфу в вербовке промышленников на сторону фашизма. Среди них, в частности, уже неоднократно упоминавшийся председатель наблюдательного совета «Фешта» Фриц Тиссен: в 1927 г. он прекратил финансовую помощь слишком «дряблым», на его взгляд, немецким национа листам и в 1931 г. стал официально членом НСДАП. Это был, далее, генеральный директор концерна «Фошта» Альберт Фёглер, известный своими агрессивно-реакционными взглядами. К их числу принадлежал и близкий сотрудник Фёглера Р. К. Арнольд, организатор пресловутого «Немецкого института технической подготовки рабочих», который являлся ярко выраженным антипрофсоюзным «исследовательским центром», имевшим целью усиление эксплуатации и идеологическое разоружение рабочего класса: он оказывал нацистской партии свою финансовую поддержку уже с 1926 г. К давним покровителям НСДАП принадлежал и управляющий делами «Бергбаулихер фе- райн» Ганс фон унд цу Лёвенштайн, на протяжении многих лет тесно сотрудничавший с Кирдорфом. Для более молодых менеджеров крупной промышленности зачастую было достаточно одного лишь указания Кирдорфа вступить в НСДАП. Нередко эти люди (например, будущий нацистский гауляйтер Эссена Йозеф Тербовен) получали прямое задание информировать своих боссов о внутреннем развитии НСДАП и влиять на ее решения (по крайней мере в местном масштабе). Фашизация верхушки Гельзенкирхенского концерна была, однако, лишь симптомом того процесса, который захватывал теперь гораздо более широкие круги финансового капитала. О том, как он открывал Гитлеру путь к другим группам рурских промышленников, вспоминал позже сам Кирдорф. Отметив то «грандиозное впечатление», которое произвел на него при первой встрече, длившейся четыре с половиной часа, монолог Гитлера, он поведал: «Я попросил фюрера изложить сделанный мне доклад в виде брошюры. Эту брошюру я затем от своего имени распространил в кругах индустрии и хозяйства. Осознав, что только политика Адольфа Гитлера приведет к цели, я в дальнейшем полностью предоставил себя в распоряжение [нацистского] движения. Вскоре после мюнхенской беседы в результате воздействия написанной фюрером и распространенной мною брошюры состоялся ряд его встреч с руководящими лицами промышленного бассейна, в ходе которых Адольф Гитлер коротко и ясно изложил свои взгляды»23. В этой брошюре, текст которой стал известен только через 41 год (в 1968 г., и это весьма характерно для утаивания всех документов, доказывающих сообщничество, имевшее место между крупной промышленностью и главарями «рабочей» партии!), Гитлер повторил то, что он обычно говорил, выступая перед представительными органами предпринимателей24. Во-первых, высказав понимание финансовых забот и трудностей сбыта для промышленности, он заверил их, что «сильное националистическое государство» сможет дать монополистическому капиталу «защиту», а также «свободу для его существования и развития». Во-вторых, Гитлер всячески старался развеять опасения крупных капиталистов насчет его псевдосоциалистической массовой пропаганды. И в-третьих, нацистский главарь недвусмысленно высказал свою приверженность к экспансионистской войне во имя интересов монополий. Главной идеей его брошюры было: «Решающий исход экономических схваток никогда еще не зависел от большей или меньшей сноровистости отдельных конкурентов; нет, он определялся силой того меча, который они бросали на чашу весов в борьбе за свое коммерческое дело, а значит, и за свою жизнь»; посему «политика должна считать своей высшей задачей дать этому естественному империализму столь же естественное удовлетворение». В первой устроенной Кирдорфом встрече «руководящих лиц [Рурского] промышленного района» в октябре 1927 г. (уже после распространения брошюры) приняли участие 14 крупных предпринимателей. «Неоспоримо,— писал впоследствии Кирдорф, — что все участники были глубоко взволнованы его (Гитлера.— /?. Р.) захватывающим изложением своих идей» 25. Но боссы Рура отнюдь не принадлежали к тем, кто будет сложа руки предаваться элегическим эмоциям. Они привыкли жестоко и энергично браться за осуществление осознанной ими целесообразности и при этом как можно меньше привлекать к своим темным махинациям внимание широкой общественности. Этим, кстати, и объясняется, что мы по сей день не знаем имен 14 сообщников Кирдорфа и историки почти ничего не могут сказать насчет того, о чем же конкретно договорились могущественные слушатели Гитлера в тот осенний день 1927 г., дабы помочь победе «захватывающих» идей нацистского главаря. Однако никоим образом не является ошибочным предположение, что тогда в доме Кирдорфа образовался (пусть организационно и tie имевший никакого статута) орган крупных промышленников, имевший своей целью всесто роннее содействие гитлеровскому фашизму. Это предположение тем более обоснованно, что владелец Гельзенкирхенского концерна однажды уже принимал решающее участие в создании такого действовавшего исподтишка и состоявшего из 12 поименно известных лиц26 ультрареакционного, крайне антиреспубликанского пропагандистского центра империализма, деятельность которого оставила зловещие следы в истории Германии. Тогда, в 1919 г., это было внешне неприметное «Хозяйственное объединение» — так именовался созданный тяжелой промышленностью центр по финансированию и руководству гугенберговским газетным (а впоследствии и кино-) концерном. Он подчинил своей власти более половины всей провинциальной прессы и в значительной мере содействовал подрыву устоев Веймарской республики, усилению (позже пошедшему на пользу НСДАП) массового влияния партии немецких националистов, а также поправению других буржуазных партий. Вероятно, в созданный в 1927 г. новый центр кроме Кирдорфа вошли и другие члены в то время еще полностью функционировавшего «Хозяйственного объединения». Этим объясняется и та почти безоговорочная (хотя в силу конкурентной борьбы и не всегда последовательная) поддержка, которую оказывала нацистскому движению с 1929 г. гу- генберговская пресса. Поэтому было бы упрощением представлять себе дело так, будто Кирдорф и его сообщники уже в 1927 — 1928 гг. столь же целеустремленно вели дело к назначению Гитлера рейхсканцлером и к установлению фашистской диктатуры, как в 1933 г. Эти господа, постоянно делавшие ставку на самые различные варианты и имевшие в своих рядах также других видных буржуазных политиков и деятелей, политическая программа которых отвечала их интересам, отнюдь не были склонны вручить собственную судьбу (которую они отождествляли с судьбой Германии) выскочке Гитлеру с его внушавшими подозрение фразами о «социализме». Но они твердо знали: желаемые ими социальные и политические перемены (которые в общем и целом сводились ими к лозунгу «Покончить с республиканским маразмом»), а также запланированное ими в перспективе развязывание захватнической войны осуществимы только в том случае, если на реализацию этих реакционных целей удастся мобилизовать значительную часть народа. А здесь многое говорило за то, что Гитлер вполне может оказаться самым подходящим человеком для подстрекательства масс против республики. Дать ему и возглавляемой им партии шанс на создание многомиллионного движения — в этом и заключалось тогдашнее содействие монополистического капитала фашизму. Предоставить ли самому Гитлеру ключевую позицию в послереспубликанском государстве — этот вопрос тогда еще вообще не ставился. Другие промышленные боссы, вокруг которых также образовывались опорные пункты НСДАП внутри буржуазии, пока контактов с Гитлером не имели; еще менее их заботили его личные перспективы. Эти промышленники и менеджеры (поначалу можно было говорить лишь об отдельных лицах) старались сохранить свои связи с нацистской партией в тайне, дабы не повредить'ее облику «рабочей» партии. Сами же они все еще поддерживали отношения с традиционными буржуазными партиями. К тому же они зависели от заказов и субсидий республиканского правительства, а некоторые боялись возмущения рабочих своих предприятий за открыто выраженные симпатии к фашизму. Хотя эти люди действовали в тени, марксистские и другие антифашистские историки27 выявили значительное число предпринимателей, которые выступали за фашистскую партию уже в 1927 — 1928 гг. Некий Фриц фон Брук из концерна Хёша еще в 1926 г. намеревался, как явствует из дневника Геббельса, предоставить нацистской гау Рейнланд-Норд «займы» (по всей вероятности, так никогда и не возвращенные). Из кругов химической промышленности нацистам содействовали заводчики Пауль Гофман, а также Вильгельм Кепплер (в будущем — советник Гитлера по экономическим вопросам), известный тем, что с целью финансовой поддержки нацистских бонз и консультирования их по программным вопросам объединил верхушку монополистов в так называемый кружок друзей Гиммлера. Кепплер весьма рано установил (в частности, через крупного банкира барона Курта фон Шрёдера) связи с концерном «ИГ Фарбениндустри», который, кстати, до конца 1927 г. предоставлял кёльнскому гауляйтеру Роберту Лею высокооплачиваемую должность. Когда же 1 января 1928 г. Лей уволился из концерна, тот, фактически финансируя новую фашистскую газету «Вест- дойчер беобахтер», еще целых три года выплачивал ему жалованье и пособия на сумму почти 15 тыс. марок в год. Большую пользу нацистской партии приносили те идеологические менеджеры, которые занимали важные посты в координационных центрах, осуществлявших политическое взаимодействие монополистической буржуазии. Таким был, например, управляющий берлинским «Национальным клубом» принц Карл фон унд цу Лёвен- штайн (брат вышеупоминавшегося Ганса фон унд цу Лё- венштайна, который установил контакт между Кирдорфом и Эльзой Брукман). К этой же категории принадлежал и пользовавшийся доверием рурских магнатов редактор экономических отделов печатных органов крупной буржуазии Отто Дитрих, зять издателя газеты «Рейниш-Вест- фелише цайтунг», шеф гитлеровской прессы с 1931 г. Растущий интерес рурских промышленников к Гитлеру был виден не в последнюю очередь и по увеличению числа слушателей его докладов, которые он произносил перед «виртшафтсфюрерами» и их уполномоченными. Если на его первом докладе в июне 1926 г. присутствовало всего 40 человек, то в декабре 1927 г., когда он снова выступал в Эссене, уже 600. При этом еще раз подчеркнем, что тогда они отнюдь не являлись безоговорочными сторонниками фашизма. Внимая речам нацистского главаря, промышленники вовсе не давали оглушить себя, как мелкие буржуа, обрушивавшимся на них водопадом слов. Нет, они оставались трезвыми коммерсантами, которые предварительно все взвешивают и калькулируют, и свое дальнейшее отношение к нацистской партии они ставили в зависимость от того, докажет ли она свою пригодность для осуществления их целей. По данной причине большинство из них еще не делали окончательной ставки на Гитлера и его сообщников. На это и упирает буржуазная историография, желая затушевать факт поощрения фашизма крупными капиталистами ссылкой на то, что некоторые из них тогда поддерживали политических конкурентов НСДАП из реакционно-консервативного лагеря или же наряду с нацистами оказывали содействие и другим правым политическим силам. Это лишь подтверждает способность преобладающей части германской крупной буржуазии политически маневрировать. Однако неопровержимым остается факт, что гитлеровский фашизм еще до своих крупных избирательных и массово-политических успехов нашел в конце 20- х годов благожелательный отклик у наиболее активных хозяев монополий. Оказанная ими поддержка и позволила нацизму (разумеется, при определенных обусловленных конъюнктурой общеполитических предпосылках) превратиться в массовое движение. Именно эту взаимосвязь особенно упорно оспаривают буржуазные историки. Меняя местами причину и следствие, они изображают дело так, будто только приток голосов миллионов «маленьких людей», поданных за нацистскую партию на выборах, и побудил всемогущих промышленных боссов жертвовать свои миллионы в пользу Гитлера. Поэтому буржуазные историки утверждают, будто крупные капиталисты начали финансировать НСДАП лишь после 1930 г., т. е. после первого внушительного успеха нацистов на выборах. Но даже в этом случае некоторые из них заявляют, что, мол, «нельзя правильно оценить, какую именно роль сыграли деньги в политических решениях 1932 г.», и делают вывод: «Денежные пожертвования промышленности никоим образом не заслуживают того интереса, который им уделяется (марксистскими. — В. Р.) историками» 28. Однако приводить доказательства своего утверждения они избегают29. Само собой разумеется, кредиторы фашистской партии из числа крупных капиталистов, а также сами нацистские главари были заинтересованы в том, чтобы максимально сохранить в тайне свои связи, и весьма ловко умели (кстати, это и до сих пор хорошо умеют делать в ФРГ в производственных архивах крупных концернов) уничтожать следы денежных субсидий. Идентичность фашистской программы с целями наиболее агрессивных кругов монополистического капитала; персональные и организационные контакты между нацистским руководством и крупной индустрией; связь между усиленным поощрением фашизма крупным капиталом и массово-политическими успехами нацистов; огромные, лишь частично известные и приблизительно определяемые с 1930 г. расходы НСДАП (70 — 90 млн. марок30 в год), ни в коей мере не соответствующие финансовым возможностям рядовых «партайгеноссен»,— все это указывает на взаимосвязь между монополистическим капиталом и фашизмом. Замалчивание финансирования нацистской партии крупным капиталом, к которому прибегает, например, один из видных исследователей фашизма, историк ФРГ Карл Дитрих Брахер, в своей книге «Германская диктатура», равнозначно сокрытию истинного положения дел. Хотя твердо установлено, что денежные ассигнования крупных капиталистов на НСДАП (именно потому, что нацистское руководство давало все новые и новые доказательства своей пригодности) с 1930 г. резко возросли, фашисты еще с 1929 г. располагали средствами, достаточными для того, чтобы заложить в виде многочисленных газетных и книжных издательств, новых казарм штурмовиков, своих вновь созданных организаций врачей, юристов, учителей и т. п. тот фундамент, на котором потом, когда разразился мировой экономический кризис, выросло многомиллионное нацистское движение. Попутно заметим, что с этого времени заметно улучшилось и личное финансовое положение Гитлера. В 1928 г. он купил себе комфортабельную виллу в Берхтесгадене, которую прежде снимал на летние месяцы. Ведение хозяйства в ней он предоставил своей сводной сестре Ангеле Раубаль, которая вместе с двумя взрослыми дочерьми переехала на этот альпийский курорт в Баварии. На службе у него состоял личный шофер — единственный человек, посвященный в амурные дела нацистского главаря, обычно носившие характер кратковременных связей. Гитлер нанял и посыльных для своей городской квартиры — роскошных апартаментов из девяти комнат на мюнхенской площади Принцрегентплац. В одной из комнат он поселил дочь сестры — 20-летнюю племянницу Гели, сделав ее своей любовницей. В 1931 г. она покончила самоубийством: «дядя Альф» не давал ей житья своей ревностью да к тому же требовал от нее невыполнимого (поскольку она не обладала никаким талантом) — стать оперной примой в духе древнегерманских образов вагнеровских опер. Некоторое представление о моральном облике Гитлера дает и тот факт, что его очередная любовница, Ева Браун, была на 22 года моложе его и уже после кратковременного знакомства с ним в 1932 г. пыталась покончить самоубийством. О финансировании НСДАП после 1927 г. говорит и продвижение фашизма в Берлине, чему способствовала равнозначная прямому благоприятствованию позиция республиканских властей по отношению к этой воинствующей партии правого экстремизма. Гитлеру и его сообщникам было ясно: раздуваемое ими движение они смогут впечатляющим образом представить как своим покровителям и кредиторам, так и своим сторонникам в качестве силы, определяющей будущее Германии, только в том случае, если им удастся избавиться от локально-баварского налета и создать сильную организацию в столице страны — Красном Берлине, где левые силы (социал-демократы и коммунисты) имели за собой устойчивое большинство избирателей. Эта задача была возложена на отмежевавшегося от Штрассера и с тех пор отличавшегося особым раболепием перед Гитлером и ревностным раздуванием его культа 28-летнего Йозефа Геббельса. В октябре 1926 г. он стал гауляйтером Берлин-Бранденбурга, а через два года был назначен и имперским руководителем пропаганды НСДАП. Геббельс, который еще менее, чем Гитлер, мог похвастаться своей «нордической» внешностью (за малый рост, черные волосы и колченогость он получил презрительное прозвище «скукожившийся германец»), не уступал своему «фюреру» ни в ловкости рук, ни в искусстве пустословия и риторики. Что же касается бессовестности и цинизма, то тут он, пожалуй, даже превосходил (если это вообще возможно!) своего шефа. Известны десятки его циничных высказываний насчет того, что пропаганда не имеет ничего общего с правдой, что для достижения успеха все средства хороши, а наглая ложь — незаменимое оружие в политической борьбе. Еще в 1924 г. Геббельс писал о буржуазных выборах: «Большинство избирателей всегда глупо, неотесано и не имеет никакой цели. Оно охотно позволяет сбивать себя с толку очковтирателям и политическим жонглерам»3'. Через три года Геббельс попробовал сам выступить в роли такого суперочковтирателя и ловкого жонглера словами. Главное, он обладал теми средствами, которые были необходимы, чтобы эффектно развернуть оба метода фашистского воздействия на массы — демагогию и террор. Наряду с кампаниями по проведению сборищ, распространением листовок и тому подобным берлинское нацистское руководство сосредоточило свои усилия прежде всего на привлечении в погромные отряды СА авантюристических элементов из военных союзов и юношеских организаций правого направления, сынков мелких буржуа, а также деклассированной безработной молодежи. Сначала в мелкобуржуазных и буржуазных районах юго-запада и запада германской столицы, а через два-три года — и в рабочих кварталах