<<
>>

Введение

Часть III состоит из трех глав, две из которых представляют собой критический обзор некоторых общих и частных проблем социологии познания, а третья, написанная в соавторстве с Полом Лазарсфель- дом, обобщает результаты ряда исследований в области социологии общественного мнения и массовых коммуникаций.

Сопоставление этих двух областей ни в коем случае не является случайностью. Ибо, несмотря на то что они развивались довольно независимо друг от друга, назначение настоящего введения состоит именно в том, чтобы выдвинуть следующую гипотезу: эффективному развитию каждой из этих областей могла бы помочь консолидация некоторых теоретических концепций, методов исследования и эмпирических открытий, которыми располагают они обе. Чтобы увидеть глубокое сходство между двумя этими областями, читатель должен только сравнить общие итоги социологии познания, изложенные в главе XIV настоящего издания, и общее резюме исследований в области массовых коммуникаций, сделанное Лазарсфельдом на симпозиуме «Современные тенденции развития социальной психологии» (материалы симпозиума вышли под редакцией Уэйна Денниса).

Действительно, обе области можно рассматривать как два вида, принадлежащих к общему роду — тому роду исследований, который интересуется взаимосвязями социальной структуры и массовых коммуникаций. Первое из этих направлений возникло и усиленно разрабатывалось в Европе, а другое до сих пор гораздо более распространено в Америке. Следовательно, если бы ярлыки не воспринимались буквально, социологию познания можно было бы отнести к «европейскому виду», а социологию массовых коммуникаций — к «американскому виду». (То, что эти ярлыки нельзя применять слишком строго, совершенно очевидно: помимо всего прочего, Чарлз Берд уже давно является представителем чисто американской разновидности социологии познания, тогда как Пол Лазарсфельд, например, проводил

некоторые из своих самых ранних исследований в области массовых коммуникаций в Вене.) Несмотря на то что обе эти разновидности социологии нацелены на изучение взаимосвязи между идеями и социальной структурой, каждая из них имеет свой собственный круг интересов.

Эти области представляют собой поучительные примеры двух принципиально различных центров развития социологической теории, описанных в предыдущих разделах настоящего издания (особенно в главах I и IV). В социологии познания работают главным образом теоретики глобального склада, для которых масштабность и значение проблемы оправдывают их увлеченность и интерес к ней, иногда несмотря на отсутствие в настоящее время возможности реально прорваться за пределы наивных умозрительных спекуляций и поверхностных умозаключений. В общем, представители социологии познания относятся к числу тех, кто высоко поднимает знамя со следующим девизом: «Мы не знаем, истинно ли то, что мы говорим, но по крайней мере это имеет значение».

Социологи и психологи, занятые изучением общественного мнения и массовых коммуникаций, чаще всего принадлежат к противоположному лагерю — лагерю эмпириков, и на их знамени начертан другой прославленный девиз: «Мы не знаем, имеет ли то, что мы говорим, какое-то особенное значение, но по крайней мере это истинно». Здесь ударение делается на систематизации данных, относящихся к предмету исследования, — данных, которые имеют статус доказательств, хотя и не являются абсолютно бесспорными. До сих пор, однако, почти никто не пытался соотнести эти данные с теоретическими проблемами, и большое количество практической информации ошибочно принималось за совокупность научных наблюдений.

Возможно, некоторый интерес (нетолько служебный, связанный с введением в часть III, но и самостоятельный) имело бы сравнение европейского и американского вариантов социологического изучения массовых коммуникации. Благодаря такому сравнению создается впечатление, что эти разные стратегии связаны с социальными структурами, образующими среду, в которой они развиваются; правда, на данном этапе можно только предположить, что, возможно, существуют некоторые связи между социальной структурой и социологической теорией, и это предположение служит всего лишь прелюдией к действительному исследованию данного вопроса.

Такое сравнение имеет и более отдаленную цель: оправдать консолидацию этих взаимосвязанных областей социологического исследования, добить

ся их удачной комбинации, которая обладала бы научными достоинствами обоих направлений и не имела бы их чрезмерной ограниченности.

Социология познания и исследование массовых коммуникаций: сравнительный анализ

Различные направления этих взаимосвязанных, взаимодополняющих, отчасти перекрывающих друг друга областей исследования носят составной характер и имеют ряд взаимосвязанных аспектов — свой специфический предмет исследования и специфическое определение проблем, свое понимание данных, свои процедуры исследования и социальную организацию своей исследовательской деятельности.

Предмет исследования и определение проблем

Европейская разновидность призвана выявлять социальные корни познания, исследовать, каким образом на познание и мышление влияет составляющая их среду социальная структура. Здесь основной предмет интереса — формирование обществом интеллектуальных перспектив. В этой дисциплине познание и мышление интерпретируются так широко, что и итоге они включают в себя почти все идеи и мнения, о чем я пишу в последующих главах. Тем не менее сердцевину этой дисциплины образует социологический интерес к социальному контексту такого познания, которое подтверждено более или менее систематическими доказательствами. Иными словами, социология познания больше всего интересуется интеллектуальной продукцией профессионалов, независимо оттого, идет ли речь о науке или философии, об экономической или политической мысли.

Американскую разновидность интересует главным образом общественное мнение, хотя она также проявляет некоторый интерес к современному состоянию познания (или уровню информированности, как его чаще всего понимают). Она концентрирует внимание на мнении, а не незнании. Конечно, их различия не столь велики, как различие между черным и белым. Не будучи произвольной, граница между ними тем не менее не является такой же резкой и определенной, как граница между странами.

Мнение незаметно переходит в знание, которое есть не что иное, как часть цнения, социально подтвержденная

особыми доказательствами. Точно так же, как мнение может перерасти в знание, так и кажущееся очевидным знание может просто выродиться во мнение. Но все же, за исключением пограничных ситуаций, различие межцу ними сохраняется; оно проявляется в различной ориентации европейской и американской разновидностей социологии массовых коммуникаций.

