Введение

Рис. 1

занятий, вышел на проблему разорванности культуры на гуманитарную и естественнонаучную сферы, которые все более расходятся, обособляются, специализируются и даже порой воинственно не хотят знать друг о друге, о своем братстве и взаимопроникновении. Если и было в нашем веке взаимопроникающее движение, то оно шло со стороны точных наук, математики и техники: в гуманитарных науках стали применять точные математические методы (в семиотике, структурализме и т. д.), искусство толковалось как технический «прием», писателям стало лестно называться «инженерами человеческих душ». Упоение техническим прогрессом захватило многих: «в электричестве и паре любви к человеку больше...» (Чехов).

Между тем противоречия научно-технического прогресса — те, которые в XVIII веке, на его заре, предчувствовал Руссо, раскрылись в середине XX в. с ужасающей силой (ядерная техника, генная инженерия, экология и т. д.). Гуманитарное знание, еще недавно испытывавшее «комплекс неполноценности» перед могучим натиском естествознания и техники, начинает поднимать голову и предпринимает встречное движение в область надменного «точного» знания, заподозрив: уж так ли оно «точно», общезначимо, как о себе воображает, нет ли там ценностных и образных, субъективных, личностных моментов, имеющих истоком жизнь общества, народа, личности? Наука стала подвергать себя рефлексии — и развилось науковедение, а в самосознании науки всё большее значение приобретают социокультурные исследования, рассматривающие науку в контексте своей эпохи, в системе культуры.

В этом русле лежит и настоящее исследование.

Данные естественных наук допускают разную комбинаторику. Их можно вытянуть в цепь внутри каждой научной дисциплины (например, история химии), связать друг с другом (биохимия), с философией, с культурой эпохи (наука эпохи Ренессанса, Просвещения...). В настоящей работе естествознание берется внутри целостности национальной культуры данного народа, в ее контексте.

Возникают вопросы: что есть «целостность национальной культуры» и зачем она в современном интернационализирующемся мире? Каково здесь место науки и что дает такой подход для науковедения? И каков метод исследования и описания?

Всем очевидно, что в ходе истории, и особенно в XX в., народы и страны унифицировались по быту (у всех телевизоры и авто...) и мышлению (интернационализм и математизация наук),— и тем не менее в ядре своем каждый народ остается самим собой до тех пор, пока сохраняются природа страны, особенный климат, пейзаж, пища, этнический тип, язык, память о своей истории и культуре, ибо они непрерывно питают и воспроизводят национальные склады бытия и мышления.

Соответственно, и о Едином — материальной системе (Космос) или духе (Логос) — у каждого народа складывается свой образ. Инвариант бытия видится каждым в особой проекции, как единое небо — сквозь атмосферу, определяемую разнообразием поверхности Земли. Фрагмент Гераклита, взятый нами в качестве эпиграфа к работе, наводит на мысль, что национальные образы мира — это как бы сны народов о Едином. Зачем же заниматься снами? А чтоб не принимать их за действительность, отдавать себе отчет в ограниченности и локальности наших даже самых отвлеченно общих и строго научных представлений и результатов точных наук. В то же время через сопоставление и взаимную критику разных «снов» есть надежда и к объективно-истинной реальности продираться и ее воспроизводить.

Я занимаюсь описанием национальных образов мира уже более 20 лет; приступил к исследованию национальных особенностей наук о природе после ряда сочинений о национальных картинах мира, проведенных на гуманитарном материале1. Я описал русский, французский, германский, английский, эллинский, итальянский, индийский, северо-американский, болгарский, грузинский, киргизский, эстонский образы мира. Это — серия сравнительных описаний культур разных народов в связи с природой, бытом, языком и пр. Каждый уже охарактеризованный образ мира становится впоследствии рабочим инструментом, зеркалом и прожектором для выяснения и просвечивания другого, очередного — и при этом сам еще уточняется, получая импульс обратных связей и волн.

Искомая целостность каждого национального бытия трактуется как Космо-Психо-Логос, т. е. как единство «тела» (природы), души (национального характера) и духа (склада мышления, типа логики). При этом Космос и Логос более дискретны, а Психея (связь между ними) — «структура», «мировая душа» (как ее именовали древние) — скорее непрерывна. Сверхзадача здесь — выявить, так сказать, «национальные логики» или «менталитет». Однако это не удается сделать, оставаясь только на уровне мышления, беря лишь эти вершины айсбергов бытия народов, но надо погружаться каждый раз во всю толщу материальной и духовной жизни, и тогда очевидны станут нюансы и акценты в понимании употребляемых всеми общих терминов: что может каждый иметь в виду в контексте своей культуры. А то в интернациональном межнаучном общении постоянно сталкиваются с тем, что говорят вроде одни и те же слова, а понимают под ними разное, но не отдают себе в этом отчета...