восточной и северной части Берлина были созданы приобретшие зловещую известность «казармы СА». Их базой служили пивные («лока- ли») националистически настроенных или продажных трактирщиков; в задних комнатах размещались канцелярии штурмовиков, их сборные пункты и спальные помещения. Эти злачные места привлекали всякий сброд игрой в солдаты, бесплатным пивом за «геройские дела» и истинно «мужским» времяпрепровождением. Под этим подразумевались крайне жестокие провокационные нападения на коммунистов и социал-демократов, на профсоюзных функционеров, на возвращавшихся домой участников пролетарских собраний и митингов, на членов Коммунистического союза молодежи Германии и социал-демократической организации «Социалистическая рабочая молодежь», срыв мероприятий КПГ, Союза красных фронтовиков и отрядов республиканской самообороны «Рейхсбаннера» (Союза имперского флага). Террор, осуществлявшийся ничтожным меньшинством и неоднократно вызывавший возмущение даже в буржуазных кругах, стал возрастать в Берлине с весны 1927 г. столь круто, что прусское министерство внутренних дел было вынуждено на короткий срок запретить НСДАП в германской столице, а следовательно, и публичные выступления нацистских ораторов. В ответ на запрещение публичных выступлений Геббельс основал местную фашистскую газету «Дер ангриф» («Нападение»). Сначала она выходила еженедельно, но уже очень скоро превратилась в ежевечерний листок. Эта газета, достигшая к 1933 г. тиража 60 тыс. экземпляров, принадлежала к числу самых гнусных во всей истории германской печати. Бьющая на внешний эффект, нашпигованная ложью еще больше, чем «Фёлькишер беобахтер», постоянно подбрасывавшая «взрывчатку» для всевозможных провокаций, газета эта захлебывалась в антикоммунистической и антисоциалдемократической травле. Не останавливалась она и перед всяческой клеветой на буржуазную республику и ее представителей. «Ангриф» в самой беспардонной форме демонстрировала бездонный цинизм фашизма и сочетаемое с ненавистью презрение к Веймарской республике. Так, в статье Геббельса от 30 апреля 1928 г. (незадолго до выборов в рейхстаг) говорилось: «Мы идем в рейхстаг, чтобы парализовать веймарское мировоззрение при его же собственной поддержке. Если демократия настолько глупа, чтобы за эту медвежью услугу давать нам бесплатный проезд на транспорте и платить депутатские деньги, что ж, это ее собственное дело!» А через восемь дней после выборов (28 мая) берлинский гауляйтср НСДАП, получивший место в парламенте, снова вернулся к той же мысли. «Я,— писал он в «Ангриф»,— вовсе не член рейхстага... Я — просто обладатель парламентской неприкосновенности, я — владелец бесплатного билета. Обладатель парламентской неприкосновенности имеет свободный вход в рейхстаг и не платит за это налог на развлечения. Он может, когда господин Штреземан рассказывает о Женеве, задавать ему не имеющие отношения к делу вопросы и бросать реплики, например: правда ли, что вышеуказанный Штреземан — масон и женат на еврейке?» 32 Несмотря на эту афишируемую нацистами враждебность к республике, возглавлявшееся социал-демократами правительство отменило свой запрет НСДАП и СА почти в тот же день, когда была опубликована данная статья. А еще через четыре месяца (причем именно по инициативе председателя рейхстага социал-демократа Пауля Лёбе) был снят запрет и на выступления Гитлера в Пруссии. Фашистская активность в столице резко усилилась, а уличный террор нацистов стал свирепствовать еще пуще. Поскольку при большинстве столкновений с нацистами полиция вела себя пассивно, основная тяжесть отражения фашистских налетов легла на плечи Союза красных фронтовиков (СКФ) и социал-демократического «Рейхс- баннера». Но правые лидеры «Рейхсбаннера», видевшие свою главную задачу в борьбе против коммунизма, старались сорвать совместные действия обоих антифашистских оборонительных союзов и не допустить никаких местных соглашений со СКФ. После кровавой провокации, устроенной 1 мая 1929 г. социал-демократическим полицей- президентом Берлина Цергибелем, Союз красных фронтовиков даже был запрещен прусским правительством, которое возглавляли социал-демократы. Однако, несмотря на фашистский террор и геббельсов- скую пропаганду, коричневорубашечникам со свастикой на рукаве целых полтора года не удавалось утвердиться в Красном Берлине. На выборах в рейхстаг 20 мая 1928 г. НСДАП получила в германской столице всего 1,4% голосов (а СДПГ и КПГ в общей сложности 63,6%). Это было ниже ее среднего общегерманского уровня, составлявшего 2,6% (810 тыс. голосов по сравнению с 907 тыс. голосов фёлькишско-фашистских партий в декабре 1924 г. и 1,9 млн. в мае того же года). Тем не менее нацистская партия все же сумела провести в парламент 12 своих депутатов, в том числе Грегора Штрассера, Геббельса, Фрика и только что вернувшегося из-за границы Геринга (ему пришлось пройти в Швеции курс лечения от морфинизма). Гитлер, который три года назад отказался от австрийского гражданства и теперь не имел вообще никакого, избираться в рейхстаг не мог. Однако он и это ухитрился обратить себе на пользу: стал изображать из себя «фюрера», стоящего высоко над политиками из «балагана для болтовни», как он презрительно называл рейхстаг; ему, мол, предопределено судьбой нечто гораздо более важное, чем участие в парламентской «кухонной возне». Выборы в рейхстаг в мае 1928 г. явились первым этапом на пути возвышения нацистской партии. Вскоре стали видны и первые тени, которые уже начал бросать на Германию мировой экономический кризис, разразившийся в 1929 г. Если производство промышленной продукции в целом еще продолжало расти, то сбыт ее уже застопорился33. Капиталовложения сократились, число банкротств и судебных дел в связи с торговой несостоятельностью, которые служили как бы ускорителем радикализации средних слоев, подскочило вверх. В отдельных отраслях промышленности наметился спад промышленного производства, в результате чего стала расти безработица. При среднем числе безработных примерно 1,4 млн. в декабре 1928 г. работы не имели уже 2,3 млн. человек. Материальное положение трудящихся некоторых отраслей и профессиональных категорий начало ощутимо ухудшаться. Такой ход развития готовил то поле, на котором предстояло взойти посеву безудержной социальной и национальной демагогии фашизма. Постепенно стало заметно, что поддержка, оказывавшаяся нацистской партии наиболее подстрекательскими кругами монополистов и их уполномоченными, дает гитлеровскому фашизму гораздо большие шансы в борьбе за привлечение на свою сторону все сильнее поддающихся отчаянию людей, нежели другим буржуазным партиям. Но и это не все. Надвигавшийся экономический кризис и его политические последствия, с одной стороны, усиливали (и поэтому курс на фашизацию следует рассматривать как признак слабости империалистической буржуазии) тревогу капиталистических магнатов за судьбу экс плуататорского строя вообще, а с другой (и это надо считать ее относительной силой) — давали толчок намерению использовать кризисную ситуацию в экономике для массированного наступления социальной реакции на трудящихся. Характерным в этом отношении было (ограничимся только одним фактом) образование в 1928 г. состоявшего из 12 ведущих западногерманских предпринимателей тяжелой индустрии органа по руководству деятельностью рурского капитала в области политики, экономической политики и печати. Инициатором его был генеральный директор концерна «Ганиель» Пауль Ройш, который являлся председателем так называемого «Лангнам-ферайна» (объединения по охране совместных хозяйственных интересов в Рейнланде и Вестфалии) и членом президиума Имперского объединения германской индустрии. О том, чего он стремился достигнуть объединением самых могущественных магнатов угля и стали, этот известный монополист без обиняков сказал на заседании указанного органа. «Предприниматели, — заявил он, фальсифицируя основное направление монополистической политики последних лет,— со времени окончания [первой мировой] войны, защищая свои интересы, постоянно находятся почти что в состоянии обороны. Следует изучить вопрос, не стало ли в результате развития событий необходимым изменить прежнюю позицию»34. Аналогичные высказывания Ройша (и других крупных промышленников) можно было бы приводить дюжинами. И это были отнюдь не пустые слова. Уже осенью 1928 г. данный орган рурских промышленников, который, по определению Тэрнера, играл роль генерального штаба сталепроизводящей индустрии, вместе с Союзом производителей чугуна и стали (председателем его являлся тот же Ройш) перешел в наступление и нанес такой удар по профсоюзам и их тарифной системе, равного которому не было во всей предшествующей истории Веймарской республики. Концерны объявили локаут, выбросив на улицу 213 тыс. рабочих, и в нарушение даже норм буржуазного права добились через правительственные органы такого урегулирования конфликта, которое пошло на пользу предпринимателям. Немного позже (в мае 1929 г.) Кирдорф, Крупп, Тис- сен, Фёглер, Шахт и другие — словом, те, кто впоследствии извлек для себя наибольшую выгоду из создания «третьего рейха», собрались на совещание, чтобы в связи с новыми переговорами о репарациях договориться между собой насчет средств и путей осуществления еще более жесткого внутриполитического курса 35. Выражая мнение всей буржуазии, вице-канцлер Герман Дитрих еще месяцем раньше (в апреле 1929 г.) призывал создать такое положение, при котором «буржуазия идет к руководству и твердо держит это руководство в своих руках. Настала пора действовать радикально и создать радикальные условия... Надо как следует взять народ в оборот, причем довольно грубо»36. Эти слова тем более примечательны, что Дитрих был членом Демократической партии. Они показывают, что даже прежде верные республике круги буржуазии все больше склонялись к антипарламентаризму, к политике насилия, т. е. объективно (а порой уже и субъективно) благоприятствовали фашизму. Таким образом, уже в преддверии крупного экономического кризиса начинался ощутимый крен всей крупной буржуазии вправо и намечалась та политическая тенденция, при которой за фашизм стало выступать все большее число монополистов и других предпринимателей, а все буржуазные партии явно брали вправо. Они или начали переходить к сотрудничеству с НСДАП, или же по меньшей мере сами по себе отказывались от всякой мысли об энергичной борьбе с фашистскими конкурентами. В октябре 1928 г. доверенный человек крайне реакционных предпринимателей тяжелой индустрии и юнкерства Гугенберг был избран председателем Немецкой национальной народной партии. Он резко порвал с ее курсом на поддержку существующего государства и придал ей ярко выраженную антиреспубликанскую ориентацию. Через два месяца последовало изменение и в руководстве партии Центра. Председателем ее стал реакционный прелат Людвиг Каас. Под его воздействием эта массовая католическая партия, которая с 1919 г. в качестве «опоры государства» участвовала во всех правительствах республики, стала постепенно превращаться в главный оплот авторитарно- антипарламентской линии. Через какой-нибудь год после избрания Кааса курс на сотрудничество с нацистами взяла (правда, к тому времени сильно поредев) и Немецкая народная партия. Председатель ее Штреземан умер, и его место, после некоторого перерыва, занял профашист Эдуард Дингельдей. И нако нец, выдававшая себя прежде за один из устоев республики (а теперь постепенно деградировавшая до уровня осколочной) Демократическая партия накануне новых выборов в рейхстаг (1930 г.) объединилась с «Младогерманским орденом», который представлял собой рядившийся в средневековые одежды фашизм милитаристского толка и призывал к крестовому походу против СССР. Усиливавшемуся крену вправо поддалась (хотя и в иных формах) л Социал-демократическая партия Германии, которач, однако, не желала сдавать свои позиции в государственном аппарате, все более попадавшем в прямую зависимость от монополистического капитала. Во главе коалиционного правительства после выборов в рейхстаг 1928 г. встал социал-демократ Герман Мюллер. При нем произошел уже упоминавшийся кровавый разгон первомайской демонстрации 1929 г. в Берлине, а также начались новые переговоры по репарационному вопросу («план Юнга»), продолжался подрыв тарифной системы, которую поддерживали профсоюзы, было предпринято новое наступление в области экспорта германской продукции и предоставлены значительные налоговые льготы крупной буржуазии, положено начало программе строительства военно-морского флота (постройка броненосцев) . Все это говорило о том, что в области внутренней, внешней, социальной политики и политики вооружения он шел в направлении, предписанном самыми могущественными предпринимательскими организациями. Однако эта проимпериалистическая позиция возглавляемого социал-демократами общегерманского правительства никоим образом не меняла враждебного отношения крупной буржуазии к социал-демократии. Напротив. С одной стороны, магнаты монополий видели, что правые социал-демократические лидеры, вынужденные считаться со своими сторонниками, могут лишь с осторожностью продвигаться по пути демонтажа парламентаризма, ликвидации социальных завоеваний трудящихся, усиления агрессивности во внешней политике. С другой же, они опасались, что еще более явное сползание правых лидеров СДПГ на линию крупного капитала может привести к массовому повороту рабочих, организованных в рядах Социал-демократической партии и профсоюзов, к КПГ, изменить всю ситуацию классовой борьбы в Германии и создать ощутимую угрозу империалистическому господству. В этой ситуации фашисты добились успехов на следующих выборах в парламентские органы различных уровней. Хотя поначалу успехи эти были ограниченными, они уже сами по себе сигнализировали о надвигающейся опасности. Так, на выборах в ландтаги Саксонии и Мек- ленбург-Щверина в мае и соответственно июне 1929 г. нацисты получили около 5 % голосов. Выборы в октябре того же года в Бадене принесли им 7 %, а общинные выборы в Пруссии (в ноябре) — немного больше. В декабре во время выборов в ландтаг Тюрингии НСДАП добилась даже И %. В 1930 г. эта тенденция, как мы увидим, усилилась. Руководство традиционно крайне правых партий и объединений (НННП, «Стальной шлем», «Пангерманский союз») летом 1929 г. (после кровавого берлинского Пер- вомая, запрещения Союза красных фронтовиков, усилившегося преследования коммунистической печати и т. п.) сочло, что общая ситуация уже созрела для генерального наступления на республику. Поводом для такого удара они использовали новое урегулирование репарационного вопроса на основе в тот момент еще не подписанного «плана Юнга». Он отражал изменение соотношения сил на международной арене в пользу империалистической Германии (что особенно ясно проявилось в прекращении через несколько лет уплаты ею репараций). Однако формально «план Юнга» все же обязывал Германию выплачивать до 1988 г. ежегодно около 2 млрд. марок. Хотя выторгованные по «плану Юнга» условия были для Германии гораздо более благоприятными, чем по предыдущему «плану Дауэса», все правые экстремисты, которые теперь демагогически орали уже не просто о «репарациях», а о кабальной «дани», наперебой принялись обвинять республиканское правительство в предательстве «национальных интересов». «В конечном счете,— без околичностей заявил лидер «пангерманцев» Класс,— борьба против «плана взимания дани» должна быть обращена против самой [веймарской] системы. Борьба эта должна пе прекращаться до тех пор, пока не будет поражена сама эта система и не исчезнут бесследно люди, ее представляющие»37. Эта разжигавшаяся при помощи антирепарациошшх и антиверсальских лозунгов борьба против «системы», т. е. против Веймарской республики, была теснейшим образом увязана с идеологической подготовкой войны во имя реванша. Еще в «Майн кампф» Гитлер призывал использо вать Версальский мирный договор как «средство подогреть национальные чувства до точки кипения», требовал «вдалбливать каждый в отдельности пункт его в мозги и чувства народа до тех пор, пока... не родится клич: мы снова хотим оружия!». Игнорировать эффект этого подстрекательства масс к реваншу Гугенберг, Класс и руководитель «Стального шлема» Франц Зельдте не могли, да и не хотели! Прежде всего потому, что часть могущественных промышленных боссов, стоявшая за Гугенбергом, уже сильно связала себя с фашизмом и даже те, кто еще относился к Гитлеру весьма сдержанно (например, бывший рейхсканцлер и генеральный директор крупнейшего германского пароходства Вильгельм Куно38), ставили свое согласие на крупное наступление против республики в зависимость от участия в нем НСДАП. Вот почему вся эта реакционная фронда впервые выступила вместе с фашистской партией. 