Если американский вариант прежде всего интересуется общественным мнением, массовыми мнениями, тем, что стали называть «поп-культурой», то европейский вариант сосредоточивается на более эзотерических доктринах, на тех сложных познавательных системах, которые при своем последовательном переходе в поп-культуру трансформируются и часто разрушаются.

Эти различия в общей ориентации сопровождаются другими различиями: европейский вариант, для которого предметом интереса служит познание, в конечном итоге имеет дело с интеллектуальной элитой; американский вариант, изучающий широко распространенные мнения, имеет дело с массами. Один концентрирует внимание на эзотерических доктринах немногих, другой — на экзотерических доктринах многих. Это расхождение интересов, как мы убедимся в дальнейшем, оказывает непосредственное воздействие на все исследовательские процедуры, на каждую их фазу; совершенно очевидно, например, что опрос, имеющий целью получение информации от ученого или писателя, будет отличаться от опроса, предназначенного для того или иного среза всего населения в целом.

Ориентации двух вышеназванных вариантов демонстрируют далее характерные для каждой из них корреляции тонких деталей. Европейская разновидность ссылается на когнитивный аспект, на познание; американская — на информацию. Знание подразумевает комп- лекс фактов и идей, тогда как информация не имеет подобного смысла и не употребляется для обозначения систематически связанных фактов или идей. Соответственно, американский вариант изучает отдельные фрагменты информации, доступные массам; европейский вариант обычно размышляет о структуре знания в целом, что доступно немногим.

Американский вариант делает упор на совокупности отдельных «лакомых кусочков» информации; европейский — на системах доктрин. Для европейского варианта важнее всего проанализировать систему общих принципов во всей их сложной взаимосвязи, постоянно имея в виду концептуальное единство абстрактного и конкретного, а также категоризацию (морфологическую или аналитическую). Для американского варианта важно обнаружить (например, благодаря применению метода факторного анализа) эмпирически сложившиеся кластеры идей (или установок). Один подчеркивает логи

ческие связи, другой — эмпирические- Европейский вариант интересуется политическими ярлыками только в том случае, если они приведут его к системам политических идей, которые он затем детально проанализирует во всей их сложности, стремясь продемонстрировать их (предполагаемую) связь с той или иной социальной стратой. Американский вариант интересуется только отдельными политическими убеждениями и только в том случае, если они дают исследователю возможность классифицировать («кодифицировать») людей в зависимости от общей политической этикетки или категории, которая, как затем можно установить (а не предположить), широко распространена в том или ином социальном слое. Если европейский вариант анализирует идеологию политических движений, то американский исследует мнения тех, кто принимает (или не принимает) участие в голосовании.

Можно и дальше выявлять и иллюстрировать эти разные точки приложения сил, но, пожалуй, сказанного достаточно, чтобы показать, что, имея общий предмет в широком смысле слова, европейская социология познания и американская социология массовых коммуникаций отбирают из него разные проблемы и дают им разные интерпретации. И постепенно, само собой, складывается впечатление, которое можно прямолинейно и упрощенно выразить следующим образом: в американском варианте исследователь знает, о чем говорит; знает он и о том, что знает мало. В европейском варианте исследователь не знает, о чем он говорит; не знает он и том, что доля незнания очень велика.

Оценки данных и фактов

В европейском и американском вариантах исследователи по-раз- ному представляют себе, из чего состоят сырые, необработанные эмпирические данные; что необходимо для того, чтобы эти данные превратились в установленные, общепринятые факты; каково место этих фактов, скомпонованных самым различным образом, в развитии социологии. В целом европейский вариант гостеприимно и даже сердечно принимает кандидатов на статус эмпирических данных. Впечатление, вынесенное из некоторых документов, особенно если эти документы относятся к достаточно отдаленному времени или месту, будет принято в качестве факта, относящегося к широко распространенным течениям мысли или общепринятым доктринам. Если интеллектуальный статус автора достаточно высок и сфера его компетенции достаточна широка, то его впечатления (иногда случайные) о преобладаю

щих мнениях обычно будут восприниматься как эмпирические данные. Когда подбираешь примеры, иллюстрирующие эту мысль, приходишь в замешательство от их обилия.

Например, Маннгейм часто дает обобщенную характеристику умонастроения «низших классов в постсредневековом периоде», утверждая, что «только постепенно, шаг за шагом, они приходят к осознанию своего социально-политического значения». Он может также считать не только важной, но и истинной следующую мысль: «Все прогрессивные группы полагают, что идея предшествует действию»; при этом он думает, что данная мысль полностью является результатом наблюдения, а не определения. Или, например, он может выдвинуть поучительную гипотезу, подобную нижеследующей и состоящую из нескольких фактуальных допущений: «...чем активнее господствующая партия сотрудничает с другими в рамках парламентской коалиции, чем больше она утрачивает свои первоначальные утопические импульсы и связанные с ними широкие перспективы, тем в большей мере ее энергия, направленная на преобразование общества, вероятно, превратится в интерес к отдельным конкретным деталям. Параллельно с изменениями, которые можно наблюдать в сфере политики, происходят изменения в научных воззрениях, которые становятся конформистскими по отношению к требованиям политики; иными словами, то, что когда-то было просто формальной схемой и абстрактным общим воззрением, превращается в исследование специфических частных проблем». Даже если такое утверждение — гипотетическое и почти аподиктическое — является истинным, то все же оно проливает свет главным образом на то, что испытывает и, пожалуй, случайно замечает интеллектуал, живущий в политическом обществе; это служит для него искушением и побуждает рассматривать подобное суждение как факт, а не как гипотезу. Более того, создается впечатление (как это часто бывает в европейской разновидности), будто данное утверждение улавливает такое множество эмпирических деталей, что читатель лишь изредка продолжает думать о том, что необходимы широкие эмпирические исследования, прежде чем это утверждение можно будет считать чем-то большим, чем интересная гипотеза. Оно быстро обретает незаслуженный им статус факту- ального (эмпирического) обобщения.