В наше время на эту проблему вышла, в частности, лингвистическая концепция относительности Сепира — Уорфа. Однако у них логика выводилась лишь из структуры языка, у нас же сам язык и все — из целостности бытия в национальной природе. Национальная природа — есть не просто «географическая или экологическая среда» обитания или сырье и материал для труда, но Природина народу, «скрижали завета», определенные письмена, которые Народ (ее сын и супруг — как по эллинской мифологии Уран — сын и супруг Геи-Земли) расчитывает в ходе истории, создавая культуру — как плод Труда, в котором реализуется деятельная любовь между народом и природой.

Итак, ищется «энтелехия» («целевая причина», по Аристотелю) каждого народа и его национальной культуры, система ценностных ориентиров, которая проникает и сказывается во всем: от кухни и костюма до критерия научной истинности. И потому да не удивится читатель <•.(44) труда, когда теория «свободного падения» Галилея вдруг свяжется у нас с нисходящими дифтонгами итальянского языка, принцип баланса и трактате Паскаля о равновесии жидкостей приведен будет в связь <• маневренной тактикой Наполеона, а немецкое блюдо «шнит-цель» (Schnitzel — букв, «обрезок») откликается в склонности ученых Германии представлять вещество дискретным (квант Планка, например). !)то — не произвольная игра ума, а тяжкий труд взаимообъяснения одного другим, чтоб крепче и всестороннее обосновать те или иные положения.

Единое целое бытия («инвариант») может представать в разных вариантах и их сочетаниях: исторических, социальных, индивидуальнопсихологических, национальных. В этом труде берется лишь один аспект проблемы, а именно: национальные образы мира, носителями которых являются этнические, культурные, региональные, языковые и прочие целостности. Конечно, этот «вариант» переплетен со всеми прочими и развивается и изменяется в ходе истории, в нем отражаются социальные и классовые интересы и противоречия; однако он обладает относительной устойчивостью, и его время и год — иные, чем у других образований и гиг/гом...

У Ф. Энгельса в «Диалектике природы» встречаем важный поворот мысли: «Дарвин и не подозревал, какую горькую сатиру он написал на людей, и в особенности на своих земляков, когда он доказал, что свободная конкуренция, борьба за существование, прославляемая экономистами как величайшее историческое достижение, является нормальным состоянием мира животных» (выделено мной. —Г. Г.)2. Тут у Энгельса совершенно справедливая констатация того, что всякое научное сочинение имеет, наряду с осознаваемым как цель смыслом научным, еще и смыслы неподозревающиеся, есть сказ, наивно-непосредственное выражение того, что за душой. Так что научное сочинение может выступить и как оболочка притчи (здесь — «сатиры»).

Притча — присмысл, присказка, иносказание, т. е. под видом одного говорится нечто сходное или иное, как это делается в работе метафоры= = «переноса» (по-гречески) одного на другое. Когда говорят: «законы природы», они полагаются как смыслы вещества; предполагается же этим, что законы имеют смысл, не совпадающий с видимостью, так что и вещество есть притча и выражается через метафору, во всяком случае — структура вещества, разные варианты его строения. «Поле», «атом» (индивид — «неделимый»), «волна», кристаллическая «решетка», «черная дыра», «надстройка» и т. п.— все это метафоры, становящиеся терминами науки.

Но притча=еще и намек, и урок нравственный, пример человеку. Всякая картина мира — воспитательна, есть урок стройности, порядка, образованности1. Она исходит из человеческих и социально-культурных глубин и, пройдя через природу, спроецировав на нее свой неосознанный внутренний строй и преобразив ее хаос в космос («строй» — «порядок» по-гречески), возвращается назад, в человечество, уже как объективная картина мироздания, модель мира, с которым людям надо сообразовывать свое поведение, как матрица для постижения уже и общества и человека, нашего внутреннего мира, склада души. *

И ученый, каких бы он семи пядей во лбу ни был и в каких бы отвлеченностях ни парил его ум, рождается в лоне матери — «природины», ее молоком и воздухом вскормлен и пропитан, он ежедневно приводится в соответствие с местным Космосом через пищу и прочую материю национальной жизи’л, через язык — в соответствие с Логосом, через общение с себе подобными — в гармонию с Психеей своего народа. Эта природная, общественная и культурная среда не может не пропитывать своими установками, ориентирами, шкалой ценностей, архетипами мышление ученого, его деятельность с объектами своей науки. Излияние этой среды на него может быть не только плодотворным, творческим, ибо оно субъ- станционально и коренно, но также и тормозящим, ограничивающим — поэтому же: ибо, как «коренное» — оно приземляет, исторически ограничивает и т. п.