9 июля 1929 г. Гугенберг, Класс, Зельдте и Гитлер образовали «Имперский комитет за народный опрос» с целью добиться принятия закона против «плана Юнга». Этот закон они демагогически назвали «законом свободы». Тем самым выдрессированная на шумной скандальной пропаганде нацистская партия, в распоряжение которой вдруг были предоставлены все средства массовой информации, принадлежавшие ее более утвердившимся в политической жизни союзникам, получила неповторимый шанс доказать, что в области мобилизации масс она превосходит все остальные силы праворадикального лагеря. К тому же нацизм мог таким образом избавиться от отталкивающего реакционеров запаха «революционариз- ма». Ведь привыкшие подчиняться старым властям благонамеренные бюргеры (столь же мало знавшие о связях Гитлера с крупным капиталом, как и «маленькие нацисты») до сих пор считали НСДАП сбродом хулиганов, стоящих по ту сторону законности, государственной и партийной политики. Теперь же верные кайзеру «патриотические» политики публично свидетельствовали: нацизм вполне пригоден для коалиции с ним. В перспективе это значило: он пригоден и для создания правительства. Руководство фашистской партии знало, как воспользоваться этим повышением курса своих акций, и предоставившегося шанса не упустило. Глава четвертая ОТРАВЛЕННЫЕ СЕМЕНА ДАЮТ ЯДОВИТЫЕ ВСХОДЫ Плебисцит против «плана Юнга» оказался «ударом хлыста по воде». Вопреки надеждам Гутенберга, Зельдте, Класса и Гитлера призыву к низвержению республики последовало не так уж много людей. В ходе предусмотренного конституцией предварительного народного опроса в ноябре 1929 г. число избирателей, высказавшихся за «закон свободы», всего на 0,02 % превысило их количество, необходимое для проведения плебисцита. Само народное голосование, состоявшееся месяц спустя, принесло лишь 5,8 млн. голосов «за» — на целый миллион меньше, чем получили на выборах в рейхстаг в 1928 г. выступавшие за законопроект правые партии. Несмотря на это, нацисты считали референдум своим полным успехом. Ведь во время истерической кампании против нового урегулирования репарационного вопроса они, выступая самыми последовательными поборниками антиреспубликанского курса, смогли благодаря этому подготовить свое внедрение в традиционно идущие за правыми массы избирателей, а оно в ближайшем будущем сулило принести желанные плоды. Поскольку их партнеры по антиюнговскому движению были тысячами нитей связаны с существующим государством, нацистам не стоило никакого труда изображать немецких националистов и членов «Стального шлема» «реакционерами», которые держат нос по ветру и только тогда затрубили в антирес- публиканский рог, когда нацистское движение уже начало валить парламентаризм с ног. К примеру, нацисты широко использовали то, что реакционный союз солдат-фронтовиков «Стальной шлем», почетным председателем которого был рейхспрезидент Гинденбург, нападая на «веймарскую систему», щадил этого высшего представителя республики и добился смягчения первоначального текста «закона свободы», где наряду с министрами в «национальном предательстве» обвинялся и сам глава государства — ему то;ке грозили ка торжной тюрьмой. Демонстративно отмежевываясь от такой «непоследовательности», нацисты на своих сборищах заявляли: «Народ... ныне вынужден оплачивать своих собственных рабовладельцев, именующих себя «герр рейхе президент» и «герр рейхсканцлер»» '. Равным образом нацисты постоянно напоминали в завуалированной форме, что немецкие националисты, которые теперь двинулись в поход против республики, сами нередко заседают в республиканском правительстве и участвуют в определении его политики, а потому должны быть отстранены от власти. Когда вскоре после референдума один из немецких националистов, крупный аграрий Мартин Шиле, стал министром во вновь образованном имперском правительстве, нацисты стали орать: «Вот видите, эти тайные советники и помещики-аристократы из рядов традиционных правых партий только и делают, что гоняются за высокими постами!» У них же самих, без устали трубили нацисты, ничего общего с «системой» и ее носителями нет и быть не может. Они, как выразился один нацистский оратор, после своей победы «не станут дружелюбно и вежливенько похлопывать министров по плечу и просить их освободить кресло. Нет, они просто дадут им коленкой под зад, вышвырнут вон и посадят за решетку; законом тогда станет око за око, зуб за зуб»2. Даже эти немногие примеры говорят о том, что не отличавшаяся щепетильностью нацистская пропаганда стремилась любой ценой привлечь к себе всеобщее внимание и создать впечатление, будто на политическую арену выступило движение, которое безоговорочно направлено против любой половинчатости и в противоположность склонным к соглашательству парламентарным партиям полно решимости осуществить все провозглашенные этим движением цели. Для грубиянской и в то же время рассчитанной на внешний эффект фашистской пропаганды была характерна та имитация своего морального превосходства, с какой она обращалась к «человеку с улицы». Скажем, на плакатах, напечатанных жирным шрифтом, она называла его «жалким, позабывшим свой долг простофилей), который вполне заслужил это прозвище, ибо думает только об убогих рождественских подарках своим детям, закрывая глаза на то, что «план Юнга» готовит им участь «рабов-данников» держав-победительниц на целые десятилетия3. Своей крикливостью фашисты, агитируя против «плана Юнга», оставляли далеко позади все остальные правые силы, а потому зачастую даже давние приверженцы старых реакционных партий начинали считать, что НСДАП и впрямь единственно активная и дееспособная сила в праворадикальном лагере и ее стоит поддерживать. Это мнение разделялось и теми владельцами концернов, которые знали, как финансировался референдум; благодаря их пожертвованиям в антиюнговский фонд нацистская партия (получившая всего одну пятую этих сумм) привела в движение гораздо больше своих сторонников, чем немецкие националисты, «Стальной шлем» и «пангерманцы», вместе взятые,— на остальные четыре пятых. При этом положительные суждения о массово-политической действенности НСДАП усиливались начавшимся (заранее рассчитанным нацистами как побочный результат их пропаганды насильственных действий) разбродом внутри Немецкой национальной народной партии — из нее целыми группами стали выходить менее воинственно настроенные руководящие функционеры. В сознании же общественности «закон свободы» связывался исключительно с гитлеровским фашизмом. В результате у широких кругов складывалось впечатление, будто более пяти миллионов голосов «за», поданных за него на плебисците,— это по существу признание еовсем недавно еще осмеивавшейся как осколочная группа нацистской партии, которая теперь гигантскими шагами устремилась вперед. Этот массово-психологический успех фашистов имел тем большее значение, поскольку общая экономическая ситуация в конце 20-х годов резко ухудшилась. За несколько недель до народного опроса, в «черную пятницу» (25 октября 1929 г.), крах на Нью-Йоркской бирже, подобно удару литавр, возвестил начало уже предвещавшегося многими симптомами мирового экономического кризиса. Он с необычной и возрастающей остротой охватывал весь капиталистический мир, особенно жестоко сказавшись на Германии, ибо она была экономически тесно связана с его эпицентром — Соединенными Штатами Америки. Объем германского промышленного производства уже в 1930 г. сократился по сравнению с предыдущим годом на 13 % и составлял в 1931 г. всего 70 % от уровня 1929 г., а в 1932 г. даже и того менее — лишь 58 %. Число офици ально зарегистрированных безработных подскочило с 1,9 млн. человек в 1929 г. до 3 млн. в 1930 г. и в начале 1932 г. достигло высшей точки — более 6 млн. человек; к ним следовало прибавить еще минимум 2 млн. не зарегистрированных на биржах труда. Частично безработных, т. е. занятых неполный рабочий день, насчитывалось около 3 млн. Однако и заработка полностью занятых не хватало даже для удовлетворения самых элементарных жизненных потребностей. Опиравшийся на многолетние традиции пролетарского движения, промышленный рабочий класс, несмотря на оппортунистическое поведение социал-демократических лидеров, в основной своей массе оставался классово сознательным. Его передовые силы все теснее сплачивались вокруг Коммунистической партии Германии (КПГ), закономерно считая кризис уродливым порождением капиталистической системы. Опустошительный ход развития все более укреплял в нем убеждение в необходимости ликвидации этой системы. Основная масса рабочего класса сохраняла, таким образом, иммунитет против примитивной нацистской пропаганды, объяснявшей кризис антигерманским заговором заграницы и «негерманским» курсом республиканских политиков. Это недвусмысленно показали результаты состоявшихся в 1930 и 1932 гг. трех выборов в рейхстаг: доля голосов, полученных на них обеими рабочими партиями (СДПГ и КПГ), составляла 13,2 млн. Тщетны были усилия фашистов привлечь на свою сторону рабочие массы, о чем еще будет сказано дальше. Поскольку НСДАП, маскировавшаяся под «рабочую» партию, рекламировала себя предпринимателям как единственную политическую силу, способную отвлечь «работающих по найму» от классовой борьбы, она именно в момент обострения кризиса делала все, дабы внедриться в рабочий класс. И все же созданная в 1929 г. для борьбы против «марксизма на предприятиях», т. е. прежде всего против профсоюзов, «Национал-социалистская организация производственных ячеек» (НСОГ1Я) после двух кризисных лет (до весны 1931 г., когда за нацистскую партию уже голосовало более 6 млн. избирателей) насчитывала всего-навсего 4131 члена4. Чтобы сгладить впечатление от этого провала, нацистское руководство в сентябре 1931 г. предприняло энергичную акцию «Проникнуть на предприятия». И она тоже позорно провалилась. Несмотря на пустые фразы о «чести» и «иране» германского рабочего, НСОПЯ не удалось скрыть от сколько-нибудь значительной части тружеников предприятий свой подлинный характер — вспомогательного отряда предпринимателей. Так, на последних в Веймарской республике выборах производственных советов (фабзавкомов) в 1931 г. нацисты получили всего 0,5 % голосов, между тем как свободные профсоюзы обеспечили за собой 83,6 % производственных представительств. Кандидаты «Единого красного списка», в который входили в первую очередь исключенные реформистскими профбоссами революционные рабочие, несмотря на крайне тяжелые условия (увольнение коммунистов с предприятий, дискриминация активистов Революционной профсоюзной оппозиции и т. п.), составили 3, 4 % членов производственных советов. По собственным данным фашистов, число членов НСОПЯ будто бы к концу 1932 г. достигло 300 тыс., но при этом основную часть их со с таил я л к не рабочие, а служащие. Вплоть до своего прихода к власти нацисты так и не сумели добиться серьезного влияния на рабочий класс. Об этом говорят и такие цифры. В 1932 г. на 100 избирателей, голосовавших на выборах в рейхстаг за рабочие партии, приходился 31 член свободных профсоюзов (31,2 млн. : 4,1 млн.), на 100 избирателей Немецкой национальной народной партии и католических партий — 8 членов христианских профсоюзов (9,0 млн.:0,7 млн.), а па 100 избирателей НСДАП — всего немногим более 2 членов ее профсоюзной организации (13,7 млн. : 0,3 млн.). Устойчивый блок избирателей обеих рабочих партий насчитывал тогда 13,2 млн.'человек, причем соотношение между числом голосов, поданных за СДПГ и КПГ в годы борьбы против фашистской опасности, изменилось с 65:35 (1930 г.) до 55:45 (1932 г.), что говорило о росте сознательности рабочего класса. Выразившееся в этих цифрах усиление авторитета КПГ в большой степени объяснялось тем, что коммунисты сразу же после осознания роста фашистской опасности со всей энергией повели борьбу с нацизмом во имя коренных интересов пролетариата как «составную часть борьбы против капитализма» Они делали это в противоположность верхушке социал- демократии, которая недооценивала усиление фашистского движения, считая его обусловленным конъюнктурой временным поворотом мелкой буржуазии к «беесмыслен- ным идеям»; она даже легкомысленно говорила о качнувшемся вправо маятнике, который, мол, сам собой потом качнется влево. КГ1Г, считавшая нацистскую партию «особенно опасным инструментом наиболее агрессивных и реакционных сил финансового капитала»ь, внесла ясность в вопрос о функции фашизма в классовой борьбе. Тем самым она дала единственно возможную путеводную нить, служившую ориентиром все большему числу рабочих, для которых борьба против фашизма все сильнее превращалась в борьбу за элементарнейшие основы партии, за дальнейшее существование пролетарских организаций. Именно тогда, когда только начали вздыматься волны фашистской пропаганды и фашистского террора в связи с народным опросом против «плана Юнга», руководство КПГ выступило с боевой антифашистской программой, содержавшей ответ на основные вопросы. В октябре 1929 г. пленум ЦК КПГ обратил внимание на зарождение новой опасности, заявив, что отпор гитлеровскому фашизму и его разгром являются первоочередной задачей рабочего движения. «Наглые атаки фашизма,— указывал Эрнст Тельман,— слабости и потеря темпа, которые допустила наша организация отчасти в борьбе против кационал-социа- лисгов и других террористических организаций, обязывают нас выдвинуть на первый план в гораздо большей мере, чем до сих пор, революционную борьбу против фашизма»'. В недавно опубликованной и переведенной на русский язык научной биографии Председателя КПГ об этом времени говорится, что глубокая тревога наполняла Эрнста Тельмана в связи с продвижением реакции. Потому и говорил он с таким нажимом о «потере темпа», поэтому в данной связи речь его обретала все большую остроту: «Мы атакуем, мы наступаем против фашизма. Мы должны победить и искоренить его, применяя все, в том числе и крайние методы борьбы». При этом он энергично предостерегал: не давать спровоцировать себя на террористические акции. «Борьба против фашизма является проблемой масс,— подчеркивал Эрнст Тельман, —и террор национал-социалистов мы должны подавить, применив революционное насилие со стороны самих масс»8. Своевременное предупреждение Эрнста Тельмана относительно продвигающегося вперед фашизма помогло партии более эффективно бороться против атак самых реакционных групп германского монополистического капитала. В анализе фашистского продвижения Эрнст Тельман опирался на оценку, данную им семью месяцами ранее, на мартовском (1929 г.) пленуме ЦК КПГ, в связи с обозначившимся поворотом всех буржуазных партий вправо. Он говорил тогда, что переход к фашистской диктатуре происходит отнюдь не «внезапно» и потому недостаточно ориентироваться только на срыв самого фашистского переворота — надо противодействовать уже самим зачаткам фашизма9. Поэтому следовало не допустить хотя бы даже частичного проникновения фашизма в рабочий класс, что Клара Цеткин в 1932 г. на основе тогдашних симптомов считала возможным. С другой стороны, КПГ выступала против политики социал-демократического руководства, объективно оказывавшей пособничество фашизму. Она стремилась убедить в необходимости единства действий с коммунистами находившиеся под социал-демократическим влиянием массы, без вовлечения которых в боевой антифашистский фронт о решающем успехе не могло быть и речи. В соответствии с этим КПГ в своих лозунгах и прокламациях подчеркивала враждебность гитлеровско-фа- шистской «рабочей» партии рабочему классу и призывала вести антифашистскую борьбу как борьбу пролетарских масс во всех сферах классовых столкновений. «Борьба против фашизма...— говорилось в резолюции Политбюро ЦК КПГ,— должна быть тесно связана со всеми повседневными боями рабочего класса против предпринимательства, с экономическими боями рабочих на предприятиях за более высокую заработную плату, за 7-часовой рабочий день, против капиталистической рационализации и с самой решительной борьбой трех миллионов безработных за хлеб и работу. В своем стремлении внедриться в ряды рабочего класса и создать контрреволюционные ячейки в цитаделях революционного движения фашизм пытается по прямому заданию предпринимателей расколоть ряды рабочего класса и разложить его... Поэтому наша партия считает создание пролетарского единого фронта снизу, объединение всего рабочего класса в борьбе против буржуазии и ее агентов основой своей борьбы против фашизма»10. Понятие «единый фронт снизу» дает представление о крайней сложности тогдашней борьбы за единство действий рабочего класса. Как пишет Эрих Хонеккер в своей книге «Из моей жизни», усилия коммунистов «наталки вались на противодействие ослепленных антикоммунизмом влиятельных лидеров социал-демократии и профсоюзов»11. Ведь эти лидеры не отделяли себя от борьбы буржуазного государства против революционного движения. Они не только непримиримо выступали против всех коммунистических акций с целью защиты буржуазно-демократических прав и свобод и отпора реакционным социальным мерам, но и категорически отказывались рука об руку с КПГ бороться против фашизма. Такая позиция стимулировала настроения, что, мол, единый фронт может и должен быть создан только «снизу», т. е. против воли и вопреки сопротивлению антикоммунистических лидеров СДПГ и профсоюзов. Поэтому понятие «единый фронт снизу» может противопоставляться понятию «единый фронт сверху» лишь как ложная альтернатива и только с неисторичной и далекой от реальности точки зрения12. Именно выраженное в стремлении к единству действий осознание того, что отпор становящемуся главной опасностью фашизму требует сплочения всех противников нацизма, побуждало коммунистов все сильнее выступать за совместные действия с социал- демократическими организациями, включая и их оппортунистических руководителей, которых надо было заставить признать концепцию единства. КПГ отчетливо сознавала эту чрезвычайно трудную, но становившуюся все более неотложной в тех условиях классовой борьбы задачу — разъяснительной работой побудить все еще тесно связанных со своей партией (и, следовательно, с недоверием относившихся к коммунистам и их аргументам) социал-демократов оказать давление на собственных руководителей. Вехой на пути решения этой задачи стало опубликование Коммунистической партией Германии 24 августа 1930 г. ее Программного заявления о национальном и социальном освобождении немецкого народа13. «Фашисты (национал-социалисты),— говорилось в этом основополагающем документе, — утверждают, что они — «национальная», «социалистическая» и «рабочая» партия. На это мы отвечаем, что они — враждебная народу и рабочим, антисоциалистическая партия крайней реакции, эксплуатации и порабощения трудящихся. Это партия, стремящаяся отнять у трудящихся все, что у них еще не смогли отнять даже буржуазные и социал-демократические правительства. Это партия разбойничьей, фашист ской диктатуры, партия возрождения режима юнкеров и офицерства, партия возвращения многочисленным германским князьям их «сословных» прав, а офицерам и сановникам — их чинов и прежних должностей». Этим Программным заявлением, отражавшим тогдашний уровень понимания немецкими коммунистами процесса фашизации и самой сущности фашизма, КПГ одновременно, впервые со времени нового рывка фашизма на политическую арену, обращалась ко все более попадавшим в фашистскую ловушку трудовым средним слоям. Она исходила из того, что большинство представителей этих слоев не понимают идей классовой борьбы и подвержены националистическим в основе своей настроениям, а