Следует отметить, что высказывания, подобные тем, которые мы извлекли из социологии познания, обычно относятся к историческому прошлому и, по-видимому, обобщают типичное или модальное поведение большого количества людей (целых социальных слоев или групп). В каком-либо строгом эмпирическом смысле данные, подтверждающие такие широкие обобщающие утверждения, разумеет-

ся, в систематической форме не собирались по той уважительной и достаточной причине, что их негде было обнаружить. Мнения тысяч рядовых людей в далеком прошлом можно только угадать или воссоздать в воображении; они действительно затерялись в истории, если только не признать удобную выдумку, позволяющую сегодня считать доказанными социальными фактами впечатления по поводу массового или коллективного мнения, сложившиеся у нескольких современных исследователей.

В противоположность всему этому американский вариант делает упор прежде всего на том, чтобы установить факты, относящиеся к исследуемой ситуации. Прежде чем пытаться определить, почему именно те, а не иные направления мышления больше склонны к «исследованию отдельных специфических проблем», сначала следует попытаться узнать, так ли это. Разумеется, эта направленность, как и направленность европейского варианта, имеет свои недостатки. Очень часто чрезмерный интерес к эмпирической проверке приводит к преждевременному отказу от выдвижения непроверенных гипотез: постоянно работая только с эмпирическим материалом, невозможно что-либо разглядеть за пределами своей непосредственной задачи.

Европейский вариант с его большими целями склонен пренебрежительно относиться к установлению тех самых фактов, которые он намерен объяснить. Оставляя без внимания трудную и зачастую трудоемкую задачу — определение того, какие факты относятся к изуча-; емому им вопросу — и сразу же переходя к объяснению предполагаемых фактов, представитель социологии познания может преуспеть только в том, чтобы поставить телегу впереди лошади. Как знает каждый, если эта процедура вообще способствует движению, то только движению вспять: пожалуй, это так же справедливо в сфере познания, как и в области транспорта. Но еще хуже, если случайно лошадь совсем исчезнет и теоретическая телега останется неподвижной до тех пор, пока в нее не впрягут новые факты. В таком случае спасение состоит в том, что, как это не раз бывало в истории науки, объяснительная идея оказывается плодотворной даже в тех случаях, когда факты, которые она первоначально была призвана объяснить, как оказывалось позже, вообще не были фактами. Но вряд ли стоит рассчитывать на эти плодотворные ошибки.

Американский вариант с его узким углом зрения настолько сосредоточен на том, чтобы установить факты, что лишь случайно принимает во внимание теоретическую уместность однажды установленных фактов. Здесь проблема состоит не в том, что телега и лошадь поменялись местами; скорее проблема заключается в том, что слишком часто теоретической телеги вообще нет. Лошадь действительно

может продвигаться вперед, но так как она не тянет за собой телегу, то ее быстрое продвижение совершенно бесполезно, если только не появится какой-нибудь запоздалый европеец, чтобы прицепить к ней свою повозку. Однако, как мы знаем, теории ex post facto[602] довольно- таки подозрительны.

Это различие ориентаций по отношению к фактам и данным проявляется также в выборе предмета исследования и в определении проблем. Американский вариант с его подчеркнутым интересом к эмпирическому подтверждению уделяет мало внимания историческому прошлому, так как адекватность данных, относящихся к общественному мнению и групповым мнениям прошлого, становится подозрительной, если судить о них по критериям, применяющимся к сопоставимым данным, характеризующим групповые мнения в настоящее время. Этим можно отчасти объяснить американскую тенденцию иметь дело главным образом с краткосрочными проблемами — реакцией на пропагандистские материалы, экспериментальным сравнением эффективности пропаганды в различных средствах массовой информации и т.д. Фактическое пренебрежение историческим материалом возникает не из-за отсутствия интереса или из-за непонимания важности долгосрочных следствий, но исключительно из-за убежденности в том, что исторические исследования требуют данных, которые невозможно получить.

Европейская группа с ее более гостеприимным отношением к импрессионистским массовым данным может позволить себе интересоваться такими долгосрочными проблемами, как динамика политических идеологий, связанная с системами классовой стратификации (а не просто с перемещением индивида из одного класса в другой в пределах дайной системы). Исторические данные европейских исследователей обычно базируются на допущениях, эмпирически исследованных американцами применительно к настоящему времени. Таким образом, Макс Вебер (или любой из многочисленного племени его эпигонов) может писать о пуританизме, получившем широкое распространение в семнадцатом веке, обосновывая свои фактуальные заключения с помощью литературы, созданной теми немногими, кто описал свои мнения и свои впечатления от мнений других людей в книгах, которые мы читаем теперь. Но, разумеется, при этом остается незатронутым и, более того, в принципе незатрагиваемым вопрос, имеющий самостоятельное значение: в какой степени мнения, описанные в книгах, выражают мнения гораздо большего числа людей, которые, поскольку ход истории нельзя остановить, образуют абсолютно молча

ливое большинство (не говоря уже о различных стратах этого большинства). Эта связь между тем, что обнаруживается в публикациях, и действительными мнениями (или установками) населения, которая в европейском варианте считается сама собой разумеющейся, в американском варианте становится проблемой, подлежащей исследованию. Когда в газетах, или журналах, или книгах высказывается мнение, что они выражают перемены, происходящие в системе мнений или в общем мировоззрении, и эти изменения условно принимаются за отражение изменений, происходящих в мнениях и взглядах ассоциированного населения (класса, группы или региона), то представители американского варианта (даже не самые радикальные эмпирики) продолжают указывать на то, что было бы очень важно «открыть несколькими независимыми способами установки всего населения в целом. В данном случае верификация могла бы быть произведена только с помощью опросов одного и того же среза населения в два разных периода, чтобы убедиться в том, действительно ли изменение ценностей, о котором можно судить по изменению концентрации соответствующих материалов в журнале (или каком-либо ином средстве массовой информации), отражает изменение ценностей у их носителей среди населения»*. Но так как методики для опросов различных срезов народонаселения в далеком прошлом еще не созданы и, таким образом, нам остается только проверять впечатления, полученные из разрозненных исторических документов, то американские представители социологии массовых коммуникаций стремятся ограничиться историческим настоящим. Возможно, систематизируя сырые материалы, характеризующие общественное мнение, верования и познание сегодня, они помогают заложить основы будущей социологии познания, представители которой будут завтра эмпирически исследовать долгосрочные тенденции развития общественного мнения, верований и познания.