Подобно тому, как, согласно Канту, существует априоризм форм чувственности и рассудка, так естественно допустить и образный априоризм: первичные интуиции, которые существуют в сознании всех членов данной национальной культуры. Они общи у ученого с простолюдином из его народа и предопределяют во многом его видения — теории, выкладки логики и построения. Ими «нечист» и сам чистый разум.

Итак, наша задача: взглянуть на науку — извне науки. Это нужно как раз ей — для самопознания. Ибо наука ныне доказала, что сама себя она, исходя только из своих, строго научных критериев и предпосылок, понять не может (можно напомнить теорему Геделя из сферы математической логики о неполноте формальных систем), но для этого должна выйти к принципам и методам, не содержащимся в ней. Однако тут обнаруживается следующий парадокс: наука заинтересована в таком самосознании — и в то же время ожесточенно противится ему. Позити- вистски-сциентистски ориентированная наука (а такой стиль мышления и критерии в ней ныне преобладают) объявляет понимание и знание о ней, добытое из Культуры в целом (да если еще направить на науку вторую область культуры: образное мышление), не просто ненаучным, но и вообще не знанием, отождествляя таким образом понятия «знание» и «научное знание». В сциентизме XX в. столь загипнотизированы «точной» и «строгой» наукой, что стали чуть ли не за аксиому принимать совпадение этих понятий. А ведь в «доброе старое время» культуры, в частности, в немецкой классической философии науку понимали как лишь нетвь знания, а именно: экспериментально-рассудочного; в сознание и самосознание включали и язык, и искусство, и поэзию, и нравственность, и философию2.

Наука окружена и отягощена многими вненаучными компонентами: реальность — вненаучна; естественный язык, которым оперирует наука, далек от искусственного языка науки; аксиомы и постулаты, «самоочевидные» недоказанные утверждения, которые есть в каждой науке, образуют донаучный слой науки. Поэтому предпринимаемое здесь исследование вненаучных элементов внутри научного знания носит принципиальный, гносеологический характер и необходимо для самой науки: для расширения и объекта нашего знания, и метода, и познающего субъекта. Особенности жизни, быта, психики разных народов издревле привлекали умы. Страбон («География»), Тацит («О Германии»), Джамба- тисто Вико («Основания новой науки»), Монтескье («О духе законов»), Винкельман, Гердер, Гете, М-м де Сталь («О Германии»), Александр и Вильгельм Гумбольдты, Стендаль, Токвиль («Об американской демократии»), Вундт, Фрэзер и пр. У нас об этом писали и думали Афанасий Никитин, Карамзин, Пушкин, Гоголь, Герцен, Данилевский («Россия и Европа»). А Достоевский прямо о науке в этом плане заговорил: «У них великий аргумент, что наука общечеловечна, а не национальна. Вздор, наука везде и всегда была и в высшей степени национальна — можно сказать, наука есть в высочайшей степени национальность.

2X2 — не есть наука, а факт.

Открыть, отыскать все факты — не наука, а работа над фактами есть наука и т. д.»3.

Самое здесь тонкое — это особенности мышления у разных народов и в различные эпохи. Тут, конечно, Гердер и Гегель, Вильгельм Гумбольдт, О. Шпенглер, Леви-Брюль, К. Юнг, К. Леви-Стросс, Сепир и Уорф и другие дали ведущие идеи. В нашей современной науке национально-исторические особенности трактуются в работах Д. С. Лихачева, В. Н. Топорова и В. В. Иванова, С. С. Аверинцева, А. Я. Гуревича. Оригинальную концепцию истории предложил Л. Н. Гумилев.

И сами ученые и историки науки задумывались над национальными особенностями научных теорий, построений, критериев доказательности и т. п. Наблюдения такого рода имеются у Л. Ольшки, П. Дюгема, когда онр сравнивают английскую и французскую механику. А. Пуанкаре, задавшись вопросом, отчего французы до конца XIX в. не восприняли теорию Максвелла, причину увидел в непохожести идеалов научности: для французов был действенен идеал строгости и дедуктивности красоты построения, англичанин же был склонен демонстрировать иной способ рассуждения — индуктивный, строя теорию ad hoc для каждого случая «как множество временных, независимых одна от другой построек»4. (Кстати, этому аналогия — и в типе законодательства и судопроизводства: во Франции есть его свод, кодекс, английский же суд оцирается на «прецедент».)

Однако это были именно разрозненные наблюдения. Задачей воспроизвести целостность национальной культуры и описать свойственный ей тип мышления, сказывающийся в том числе и в отвлеченных построениях научного разума, не задавались. В серии моих 20-летних работ о национальных образах мира поставлена именно эта задача, однако лишь подступы, некоторые пути и предварительные материалы к ее решению претендую я дать.

