Б.М.КЕДРОВ: ПУТЬ ЖИЗНИ И ВЕКТОР МЫСЛИ (материалы «круглого стола»)

В.А.Лекторский (главный редактор журнала «Вопросы философии»), Я хочу открыть нашу встречу, посвященную памяти выдающегося философа, удивительного человека Бонифатия Михайловича Кедрова.

Жизнь его была необычной.

Крупнейший специалист по истории естествознания, в частности по истории химии (его работы, посвященные атомистике и открытию периодического закона элементов, стали классическими), науковед, авторитет в вопросах философии, методологии и логики науки, теории ис- торико-научных исследований, автор оригинальных подходов в изучении психологии научного творчества и классификации наук — Бонифатий Михайлович был щедро одаренной и яркой натурой.

Я хотел бы особо отметить, что именно Б.И.Кедров создал то направление в нашей философии науки, которое можно назвать «историческим» и которое оказалось весьма плодотворным: ныне в его рамках у нас работает немало философов и историков науки.

Речь идет об изучении проблем логики и методологии науки в связи с анализом исторического развития научных понятий, теорий, картин мира. В западной философии науки т.н. «исторический поворот» осуществился в 60-е годы, после появления известных работ Т.Куна. Первые же работы Бонифатия Михайловича такого рода появились гораздо раньше, они относятся еще к 30-м годам (в частности, его интереснейший анализ парадоксов Гиббса).

В этой связи я хочу обратить внимание на одну важную особенность «исторического» подхода Б.М.Кедрова, отличающую его от аналогичных подходов Т.Куна и многих других современных представителей «исторической школы» философии науки в США и Англии.

Конечно, теперь наше отношение к марксизму и Марксу (между прочим, как мне кажется, это не совсем одно и то же) существенно меняется, и на это есть серьезные основания. Сегодня мы видим в марксизме не только то, что оказалось утопическим, но и то, что ответственно за тоталитарную практику т.н. «реального социализма».

Сказанное, однако, не отменяет того факта, что в теоретическом наследии Маркса есть ряд идей, без которых были бы невозможны (в том виде, в каком они есть) многие направления современной философской и научной мысли: Франкфуртская школа, послевоенный фран- цузский экзистенциализм, структурализм, исследования по «социологии научного познания» и др. Философско- психологическая концепция Л.С.Выготского сегодня широко популярна в мире. Но «культурно-исторический» и «инструментальный» подходы Выготского были стимулированы определенными идеями Маркса. То же можно сказать о «деятельностном подходе» С.Л.Рубинштейна и A.

Н.Леонтьева.

Синтез исторического анализа с методологическим исследованием для Б.М.Кедрова выступал как реализация определенных марксистских, замыслов. Важно, однако, подчеркнуть, что это не было простым «наложением» общефилософских схем на эмпирический материал. Бонифатий Михайлович разрабатывал совершенно оригинальные теоретические концепции, опирающиеся на обобщение огромного материала, а определенные философские традиции играли роль некоторой направляющей рамки. Важно, однако, то, что результаты его исследований оказались действительным вкладом в философскую, методологическую и историко-научную литературу и, как уже сказано, инициировали целое движение в нашей философской и истори'ко-научной литературе.

Можно много сказать о Б.М.Кедрове.

Д.Есакова «К истории философской дискуссии 1947 года» в «Вопросах философии». 1993. № 2). И вот, едва став главным редактором, Бонифатий Михайлович пуб- ликует в журнале статьи (а это было в 1948 г., я хочу особенно обратить на это внимание), в которых обсуждаются серьезнейшие философские проблемы, и притом на настоящем философском уровне: И.И.Шмальгаузена о целостном подходе в биологии, М.А.Маркова о природе физического знания и З.А.Каменского о взаимодействии русской и западноевропейской философии. Неудивительно, что Б.М.Кедров был сразу же снят с поста главного редактора и на несколько лет попал в глухую опалу (что не помешало ему использовать это время — и в этом весь Б.М.Кедров! — для основательнейшего изучения архива Д.И.Менделеева).

Большинство наиболее интересно работавших в последние 20 лет наших философов так или иначе, в той или иной форме взаимодействовали с Бонифатием Михайловичем, многие из них обязаны ему поддержкой в трудные минуты. Назвать можно многих, я ограничусь именами Э.В.Ильенкова, М.К.Мамардашвили, П.В.Коп- нина, Э.Г.Юдина, В.С.Библера, П.П.Гайденко, В.Ж.Келле, А.Ф.Зотова.