Если европейский вариант предпочитает исследовать долгосрочные процессы с помощью исторических данных, причем некоторые из этих данных, относящиеся к групповым и массовым мнениям, могут быть оспорены, а выводы тем самым опровергнуты, то американский вариант предпочитает тщательно изучать краткосрочные ситуации, используя при этом данные, которые полностью соответствуют требованиям решения научной проблемы, и ограничиваясь непосредственными реакциями индивидов на конкретную ситуацию, вырванную из длительных временных интервалов истории. Однако, эмпирически исследуя более ограниченную проблему, он, разумеется, может быть отрезан от тех самых проблем, которые представляют

наибольший интерес. Европеец высоко поднимает знамя с девизом, который провозглашает необходимость изучения именно тех проблем, которые его больше всего интересуют, даже если они носят чисто спекулятивный характер; американец высоко поднимает стяг с девизом, утверждающим адекватность эмпирических исследований во что бы то ни стало, даже ценой отказа от проблемы, которая вызвала к жизни данное исследование.

Эмпирическая строгость американской концепции приводит ее к закономерному самоотрицанию, когда значительные долгосрочные изменения идей, связанные с изменениями социальной структуры, очень часто не считаются подходящим объектом для исследования; спекулятивные наклонности европейской концепции приводят к самооправданию всех ее прегрешений и позволяют принимать за факты свои впечатления о массовых процессах, так что немногие нарушают неписаное правило — избегать «трудных» вопросов о том, какие доказательства в конечном итоге подтверждают эти мнимые факты, относящиеся к массовому поведению или вере.

Именно поэтому европейский вариант говорит о серьезных вопросах, но без достаточных эмпирических доказательств, тогда как американский вариант говорит о возможно более тривиальных вопросах, но соблюдает при этом эмпирическую строгость. Европейский вариант пользуется воображением, американский — анализирует и исследует; американский вариант исследует краткосрочные проблемы, европейский умозрительно рассматривает долгосрочные.

Сначала, повторяю, следует рассмотреть, по каким вопросам строгость одной из этих концепций и широта другой неизбежно приходят в противоречие друг с другом, а потом разработать средства, позволяющие их совместить.

Исследовательские методики и процедуры

Оба варианта проявляют характерные отличия в своем отношении к исследовательским методикам по сбору данных и их последующему анализу.

Для представителя европейской социологии познания сам этот термин — «исследовательская методика» — звучит отчужденно и недружелюбно. Считалось интеллектуально унизительным четко выделять прозаические детали того, каким образом проводился анализ в социологии познания. Европейский социолог испытывает такое чувство, как будто прослеживать свои корни в истории, дискурсивной философии и гуманитарных науках — значит выставлять напоказ все

вспомогательные конструкции, делающие возможным его анализ, и, что еще хуже, проявлять чрезмерную заботу именно об этих вспомогательных конструкциях, тогда как ее следовало бы уделить только конечной структуре. В этой традиции роль исследовательской методики не заслуживает ни высокой оценки, ни осмысления. Разумеется, существуют установленные и тщательно разработанные методики для проверки подлинности исторических документов, определения их вероятной даты и т.п. Но методики для анализа данных, а не для установления подлинности документов не привлекают почти никакого внимания.

Совсем по-другому обстоит дело с американским исследователем массовых коммуникаций. На протяжении последних десятилетий, когда предпринимались систематические исследования в этой области, был продемонстрирован широкий круг методик. Бесчисленное множество самых разнообразных методик интервьюирования (интервьюирование групповое и индивидуальное, не содержащее определенных установок и структурированное, поисковое, ведущее поиск во многих направлениях и сфокусированное на чем-либо одном, единичное, профилированное и повторяющееся социально-групповое); опросники; тесты по определению мнений и установок; шкалы установок (шкалы Терстона, Гутмана и Лазарсфельда); контролируемый эксперимент и контролируемое наблюдение; контент-анализ во всех его разновидностях (знаково-символический, предметно-пунктуальный, тематический, структурный и оперативный); программный анализатор Лазарсфельда — Стентона — вот лишь немногие примеры разнообразных процедур, созданных для исследования массовых коммуникаций[603]. Само изобилие американских методик по контрасту только подчеркивает скудость европейского списка методик. Этот контраст наверняка поможет обнаружить другие грани различия между двумя ориентациями социологического исследования коммуникаций. Критерием, по которому можно судить о более общей методологической ориентации европейского и американского вариантов, является их отношение к проблеме надежности наблюдений. Для европей

ского исследователя проблемы надежности (под которой понимается согласованность независимых наблюдений одного и того же материала) не существует. В общем, каждый, кто изучает социологию познания, по-своему пользуется своими способностями, чтобы установить содержание и смысл своих документов. Предположение о том, что документ, который он уже проанализировал, должен быть независимо от него проанализирован другими, чтобы установить степень надежности, то есть степень согласия между несколькими наблюдателями одного и того же материала, будет рассматриваться как оскорбление, нанесенное честности или достоинству исследователя. Оскорбление станет только менее вызывающим, если исследователь далее заявит, что большие расхождения между подобными независимыми анализами должны вызвать сомнение в адекватности того или иного из них. Само понятие надежной категоризации (то есть того, в какой мере совпадают две независимые категоризации одного и того же эмпирического материала) очень редко получало свое выражение в исследовательских целях представителя социологии познания.