Главная здесь трудность — в несовпадении векторов. Целостность национальной культуры стремится устойчиво пребывать, имеет вектор, так сказать, вниз, центростремительна. Наука же, хотя и возникает на земле и в стране, стремится оторваться от их ограниченности и отлететь в «небо» вверх и вбок, стать единой мировой, центробежна. Ей неприятно знание о своей национальности: в этом она видит несвободу, обреченность на ограниченность. И тем не менее науке именно для того, чтобы добыть новые «степени свободы» в своем полете к чистой истине, по- лезно отдать отчет в своих социо-культурных детерминантах.

5

По каким же параметрам, в каких терминах и на каком языке описывать национальные образы мира и их воздействие на науки? Поскольку дело это новое и прецедентов, в сущности, нет (по крайней мере, мне неизвестны), пришлось в ходе многолетних работ по их описанию на свой страх и риск вырабатывать и свои термины и приемы исследования, и способы воспроизведения и реконструкции. Одно краеугольное понятие я уже ввёл: национальная целостность есть Космо-Психо-Логос. И поскольку это — вариант Инварианта, то в каждой целостности есть все, все элементы (о них ниже), но в разных сочетаниях, преобладаниях, акцентах. Каждый национальный мир и его культура совершенны в своем роде. Все они — равноправны, так что отпадают, как некорректные, количественные характеристики: «больше-меньше», «лучшехуже», а допустим и действителен только качественный анализ, выявляющий: а в чем же тот особенный «род», в коем «совершенен» именно и только этот национальный Космо-Психо-Логос, чем он уникален и незаменим как особый инструмент в симфоническом оркестре человечества?

Реконструировать национальные образы мира мы будем на древнем натурофилософском языке «четырех стихий». «Земля», «вода», «воздух», «огонь»—это основные элементы самого вещества бытия. К тому же, толкуя их расширительно и символически, можно принять их как основные термины метаязыка, которому доступно все обозначать, сообщать другим людям и достигать взаимопонимания. Давно уже, и в XX в. особенно, бьются люди над тем, чтобы создать поверх естественных национальных языков, слишком обремененных плотной, тяжкой вещественностью, и поверх жаргонов научно-профессиональных, искусственных языков — метаязык, которым можно было бы обозначать всеединое, главное, общее, пребывающее. И вот изобретают язык условно-договорных знаков: А, В, С... Но они даже не символы. От этого языка нет перехода к реалиям, к вещественности, от Логоса — к Космосу, от нашего гноси- сп - к самому Логосу. ,

Язык же первоэлементов, чья морфология: «земля», «вода», «воз-дух», «огонь», а синтаксис — это Эрос (Любовь и Вражда Эмпедокловы, притяжение и отталкивание современного естествознания и тому подобные варианты),— этот язык не надо выдумывать, он есть и незыблемо пребывает в смене времен, прибое племен и народов. Его термины внятны и :>ллинским натурфилософам, которые назвали их четырьмя «стихиями» («устоями») бытия, и индийским Упанишадам, где они выступают как «махабхута» («великие элементы»), правда, их здесь пять: еще и «акаша» — «эфир», а в разных системах их еще больше. Но и современное научное знание не станет от них открещиваться. Ведь что такое «четыре агрегатные состояния вещества», как не «земля» (твердое), «вода» (жидкое), «воз-дух» (газообразное), «огонь» (плазма)?

Но языку стихий подвластна и духовная область. Например, Аристотелевы «четыре причины» (категории уже чисто духовного порядка) допускают приуроченье к стихиям, и вероятное распределение может выглядеть так: «земля» — причина материальная, «огонь» — деятельная. >го кажется безусловным. «Вода» — целевая причина, энтелехия (ибо предполагает течение, процесс, откуда и куда). «Воз-дух» остается «формальной» причиной: духовны, невещественны эйдосы, идеи, хотя они и светоносны, огненны.

Таким образом, в языке стихий можно выразить и физику, и метафизику, и идеальное. Он универсален. Более того, он демократичен, понятен даже ребенку, который может опереться на вещественный уровень и понимать на нем, о чем идет речь, позволяя в то же время отвлеченным умам воспарять по стихиям в эмпиреи духа и мыслить под ними его реалии. И поскольку никто не отлучен от этого метаязыка, по его каналам может и наше сознание подключаться к любому явлению и тексту и, читая его, как бы сотрудничать в представлении разных вещей и в толковании их значений посредством некоторого совоображения.

Так выявляется уже одна из важных процедур в нашей работе: перевод каждого встречаемого в национальных культурах и науках явления на язык стихий — для унификации и возможности сопоставлений и обобщений.