потому им следует на конкретных примерах показывать, как гитлеровский фашизм попирает национальные интересы немецкого народа. Но преодолеть привитые этим слоям ан- тикоммунистические предрассудки и соответствующие методы рассмотрения фактов, которые были присущи их складу мышления, оказалось делом чрезвычайно трудным. Процесс политического развития масс показал: непролетарские массы слабо реагировали на обличение нацистов как политических шулеров, которые, как говорилось в Программном заявлении, лишь создают видимость, будто борются против «плана Юнга», только утверждают, что они против Версальского договора, а фактически «продают трудящиеся массы Германии... версальским державам- победительницам ». Только в ходе последующих классовых схваток, в которых нацисты все более разоблачали себя как откровенные поджигатели войны, коммунисты научились эффективно применять такие аргументы, которые скорее могли подействовать на обрабатываемые в националистическом духе слои населения. Прежде всего это было предупреждение: гитлеровский фашизм не приведет, как он обещает, Германию к славе и величию; наоборот, он ввергнет весь немецкий народ в ад мировой войны, а отечество — в море крови и слез, превратит его в руины и пепел. Хотя мысль эта и прозвучала в Программе национального и социального освобождения, но лишь позднее коммунисты отчетливо показали, какие последствия принесет самому немецкому народу фашистская война. Так, Эдвин Гёрнле, опираясь на этот программный документ КПГ, в начале 1932 г. настойчиво предостерегал немецких крестьян: «Поскольку ни один народ во всем мире, а тем более свободные рабочие и крестьяне Советского Союза, не позволит силой отнять у себя свою землю, аграрная программа нацистов, которая внутри страны направлена на кабалу, принесет с собой все ужасы новой мировой войны» |4. Коммунисты сознавали: для пресечения нацистскою влияния на массы недостаточно мобилизовать на борьбу против капиталистов и их политических представителей лишь рабочий класс — необходимо давать отпор проникновению нацистской идеологии и в средние слои. Последующие годы экономического кризиса со всей суровостью подтвердили это. В период относительно спокойного экономического развития представители средних слоев в основной своей массе оставались политически индифферентными, в лучшем случае иногда отдавали свои голоса предававшимся ностальгии по «добрым старым временам» консервативным партиям. Но как только их материальное положение резко ухудшилось, они стали уповать на какую-то иррациональную панацею от всех бед. В противоположность классово сознательным рабочим большинство их не осознавало взаимосвязи между капитализмом и кризисом, а поскольку они подвергались манипуляциям реакционного аппарата, то внезапно наступившую нужду и бесперспективность объясняли себе отсутствием «строгой и справедливой» власти, банкротством республики, неспособностью парламентских партий (в первую очередь Социал-демократической, проклинаемой как «марксистская»), Либо они искали причины упадка в «стремлении к уничтожению» Германии «заклятым ее врагом» Францией, в кознях «коварного Альбиона», в зловещих замыслах «мирового большевизма», в «происках еврейства» и тому подобных химерах. Отсюда проистекали смешанная со смутными чаяниями ярость против всего окружающего мира, надежды на умозрительный и все же сохраняющий традиционные ценности переворот. Все это с успехом использовала нацистская демагогия. В том-то и состояла исключительная опасность: экономический кризис совпадал со ставшим явно заметным ко время антиюнговской кампании повышением акций НСДАП. Именно в тот момент, когда капиталистическим порядок в силу внутренне присущих ему противоречий заколебался и у политически сознательной части эксплуатируемых и бесправных стала расти воля к беспощадной борьбе с этим обанкротившимся порядком, другая часть широких масс — а она насчитывала в Германии около 15 млн. человек! — оказалась весьма подверженной для использования в целях монополистического капитала. К началу экономического кризиса программа монополистической буржуазии по его преодолению, несмотря на множество противоречивых интересов различных ее групп, в своих основных чертах была уже определена. Да, капиталисты заблаговременно подготовились к экономическим и политическим потрясениям, поскольку видели в них благоприятный повод начать давно задуманное широкомасштабное наступление на социальные и демократические права трудящихся, а также приступить к подготовке ревизии итогов первой мировой войны. Например, Тиссен еще в мае 1929 г. на совещании рурских промышленников в крупповском дворце «Вилла Хюгель» откровенно заявил: «Кризис — вот что мне сейчас нужно! Только тогда можно сразу разделаться с вопросами заработной платы и репараций» |5. Не удивительно, что президиум Имперского союза германской промышленности всего через шесть недель после «черной пятницы» выступил с программным документом, имевшим демагогический заголовок «Подъем или упадок?», который вполне мог быть позаимствован из арсенала нацистской пропаганды. В нем осторожно формулировались все главные цели крупного капитала на последующие трн-четыре года. В этой памятной записке16 верхушечный орган крупного капитала требовал обеспечить предпринимателям «соответствующую прибыль», т. е. максимальный доход, освободить хозяйство от «непродуктивных расходов» (на социальные нужды трудящихся) и «оградить» его от государственного вмешательства (т. е. от трудового законодательства, тарифных договоров и т. п.). Далее выдвигались требования снижения или отмены налога на капитал при дальнейшем расширении и повышении налогов, затрагивающих широкие массы; неограниченного права на создание монополистических объединений; устранения всех врепятствий для диктата цен и заработной платы и тому подобные меры. В политической области промышленники требовали «самоограничения» (т. е. максимального устранения) парламента и предоставления правительству бесконтрольных полномочий исполнительной власти. За этими требованиями, которые уже через несколько дней были дополнены рекомендацией издавать чрезвычайные правительственные декреты (распоряжения), последовали дела. Всего через три недели после опубликования памятной записки тесно связанный с кружными банками президент Рейхсбанка Яльмар Шахт заставил уйти в отставку министра финансов социал-демократа Рудольфа Гильфердинга, несмотря на то что тот сумел провести несколько выгодных монополиям налоговых законов. Однако владельцы концернов посчитали это недостаточным. Его преемник Пауль Мольденхауэр из партии крупных промышленников — Немецкой народной партии через три месяца, когда встал вопрос об определении доли предпринимателей в финансировании страхования по безработице, обеспечил падение коалиционного кабинета правого социал-демократа Германа Мюллера. Занявший пост рейхсканцлера представитель партии Центра Генрих Брюнинг, назначение которого было при помощи различных интриг подготовлено и командованием рейхсвера, вступил в свою должность с явным намерением поставить себя над рейхстагом. Он положил начало периоду так называемых президиальных кабинетов: теперь правительство вопреки смыслу и букве республиканской конституции уже не нуждалось в доверии парламента, а опиралось на авторитет рейхспрезидента, а говоря конкретно, на толкование прерогатив власти бывшим кайзеровским генерал-фельдмаршалом Гинденбургом. Полтора года спустя выражавшая взгляды крупного капитала «Дойче альгемайне цайтунг», ретроспективно оценивая деятельность Брюнинга, писала: она означала «предвестие национальной диктатуры» и «приучила народ к диктатуре» 17. Еще откровеннее выразился тогда же один из представителей крупных банков в письме главному редактору той же газеты: «Мы уже два года были едины во мнении, что задача правительства Брюнинга — привлечь правых к ответственному участию в правительстве и что особенно необходимо будет использовать для осуществления государственной власти национал-социалистское движение»18. Брюнинг втайне преследовал цель восстановить монархию Гогенцоллернов. Однако об этом стало известно лишь 40 лет спустя из мемуаров самого экс-канцлера, которые он предусмотрительно завещал опубликовать только после его смерти. Но уже и тогда он не делал секрета из того, что стремится к ликвидации парламентских завоеваний и пересмотру итогов мировой войны. Действуя в интересах монополистического капитала, он считал, что сможет достигнуть этих целей на волне мирового экономического кризиса. «Эту болезнь,— писал он в воспоминаниях,— мы могли превратить в наше оружие»19. И далее: следует превентивно «вооружить Германию так, чтобы она смогла выдержать любое давление извне и к тому же оказалась в состоянии со своей стороны в любой момент использовать мировой кризис для оказания при его помощи своего давления на все остальные державы»20. За этими слегка завуалированными, однако недвусмысленными высказываниями скрывалась агрессивная цель, представлявшая этап на пролагаемом нацистами пути к мировому господству. Поэтому вполне логично, что Брюнинг (несмотря на свой иезуитский образ мыслей, не совпадавший по форме с разбойничьими методами нацистов, и на все свое презрение к базарному выскочке Гитлеру) вскоре предложил нацистскому главарю начать игру краплеными картами как в области внутренней, так и внешней политики. Поскольку нацисты постоянно метали громы и молнии против Центра как «партии [веймарской] системы» и потому не могли безоговорочно поддержать рейхсканцлера, Брюнинг во время одной беседы предложил Гитлеру для начала путем «более резкой внешнеполитической оппозиции со стороны НСДАП» содействовать давлению на державы-победительницы. Во второй фазе своей политики, которая должна была включать «реформу конституции» (а говоря яснее, уничтожение республики), он, по его уверению, хотел «идти вместе» с правыми, т. е. в первую очередь с нацистами21. Позже, уже к_ концу своего канцлерства, Брюнинг уточнил эту мысль: добившись ощутимых внешнеполитических успехов (т. е. отмены ограничений вооружения Германии), он будет готов уйти в отставку и передать власть Гугенбергу или Гитлеру22. Однако Гитлер не посчитал нужным пойти на предложение клерикального канцлера: это ослабило бы притягательность нацистской пропаганды, провозглашавшей «всё или ничего». Поскольку курс Брюнинга на «приучение к диктатуре» так или иначе благоприятствовал фашизму, НСДАП могла без всякого риска для себя демонстрировать бескомпромиссную враждебность к «канцлеру системы» и изображать себя смертельным политическим врагом Брюнинга. Разыгрывая эту роль, она я мосте с большинством партий рейхстага проголосовала против правительства, когда СДПГ, желавшая сохранить свой авторитет в глазах избирателей, 18 июля 1930 г. внесла предложение об отмене первого чрезвычайного распоряжения канцлера Брюнинга о повышении налогов, затрагивавшего широкие массы населения, и о сокращении пособий безработным. Однако канцлер Центра своим чрезвычайным распоряжением преследовал и цель поставить рейхстаг на место. Потому он, не долго думая, сразу же после голосования, означавшего его поражение, распустил непослушный парламент, хотя приходилось считаться с тем, что в следующем составе рейхстага нацисты значительно усилят свои позиции. Новые выборы, назначенные на 14 сентября, были нацистам на руку. Акции их в результате антиюнговской кампании поднялись, и это было еще свежо в памяти тех слоев населения, к которым они апеллировали. Экономический кризис свирепствовал уже достаточно долго, и средние слои дрожали за свое существование, а потому были особенно восприимчивы к нацистской социальной демагогии. Нацисты ринулись в предвыборную борьбу с оголтелым оптимизмом и с невиданным на парламентских выборах финансовым размахом: щедрость их кредиторов явно возросла. Они провели 34 тыс. предвыборных митингов, на которых выступило от 2 до 3 тыс. демагогов, хорошо натасканных в нацистских пропагандистских заведениях. Тысяча из них была специально подготовлена для выборов. По инициативе ставшего имперским руководителем пропаганды НСДАП Геббельса, который дебютировал теперь в качестве специалиста по оболваниванию масс, в ходе избирательной кампании впервые была использована самая новая но тем временам техника — только что появившиеся микрофоны и громкоговорители, а также вербовочные кинофильмы и граммофонные пластинки с речами Гитлера и Геббельса. Была пущена в ход и новая агитационная стратегия — объектом предвыборной агитации становились целые города и округа. Одновременно с приездом нацистской верхушки туда прибывали из других мест колонны штурмовиков, которые срывали акции протеста пролетарских организаций и запугивали инакомыслящих. Непрерывно устраивались шумные сборища, всевозможные освящения знамен, факельные шествия, парады, спортивные праздники, торжественные церемонии, концерты на площадях и тому подобные зрелища. Такие вербовочные мероприятия продолжались, как правило, 7 — 10 дней. Гитлер метался на своем «хорьхе» из города в город, выступая по нескольку раз в день. Города и села напоминали в это время море знамен со свастикой и нацистских плакатов, в потоке которых тонули пропагандистские потуги других буржуазных партий. Новая вербовочная стратегия применялась прежде всего в деревне, где фашисты с конца 1929 — начала 1930 г. исключительно интенсивно добивались привлечения крестьян на свою сторону. Еще всего два-три года назад индифферентное или консервативно настроенное крестьянство и слыхом не слыхало о фашизме. Там, где появлялись его эмиссары, их воспринимали как назойливых горожан и проповедников отвергаемого, если не сказать ненавидимого, крестьянами «социализма». Однако примерно с 1928 г., когда стал свирепствовать аграрный кризис, предшествовавший общему экономическому кризису, положение изменилось. Поскольку стихийные действия крестьян и сельскохозяйственных рабочих в районах бедствия наталкивались на резкое противодействие со стороны помещичьей партии немецких националистов и возглавлявшихся юнкерством аграрных организаций, значительная часть сельского населения стала прислушиваться к фашистам, ведь те вовсю горланили о терпящих нужду «народных кормильцах», которых, мол, разорили «городские евреи». Как и повсюду, нацисты и в деревне не знали удержу в своих демагогических обещаниях и зазываниях. Когда 1 июня 1930 г., еще до начала предвыборной кампании, Гитлер назначил своего уполномоченного по «руководству» крестьянством, он предоставил ему полную «свободу рук»23. Руководитель созданного таким образом «аграрно-политического аппарата» НСДАП Вальтер Дарре в книге «Крестьянство как жизненный источник нордический расы» показал себя умелым демагогом. Буржуазный инстинкт собственника, обскурантистский расовый фанатизм и жажда захватов сочетались у него с приспособленным к крестьянскому восприятию культом «новой аристократии крови и земли» (такой заголовок имела его следующая книга). Провозглашенная им программа включала усиление кулачества при помощи создания так называемых образцовых крестьянских дворов, а также планомерное заселение подлежавших завоеванию земель на Востоке. Программа была призвана внушить сельскому населению чувство «расового превосходства», она рисовала каждому крестьянину перспективу неограниченной возможности эксплуатации дешевых «восточных рабочих». Обещая крестьянам всевозможные блага и натравливая их на «урбанизировавшееся» республиканское правительство, нацисты одновременно давали городскому населению, крупным помещикам или предпринимателям совершенно противоположные, взаимоисключающие обещания. Чтобы выдержать избирательную кампанию 1930 г., которую они вели с крайним напряжением сил, нацисты нуждались во все больших денежных средствах. Однако приток их постоянно оказывался под угрозой, поскольку у финансировавших фашизм кругов вновь усилились сомнения, как бы столь активная демагогическая псевдосо- циалистическая пропаганда не привела к антикапита- листическим выступлениям масс. Ведь в конце концов «властелины угля и железа», как их саркастически называл антимилитаристский публицист Карл фон Осецкий, вовсе не собирались «давать свои милые денежки партии, цель которой — отнять у них собственность и во славу тевтонских богов повесить их на ближайшем фонаре». Надо, однако, заметить, что Осецкий — и это было типично в те годы для большинства активных антифашистов — тоже недооценивал фашизм. И хотя он метко охарактеризовал Гитлера как «креатуру индустрии», но поддался той же роковой ошибке, называя нацизм преходящей «шумихой» и отказывая ему в каком-либо будущем: мбл, от него не останется ничего, кроме «несколько комичной догмы о миссии Адольфа Гитлера»24. Между тем эта не только комичная, но и лишенная всякого здравого смысла догма привела в Германии в движение миллионы людей и тем самым обрела большую историческую действенность. Не в последнюю очередь именно она помогла фашистской руководящей верхушке давать крупному капиталу все новые доказательства своей способности держать в узде перехлестывавших в псевдо- социалистических фантазиях рядовых функционеров и членов НСДАП, не подрывая при этом массовой базы нацистского движения. Благоприятный случай доказать это представился незадолго до начала кампании по выборам в рейхстаг, когда давно назревавшее соперничество внутри фашистской руководящей клики выплеснулось наружу. В апреле 1930 г. партийная верхушка НСДАП грубо вмешалась в изобиловавшую интригами конкурентную борьбу между издательством братьев Штрассер и геббельсовским «Ангри- фом». Дело в том, что штрассеровское издательство, специфической чертой которого являлась спекуляция на псевдосоциалистической фразеологии, не столь безудержно раболепствовало перед Гитлером, как газета «Ангриф», да к тому же соперничало с официозным мюнхенским издательством НСДАП. Отто Штрассер (и не только он) в дальнейшем пытался изобразить эту борьбу за власть внутри НСДАП как борьбу якобы «революционной», т. е. придерживавшейся на словах «социалистических» лозунгов, части нацистов против «превратившейся в министерскую бюрократию» партийной