Это систематическое пренебрежение проблемой надежности, возможно, было унаследовано представителем социологии познания от историков, входящих в число его интеллектуальных предшественников. Ибо в работах историков разнообразие интерпретаций обычно считается не проблемой, которую нужно разрешить, а роком. Оно признается (если признается вообще) с покорностью судьбе, смешанной с некоторой гордостью за артистическое и, следовательно, индивидуализированное многообразие наблюдений и интерпретаций. Так, в своем введении к первому, основополагающему тому задуманного им четырехтомника, посвященного Томасу Джефферсону, Дюма Мэлон делает следующее заявление, довольно точно характеризующее также позиции других историков относительно их собственной работы: «Другие исследователи будут интерпретировать того же самого человека и те же самые события по-другому: это практически неизбежно, так как он был центральной фигурой исторических дискуссий, эхо которых все еще доносится до нас»*.

Эта доктрина различных интерпретаций одних и тех же событий настолько широко распространилась среди историков, что в той или иной форме она почти наверняка присутствует в предисловиях к большинству исторических трудов. Если история укладывается в традиции гуманитарных дисциплин, литературы и искусства, эта концепция сразу же становится понятной. В контексте искусства это провозглашение возможности любой конечной интерпретации (хотя бы и чисто условное) в одно и то же время служит и выражением професси

ональной скромности, и описанием постоянно повторяющегося опыта: историки обычно многократно пересматривают интерпретации людей, событий и социальных движений. Именно по этой причине ученые тоже не ожидают «конечной» интерпретации, хотя их отношение к многообразию интерпретаций совсем другое.

Чтобы понять эту подспудную установку по отношению к надежности, выраженную историками и представителями социологии познания, нам не требуется порывать с доктриной неизбежного многообразия интерпретаций. Но мы лучше поймем эту доктрину, если сопоставим ее с точкой зрения, обычно встречающейся в трудах ученых, особенно физиков, и в меньшей степени — в трудах социологов. Там, где историк спокойно и даже с какой-то веселой покорностью судьбе ожидает появления различных интерпретаций одних и тех же данных, его коллеги-ученые считают это признаком временной неустойчивости, порождающей сомнения как в надежности наблюдения, так и в адекватности интерпретации. Как странно звучало бы предисловие в работе по химии, где утверждалось бы (как это делают историки), что «другие будут по-другому интерпретировать те же самые данные, касающиеся окисления; это практически неизбежно...». Действительно, в науке могут существовать и часто существуют различные теоретические интерпретации; это не является предметом спора. Однако эти различия рассматриваются как свидетельство неадекватности концептуальной схемы, а возможно, и исходных наблюдений, и исследование предназначено именно для того, чтобы устранить эти различия. Действительно, именно потому, что все усилия концентрируются на успешном устранении из науки различных интерпретаций, а консенсус призван заменить многообразие мнений, мы справедливо можем говорить о кумулятивной природе науки. Кумулятивность требует, помимо всего прочего, исходных наблюдений. К тому же искусство — именно потому, что оно концентрирует свое внимание на различиях, которые служат выражением индивидуальности и личности художника, если не на его частных восприятиях, — в этом смысле не является кумулятивным. Труды по искусству кумулятивны в некотором ограниченном смысле — в том смысле, что они делают доступными для людей все больше произведений искусства; все они могут быть рядоположены. Тогда как научные труды как бы надстраиваются один над другим, образуя при этом структуру, состоящую из взаимосвязанных, подтверждающих друг друга теорий, и обеспечивающую понимание многочисленных наблюдений. Если иметь в виду эту цель, то, разумеется, надежность наблюдения совершенно необходима.

Это краткое отступление по поводу возможного источника безразличного отношения европейского варианта к надежности как ме

тодологической проблеме может пролить свет на основания его более общего безразличия к методам исследования. В социологии познания сохраняется в качестве самой основной ориентация познания на гуманитарные науки, а вместе с ней — антипатия к стандартизации данных наблюдения и их интерпретаций.

Напротив, в американском варианте интерес к методологии усиливает систематическое обращение к таким проблемам, как проблема достоверности. Как только этим проблемам начинают уделять систематическое внимание, их природа становится все более понятной. Например, такие открытия, как открытие американского исследователя массовых коммуникаций, который утверждает, что с точки зрения контент-анализа высказывание «чем сложнее категория, тем ниже надежность» относится к такому типу, который просто не встречается в европейской социологии познания. Этот пример показывает также, какова цена, заплаченная за методологическую точность на этой ранней стадии развития социологии. Ибо с тех пор как было установлено (без всяких исключений), что надежность уменьшается по мере того, как возрастает сложность системы категорий, производилось заметное давление в пользу работы с самыми простыми, одномерными категориями, чтобы достичь высокой надежности. В своем крайнем пределе контент-анализ будет иметь дело с такими абстрактными категориями, как «благоприятный, нейтральный, неблагоприятный», «положительный, нейтральный, отрицательный». Это часто сводит на нетту самую проблему, которая вызвала к жизни данное исследование, причем ее необходимой замены релеватными в теоретическом отношении фактами не происходит. С точки зрения европейского исследователя, это пиррова победа. Она означает, что надежность была достигнута за счет отказа от теоретической релеват- ности.

Может показаться, что мы слишком серьезно воспринимаем чисто риторические фигуры и тем самым допускаем, что европейский и американский подвиды в действительности представляют собой отдельные интеллектуальные виды, не способные к скрещиванию и не имеющие общего потомства. Конечно же, это не так. Приведем конкретный пример: в последней главе этой книги говорится о возможном использовании метода контент-анализа в социологии познания; этот метод предназначен для того, чтобы исследователь мог систематически (а отнюдь не импрессионистски) концентрировать свое внимание на работе английских ученых семнадцатого века и установить — не окончательно, но объективно, — в какой мере потребности экономики связаны с направлением научных исследований этого периода.