Но и другие рабочие категории у нас сложились. Например, важнейшее различение «-гонии» и «-ургии». «-Гоиия» (от греческого уо'от1' — рождение) обозначает возникновение естественное, через порождение в Эросе. «-Ургия» (от греческого ог)(У\ча — суффикс деятельности) обозначает становление искусственное, т. е. творение, труд. И важна пропорция того и другого в национальном миросозерцании.

Национальный образ мира может трактоваться как система взаимных соответствий. Параметров, уникальных для данного народа, почти и нет. Но при том, что везде все есть,— есть оно в разных пропорциях: различны акценты, сочетания и иерархия элементов. Характерные для каждого образа мира параметры выведены индуктивным путем в предыдущих моих работах, и здесь я пользуюсь ими как готовыми, показывая, как они работают в анализе естествознания, взятого в контексте данной национальной культуры.

Вот, например, набор основных элементов, по которым образ мира, характерный для французской культуры, отличается от германского, причем в каждой оппозиции (в духе пифагорейских пар) французский акцент подчеркнут.

Иерархия четырех стихий: вода, огонь, земля, воздух, причем огонь — как свет или жар; -ургия (трудом сотворенность) или -гония (рожден- ность естеством) всего в бытии; прямая или кривая; вертикаль или горизонталь; даль или ширь; зенит (высь, полдень) или надир (глубь, полночь); иерархия времен года: лето, весна, осень, зима; иерархия чувств: осязание, вкус, обоняние, зрение, слух; мызыка или живопись; рисунок или цвет; свет и вещество трактуются как частица иди волна; время или проетранство; пустота или полнота; дискретность или непрерывность; дальнодействие или близкодействие; интравертность (психика) или экстравертность; внутреннее или внешнее; «тяни» или «толкай» — как причина движения и т. п. Для французского Логоса характерны фигура баланса, или симметрия (а не антиномия) и анализ (не синтез).

Между элементами Психо-Космо-Логоса в каждом национальном варианте есть соответствия: они прилегают друг к другу и по логике тождества, и по логике противоречия в взаимной дополнительности. И поскольку мне ближе, я работаю методом умозрения, образного проницания, про-и-под-свечивания одного другим, переносом (метафорой) качеств одного на другое, то в данном анализе национальных образов мира в кругозор попадают в основном такие стороны, качества данного Космоса, Логоса и объединяющей их Психеи, которыми они похожи друг на друга или тождественны. Возможен и иной подход к этим же целостностям с помощью метода расчленения или расщепления Единого, когда обнаруживается непохожесть и каждый элемент выступает как мзаимодополнительный к другому, есть для него «свое другое» (но терминологии Гегеля). Например, из пары: «мужское-женское» для Космоса Франции подойдет «женское*», а для Психеи — «мужское» (все отмечают (и сами французы) тут суховатость: s?che).

6

В настоящей монографии взято несколько научных сочинений, и они помещены в контекст соответствующих национальных культур с целыо обнаружить их следы, признаки в работе естественно-научной мысли. При этом и то и другое — искомое. Иными словами, не так обстоит дело, что сначала есть, построено готовое здание национального Космо-Психо-Логоса — и надо только поместить в эту камеру научный текст, чтобы сразу проступили в нем национальные параметры,— нет, сама целостность национального образа мира каждый раз заново реконструируется на основе обнаруживаемых в научном тексте частных особенностей, как палеонтолог по одной кости реконструирует весь скелет, опираясь на логику соответствий и аналогий.

Мри этом упражняется непривычное для историков науки «боковое» прение: факты и открытия рассматриваются не в своей линейной после- доиателыюсти, когда, например, внутри истории механики сравнивают Галилеи с Ньютоном, а Ньютона — с Эйнштейном, но трактат Галилея сопрягается с «Божественной комедией» Данте, мысль его с мелосом Перди, провозглашаемые им постулаты об инерции и свободном падении с устроением итальянской природы и фонетикой языка и т. д.

Естественно, что мы воздерживаемся от суждений по научному содержанию развиваемых теорий и касаемся их лишь в той мере, в какой они снизаны с языком, образами, национальными архетипами. Однако часто бывает, что такой подход проливает неожиданный свет и на соб- стиеппо научные взгляды и положения.

Не случайно также, что наши научные персонажи: Архимед, Стэвин, Паскаль, Галилей, Декарт, Кант, Лаплас — все относятся в основном к начальному фазису в становлении науки, когда она еще не совсем отпоч- коналась от синкретического знания и литературы, только начинала нмрцжаться на национальных языках, и потому там сильны и живы нуионинные связи науки с национально-культурными ценностями. Позднейшая наука, обособившаяся в свою эзотерическую область, особенно наука XX в., неизмеримо труднее для подобного исследования. Тут и икании требуются более специальные, тогда как в естествознании упомянутых выше ученых мне, гуманитарию, еще возможно было разобраться.