И.Т.Фролов (академик РАН, директор Института человека РАН). Память о Бонифатии Михайловиче для нас всех очень дорога. Я знаю, что каждому из нас приходилось в той или иной мере сталкиваться с ним в научной работе, в жизни. И я уверен, что здесь собрались не просто единомышленники, но и почитатели его таланта ученого и философа. И в то же время, мне кажется, и почитатели его личности, личности необычайно многосторонней. Мы все знаем, чем увлекался Бонифатий Михайлович как дилетант в хорошем смысле слова и как профессионал. Это был действительно ученый-энциклопедист.

Бонифатий Михайлович был большой жизнелюб, к людям относился доброжелательно, хотя его много обманывали, били, ломали. Но жизнелюбие у него осталось, насколько я сам могу судить по встречам с ним, как самое главное его человеческое качество.

Должен сказать, что уже в перестроечные годы по моим советам в газете «Советская культура» были опубликованы некоторые материалы о нашей философии. Мы хотели показать, что не было у нас в прошлом сплошного восхваления существовавших общественных отношений и сплошного философского догматизма. Мы договорились с главным редактором газеты, что будет опубликована статья о Бонифатии Михайловиче. И такая статья о нем появилась.

Но вот что интересно. Уже в те годы она пошла не без труда. Главным редактором было сказано, что уж очень Кедров получается «какой-то правильный». Бонифатий Михайлович для этого старого партаппаратчика, перескочившего на другие позиции, стал уж очень «правильным»! То есть Кедров не был диссидентом, он не уехал, не высказывался против Советской власти и т.д. И это сегодня считается уже некоторым минусом. Если кто-то сейчас верноподданнически высказывается, — это ничего, это нормально.

Поэтому я бы хотел начать с того, чтобы обозначить, может быть, становящееся все более неприличным для складывающихся условий то, что мы чествуем философа, который все-таки был убежденным марксистом. Это надо подчеркнуть. Он был сторонником материалистической диалектики, очень много сделавшим для того, чтобы в борьбе со сталинизмом, с извращениями и вульгаризацией диалектики, которые были, в частности, в IV главе «Краткого курса», представить учение о диалектике как действительно великое наследие философской мысли, чтобы, опираясь на некоторые ленинские положения и фрагменты о диалектике, преодолеть ее узкую и косную интерпретацию, которая была в то время весьма распространена.

Сейчас, может быть, это кажется не таким уж значимым, поскольку защищал-то он все-таки то, что в нынешних условиях все больше осуждается и отвергается. И вот, отталкиваясь от моего разговора с главным редактором «Советской культуры» (ныне просто «Культуры»), я задаю себе вопрос: ну, а доживи Бонифатий Михайлович до наших времен, как бы он сейчас выглядел?

Во-первых, я не думаю, что Бонифатий Михайлович совсем не модернизировал бы свои взгляды, что-то не уточнил бы в них. Но одновременно я уверен, что он остался бы таким же принципиальным, каким и был, то есть защищал бы то, чему он посвятил свою жизнь. А каково было бы сейчас восприятие взглядов Бонифатия Михайловича со стороны части перекрасившейся философской общественности? Я думаю, было бы еще хуже, чем при его жизни. Вот этот «парадокс», как мне кажется, тоже надо иметь в виду...

Я впервые увидел Бонифатия Михайловича в 1949 г. В Институте философии шло осуждение его «космополитических» взглядов, нашедших отражение в книге «Энгельс и естествознание». Собрался весь «цвет» советской философии того времени во главе с академиком Г.Ф.Александровым.

Вот как я увидел в первый раз Бонифатия Михайловича, и это было началом моей жизненной учебы у него, хотя лекций я его не слышал. Это было тогда, когда Бонифатий Михайлович был уже снят с поста главного редактора журнала «Вопросы философии», которым он руководил очень непродолжительное время.

С 1956 г. в течение долгого времени я работал в этом журнале. Я пришел туда после XX съезда партии, когда началась волна изменений, происходило довольно существенное кадровое обновление. Журнал «Вопросы философии» стал подвергаться большим преобразованиям. Со мной пришла большая группа молодых философов из Московского университета (М. К. Мамардашвили, И.В.Блауберг и др.). Мы застали в журнале Э.А.Араб- Оглы, Г.А.Арбатова.