Как можно было предположить (это предположение уже высказывалось выше, причем имеются указания на то, что оно ни в коей мере не является просто социологическим), признание достоинств каждого варианта следует совместить с отказом от их недостатков. В некоторых случаях так и было сделано. Такое взаимное оплодотворение создает здоровый гибрид, обладающий интересными теоретическими категориями одного из родителей и методами эмпирического исследования другого. Контент-анализ популярных биографий в популярных журналах, выполненный Лео Лоуенталем, представляет собой многообещающий образец того, чего можно ожидать, когда такой союз станет более частым[604]. Прослеживая изменения в содержании этих популярных биографий — переход от «идолов производства» к «идолам потребления», — Лоуенталь пользуется категориями, заимствованными из важной европейской традиции в социальной теории. А чтобы определить, является ли это изменение действительным или мнимым, он заменяет импрессионизм европейского варианта систематическим контент-анализом американского. Гибрид явно превосходит каждую из двух чистых пород.

Другой областью исследований, в которой интерес к методикам у представителей европейского варианта полностью отсутствует, а у представителей американского варианта чрезвычайно высок, является проблема аудитории, то есть проблема потребителей культуры. Европейский вариант отнюдь не игнорирует то обстоятельство, что доктринам, если они хотят быть эффективными, требуется аудитория; однако он не занимается этим сколько-нибудь систематически и серьезно. Он пользуется случайными, неполными и непроверенными данными. Если книга имела громкий успех, если число изданий можно установить, если в некоторых случаях можно определить также число распространенных экземпляров, то по условиям европейской традиции можно предположить, что все это говорит об аудитории нечто значимое. Рецензии, выдержки из случайных дневниковых записей отдельных читателей, импрессионистские догадки и предположения современников также считаются впечатляющими и значительными свидетельствами о размере, природе и составе аудитории и о ее реакциях.

В американском варианте, разумеется, многое обстоит по-другому. То, что является большим пробелом в исследовательской стратегии европейской социологии познания, становится основным предметом интереса в американских исследованиях массовых коммуни

каций. Были разработаны продуманные и точные методики измерения не только размера аудитории некоторых массмедиа, но также ее состава, предпочтений и, до некоторой степени, даже ее реакции.

Одной из причин того, что изучению аудитории уделяется не одинаковое внимание, является различие центральных проблем в двух областях социологии. Представитель социологии познания прежде всего ищет социальные детерминанты, определяющие перспективы интеллектуала, то, как он пришел к своим идеям. Следовательно, аудитория обычно интересует его только в том случае, когда она оказывает воздействие на интеллектуала; для него достаточно принимать ее во внимание только тогда, когда ее принимает во внимание интеллектуал. С другой стороны, исследователь массовых коммуникаций почти с самого начала интересуется прежде всего воздействием mass media на аудиторию. Европейский вариант обращает внимание главным образом на структурные детерминанты мышления; американский — на социально-психологические последствия распространения того или иного мнения. Один сосредоточивается на источнике, другой — на результате. Европейский вариант задается вопросом, каким образом вообще появились именно эти идеи; американский вариант — вопросом о том, каким образом эти идеи, возникнув, воздействуют на поведение.

Поняв эти различия интеллектуальной ориентации, легко понять, почему европейский вариант пренебрегал исследованием аудитории и почему американский вариант был так привержен этому. Можно также задаться вопросом, не определяются ли эти центры интеллектуальной сосредоточенности, в свою очередь, структурным контекстом, в котором они возникают. Существуют указания на то, что дело обстоит именно таким образом. Как отмечали Лазарсфельд и другие авторы, исследования в области массовой коммуникации получили широкое распространение в ответ на требования рынка. Жесткая конкуренция между некоторыми mass media и некоторыми агентствами в каждом из mass media вызвала экономический спрос на объективное измерение размера, состава и реакций аудитории (тех или иных газет, журналов, радио и телевидения). В своей погоне за максимальной отдачей от каждого доллара, вложенного в рекламу, каждое средство массовой коммуникации, каждое агентство начинает очень хорошо улавливать возможные изъяны в критериях оценки аудитории, применяемых их конкурентами, оказывая тем самым большое влияние на развитие точных и объективных методов измерения, нелегко уязвимых для критики. В добавление к подобному рыночному давлению, большое внимание количественным методам оценки аудитории стали уделять современные военные в связи с их заинтересованнос

тью в пропаганде, так как спонсоры хотят знать, достигает ли пропаганда (так же как и реклама) той аудитории, для которой она предназначена, и приносит ли она ожидаемые результаты. В академическом сообществе, где широкомасштабное развитие получила социология познания, не было ни такого же сильного и интенсивного экономического давления наметодики объективного измерения аудитории, ни (что случалось довольно часто) соответствующего исследовательского персонала, необходимого для того, чтобы проверить эти измерения, как только они (в предварительном порядке) были проведены. Это различие социальных контекстов двух областей привело к тому, что в них сложились различные (и хорошо различимые) центры проявления исследовательского интереса.

Эти рыночные и военные требования не только содействовали возникновению большого интереса к методам измерения аудитории утех, кто изучает массовые коммуникации; они также помогли сформулировать категории, с помощью которых аудиторию описывают и измеряют. Но больше всего помогает определить категории и идеи исследования его цель. Соответственно, первоначально категориями измерения аудитории были категории стратификации дохода (такого рода данные, очевидно, важны для тех, кто в конечном итоге заинтересован в продаже и маркетинге своих товаров), пола, возраста и образования (это, очевидно, очень важно для тех, кто хочет наладить выпуск рекламы, лучше всего подходящий для того, чтобы достичь конкретных групп). Однако поскольку такие категории, как пол, возраст, образование и доход, обычно соответствуют некоторым из основных статусов социальной структуры, то процедуры, созданные для измерения аудитории исследователями массовых коммуникаций, представляют большой интерес также и для социолога.