верхушки, группировавшейся вокруг Гитлера. Штрассер-младшии сообщает в мемуарах, что он к его брат Грегор 21 и 22 мая были вызваны Гитлером в берлинский отель «Сан-Суси» и там в присутствии Аманна и Гесса получили от «фюрера» нагоняй за их, пусть и чисто показные, нападки на монополистов и требования осуществления в будущем мер по существу государственно-монополистического характера. К их высказываниям Гитлер отнесся с презрением и насмешкой. На прямой вопрос, останутся ли, к примеру, предприятия Круппа после взятия власти фашистами в частной собственности, Гитлер в ярости выкрикнул: «Ясное дело, да! Я не настолько спятил с ума, чтобы погубить германскую крупную промышленность!»25 Так это было или иначе, несомненным и решающим является одно: разногласия между братьями Штрассер и Гитлером рассматривались тогда как политическая борьба двух направлений в германском фашизме. На стороне Гитлера было преимущество его раздутого культа, которого не имелось у его соперников и который они не могли себе быстро создать. Привлечь же на свою сторону классово сознательных рабочих, на что рассчитывал фашистский лагерь Отто III трассера, не удалось, поскольку они не видели существенной разницы между обеими разновидностями нацизма. Оказавшись без последователей, Отто Штрассер сразу потерял свое значение для тех крупных промышленников, которые ранее оказывали ему финансовую поддержку, поскольку они вовсе не желали поощрять какие-либо «социалистические» тенденции в НСДАП, а преследовали собственные конкурентные цели. После словесной перепалки в отеле «Сан-Суси» Гитлер и Отто Штрассер расстались врагами, и последний стал лихорадочно создавать внутрипартийную оппозицию, чтобы противостоять «фюреру». Он рассчитывал на недовольных «партайгеноссен» с их путаными «социалистическими» взглядами, на не имеющих постоянных занятий членов «боевых групп», недовольных помпезной личной жизнью Гитлера (как раз стало известно, что он купил себе новый «мерседес» за 20 тыс. марок), на среднее звено командиров СА, которые тоже хотели оказаться в списках для выборов в рейхстаг (а значит, получать деньги на представительство и бесплатный проезд в вагонах 1-го класса) и которых обходили более высокопоставленные «штатские» функционеры, а также на прочие разнородные группы. Гитлер же бросил на весы весь свой авторитет главы партийного аппарата. Он провозгласил «беспощадную чистку» НСДАП от всех, как он выразился в директиве Геббельсу, безродных литераторов, хаотически мыслящих «леваков», глупцов-доктринеров, политических бродяг и профессиональных пораженцев, не желающих подчиняться дисциплине. Отто Штрассер потерпел сокрушительное поражение. Ему пришлось выйти из партии. Как и следовало ожидать, созданное им в начале июля 1930 г. «Боевое содружество революционных национал-социалистов» (позже оно стало импозантно называться «Черным фронтом») так и осталось незначительным явлением на периферии политической сцены. Подавляющая победа нацистского главаря над своим дотоле считавшимся наиболее влиятельным, располагавшим печатными органами, но чересчур много болтавшим о «социализме» сообщником, который теперь выбыл из игры, была щедро вознаграждена закулисными покровителями фашизма. Красноречивый факт: почти в тот же день, когда Отто Штрассер расстался с НСДАП, ее руководство на деньги, частично полученные от Тиссена или благодаря его содействию, купило дворец в центре Мюнхена и начало перестраивать его для своей штаб-квартиры, ставшей известной как «Коричневый дом». Через несколько недель, когда избирательная кампания была уже в разгаре, кредиторы нацистской партии раскошеливались еще щедрее. На их деньги все германские города и десятки тысяч деревень были заполнены листовками, плакатами, нацистской символикой, повсюду проводились многолюдные сборища, а вся армия фашистских головорезов инсценировала народное «ликование» или шантажировала избирателей. После своих шумных вербовочно-агитационных кампаний фашисты рассчитывали на значительное увеличение числа голосов, поданных за них. Но достигнутое ими в день выборов превзошло все ожидания. 14 сентября 1930 г. за НСДАП проголосовало более 6,4 млн. всех имевших право голоса, и таким образом она получила по сравнению с последними выборами в рейхстаг (1928 г.) беспримерный прирост: более 690 %! Вместо выдвинутых ею 100 кандидатов она смогла провести в рейхстаг 107 своих депутатов. Результаты выборов, давших нацистам такой внушительный успех, изменили весь политический климат в Германии. Их последствия затронули как базис, руководство и покровителей нацистского движения, так и правительственную политику и тактические концепции всех остальных буржуазных партий, а также коренные вопросы социал-демократической ориентации. Эти результаты заставили КПГ с еще большей целеустремленностью повести антифашистскую борьбу. К прежним компонентам фашистского ослепления народа — демагогии и террору — теперь прибавился новый — подкуп успехом. Отныне он стал третьим краеугольным камнем воздействия нацистов на психологию масс. Люди, голосовавшие за них, почувствовали себя причастными к какому-то еще небывало удачному делу, которому благоприятствует провидение, а оно само благоприятствует своим приверженцам. Стремление принадлежать к числу баловней судьбы, питаемое легко усваиваемыми массами фразами о «сверхчеловеках» и «ублюдках», толкало в объятия фашизма теснимых кризисом (а после 1933 г. и опьяненных властью) сторонников. Их мало заботили конкретные пункты программы и лозунги НСДАП — куда больше они уповали на то, что ни с кем и ни с чем не сравнимый «фюрер» и его движение избавят их от всех бед и трудностей. Восприимчивость к фашизму проявляли теперь все, кто до сих пор представлял собой избирательный резервуар старых правых партий: скорбящие по вильгельмовскому сословному государству городские мелкие буржуа, завлекаемые мистикой «крови и земли» крестьяне, буржуазные интеллигенты, идеалы которых были во многом навеяны смутными видениями Стефана Георге, грезившего о «новом рейхе», или же носили на себе отпечаток туманных предсказаний Эдгара Юнга насчет предопределенного самой судьбой распада «господства неполноценных». А один высокочтимый в этих кругах поэт даже писал о «динамичности» и «жестокой привлекательности» фашизма26. В еще большей мере были увлечены заманчивыми и неразличимыми в деталях миражами «коренного обновления» множество молодых избирателей, испытывавших страх за свое неопределенное будущее. Им, по словам Карла Осецкого, дали в руки символ «революции», чтобы привести их в стан реакции. Этой молодежи импонировали якобы чурающаяся жалкой политической повседневности нацистская романтика, жертвенность («всё или ничего») и подстегиваемая бравурной маршевой музыкой ходульная героизация. Все это годами восхвалялось жаждущими успеха националистическими писателями типа Эрнста Юн- гера или Ганса Гримма (авторы «бестселлеров» «Стальная гроза» и «Народ без пространства»). В атмосфере таких благоприятных для нацистов настроений даже Стефан Цвейг, отнюдь не питавший никаких симпатий к фашизму, охарактеризовал результаты выборов 14 сентября 1930 г. как, «пожалуй, неумный, но в глубине своей естественный... бунт молодежи против так называемой высокой политики буржуазного государства»27. Патетически изображавшиеся в духе мессианства фашистские успехи не в последнюю очередь произвели впечатление на многих женщин. В силу традиционно культивировавшегося семьей, церковью и школой комплекса послушания они оказались особенно восприимчивыми к завуалированному в религиозные формы обожествлению всепобеждающей силы. Как ни абсурдно это покажется, но, по данным выборочных опросов, среди 6,4 млн. нацистских избирателей 1930 г было более 3,4 млн. женщин, т. е. в первую очередь тех, кому фашизм отказывал в праве на какое-либо место в общественной и полити ческой жизни и чьих детей он готовился безжалостно сжечь в огне захватнических войн. Эти и подобные массово-психологические явления нацистского толка привели к тому, что в головах многих людей возникло совершенно извращенное деление общества на противоборствующие группы. Место прежних антиподов: бедный — богатый, молодой — старый, верующий — неверующий, образованный — необразованный, горожанин — сельский житель и тому подобных, которые раньше определяли отношение не обладавших классовой сознательностью трудящихся к окружающему миру, теперь заняло подразделение на приверженцев Гитлера и противников Гитлера. Те, кто причислял себя к первым, стали считать, что поставили на верную карту. Вполне понятно, результаты выборов 14 сентября сильно сказались на отношениях между нацистскими главарями и их покровителями, а также и на их взаимоотношениях между собой. Гитлер (хвастливые уверения которого, что он в состоянии привести в движение массы, теперь, казалось, сбывались) мог козырять своим успехом, давая понять всемогущим капитанам индустрии, что его уже не заменишь просто так любым другим правоэкстремистским политиком. Приток миллионов сторонников придал ему собственный вес, в еще большей мере обеспечил известную свободу действий, а затем позволил еще сильнее приписывать все своей собственной личности. Само собой разумеется, ноле его деятельности не выходило за рамки общих империалистических интересов. «Фюрер» и не собирался выходить за эти рамки, а стремился мобилизовать массы во имя целей реакционнейших сил монополистического капитала и всегда играл роль исполнителя его желаний. Все это, разумеется, влияло и на личное поведение Гитлера, укрепляло его главенствующее положение в верхушке НСДАП. В борьбе за благосклонность «фюрера» усиливалось соперничество между нацистскими бонзами второго гарнитура, и это тоже шло на пользу нацистскому главарю. Одержимые слишком безудержной фантазиен ведущие фашистские идеологи (Федер и некоторые другие, не говоря уж об отодвинутом на задний план Дрекс- лере) в процессе конкурентной гонки за близость к «фюреру» (хотя некоторые из них позже и получили доходные местечки) со временем поотстали в ней, .между тем как- абсолютно бессовестные демагоги типа Геринга и Геббельса все больше выдвигались на первый план и сумели приобрести фактическое влияние на политику. Те предприниматели, которые 14 сентября выступили за нацистов, увидели в результатах выборов подтверждение правильности своей ставки. Теперь еще больше заправил концернов, которые пока с опаской относились к нацистскому псевдосоциализму, повернулось лицом к НСДАП. Самого Гитлера все чаще стали приглашать в клубы и салоны промышленников, и уже вскоре после выборов он выступил перед изысканной публикой в Эссене, Гамбурге и Бремене. Особенно ярким примером установленных нацистским руководством после сентябрьских выборов связей с монополистической верхушкой может служить поворот к фашистам крупного банкира, бывшего (с декабря 1923 до марта 1930 г.) президентом Рейхсбанка Яльмара Шахта — одного из основателей Демократической партии! (Напомним, что при фашистском режиме он снова стал президентом Рейхсбанка, а также министром хозяйства и генеральным уполномоченным по военной экономике, т. е. по форсированному вооружению.) Шахт принадлежал к самым прожженным представителям германского крупного капитала. Именно он открыл нацистам доступ в промышленные и банковские круги, которые до тех пор еще относились к ним выжидательно. Первая встреча Шахта с Гитлером состоялась 5 января 1931 г. в доме Геринга, который в качестве важнейшего посредника между нацистской партией, с одной стороны, и монополистическим капиталом, полугосударственнымн институциями и аристократией — с другой, сумел пробраться на вершину коричневой иерархии. Живший на широкую ногу, бонвиван и жуир Геринг был близко знаком с директором «Дойче банка» Эмилем Георгом фон Штаусом (который и свел его с Шахтом) и Фрицем Тис- сеном (присутствовавшим при первой встрече Шахта с Гитлером). Впоследствии совершенно случайно (и эго еще раз показывает, насколько трудно получить документальные подтверждения источников финансирования нацистской партии) стали известны подробности двух крупных денежных пожертвований Тнесепа Герингу. Первый раз Тиссен велел доставить деньги наличными в ресторан своего металлургического завода, где он ожидал вместе с Герингом. В другой раз 'Гиссен оставил купюры в сейфе одного банка, затем Геринг при помощи второго ключа изъял их и сложил в чемодан (! — В.Р.) 28. Когда дело шло о деньгах, Геринг не слишком-то церемонился: из выданных для НСДАП сумм значительную часть он транжирил на свою роскошную жизнь. От главы тесно слитой с министерством рейхсвера авиатранспортной фирмы «Люфтганза» Эрхарда Мильха (будущего нацистского генерал-фельдмаршала, по поводу которого, поскольку отец его был еврейского происхождения, Геринг впоследствии бросил ставшую крылатой фразу: «Кто еврей, а кто нет, решаю я сам!») он каждый месяц получал 1000 марок якобы за защиту интересов воздушного транспорта в рейхстаге. Подкармливали его и другие авиационные фирмы, тесно связанные с государственными органами. Они оплачивали ему «услуги по консультации», а одна шведская фирма по производству парашютов платила ему как руководителю ее берлинского представительства. Геринг общался с бывшим германским кронпринцем, с его младшим братом по кличке Ауви (принц Август Вильгельм Прусский), который еще в 1928 г. вступил в СА, с архиреакционным принцем Шаумбург- Липпе, с принцем Филиппом Гессенским — зятем итальянского короля и с другими аристократами. Устроенной им первой встречей Шахта с Гитлером Геринг был доволен, а Шахт на Нюрнбергском процессе сказал, выражая мнение тузов финансового капитала: «Гитлер — это человек, с которым можно сотрудничать»29. В своих мемуарах Шахт писал: «Под впечатлением этого вечера я решил в ближайшие недели нажимать на канцлера и других политиков, с которыми у меня имелись связи, чтобы как можно быстрее включить национал-со- циалистов в правительственную коалицию» . В этой ретроспективной записи, сделанной спустя 8 лет после разгрома фашизма, Шахт попытался оправдать свои тогдашние усилия утверждением, что только передачей нацизму «части правительственной ответственности» можно было направить последний в «упорядоченные рамки». Однако Шахт забыл упомянуть: под «упорядоченными рамками» он понимал не что иное, как безоговорочное выполнение требований монополий, т. е. прежде всего отказ нацистских претендентов на неограниченную власть от каких-либо остатков антикапиталистических тенденций. Именно на это и направил Шахт свои усилия после знакомства с фашистским главарем. Именно он переставил стрелки на экономическую политику фашистов и организовал выработку экономической программы будущего гитлеровского правительства, которая привела в восторг монополистические круги. До 1930 г., когда вопрос о передаче правительственной власти нацистам в повестке дня еще не стоял, единственная функция содержавшей кое- какие демагогические пункты обширной экономической программы НСДАП состояла в том, чтобы сбивать с толку обнищавшие массы. Только с точки зрения ее тогдашней пригодности, включавшей в себя и некоторый риск псев- досоциалистических обещаний, и рассматривала до тех пор эту программу крупная буржуазия. После же сентябрьских выборов положение принципиально изменилось. Теперь участие фашистов в правительстве, а в перспективе и их полное господство стали считать делом возможным. Уже вставали вопросы: какие конкретные меры примет нацистское правительство в области инвестиций и субсидий, во внешней политике, как будет оно решать вопросы о профсоюзах, тарифных договорах и третейских судах, какие пошлины, налоги и фонды оно изменит, отменит или введет, какое трудовое законодательство, урегулирование заработной платы оно осуществит и на какие социальные расходы пойдет? Различные монополистические группы и концерны старались заранее оказать влияние на решение всех этих вопросов, непосредственно затрагивавших интересы и прибыли капитала. В принципе они считали теперь необходимым создать надежную гарантию, что нацистское руководство в решающий момент не уступит давлению тех своих приверженцев, которые еще верили в псевдосоциалистические фразы, и не допустит никаких экспериментов в духе демагогических обещаний в области экономики. Опасения крупного капитала на сей счет не были лишены оснований: некоторые руководящие функционеры НСДАП, дабы расширить влияние фашизма на массы, продолжали бить в антика- питалистический вербовочный барабан, заведомо лживо обещая им чуть ли не немедленное осуществление «социалистических» преобразований. В то время как Гитлер, по показаниям в Нюрнберге одного его близкого сообщника, в беседах с «руководителями промышленности» постоянно подчеркивал, «что он — враг государственной экономики и так называемого планового хозяйства и считает свободное предпринимательство и конкуренцию абсолютно необходимыми для наивысшей производительности»31, фракция НСДЛП в рейхстаге во главе с Фриком, Грегором Штрассером и Федером через месяц после сентябрьских выборов 1930 г. внесла законопроект о конфискации собственности «банковских и биржевых князей», а также «восточных евреев». Правда, по приказу Гитлера законопроект был тотчас же отозван, и вскоре нацистская фракция единогласно проголосовала против предложения коммунистов конфисковать собственность крупных банков. Псевдосоциалистические планы оппозиции, разумеется, мешали рассеять недоверие широких предпринимательских кругов если не лично к Гитлеру, то к аппарату нацистской партии. Характерно, что руководимая представителями тяжелой промышленности Немецкая народная партия всего через несколько месяцев, в мае 1931 г., направила к Гитлеру своего доверенного человека — главного редактора газеты «Лейпцигер нойесте нахрих- тен» Рихарда Брайтинга. Он должен был спросить нацистского главаря с глазу на глаз, как тот относится к частной собственности на средства производства и как расценивает «социалистическую (т. е. нсевдосоциалисти- ческую.