Особенно XVI? в. в этом отношении интересен. Тогда в каждой стране как бы спонтанно самозарождалась научная мысль, при скудной информации об уже сделанном у соседа. Галилей, Декарт, Ньютон на свой страх и риск создавали целостные системы мира, занимались целостным бытием. В их трудах и математика, и механика, отпочковываясь от общей ткани словесного знания, самоопределялись в особые науки, но сами они — не сугубые ученые, а одновременно и философы и писатели.

Это историческое перепутье меж естествознанием и знанием гуманитарным, когда происходил между ними резкий и, долго казалось, необратимый раздел,— плодотворно для выяснения как раз их взаимной препоясанности в культуре, для обнаружения гуманитарных аспектов естествознания, что так насущно потребовалось понять нам, жителям конца XX в.

Ведь главное — это собрать мир^ как целостность. Науки — разны: вон их — уж десятки тысяч, наверное, насчитывается, дробных и специальных, а человек-то один! Уже в школе один совсем малый человечек должен оказаться способен совместить в себе и синус-косинус, и бабушку- старушку, которую Раскольников убил, и инфузорию, и законы Хамму- рапи. А что тут к чему? Или человек так и обречен знать культуру как набор разных ящичков, механически в него вдвинутых, сам оставаясь при логике типа: «в огороде — бузина, а в Киеве — дядька»,— или есть толк и связь между всем и всем?

% Связь уж предопределена тем, что к единому Космосу вне нас эти сведения относятся, а собираются они в тебе, в едином и целостном человеке, который и ходит, а значит —«механик», и говорит — «филолог», и считает — «математик», и поет—«артист», и не надевает чужую шайку — «юрист», и в воде плавает — подобен рыбе, и волосат — подобен траве и т. п. Человек — универсум, малая Вселенная, ибо все вселено в него. И должен же он сам разбираться в своем внутреннем хозяйстве, а не предоставлять хозяйничать в себе бесконечно разным заведующим. Вот и задача — понимать, что знаешь (ибо разошлись они — знание и понимание), ведать сведения, свести их воедино, освоить= отнести к себе, к «я», к личности в себе. Целое мира может и призван постичь целостный человек и сделать это — целостным способом мышления, в котором научный (дискретный и дифференцирующий, аналитический) ко всему подход сопряжен с художественно-образным, синтезирующим.

А в той задаче, что поставлена перед нами — разглядеть, как сказывается целостность национальной культуры в частном научном трактате (по гидростатике, например), т. е. найти след Целого в столь малой части и обратно: по такой малой части, как данное научное сочинение, воспроизвести целостность национального миросозерцания, совершенно неизбежно прибегать к расширенной трактовке каждой детали, усматривая в ней избыточный смысл, беря ее как символ (где значение много обширнее знака и его точного смысла). Это и влечет за собой включение и ассоциативного мышления наряду с линейно-логическим. Если Целое= = шар, а точнее: бесконечно-мерность, то одна линейная последовательность мышления шаг за шагом никогда его не постигнет; а вот с помощью скачков-метафор, которые вольные стрелки-разведчики, шныряют во все стороны: и вверх и вбок, и назад и внутрь, и во все измерения (пространственные и психические), умея связать бузину в огороде с дядькой в Киеве (которые ведь одному целому бытия принадлежат...), вместе действуя, мышления рассудочное и образное могут нам дать представление о Целом, приобщить к нему через ум и чувство.

Наряду с логической дедукцией и индукцией, существует дедукция и индукция воображения и воображением (так сказать, «имагинативная дедукция» — назовем так, ибо любят в науке иностранные термины, особенно взятые с латинского). И у нее огромная работа в воссоздании Целого, целостной картины мира. Она обладает и развивает умо-зрение, ориентированное на целое, и боковое зрение, шествующее вместе с логическим, вперенным только вперед; в их общей работе возникает такое гносеологическое образование, которое можно назвать «м ы с л е о б р а з». Что это за кентавр такой, химера такая? А вот что.

Есть мысль — как четкая форма, рациональное понятие, рассудочное определение, «мысль-атом», «мысль-частица» (используя современный взгляд на строение вещества); и есть «мысль-волна», «мысль-поле», более расплывчатое нечто, некий «мыслеобраз», где рациональное сплавлено с эстетическим и эмоциональным. Если работа «мыслями-частицами» совершается путем рассудочной логики, поступательно, сциентистским образом, то работа «мыслями-волнами» проникновенна и переносна, летуча и ассоциативна.