Здесь мы снова заметим, что социально обусловленное выделение определенных интеллектуальных проблем может отвлечь внимание исследователей от других проблем, представляющих такой же или еще больший интерес, но считающихся менее ценными для непосредственных рыночных или военных целей. Непосредственная задача прикладного исследования иногда затеняет долгосрочные задачи Фундаментальных исследований. Динамические категории, не имеющие прямого отношения к коммерческим интересам, например, категория «ложного сознания» (операциональноопределяемая, например, явным расхождением между объективно низким экономическим статусом и идеологической идентификацией с высшими экономическими стратами), или различные типологии экономически мобильных индивидов пока еще играют незначительную роль в описании аудитории.

В то время как европейский вариант (социология познания) для получения различных интеллектуальных и культурных результатов редко обращался к исследованию аудитории, американский вариант (исследование массовых коммуникаций) делал это очень часто, и категории этого исследования до недавнего прошлого формировались не столько потребностями социологической или психологической теории, сколько практическими потребностями тех групп и агентств, которым требовалось исследовать аудиторию. Под прямым давлением рынка и в силу военных надобностей были созданы точные методики исследования, которые первоначально несли на себе отпечаток своего происхождения; в большой мере они обусловлены практическими целями, для которых они первоначально были предназначены.

Вопрос о том, становится ли впоследствии эта процедура исследования независимой от своего социального происхождения, сам по себе представляет интерес для социологии познания. При каких условиях исследования, вызванные к жизни рыночными и военными интересами, добиваются функциональной автономии, которая позволяет включить их методики и открытия в общую сферу социологии? Возможно, здесь имеется параллель (настолько самоочевидная, что мы вообще ее не замечаем) с тем, что происходило в физике в семнадцатом столетии. Вспомним, что в это время не старые университеты, а новые научные общества стимулировали экспериментальный прогресс науки, и сам этот импульс был связан с практическими потребностями, обусловившими развитие физических дисциплин. Точно так же в настоящее время индустрия и правительство вкладывают в исследование массовых коммуникаций большие капиталы, чтобы поддержать социологические исследования, необходимые для их собственных целей, — поддержать там и тогда, где и когда университеты не хотят или не могут оказать такую поддержку. Со временем были созданы методики, обучен персонал, получены результаты. По-видимому, в наши дни этот процесс продолжается, и по мере того как проявления действительной и потенциальной ценности исследования привлекают внимание университетов, те обеспечивают необходимые для исследований (фундаментальных и прикладных) ресурсы — каюв этой, так и в других отраслях социологии. В дальнейшем было бы интересно проследить: не слишком ли исследования, ориентированные на потребности правительства и индустрии, подвержены давлению проблем, требующих немедленного решения и почти не дающих повода обратиться к более фундаментальным проблемам социологии? Не находим ли мы, что социология еще недостаточно продвинута, а индустрия и правительство еще недостаточно созрели, чтобы оказать такую же широкомасштабную поддержку социологии, какую они ока

зывают физике? Эти вопросы вытекают непосредственно из социальной истории исследований в области массовых коммуникаций, но они имеют прямой интерес для представителей социологии познания.

Социальная организация исследования

Как в отношении предмета исследования, определения проблем, понимания эмпирических данных и методологических установок, так и в отношении организации исследовательских кадров европейский и американский варианты также занимают разные позиции. Европейцы обычно работают как ученые-одиночки, изучая публикации, которые можно получить в библиотеках, и, может быть, пользуясь помощью одного-двух сотрудников, постоянно работающих под их прямым наблюдением. Американцы же все больше работают как исследовательские команды или как большие исследовательские организации, включающие несколько команд.

Эти различия в социальной организации исследования подпитывают остальные различия, о которых мы говорили выше. Например, они усиливают различие установок относительно процедур исследования и относительно таких методологических проблем, как та, которую мы вкратце рассматривали, — проблема надежности.

Несомненно, европейские ученые-одиночки, работающие в области социологии познания, абстрактно осознают необходимость надежной категоризации своих эмпирических данных, поскольку их исследования вообще включают в себя систематические эмпирические данные. Не вызывает сомнений также и то, что обычно они стремятся создать, а может быть, и создают логически непротиворечивые, последовательные классификации на основе собранных ими материалов, придерживаясь определенных критериев классификации в тех, очевидно, редких случаях, когда они ярко выражены. Но ученый-одиночка не должен именно в силу самой структуры своей рабочей ситуации систематически иметь дело с надежностью как с методологической проблемой. Маловероятно, чтобы какой-нибудь другой ученый, занимающий совсем другое место в академическом сообществе, независимо от него случайно собрал бы точно такой же эмпирический материал, пользуясь точно такими же категориями и критериями их определения, осуществляя те же самые интеллектуальные операции. Маловероятен и другой, противоположный вариант — намеренное точное воспроизведение одного и того же исследования. Следовательно, при организации работы европейского ученого вряд ли возникнет ситуация, требующая то него систематичес

ки заниматься трудной проблемой надежности наблюдений или надежности анализа.

С другой стороны, совсем другая социальная организация американских исследований в области массовых коммуникаций явочным порядком привлекает внимание ктаким методологическим проблемам, как надежность. Эмпирические исследования в области массовых коммуникаций обычно требуют систематического охвата большого количества данных. Данных так много, что обычно ученый, работающий в одиночку, не в состоянии их систематизировать, и рутинные операции оборачиваются такой тратой времени, что он не в силах этого возместить. Если эти исследования вообще должны быть выполнены, они требуют совместной работы нескольких исследователей, объединенных в команды. Свежие примеры тому дают Лассуеловский проект исследования военных коммуникаций в библиотеке Конгресса, Ховлан- довская секция массовых коммуникаций в исследовательском отделении отдела информации и образования армии США и отдел исследования коммуникаций в Бюро прикладных социальных исследований Колумбийского университета.