— В. Р.) трактовку» своей программы. Брайтинг спросил его, не сбежит ли от него большинство сторонников, когда они убедятся, что данные им псевдосоциалистические обещания останутся невыполненными. На это Гитлер от реагировал, как записал его собеседник, «сар- то кастическим смехом» , назвав такие предположения «игрой воображения». Чтобы этого не случилось, он создаст пропагандистский центр, который займет «такое же важное место, как министерство иностранных дел и генеральный штаб»33, и тогда власть будет осуществляться согласно «авторитарному принципу». «Я хочу авторитарности,— заявил Гитлер,— я хочу власти личности, я хочу, чтобы каждый сохранил ту собственность, которую он захватил»34. В процессе выработки конкретной экономической программы нацистов отдельные монополистические группы и концерны стремились привести свои требования в соответствие с предполагаемыми возможностями фашистского правительства, заботились об осуществлении своих специфических интересов. В ходе этого внутримо- нополистического соперничества определенные группы и крупные промышленники старались заручиться поддержкой считавшихся особенно «надежными» или осо бенно склонных к подкупу высших нацистских функционеров, чтобы таким образом создать в окружении Гитлера собственную «домашнюю власть». В процессе многочисленных в 1931 — 1932 гг. внутренних дискуссий и споров вокруг фашистской экономической программы (в них участвовали все, кто обладал в Германии властью и богатством) Шахт сумел обеспечить себе ключевую позицию. Это именно он рекомендовал Гитлеру не вырабатывать «детальной экономической программы» j:>, предоставив это дело могущественным владельцам монополий, а не своим партийным функционерам. Шахт рекомендовал ему установить свое влияние на почти все «консультативные» органы крупного капитала, целью которых было «приведение взглядов национал-социализма... в согласие с процветанием частного хозяйства». В конечном счете Шахту удалось объединить элиту монополистических боссов (Тиссен, Ройш, Фёглер, Фриц Шпрингорум из концерна «Хёш», Август Ростерг из калийного концерна «Винтерсхаль», крупные банкиры фон Штаус и фон Шрёдер и др.) под вывеской «Рабочего бюро доктора Шахта» для определения будущей экономической политики фашистов. Созданию этого органа (в марте 1932 г.) предшествовала длительная беседа Ройша с Гитлером. Ройш сообщал о ней Шахту: «Во время этой беседы я высказал мнение, что не только для экономической, но и для финансовой, внешней и внутренней политики ему [Гитлеру] нужны самые лучшие силы, задачей которых должна явиться исключительно выработка твердо очерченной программы. При выборе таких людей не столь важно, состоят ли они членами национал-социалистской партии или нет; гораздо важнее их деловая и специальная пригодность»36. Гитлер не заставил повторять сказанное дважды и, как отмечает Ройш, с мыслью этой согласился. Выполняя указание, он стал все больше привлекать к штатному участию в работе созданного после сентябрьских выборов (в рамках так называемого II орготдела) отдела экономической политики НСДАП (который постепенно присваивал себе компетенции возглавлявшегося Федером экономического совета имперского руководства партии) менеджеров концернов, не являвшихся членами НСДАП. «Советниками» стали, в частности, фон Штаус, Эрнст Рудольф Фишер и: 1 « ИГ Фарбениндустри», Ганс фон Люкке, председатель наблюдательного совета принадлежавших концерну Флика металлургических заводов «Ферайнигте хюттенверке» в Глейвице (ныне Гливице), а также связанный семейным родством с концерном «Сименс — Шук- керт» Герман Кордеман. Такая кадровая политика не потребовала от нацистского главаря никакой принципиальной перестройки, поскольку он еще раньше полностью подчинил работу этого отдела фактическому контролю представителей предпринимателей и не публиковал никаких материалов по данному вопросу без их санкции. Например, первые наброски экономической программы, подготовленные руководителем отдела Отто Вагенером (они предусматривали в первую очередь привлечение ремесленников, кустарей и розничных торговцев, а потому рекомендовали урезать некоторые источники прибылей монополистического капитала), были забракованы из-за протеста доверенного человека промышленности угля и стали Августа Хайнрихсбауера (издателя журнала «Райниш-Вестфелишер виртшафтсдинст»). Аналогичные предложения были перечеркнуты другим доверенным монополистических заправил, Вальтером Функом, и соперничавшим с Вагенером Федером. Симптоматично, что Вагенеру, некоторое время руководившему делами Имперского объединения германской промышленности, очень быстро пришлось расстаться с этой должностью, между тем как Функ в 1937 г. стал имперским министром экономики, а в 1939 г.— и президентом Рейхсбанка. «Рабочее бюро доктора Шахта» действовало в рамках созданного в конце 1931 г. (вероятно, по прямому заданию Гитлера) уже упоминавшимся промышленником Кеппле- ром и называвшегося по его фамилии «кружка друзей хозяйства». По сути дела эго была коллегия по формулированию желаний крупной буржуазии в области экономической политики и весомому подкреплению этих желаний звонкой монетой, катившейся в кассу НСДАП. К «кружку Кепплера» принадлежали наряду с Шахтом и его бли- жайшими (частично уже упоминавшимися) друзьями Отто Штайнбринк из концерна Флика, Эмиль Хельферих из крупного пароходства ХАПАГ, Фридрих Райнхардт из правления «Коммерц-унд приватбанк», а также другие промышленники и банкиры. Еще более крупный кружок монополистов был создан Вальтером Функом для выработки экономической программы гитлеровского правительства. Функ, протежировавший концерну «Бергбаулихер унион» и другим монополиям угля и стали и располагавший хорошими связями с рейхсвером журналист, до начала 1931 г. возглавлял экономический и торгово-политический отдел «Берлинер бёрзен цайтунг», откуда и был ангажирован нацистским руководством. Под названием «Информационная служба НСДАП в области экономической политики» он выпускал внутренний бюллетень, который рассылался по подписке за чрезвычайно высокую плату (всего поступило свыше 2 млн. марок)37 примерно 60 крупным промышл#нникам, банкирам, пароходовладельцам, главам фирм, ведших заморскую торговлю, и тому подобным лицам. Бюллетень Функа служил этим господам для обмена мнениями относительно предполагаемой хозяйственной политики будущего нацистского правительства. Подписчиками его были и те крупные капиталисты, которые еще не решились окончательно сделать свой выбор в пользу нацистской партии (например, Густав Крупп фон Болен унд Гальбах, член наблюдательного совета «ИГ Фарбен- индустри» Карл Дуйсберг, владелец концерна Петер Клёкнер и др.), а также высшие представители многих известных во всем мире фирм, скажем электроконцерна «Сименс и Гальске» (Людвиг фон Винтерфельд), калийного синдиката «Дойчес калисиндикат» (Август Дин), металлургических предприятий «Гутехофнунгсхютте» (Герман Келлерман), эссенской угольной компании «Щтайнколе АГ» (Эрнст Тенгельман), страховой компании «Аллианц-ферзихерунг», кредитного общества «Райх- скредитгезелыпафт» и др. Пример Шахта, а также связанных с ним многих владельцев концернов доказывает абсурдность распространяемого многими буржуазными историками тезиса, будто промышленные капитаны, после сентябрьских выборов 1930 г. обратившие внимание на нацистов, хотя и считали вполне приемлемыми некоторые гитлеровские представления о будущем, якобы остерегались сами делать что-либо для содействия фашизму. Так, наиболее популярный на Западе биограф Гитлера Иоахим Фест сначала в согласии с доказуемыми фактами признает, что «значительная часть промышленников... проявляла... неприкрытую заинтересованность в канцлерстве Гитлера» и рассматривала «не без одобрения» его программу (которая «для многих из них была связана с автономией предпринимателей, привилегиями в налогообложении и прекращением деятельности профсоюзов»). Затем он вдруг, противореча самому себе, заявляет, будто крупные промышленники лишь «неохотно» активизировали свою заинтересованность в нацизме. Но ведь для истории безразлично, «охотно» или «неохотно» владельцы концернов вскармливали фашизм. Гораздо важнее, что Фест хочет привести читателя к выводу: о каком-либо «заговорщическом переплетении промышленности с на- ционал-социализмом не может быть и речи»38. Деятельность Шахта и его сообщников неопровержимо доказывает: фашизм (даже не рассматривая проблему финансирования НСДАП) сделало способным прийти к власти тайное, а следовательно, носившее характер заговора взаимодействие влиятельных и направляющих сил монополистической буржуазии с нацистским руководством. Отныне, после выборов 1930 г., вся империалистическая германская буржуазия без каких-либо значительных исключений (и потому при всей необходимости дифференциации можно говорить о монополистическом капитале в целом) стояла за образование блока всех правых партий, включая НСДАП, чтобы в условиях экономического кризиса иметь в своих руках орудие для реакционного наступления на социальные права трудящихся и для отпора усиливавшейся антиимпериалистической борьбе рабочего класса. Из множества документов, подтверждающих это, процитируем принадлежащий перу крупного предпринимателя Карла Ганиеля (председателя наблюдательного совета «Гутехофнунгсхютте») отчет о заседании «PypcKoii цеховой кассы» 15 октября 1930 г. В нем говорится: «При обсуждении политического положения, последовавшем за докладом господина Шпрингорума об использования средств на избирательную кампанию, все присутствующие единогласно высказали точку зрения, что объединение раздробленных правых партий... вполне может быть достигнуто. Затем, опираясь на этот блок из примерно 110 депутатов рейхстага, можно будет повести переговоры с Центром и Баварской народной партией, чтобы в конечном счете установить контакт с национал-социалистской партией. Такая линия дает много возможностей для сколачивания блока, включающего примерно 300 депутатов»39. Само собой разумеется, в стремлении к осуществлению грубо очерченной здесь линии возникали многие — отчасти весьма серьезные — противоречия. Но по крайней мере в течение двух лет (пока наиболее влиятельные круги монополистического капитала не решились на установление фактически единоличного господства фашистов) она служила основной тактической концепцией крупной буржуазии. Об этом свидетельствуют многочисленные, естественно, всегда приспособленные к конкретной ситуации инициативы: от гарцбургской встречи 1931 г. (о которой речь впереди) до попытки использовать нацистов в начале 1932 г. для переизбрания рейхспрезидента Гин- денбурга. Об этом говорит также готовность отдельных буржуазных партий добровольно уступить фашистам возможность воздействовать на определенную часть населения. Она выразилась, в частности, в одной примечательной (поскольку в ней совершенно ложно оценивались фашистская массовая база и собственные возможности) статье во внутренних «Сообщениях» Немецкой национальной народной партии. В ней говорилось: задача нацистов состоит в том, чтобы «социалистов интернационального образа мыслей» (т. е. классово сознательных рабочих. — В. Р.) перевоспитать в «социалистов национального образа мыслей», между тем как задача немецких националистов — объединить «национальные, но в то же время настроенные в пользу частного хозяйства» группы населения . Из приведенного высказывания Ганиеля видно, что противоречия при реализации концепции блока касались, в частности, вопроса о вовлечении бывших демократов (членов Государственной партии) в правый фронт и о приоритете при установлении контакта с отдельными партиями. Так как со временем выяснилось, что, кроме нацистов, обеспечить себе стабильную массовую базу смогли только католическая партия Центра и ее баварский филиал — Баварская народная партия, то в дальнейшем стали громко раздаваться голоса о необходимости ограничить правый блок клерикально-коричневым союзом, предоставив остальные консервативно-правые партии, деградировавшие до уровня осколочных групп, их собственной судьбе. Одновременно все сильнее становилось стремление посредством вовлечения нацистской партии в правый блок «очистить» ее от нежелательных, т. е. выступающих в духе традиционной демагогии, слишком антикагшталисти- ческих, функционеров. Было решено продвигать отдельных нацистских главарей, имеющих тесные связи с тем или иным концерном, на особенно влиятельные посты, а самого Гитлера связать обещаниями насчет длительного сотрудничества с той или иной реакционной группой. Однако решающим в концепции объединенного правого блока было следующее: несмотря на все разногласия и изменения точек зрения, ее сторонники объективно, а во многих случаях и субъективно стремились создать такой определяющий германскую политику конгломерат партий, в котором фашисты представляли бы главную силу. Ведь совершенно ясно было не только то, что НСДАП в условиях усиливающегося кризиса значительно расширит свою массовую базу и увеличит свой вес в желаемом блоке, но и то, что она далеко превзойдет всех партнеров по блоку своей пробивной способностью и активностью. Цель создания блока всех правых партий с самого начала включала в себя готовность признать нацистов как сильного партнера по коалиционному правительству. Через три месяца после сентябрьских выборов непосредственно направлявшаяся рурской промышленностью «Дойче альгемайне цайтунг» сетовала на то, что канцлер Врю- нинг не располагает достаточными «контактами с массами, которые необходимы современному государственному деятелю именно в период диктаторского господства», а затем многозначительно добавляла: «Гитлер — единственный политик среди правых, который сумел повести за собой массы»41. Далее газета писала: к Решительный час для него пробьет, как только будет выяснено, сумеет ли он держать в узде разнородные элементы своей партии и использовать их в духе государственной политики». При этом газета с удовлетворением признавала, что национал-социализм уже движется в желательном всем правым партиям направлении. Его корнями, писала она, служат антипацифистский национализм, необузданный антисемитизм и «проблематичный социализм, который отвергает классовую борьбу, но, естественно, еще вынужден делать уступки антикапита- листической вульгарной пропаганде». Отсюда, мол, и проистекает федеровская экономическая программа, яв ляющаяся «туманной и утопической». Вопреки этому, подчеркивала газета, «высшее руководство движения прилагает усилия для внесения ясности насчет своих экономических целей и заявляет о готовности использовать сотрудничество опытных знатоков хозяйства» А еще через несколько месяцев в той же газете недвусмысленно отмечалось: «Вопрос об участии национал- социализма в правительстве поставлен уже с 14 сентября 1930 г., и от ответа на него долго уклоняться не удастся» 43. К тому времени крупная буржуазия уже могла опереться на предпринятые ею «эксперименты» включения нацистов в коалиционные правительства отдельных земель (Тюрингия, Брауншвейг). Та же газета хвалила их за практические действия в интересах крупного капитала. Например, в ландтаге Тюрингии «они проголосовали за подушный налог без подразделения налогоплательщиков на различные категории, за повышение платы за школьное обучение, за значительное сокращение средств на благотворительные цели и школьные нужды. По вопросу о помощи безработным, мелким и социальным пенсионерам они вместе с остальными правыми партиями провалили... свои собственные прежние оппозиционные предложения. В Брауншвейге они выступили за 10-процентное сокращение окладов государственных служащих» 44. Заметим попутно, что республиканский рейхсканцлер Брюнинг, и в этом отношении расчищая путь фашистам, осенью 1931 г. выступил «за попытку нормального сотрудничества партии Центра с НСДАП» 45 в вопросе об образовании правительства в Гессене, т. е. за испробование клерикально-коричневого союза. Он считал Гессен «особенно пригодным» для такого союза, хотя именно там в это время стал известен секретный фашистский документ, изобличавший нацистов как противников любого строя, зиждущегося на государственно-правовой основе, и как закоренелых врагов республики. В этом так называемом Боксхаймском документе46 содержались указания штурмовикам насчет их действий после прихода к власти фашистского правительства. Он изобиловал такими выражениями, как «будет наказан смертью» или «без суда расстрелян на месте». Подобно нацистскому проекту о чрезвычайной конституции, составленному в 1923 г. находившимся на баварской службе Пфордтеном, этот документ, вышедший из-под пера нанятого гессенским земельным правительством судебного асессора Вернера Беста, грозил «после устранения ныне действующих высших государственных властей» смертной казнью за забастовку, саботаж, неразрешенное владение оружием, сопротивление отданным чрезвычайным распоряжениям и любым приказаниям СА («независимо от чина лица, отдавшего эти приказания»). Однако все это ничуть не взволновало рейхсканцлера Брюнинга, стоявшего во главе этих самых «высших государственных властей»! В своих мемуарах он сообщает, что принял лишь кое-какие меры, дабы «осторожно» обойтись с этим делом, и «прежде всего избежать впечатления, будто имперское правительство переоценивает значение этих документов»4'. Беста даже не привлекли к ответу. В 1942 г. он стал имперским уполномоченным в оккупированной вермахтом Дании, а после 1951 г. сумел обеспечить себе доходное место юриста по экономическим вопросам в концерне Стиннеса. Итак, нацистов стали считать пригодными для участия в правительстве. Недаром в октябре 1931 г. президент Германии Гинденбург в первый раз принял Гитлера, чтобы обсуди гь с ним шансы недавно переформированного кабинета. Однако беседа эта пока не привела к ощутимым результатам; она лишь еще больше усилила недоверие не привыкшего к многословию ворчливого старика фельдмаршала к болтливому и вертлявому Гитлеру, который (с пренебрежением заметил Гинденбург) за четыре года пребывания на фронте не дослужился даже до унтер-офицера или фельдфебеля! Архиконсервативный Гинденбург никак не мог проникнуться симпатией к выскочке, прибегающему в политике к сверхновомодным и отнюдь не «положенным ему по рангу» средствам. Закоренелый пруссак все еще видел в Гитлере жалкого «богемского ефрейтора». Происхождение этой клички объяснялось изрядным невежеством генерал-фельдмаршала. Ему было известно, что нацистский главарь родился в Браунау (это был город, лежащий на австрийском берегу пограничной реки Инн), но старый служака знал (по своему участию в войне Пруссии против Австрии в 1866 г.) только другое Браунау — одноименное местечко в Богемии (Центральной Чехии); однако окружение рейхенрезидента так и не решилось разъяснить ему его ошибку. Весьма недалекий и, как язвили по его адресу, «не предусмотренный конституцией» в качестве его советника сын Гинденбурга Оскар, который вмешивался за кулисами во все интриги главы государства, не понимая толком происходящего на политической сцене, укреплял в отце это пренебрежительное отношение к нацистскому главарю. Насчет первой аудиенции Гитлера у президента он не нашел ничего умнее, как сказать: «Видно, захотел рюмку шнапса». Сам же фельдмаршал, не желавший ссориться с теми, кто привел к нему Гитлера, после разговора с ним соизволил выразиться так: у этого «молодого человека» из НСДАП наверняка намерения хорошие, только сначала ему следует «выслужиться»48. Выставляя на первый план подобные эпизоды, буржуазная историография раздувает мнимую личную противоположность между Гинденбургом и Гитлером в фактор, от которого в конечном счете зависело, быть или не быть Веймарской республике. Так, один буржуазный историк недавно заявил: отнюдь «не неправильно... искать разгадку (читай: объяснение,— В. Р.) двенадцати лет разбойничьего нацистского господства в чередовании взаимодействия и враждебности двух... людей (Гитлера и политического главы рейхсвера генерала Курта фон Шлейхе- ра.