И как в математике к определенным объектам применяется метод лишь приближенных вычислений и только он там работает, тогда как точные терпят фиаско, так и в познании бытия, культуры и человека есть целый ряд объектов — и самых главных притом (например, что есть Жизнь, Истина и т. п.), которые подпускают к себе лишь «мысль- поле»: о них можно высказываться лишь приблизительно, языком <шыс- леобразов». И в нашем исследовании культур и наук мы постоянно сталкиваемся с такого рода объектами и должны мыслить о них. Так что наш стиль соответствует теме и предмету, а не есть произвольная игра ума.

Кстати, как раз современная наука развила «теории игр», поняв их как дело в высшей степени серьезное и полезное, включая в «игру» и экономику и войну.

Теперь возвратимся к схеме 1.

Что же представляет данный труд? Наука или литература? Нет, это не наука. Это и наука. В логике есть две схемы, возможные в применении к такого рода промежуточным объектам: суждение, дизъюнктивное, по модели: «или-или», «или то — или другое», «если то, то не другое»; и конъюнктивное, по модели «и — и», «не только, но и...», «и то, и другое». Поскольку здесь развит подход из Культуры в целом, которая есть общее множество для науки и художественной области, то здесь справедливее будет применить схему второго рода. Работа «мыслеобра- зами» есть особый род духовной деятельности сознания, где соединяются рассудок и воображение, упражняется и рационалистическая способность человека и художественная, и оседает она в текст, имеющий как научно-интеллектуальное, так и художественное значение.

Прецедент такого рода литературы, которая одновременно и научная и художественная, имел место в истории культуры. Таковы поэмы о природе Парменида и Эмпедокла, афоризмы Гераклита, диалоги Платона, поэма Лукреция «О природе вещей», «Шестоднев» Иоанна Экзарха, «Беседы» Галилея, «Естественная история» Бюффона, «Письмо о пользе стекла» Ломоносова, «Письма об изучении природы» Герцена и т. п. Но подобные произведения считаются архаической, «синкретической» ступенью научного знания, «пройденным этапом». Так оно, может быть, и выглядело два последних века. Но ныне, когда вновь в культуре острей- ше встала задача синтеза между научным и художественным способом мышления, задача воссоединения картины мира из калейдоскопа осколков в единое Целое, которые предлагают нам специалисты-частники, участковые пристава несчетного уже множества наук,— жанр поэтического размышления о природе обретает живую актуальность.

Осваивая и развивая наследие Вернадского, ученые столкнулись с тем, что у них не достает языка для описания и понимания Биосферы и Ноосферы. Не работают тут жесткие термины частных наук. И биологи и экологи воззвали за помощью к писателям на встрече в марте 1985 г.: помогите выработать слова, язык, пособите образом, даже символом! Да, ныне культуре воображения нам надо учиться. И предлагаемое художественное исследование естествознания может содействовать этой цели.

Но и для разумной и долговременной рентабельной экономики тоже важно развивать не прагматико-утилитарное, а этическое и эстетическое отношение 1< Природе, понимая в ней не только пассивное сырье и предмет труда, но и самоценность и субъективность, как бы личность и одушевленность. И как раз материализму Маркса было в высшей степени свойственно поэтическое воззрение на природу, которое он питал художественными произведениями эллинского гения и поэзией Гете, натурфилософией Демокрита, Эпикура и Лукреция.

Внизу 1 схемы упомянута «Жизнь». Причем имеется в виду не только жизнь общества, история, но и жизнь личности, и не только той, что в предмете: Галилея и Декарта, но и этой, познающей, пишущей о культуре и науке настоящее сочинение. Автор, наблюдая за собой, давно подметил, что те ходы теоретической мысли, которые он совершает в отвлеченных сферах духа, сопряжены с ситуациями его текущей личной жизни и с ее фундаментальными переживаниями, опытами, «комплексами», кладущими печать на всю жизнь и направление интересов — в том числе и отвлеченного ума, так что «у кого что болит, тот о том и говорит» — пусть и на наисублимированнейшем уровне логико-научных конструкций. Следовательно, имеет смысл подвергнуть это обстоятельство рефлексии и привлечь свое отвлеченное мышление, так сказать, к ответственности перед собой (и каждым) как человеком живущим. Это не только для честности мысли полезно, но и для ее глубины, ибо такая, отчетная, мысль проницает вещи, которых не зрит мысль безотчетная. Как в экспериментальной науке надо учитывать прибор, его устройство и возможные помехи, гак и в теоретическом мышлении, где «прибором» является вот этот живой человек с особой траекторией жизни, складом души и характером, субъект должен быть внесен и его присутствие в объекте исследования должно быть учтено. Тогда одновременно совершаются два дела: познание предмета и Сократово познание самого себя. Возникает жанр «привлеченного мышления», или «жизнемысли», мышления-исповеди — просто как честно-экспериментального репортажа. А то этикет науки хорошим тоном полагает безличное мышление- поучение других: пишут так, чтобы втолковать другим то, что ясно им самим. «Привлеченно» же мыслящий ум пишет как бы вглубь, внутрь, пытаясь понять-воживить по-своему то, что дано в виде готового отчуж денно-безличного знания,— и фиксирует эти опыты уразумения своего... Так что в «тексте-максимуме», который есть у автора, описания национальных образов мира вплетены в дневник жизни, и эти пласты перекрещиваются в тексте. Здесь же предлагается «текст-минимум», в котором субъективные моменты, важные для психологии научного творчества и восприятия, отсечены, но от них остаются некоторые рудименты. И прежде всего — даты.