При такой организации исследований проблема надежности начинает играть столь важную роль, что ею уже нельзя пренебречь или не заниматься. Потребность в надежности наблюдений и анализа, которая, разумеется, существует во всей области исследований в целом, становится более различимой и более настоятельной в миниатюрных пределах исследовательской команды. Разные исследователи, работая с одним и тем же эмпирическим материалом и выполняя одни и те же операции, вероятно, должны получить одинаковые результаты (в приемлемых границах разброса). Таким образом, сама структура непосредственной рабочей группы, включающей несколько разных сотрудников, усиливает постоянную заботу науки (в том числе и социологии) об ее объективности, то есть межличностной и межгруп- повой надежности данных. Прежде всего, если содержание массовых коммуникаций классифицируется или кодифицируется несколькими кодификаторами, это неизбежно поднимает вопрос, действительно ли различными кодификаторами (наблюдателями) получены одинаковые результаты. Тем самым не только вопрос становится ясным и настоятельным, но и ответ на него можно получить без больших затруднений — путем сравнения нескольких независимых кодификаций одного и того же материала. В этом смысле, следовательно, «не случайно» такие исследовательские группы, как Лассуеловский исследовательский проект военных коммуникаций, уделяли большое внимание надежности контент-анализа, тогда как исследование Маннгей- мом германского консерватизма, тоже основывавшееся на докумен

тальном содержании, но проведенное ученым-одиночкой в чисто европейской манере, вообще не дает систематической разработки надежности как проблемы.

Таким образом, дивергентные тенденции усиливались благодаря различию социальной структуры двух типов исследования: в европейской традиции — это исследование, проводимое ученым-одиночкой, чье одиночество смягчается немногочисленными ассистентами; в американской традиции изучения массовых коммуникаций — это команда исследователей, где благодаря общей цели разнообразие превращается в единство.

Дальнейшие вопросы и проблемы

Вероятно, было бы очень поучительно продолжить сравнение между двумя этими различными формами исследования коммуникаций. Каково, например, социальное происхождение персонала, проводящего исследование в двух сопоставляемых областях? Различаются ли они в соответствии с различными социальными функциями двух типов исследования? Действительно ли представители социологии познания, как предполагает Манн гейм, чаще всего оказываются людьми, маргинальными по отношению к различным социальным системам, способными поэтому уловить, если не совместить, различные интеллектуальные перспективы различных групп, тогда как исследователи массовых коммуникаций чаще всего оказываются людьми, мобильными в рамках экономической или социальной системы, выявляющими данные, необходимые для тех, кто управляет организациями, отыскивает рынки и контролирует множество людей? Связано ли возникновение социологии познания в Европе с глубоким расколом принципиально противоположных социальных систем, так что для многих, казалось, не существовало таких сложившихся систем, в которых они могли бы серьезно применить свои навыки и умение, и они прежде всего начали с поисков значимой социальной системы?

Но такие крупномасштабные вопросы лучше рассматривать за пределами этого введения. Наш обзор двух вариантов исследования коммуникаций — европейского (социологии познания) и американского (социологии общественного мнения и массовых коммуникаций) — может обеспечить контекст для трех последующих глав.

Глава XIV задумана как систематический обзор и оценка некоторых фундаментальных вкладов в социологию познания. Сразу же заметим, что эти вклады в основном внесены европейцами и что они по большей части почти ничего не говорят о процедурах анализа и лишь

немногим больше — о способе получения систематических эмпирических данных. Зато в их интеллектуальных системах можно обнаружить генезис многих важных вопросов социологического исследования.

В следующей главе рассматривается более или менее подробно тот вклад, который внес в социологию познания Карл Маннгейм, и дается более полное исследование некоторых проблем, которые были только упомянуты в более общих дискуссиях, освещенных в главе XIV,

В последней главе части III, посвященной радио- и кинопропаганде, обзор текущих исследований почти полностью дается с точки зрения исследовательских процедур. Таким образом, она концентрирует внимание именно на исследовательских процедурах, необходимых для изучения пропаганды, а не на связанных с этим вопросах функциональной роли пропаганды в различных типах общества. Остается еще понять, подходят ли исследовательские методики, рассмотренные в этой главе, только для ограниченного круга проблем, вызванных к жизни в настоящее время безотлагательными рыночными и военными потребностями, или они подходят также для решения проблем, неизбежно возникающих в любой крупной социальной структуре. Например, действительно ли социалистическое общество в меньшей степени сталкивается с проблемой социальных стимулов и мотиваций, информирования и убеждения большого числа людей относительно целей, к достижению которых нужно стремиться, и необходимости выбрать наиболее быстрый способ достижения этих целей, чем капиталистическое? Можно далее задаться вопросом, должны ли те, кто считает неприемлемым то применение, которое иногда находит социально-методологическое знание, забыть о необходимости такого знания? Кроме того, можно задать вопрос, не означает ли исключительный интерес только к мельчайшим деталям процедуры преждевременного и не слишком продуктивного ограничения социологической проблемы, которое приводит к тому, что исследование явно перестает иметь какое-либо отношение к социологии или обществу. Перечисленные вопросы гораздо легче поставить, чем получить на них ответ, хотя содержание главы XVI может по крайней мере обеспечить в исходное сырье для тех, кто захочет сформулировать эти ответы.

<< | >>
Источник: Мертон Р.. Социальная теория и социальная структура. 2006

Еще по теме Введение:

  1. ВВЕДЕНИЕ
  2. Введение
  3. Глава 5. Порядок введения в действие настоящего Федерального конституционного закона
  4. ВВЕДЕНИЕ
  5. ВВЕДЕНИЕ
  6. Введение
  7. ВВЕДЕНИЕ
  8. Введение Отдел первый. Общий характер и план исследования
  9. ВВЕДЕНИЕ
  10. 1. ВВЕДЕНИЕ
  11. ВВЕДЕНИЕ
  12. Введение
  13. Введение
  14. Замараева Н. Пакистан: введениезаконов шариата в 2009 г.