— В. Р.) ив способной поддаваться влиянию... и твердолобо применявшейся власти старика Гинденбурга принимать решения»49. С такой же легковесностью можно сбросить со счетов все мотивы и проявления активности реакционных классовых сил и проистекавший отсюда непрерывный дрейф Веймарской республики вправо. Точно так же можно предать забвению и те факты, которые характеризуют Гинденбурга — при всей его обусловленной личными качествами безынициативной косности — как человека, который постоянно (что лично ему представлялось преодолением своей верноподданнической натуры и выполнением долга) подчинялся общим интересам его касты, а тем самым господствующего класса. Ведь совершенно неоспоримо, что всю свою жизнь он был приверженцем монархии Гогенцоллернов и «законного» кайзера, хотя сам Вильгельм II был ему^райне несимпатичен. Когда от него потребовали, он бросил Лю- дендорфа на произвол судьбы, хотя во время войны боготворил его. Когда Гинденбурга призвали на пост главы республики, он стал им, хотя относился к ней с презрением. Когда ему дали понять необходимость этого, назначил рейхсканцлером сначала председателя СДПГ Германа Мюллера, а потом человека Центра — Брюнинга, хотя социал-демократы для него по-прежнему оставались предателями фатерланда, а католики — врагами рейха. Достаточно оживить в памяти только эти эпизоды гин- денбурговского «самоопределения», чтобы осознать, что даже ориентирующаяся лишь на личности буржуазная историография сама высекает себя, объявляя гинденбур- говскую личную антипатию к Гитлеру возможным (на самом деле снесенным при первом же натиске) барьером, защищавшим республику от фашистской диктатуры. В полном соответствии с планами покровителей фашизма первый прием Гитлера Гинденбургом привел к дальнейшему повышению акций нацистской партии. Германский капитал увидел в этом возможность создания со временем нового правительства с участием НСДАП. Действуя в этом духе, некоторые владельцы концернов (например, Карл Фридрих фон Сименс — он в октябре 1931 г. совершил поездку в США и там, выступая перед финансовыми тузами, говорил о нацизме как об «оплоте против германского коммунизма») старались устранить в западных странах недоверие к гитлеровскому фашизму. В этом они могли опереться на антикоммунизм и антисоветизм наиболее реакционных кругов США и Англии. Выразитель их взглядов английский газетный король виконт Ротермир отреагировал на сентябрьские выборы 1930 г. статьей в лондонской «Дейли мейл», в которой говорилось: «Для процветания западной цивилизации самым лучшим было бы, если бы в Германии к кормилу власти пришло правительство, проникнутое такими же здоровыми принципами, при помощи которых Муссолини за последние восемь лет осуществил обновление Италии». Гитлер, приказавший перепечатать эту статью в «Фёлькишер беобахтер» 50, тем самым вновь смягчил опасения германских консерваторов насчет возможной нежелательной реакции капиталистической заграницы на дальнейший рост фашизма. Со своей же стороны он с еще большей настойчивостью стал добиваться благорасположения американских и английских монополистов. Он назначил знатока англосаксонских стран Эрнста Ханфш- тенгля «шефом по зарубежной печати» и в интервью иностранным корреспондентам подчеркивал свой безоговорочный антикоммунизм и свою надежность в качестве экономического партнера. «Американские капиталовложения в Германии,— заявил он одному американскому журналисту,— будут при национал-социалистском правительстве в гораздо более надежном состоянии, чем при любом другом». Эти заверения не остались неуслышанными, о чем свидетельствовало вновь усилившееся после сентябрьских выборов 1930 г. финансирование НСДАП из- за рубежа, в котором, как стало известно уже тогда, решающее участие принимал англо-нидерландский нефтяной магнат Генри Детердинг. Дабы эффективнее действовать на международном уровне и вместе с тем произвести впечатление на обладавшее значительным влиянием в Германии католическое духовенство, Гитлер старался установить контакты с папой римским. Однако Геринг, послапный им в Рим эмиссаром, был принят всего лишь статс-секретарем кардиналом Эудженио Пачелли, бывшим папским нунцием в Германии, известным проповедником антисоветизма. Хотя Герингу и не удалось одним махом устранить недоверие Ватикана к нацистам из-за громогласно пропагандировавшегося некоторыми сообщниками Гитлера антикатолицизма, он все же добился того, что Пачелли, ставший впоследствии папой Пием XII, стал относиться к «третьему рейху» более благожелательно и не проронил ни единого слова осуждения по поводу чудовищных фашистских преступлений во время второй мировой войны. Результаты выборов 14 сентября 1930 г., разумеется, привлекли внимание генералитета и офицерского корпуса рейхсвера. Влиятельные в военном мире лица начали переметываться из консервативного лагеря в фашистский. Такая переориентация была для них не слишком тяжелой: нацистское руководство перед выборами демонстративно дало понять, что не допустит в своих рядах никаких стремлений к превращению СА в коричневую армию, конкурирующую с рейхсвером. Главарь штурмовиков Пфеффер фон Заломон, в последнее время носившийся с такими планами, был смещен. Гитлер назначил самого себя «верховным фюрером» (ОСАФ14), а своим заместителем в качестве начальника штаба СА «старого борца» Эрнста Рема, который поддерживал хорошие отношения с генералом Шлейхером и влиятельным подполковником Францем Гальдером (будущим начальником генерального штаба фашистской армии). Еще более явно и впечатляюще свое стремление ува жать генералитет Гнглер продемонстрировал через 10 дней после выборов, когда, будучи приглашен фашистским защитником в качестве свидетеля в имперский суд в Лейпциге, принес там свою «клятву в легальности». Он не только заверил, что хочет прийти к власти при помощи строго конституционных средств, но и с возмущением отверг любое подозрение, будто стремится к разложению рейхсвера. Хорошо зная сокровенное желание всех милитаристов, он провозгласил: нацисты «позаботятся о том, чтобы нынешний германский рейхсвер превратился в большую народную армию» 5i. Рекламируя в Лейпциге свои намерения «легально» прийти к власти, Гитлер вместе с тем предрекал, что после победы фашизма «ноябрь 1918 г. ... получит свою кару... и покатятся головы». Затем, возвестил он, при помощи «всех легальных с точки зрения внешнего мира средств» (т. е. в соответствии с нормами международного права.— В. Р.) будет начат поход против Версальского мирного договора 1919 г. Неисправимым милитаристам, и без того считавшим международное право клочком бумаги, который можно изорвать, лишь только обретешь достаточную силу, эти слова служили сигналом, что глава нацистского движения им эту силу даст. Недаром генерал Сект (в то время депутат рейхстага от Немецкой народной партии), который и после своей вызвавшей споры отставки в 1926 г. оставался идолом многих офицеров, на вопрос о целесообразности участия нацистов в правительстве ответил безусловным «да». И все-таки генералитет, как и монополистическая буржуазия, по-прежнему питал некоторые опасения насчет фашистского псевдосоциализма. Вскоре после сентябрьских выборов генерал Шлейхер заявил: под «национальной частью» нацистской программы можно было бы подписаться, но «какой-либо оптимизм в отношении социальной части совершенно неуместен» 52. Однако и командование рейхсвера шаг за шагом давало убедить себя (если применять терминологию печати крупного капитала) в «государственно-политическом благоразумии» нацистского главаря, т. е. в том, что он будет безоговорочно выступать за интересы империализма. Не прошло и года после этого высказывания Шлейхера, как генерал с удовлетворением констатировал, что Гитлер сумел справиться с «революционной группой» в своей партии. А министр рейхсвера Грёнер, который до того времени расходился с нацистским главарем по некоторым незначительным тактическим вопросам, добавил: он «полон решимости поддержать все усилия Г[итлера] включиться в пол [итическую] жизнь» о3. То, что командование рейхсвера (и после ухода Грёнера) со всей последовательностью проявляло решимость, мы еще увидим дальше. Отмеченная готовность руководства консервативных партий делить с НСДАП влияние на массы и исполнительную правительственную власть, усиливавшийся поворот к нацизму высших офицеров (которые и при республике большей частью принадлежали к дворянству), а также другие факторы в конечном счете побудили значительную часть слившегося с крупной буржуазией политически относительно инертного и преимущественно монархически настроенного юнкерства тоже поближе приглядеться к фашизму. Поначалу оно относилось к нему подозрительно, как к явлению плебейскому, а затем, хотя зачастую и с колебаниями, стало склоняться на его сторону. Этому способствовали сами члены партии немецких националистов. Так, второй человек в этой партии, Пауль Банг, еще до сентябрьских выборов писал одному политиканствующему крупному помещику, с неудовольствием воспринимавшему фашистский «социализм»: «Движение, во главе которого шествует принц Август Вильгельм Прусский, никак нельзя считать ненадежным в национальном отношении. Нельзя отмахиваться... от движения, в котором авторитетную роль играет Кирдорф и в котором, как мне известно, участвует значительная часть сыновей ведущих промышленных магнатов запада Германии, например Фёглера. Негоже отвергать... ту партию, которая (пока единственная во всей Германии) каждодневно ^ ^ S 4 рискует своими костями в оорьое против коммунизма» . После выборов в рейхстаг 1930 г. юнкерство полностью примкнуло к концепции «национального блока», поневоле все больше признавая, что руководство в этом блоке следует предоставить нацистам. Как писал в феврале 1931 г. князь Фридрих Венд цу Ойленбург-Хертефельд графу Дитлоффу фон Арним-Бойтценбургу, «никак нельзя поверить, что в оставшееся время партии Гугенберга (т. е. немецким националистам, — В. Р.) удастся повести за собой массы» 5л. «Но если мы,— говорилось далее в письме, разосланном князем ряду представителей своего сословия,— не желаем большевизма, нам не остается иного вы бора, кроме как встугшть в эту партию, которая, несмотря на кое-какие социалистические идеи, является антиподом марксизму и большевизму... Отдельные опасения но программным вопросам не могут больше играть никакой роли в принятии этого решения» . Такого рода «отдельные опасения по программным вопросам» отошли у Ойленбурга-Хертефельда на задний план, а по сути дела и совсем исчезли, когда сей юнкер в начале 1931 г. встретился с Гитлером и получил от него заверения, что он не тронет стоящее «на службе обществу» юнкерство, придает большое значение «сотрудничеству» средних и крупных землевладельцев и стремится к «сплочению всего немецкого народа — от кайзеровского сына до последнего пролетария» . В конфиденциальных беседах с другими представителями господствующего класса Гитлер тоже отмежевывался от тех пунктов своей программы, громогласное провозглашение которых по ту сторону закрытых дверей обеспечивало ему приток обманутых масс. Большинство юнкерства не только рассчитывало на то, что Гитлер (в окружении которого, по их мнению, не было настоящих «умов») пойдет па прочный правительственный союз с Гугенбергом, но и лелеяло надежду, что посредством триумфа свастики оно сможет восстановить монархию. Подобного рода надежды питал и сам нацистский главарь, который, однако, остерегался давать на сей счет какие-либо определенные заверения, дабы не ослабить влияние НСДАП на массы. Полагаясь на свою испытанную тактику, он пустыми словами старался избегать ответов на неудобоваримые конкретные вопросы. Впрочем, в данном случае Гитлер мог сослаться на свое заключительное слово на мюнхенском процессе 1924 г.: «Судьба Германии — не в республике или в монархии, а в содержании этой республики или монархии. То, против чего я борюсь, это не государственная форма как таковая, а ее позорное содержание» 58. Подобного рода уклончивые высказывания отнюдь не помешали Гитлеру послать Геринга, кичившегося своими «аристократическими» манерами, в Голландию, где пребывал бежавший из Германии экс-кайзер. Гитлеровский эмиссар многозначительно намекнул Вильгельму и его весьма тщеславной супруге (которая, кстати, даже приехала в 1929 г. на съезд НСДАП) о возможности возвращения трона. Сам Гитлер старался всячески укрепить свои связи с экс-кронпринцем, которого он еще в 1925 —1926 гг. уверил, что видит «в восстановлении монархии венец своих стремлений». Однако в то время эго заявление не произвело никакого впечатления, ибо Гитлер, но выражению супруги кронпринца, выглядел еще слишком «жалким» аЭ. Но он перестал казаться таким, когда нацисты в 1930 г. и в последующие годы добились впечатляющих избирательных успехов. В 1932 г. экс-кронпринц уже часто выступал за «чудесное» движение Гитлера и, кроме того, старался, довольно небезуспешно, побудить своего венценосного отца, слово которого еще что-то значило для закоренелых монархистов, открыто заявить о своей симпатии к нацизму. Исключительное, более того — решающее, значение для дальнейшего развития событий в Германии имели те выводы, которые сделали из нацистской победы на выборах 1930 г. правые социал-демократические лидеры. Поскольку эти лидеры руководствовались не классовыми интересами пролетариата, а буржуазно-либеральным пониманием «демократии», их действия выродились в карикатуру на антифашизм. Отрицая присущее империализму стремление к реакции, руководство СДПГ считало, что фашизм исчезнет сам но себе. «Движению под знаком свастики,— писал социал-демократический «Форвертс» 3 декабря 1931 г.,— предназначена такая же судьба, какая постигала до сих пор все движения радикализированного экономическими кризисами среднего сословия,— разочарование и распад. Если удастся удержать плотину до тех пор, пока не схлынет волна, этим будет выиграно все». Но прежде всего руководство СДПГ, тесно связанное с буржуазным государством парламентского типа, боялось пролетарской революции больше, чем господства фашизма. Поэтому оно решительно боролось против единства действий рабочего класса, которое одно только и было в состоянии преградить путь наступлению фашизма и стать центром консолидации антифашистского движения, объединяющего все слои трудящихся. Лидеры социал-демократии видели главную задачу в том, чтобы не допустить сплочения пролетариата независимо от партийной принадлежности, ибо опасались, что развертывание единой антиимпериалистической борьбы приведет к росту коммунистического влияния среди жаждущих активных действий рабочих и в конечном счете создаст угрозу буржуазному строю, выдаваемому за «демократию». Верному своей традиционно антикоммунистической установке руководству СДПГ не оставалось потому ничего иного, как искать себе партнеров по борьбе против гитлеровцев среди буржуазных партий. Иначе говоря, таких союзников, которые со своих классовых позиций были недовольны лишь «социалистической» оболочкой нацизма и в той мере, в какой оболочка эта с него спадала, как совершенно неопасная маскировка, были готовы мириться с ним. Поскольку откровенно империалистические цели фашизма становились все более явными, нефашистские фракции буржуазии начинали относиться к НСДАП все более примирительно. В этих условиях руководство СДПГ все сильнее оказывалось в изоляции. На исходившие от этих фракций угрозы разрыва руководство СДПГ отвечало лишь бессильными протестами против усиливавшегося реакционного курса буржуазно-парламентских партий. Хотя руководители СДПГ браво заявляли, что их старая рабочая партия проявляет «железную решимость перенести центр тяжести и бросить всю свою политическую и профсоюзную мощь на решительную борьбу против германского фашизма»6', они своей буржуазной концепцией сами лишили себя возможности применить против угрожающего фашистского врага пролетарские средства борьбы. Эта концепция привела СДПГ к политике «умиротворения», а затем и на позицию соглашательства, венцом которой явилось политическое самоубийство социал-демократии. Если до выборов 1930 г. в рейхстаг социал-демократические лидеры еще выступали с парламентскими речами и вотумами недоверия президиальному курсу Брюнинга, то после 14 сентября они стали поддерживать канцлера Центра, видя в нем якобы последний (хотя, к сожалению, как они признавали, зиждущийся лишь на остатках «демократических правил игры») столп республики. Они изобрели выражение «меньшее зло». Оно