Автор, начав более 15 лет назад входить под новые для себя, филолога и гуманитария, своды естественных наук, стал вести дневник своих удивлений (математике, физике, химии, биологии...), зная, сколь дорога и неповторима свежесть первых, наивных, кандидовских удивлений (а удивление= начало познания — провозгласил еще Аристотель), которые быстро испаряются и невосстановимы, если не фиксировать их тут же. А это нужно как материал для психологии научного знания. Так что, ставя даты над мышлением каждого дня, я просто поступал как честный экспериментатор: фиксируются духовные опыты дня и их обстановка, а, следовательно, читателю дается объективный материал и для суда надо мною: он может узреть влияние на мок* мысль тех условий, которые могл^ быть недоучтены и приводят к определенным погрешностям результата. Но они будут именно определенными погрешностями, ибо определимы из обстановки и времени опыта. -

А. Л. Чижевский обращал внимание на необходимость ставить дату на каждом опыте: химическом, физическом... ибо Земля включена в процесс истории Вселенной, и явления на ней сопряжены с сердечной деятельностью Солнца в теле своей системы. «С тех пор, как существует химия и до сего дня считалось, что один и тот же химический опыт в одинаковых условиях, в любое время дает одинаковый результат — константу... Паккарди не раз спрашивал себя, почему химики, зная, что одна и та же реакция в «одних и тех же условиях» зачастую отклоняется от константы, винили в этом лишь случай? Кто доказал, что одинаковый результат должен получаться в разное время? Ведь время — одно из условий опыта — величина переменная. А что, если с этих позиций проанализировать не как заведомо ошибочные, а как соответствующие действительному положению вещей отклонения в показаниях одной и той же реакции, сделанной в разное время? Ход рассуждений словно перевернулся с головы на ноги. Паккарди буквально страдал от мысли, что поколения исследователей выбрасывали итоги ценнейшего экспериментального труда — золотой фонд науки — лишь потому, что полученные числа не сходились с константами. Никто из них не вспомнил о времени. Химикам просто невдомек было ставить над столбцами формул и цифр дату: год, месяц, число, час, минуту. А мгновения отличаются друг от друга так же, как лица, деревья, узор на пальцах, потому что свойства «пространства — времени» беспрерывно меняются. Паккарди оплакивал навсегда похороненные в могилах мусорных корзин вычисления, записи, формулы, которые так пригодились бы именно теперь.

Все надо было начинать заново...»5.

Если для опытов, касающихся природы, так важны точные фиксации, то еще более они важны для духовных опытов сознания и жизни человека, включенного, помимо, космического, еще и в лично-биологический срок существования, еще шво время истории!.. Мышление каждого дня являет собою в тексте предлагаемого сочинения структурно-образующий момент, есть некий такт, цикл мысли, вдох-выдох ума. Ведь читатель не удивился бы, если бы я ставил цифры: 1, 2... или V, X, иль слова заголовки над частями мысли. А тут я ставлю даты: места занимают значки эти не более заглавий, а структурно-членящую функцию и обозначающую выполняют, как в музыке указание на тональность опуса: с1-то11, Ев-Биг и т. д. И это — точная ассоциация: каждый день бытия — от Космоса и истории, и от индивидуальной жизни человеческой получает особый тон; климат, тональность, обертон...

Итак, резюмирую. Настоящее исследование рассматривает в комплексе следующие проблемы:

Наука в системе культуры.

Национальное и интернациональное в научном мышлении.

Естествознание и гуманитарная культура.

Эстетические аспекты естествознания.

Наука — как литературный текст.

Образность в мышлении естествоиспытателей,

Психология научного творчества.

Язык науки

и прочее.

Сама же работа будет состоять, главным образом, в переводе научного текста назад; в те образные ассоциации, которые могли стоять под ним при его формировании в мышлении ученого (и которые общи у него с простолюдином из его народа) и от которых в тексте остаются лишь рудименты. Если наука в своем становлении шла к освобождению от образности, то мы здесь делаем обратный ход: воз-образить научное мышление к его образным истокам и, в частности, вскрыть образнометафорическую подоплеку научного языка и терминологии.

Январь 1985 г.