означало, что для предотвращения «большего зла» — гитлеровской диктатуры — следует примириться с авторитарным стилем правления Брюнинга. Но поскольку клерикальный канцлер, как показано выше, совершенно сознательно вел дело к постепенной передаче государственной власти в руки правительства Гитлера — Гугенберга, в котором господствующую роль должны были играть нацисты, так называемая терпимость СДПГ (т. е. парламентская поддержка без претензии на право голоса) по отношению к кабинету Брюнинга означала не что иное, как поддержку тем, кто пролагал путь фашизму, а тем самым косвенно — поддержку самому фашизму. Свою политику «меньшего зла» СДПГ увенчала тем, что (как заметим мы здесь, несколько опережая события) на президентских выборах весной 1932 г. выступила за переизбрание архимилитариста Гинденбурга, против которого она в 1925 г. мобилизовывала массы и которого теперь превозносила как «человека чистых желаний и ясного суждения, преисполненного кантианского чувства долга»62. Мол, он-то и гарантирует сохранение конституции, он-то и преградит путь бандиту Гитлеру. Этим выборам предшествовали неудавшкеся переговоры Брюнинга о продлении парламентом срока пребывания Гинденбурга на президентском посту. В своих мемуарах Брюнинг цинично пишет: в один и тот же день утром он предложил Гитлеру за его согласие на продление срока президентства Гинденбурга скорое участие в «руководстве политикой», а вечером принял «господ из СДПГ». Им он заявил, что «не может взять на себя никакой гарантии насчет того, как будет развиваться тогда (после начала второго срока президентства Гинденбурга) внутренняя политика». Однако по их реакции на свое заявление канцлер понял, что, «несмотря на сильные опасения», они «в случае необходимости пошли бы на риск использования своей партии»63. Надо помнить, что эта проистекавшая из антикоммунистического ослепления готовность правых социал-демократических лидеров пойти на риск означала решение ради политики под «руководством Гитлера» пойти против германского рабочего класса, поставить на карту жизнь тысяч и тысяч антифашистов, в том числе и многих социал-демократов. Поэтому трудно представить себе более точную и имеете с тем более уничтожающую характеристику политики «меньшего зла». Полнейшая абсурдность этой политики СДПГ, якобы направленной на отражение фашистской опасности (т. е. на то, чтобы сделать ее поменьше), видна из того, что на практике она мирилась со все большим «меньшим злом». Сначала это был «только» содействовавший фашизму Брюнинг, с которым примирились; затем Гипденбург, который вскоре, как это можно было заранее предвидеть, оказался человеком, назначившим Гитлера на пост рейхсканцлера, и, наконец, 30 января 1933 г. даже... сам Гитлер! Ибо в этот роковой день альтернатива, выдвинутая руководством социал-демократии, гласила: пришедший к власти «конституционным путем» Гитлер — это «меньшее зло» по сравнению с тем Гитлером, который, будучи рассержен всеобщей забастовкой и сопротивлением, применил бы неприкрытое насилие. В своем противодействии созданию единого рабочего фронта правые социал-демократические лидеры дошли до прямо-таки преступного утверждения, будто отпор фашизму должен осуществляться путем борьбы против коммунизма. Признанный теоретик II Интернационала Карл Каутский, докатившийся до позорной роли герольда оппортунизма, не остановился в 1931 г. перед заявлением, будто разгром Советской власти в России послужит «предпосылкой разгрома фашизма в Европе»64. Оголтелый антикоммунизм, выразителем которого стал смещенный Шахтом бывший министр финансов Гиль- фердинг (член Правления СДПГ), решительное отмежевание социал-демократического руководства от коммунизма, его парламентская тактика фактического сотрудничества с заправилами президиального режима (которая к тому же давала нацистам, имевшим большинство в парламенте, возможность выдавать себя за последовательных противников выступавшего со все новыми и новыми чрезвычайными распоряжениями президиального канцлера), а также категорическое отклонение СДПГ внепарламентской борьбы против фашизма — все это делало явным тот факт, что тогдашние антисоциалдемократические тенденции среди коммунистов были (вопреки утверждениям буржуазной историографии) не причиной последующей ошибочной линии социал-демократии, а, совсем наоборот, реакцией на ее предательскую политику. Социал-демократическая политика «меньшего зла» оказалась столь роковой и потому, что она мешала явно усиливавшимся в КПГ стремлениям преодолеть имевшиеся среди коммунистов неправильные оценки социал-де- мократии в целом. Тем самым она углубляла ров между коммунистами и социал-демократами, который перед лицом грозной фашистской опасности надо было как можно скорее сообща засыпать. К числу таких неправильных оценок в первую очередь относился тезис о «социал-фашизме», выражавший ожесточение революционных рабочих против политики правых социал-демократических лидеров, которая объективно служила империалистическим интересам. В воз никновении этого тезиса сыграло свою роль все еще жившее в памяти немецких коммунистов возмущение открытой изменой социал-демократических лидеров принципам международного рабочего движения, когда фракция СДПГ 4 августа 1914 г. проголосовала за военные кредиты кайзеровскому правительству, сотрудничеством «социал-демократов большинства» с контрреволюционной военщиной в период Ноябрьской революции 1918 — 1919 гг. и другими действиями правых социал-демократических лидеров на пользу классовых врагов пролетариата. Это возмущение получило новый импульс, когда в 20-х годах социал-демократические политики, занимавшие почти все высшие посты в Германии и Пруссии, использовали свою власть лишь для действий, направленных против революционного движения. Достаточно напомнить убийство 31 берлинского рабочего во время первомайской демонстрации 1929 г. руководимой социал-демократами полицией, запрещение Союза красных фронтовиков. С гневом и отвращением воспринимали коммунисты становившееся с каждым днем все более очевидным благоволение многих социал-демократических чиновников злейшим врагам республики - гитлеровским фашистам, защиту государственными функционерами — социал-демократами банд нацистских погромщиков, введенные социал-демократическими полицей-президентами и направленные против революционных организаций запреты демонстраций, а также приказы стрелять в рабочих. В этой ситуации, когда социал-демократическая пресса и пропаганда в своем антикоммунистическом рвении стремились даже превзойти старые буржуазные партии, и возник тезис о «социал-фашизме». Он был призван не в последнюю очередь эмоционально воздействовать на рабочих социал-демократов, чтобы помочь им осознать коренные вопросы классовой борьбы. Однако на деле он усилил недоверие этих рабочих к коммунистам и затруднил установление контактов между членами и функционерами обеих рабочих партий. Но при всей необходимой и не допускающей никакого преуменьшения критике этого тезиса следует подчеркнуть: он был порожден стремлением высвободить трудящихся социал-демократов из тисков объективно содействовавшей фашизму политики, т. е. возник как оружие в борьбе против фашизма. Хотя пропаганда КПГ с самого начала и в последующем была направлена в основном против правых социал-демократических лидеров, срывавших установление единства действий рабочего класса, содержание этой пропаганды, а тем самым и ее конкретные функции явно изменились. До сих пор коммунисты обличали социал-демократи- ческое руководство прежде всего за отказ от провозглашенных ранее им самим целей — свержения классового господства буржуазии, установления социализма, т. е. за отказ от наступательной борьбы рабочего класса. Теперь коммунисты были вынуждены в гораздо большей степени обличать реформистскую и оппортунистическую политику, которая объективно помогала крайней реакции и препятствовала развертыванию пролетарской оборонительной борьбы против главного врага трудящихся — фашизма, который КПГ разоблачала и атаковала в качестве такового. Эта новая ориентация Коммунистической партии была ускорена выборами 14 сентября 1930 г., в которых КПГ увидела признак сильно возросшей фашистской опасности, создавшей новую расстановку политических сил и потребовавшей ведения борьбы с еще большей силой. Первоначально многие коммунисты считали главным итогом выборов прирост голосов, поданных за КПГ (с 3,3 до 4,6 млн.), а успех нацистов недооценивали, считая, что сторонники нацизма очень скоро убедятся в обмане со стороны своего руководства и это приведет к их отходу от фашизма б5. Однако такие ошибочные настроения были быстро преодолены. В своей первой речи в рейхстаге, 17 октября, Вильгельм Пик верно констатировал, что «фашизму не удалось вторгнуться в марксистский лагерь», но «прирост голосов за национал-социалистов — дело весьма серьезное»66. «Экономический кризис,— сказал он,— превратился в политический кризис буржуазной демократии, он заставляет буржуазию переходить к открытой фашистской диктатуре»6'. Вильгельм Пик считал результаты выборов тревожным сигналом, ибо они показали, «что массы под предлогом свержения или устранения капиталистической системы могут быть введены в заблуждение демагогической пропагандой, в то время как нацистская партия по всему своему составу и по всему своему руководству стремится к прямо противоположной цели»68. Анализ успеха фашистов на выборах 1930 г. Вильгельм Пик связал с «крупной задачей высвобождения из этого фронта тех масс, которые 14 сентября пошли за нациста ми»69. Такую задачу коммунисты стали осуществлять в дальнейшем с неустанной энергией, выдвигая все новые и новые инициативы. Они не ограничивались опровержением лживой фашистской пропаганды, разоблачением несостоятельной нацистской программы, бичеванием реакционной политики нацистских министров в земельных правительствах. Они не только показывали массам, что такая партия (которая, как отмечал Вильгельм Пик, имеет своими членами фабрикантов и руководители которой завтракают с директором банка Штауссом) не может бороться с капитализмом, но и в своей массово-политической работе учитывали уровень сознательности тех слоев населения, которые заражены нацистской идеологией. Не теряя из виду цель коммунистического движения — установление диктатуры пролетариата в объективных интересах всех трудящихся, включая и средние слои,— и не поступаясь пропагандой этой цели, КПГ училась в своей агитации среди мелких собственников (крестьян, ремесленников, кустарей и т. д.) более реалистически исходить из того факта, что эти люди еще далеки от понимания исторической необходимости ликвидации классового господства буржуазии, более того, считают его свержение делом невозможным. Но надо было показывать, что КПГ — единственная партия, которая отстаивает их экономические, демократические и культурные чаяния, что она не намерена использовать их бедственное материальное положение вопреки их собственным интересам. Образцом этого служил ряд детально разработанных КПГ программ помощи различным слоям населения — крестьянам, служащим, государственным чиновникам, мелким ремесленникам, мелким торговцам, квартиросъемщикам, молодежи, трудящимся женщинам. Эти программы КПГ обнародовала в 1931-м и начале 1932 г., положив их в основу своей антифашистской работы в массах. Вместе с тем коммунисты исходили из того, что политика отпора фашистской опасности будет иметь шансы на успех только в том случае, если удастся добиться коренного изменения рокового курса правых социал-демократических лидеров против единого рабочего фронта. Поэтому КПГ была вынуждена одновременно мобилизовывать пролетарские массы и на отпор гитлеровскому фашизму, и на мощное давление на оппортунистическое руководство Всеобщего объединения профсоюзов (АДГБ15). Это было чрезвычайно трудной задачей, требовавшей одновременно принципиального, но совершенно иного по своему характеру разоблачения гитлеровской клики, с одной стороны, и оппортунистов — с другой. Решить эту задачу одним махом было невозможно. Много лет спустя Вильгельм Пик критически говорил о политике КПГ в 1930 г.: «...огонь наступления одновременно направлялся и против нацистов, и против социал-демократии, хотя фашистская опасность уже стала актуальной, а подготовка войны с помощью нацистской партии — явной»'0. При этом коммунистическое руководство неуклонно стремилось к более точному определению задач борьбы как против правой социал-демократии, так и против фашизма. На январском (1931 г.) пленуме ЦК КПГ Эрнст Тельман отмечал, что «сегодня центральным лозунгом наших действий является массовая борьба против установления фашистской диктатуры»'1. Вместе с тем Эрнст Тельман вновь и вновь подчеркивал: ставить знак равенства между правым руководством СДПГ, с одной стороны, и низовыми социал-демократическими функционерами и рабочими — с другой, ни в коем случае нельзя. На массовом митинге в июне 1931 г. он говорил: «Мы спрашиваем вас, социал-демократические товарищи по классу: вы намерены бороться за Брюнинга или за социализм? Это ключевой вопрос, который ныне стоит перед каждым социал-демократическим рабочим, перед каждым социал-демократическим функционером. Следуя своему собственному классовому инстинкту, руководствуясь своим классовым сознанием, каждый социал-демократический рабочий должен сделать выбор, и этот выбор может быть только один: вместе с коммунистами против капиталистов, против фашизма, против правительства — пособника фашистской диктатуры, против Брюнинга и всех, кто входит в его фронт»'2. Несколько позже Эрнст Тельман категорически заявил: коммунисты не требуют от рабочих социал-демократов, «чтобы они сразу же превратились в коммунистов, признали нашу Программу, нашу конечную цель и сменили членские билеты СДПГ на наши. Мы требуем от них только одного: чтобы они боролись с нами против классового врага»'3. Однако на постоянное выдвижение коммунистами на первый план общих классовых интересов сторонников обеих рабочих партий социал-демократическое руководство реагировало усилением антикоммунизма, клеветой на КПГ и ее представителей, а также репрессиями против тех функционеров и членов СДПГ, которые участвовали в совместных с коммунистами акциях. Тем не менее на некоторых участках политических споров стало видно, что, несмотря на все трудности, представляется возможным создать зародыши и опорные пункты антифашистского единства действий, из которых может вырасти широкий пролетарский единый фронт. Это касалось прежде всего тех областей политической борьбы, где коммунисты и социал-демократы, силой обстоятельств побуждаемые к выступлению единым фронтом, самым непосредственным образом конфронтировали с фашизмом: отражение нацистского террора, отпор провоцируемым штурмовиками побоищам в залах собраний и на улицах, нападениям СА на локали (пивные, где по традиции собирались рабочие,— Перев.) рабочих организаций, на рабочие кварталы, «красные» поселки и садовые товарищества. Высказанное Эрнстом Тельманом сразу же после сентябрьских выборов предостережение: «...после своей победы на выборах фашисты развернут против миллионов немецких трудящихся еще более жестокую внепарламентскую борьбу» 74 — оправдалось самым горьким образом. В 1931 г. по всей Германии не было почти ни одного города, ни одной деревни, где бы натравленные Гитлером и его сатрапами команды фашистских погромщиков и убийц не творили свое черное дело. Контрреволюционное насилие, применявшееся прежде в кульминационные моменты политических схваток, теперь стало повседневным и обычным оружием классовой борьбы буржуазии. «Только с появлением вашей партии в политической борьбе,— бросил Вильгельм Пик фашистам в 1932 г., выступая в прусском ландтаге, — начались массовые убийства революционных рабочих» 75. Мужественно и самоотверженно давали отпор фашистским нападениям коммунисты, члены запрещенного Союза красных фронтовиков, вновь созданного Боевого союза против фашизма, Коммунистического союза молодежи Германии и других революционных организаций, а также члены возглавлявшегося социал-демократами «Рейхсбаннера» 16, Союза социалистической рабочей молодежи, реформистских рабочих спортивных союзов, профсоюзов и т. п. Все чаще коммунисты и социал-демократы, красные фронтовики и рейхсбаннеровцы объединялись для совместных оборонительных действий против фашистских нападений. Во многих случаях они приходили друг другу на помощь. Зачастую это приводило к договоренностям на местном уровне. Так возникали отряды пролетарской самообороны и комитеты борьбы, члены которых принадлежали к обеим рабочим партиям. Но эти начальные успехи пролетарского единства действий в совместной антифашистской борьбе были поставлены под угрозу антикоммунистической и по сути своей буржуазной политикой руководства СДПГ. Оно исключало из партии тех социал-демократов, которые приходили па помощь коммунистам или договаривались с ними о совместных действиях. Социал-демократическая пресса еще более злобно травила коммунистов, ставила их на одну доску с фашистскими громилами и даже выдвинула абсурдный тезис об угрозе республике «слева и справа». На взаимоотношениях между боровшимися против фашизма плечом к плечу социал-демократами и коммунистами отрицательно сказывалось и то, что подчиненная социал-демократам и возглавлявшаяся социал-демократическими чинами полиция многих земель (в том числе и Пруссии) жестоко подавляла все коммунистические инициативы по собиранию антифашистских сил, разгоняла дубинками революционные демонстрации протеста против нацистского террора. В то же время она щадила фашистских бандитов, потворствовала им и, более того, не раз принимала в уличных побоищах их сторону против революционных сил. В 1930 г. нацистами были убиты 41 и полицией — 36 рабочих. Примерно такое же количественное соотношение между нацистскими и полицейскими жертвами сохранялось и в 1931 и 1932 гг., когда в оборонительной борьбе против фашизма погибли в общей сложности 114 и 219 рабочих. Естественным следствием этого явилось озлобление коммунистов против правого социал-демократического руководства, а также рост неуверенности среди рейхсбаннеровцев.