В «Вопросах философии» началось наше непосредственное сотрудничество с Бонифатием Михайловичем. Я вскоре стал заместителем заведующего отделом философских вопросов естествознания, которым руководил Иван Васильевич Кузнецов. Как член редколлегии, в журнале очень активную роль играл Бонифатий Михайлович Кедров. И я согласен с тем, что сказал В.А.Лекторский: безусловно, Бонифатий Михайлович может по праву считаться одним из основателей в нашей стране того, что ныне называют «философией науки». Мы называли это «философские вопросы естествознания». Мы организовывали по этой тематике дискуссии в журнале, провели первое и очень важное для нашей науки совещание по философским вопросам естествознания. Был образован Научный совет по этим вопросам. Бонифатий Михайлович с первых же шагов участвовал в его работе, а я вначале был ученым секретарем Совета. Деятельность Бони- фатия Михайловича и тех, кто ему помогал, — а я был в их числе — была направлена на то, чтобы преодолеть абстрактно-схоластическое философствование, цитатничество, оторванность от науки, которые тогда были доминирующими в нашей философии. И эта обращенность к науке, которую впоследствии стали считать чрезмерной, упрекая нас в «позитивизме», вдохновляла нас. Мы были убеждены в том, что без знания науки, какой-то ее конкретной ртрасли, невозможно плодотворно заниматься философией, что, только изучая законы познания, как они складывются в какой-то отдельной науке, можно делать философские обобщения. Это была основная идея Бонифатия Михайловича. И вы знаете, как он сам профессионально изучал и знал химию.

В этом нашем убеждении, в направлении по этому пути нашей работы в журнале «Вопросы философии» огромную роль сыграли Бонифатий Михайлович и Иван Васильевич Кузнецов. У них это была своего рода «идея-фикс». На этой основе они резко критиковали догматиков, сталинистов типа Митина, Юдина как людей, прежде всего некомпетентных в науке. Это была твердая позиция в философии, которая позволила в те годы укреплять ее научные основания, завоевывать признание у естествоиспытателей, крайне пренебрежительно относившихся к философам.

Бонифатий Михайлович, защищая «ленинское», как он его называл, понимание диалектики, стремился именно к тому, чтобы все философские обобщения делались па основе данных науки.

Новый этап в работе с Бонифатием Михайловичем у меня начался в 1968 г., когда я стал главным редактором «Вопросов философии». В новую редколлегию мне удалось включить много новых философов, за исключением Э.В.Ильенкова, против которого резко выступали в ЦК КПСС. Бонифатий Михайлович тоже был, разумеется, в составе редколлегии, был вместе с нами, и еще неизвестно, кто из нас был моложе. Его талант и влияние в наибольшей степени помогли оформиться тому новому направлению, которое отстаивал в то время журнал «Вопросы философии». А в те годы, я вам должен об этом сказать, журнал, организуя различные дискуссии, в том числе обсуждения за «круглым столом», поставил все основные вопросы, которые и сейчас составляют предмет наших размышлений. Роль Бонифатия Михайловича во всем этом была огромной.

Журнал «Вопросы философии» был в это время центром творческого диалога, который велся у нас в философии, и средоточием, как мы это называли, «ленинского союза» философов и естествоиспытателей. Что нам помогло отстаивать это новое направление в философии? Опора на ученых-естественников. Это надо в особенности сейчас подчеркнуть. И кто же, как не Бонифатий Михайлович, способствовал именно этому? Только активнейшая поддержка великих, можно сказать, естествоиспытателей, таких, как П.Л.Капица, П.К.Анохин, Б.Л.Астауров, В.А.Энгельгардт, А.И.Берг, Д.К.Беляев и др., их непосредственное участие в дискуссиях за «круглым столом», их защита нашего журнала, в том числе и на Президиуме Академии наук СССР, делали возможным все то новое, что делалось в нашем журнале.

Я помню, как выступал с докладом о программе и направлениях деятельности журнала «Вопросы философии» на Президиуме АН, и Петр Леонидович Капица прежде всего, а также и другие крупные ученые сильно поддержали нас. И это, как потом мне стало известно, было не случайно. Это была «спланированная акция» в нашу пользу.

После смены руководства в журнале «Новый мир» журнал «Вопросы философии», как неоднократно подчеркивала интеллигенция тех лет, стал своеобразным центром прогрессивной мысли в нашей стране. Мы чувствовали это многие годы.

И здесь личность и культурный горизонт Бонифатия Михайловича сыграли решающую роль. Он действительно оказывался магнитом, центром притяжения многих интереснейших людей. Не со всеми у него были близкие и теплые отношения. Нет, он был человеком своеобразным, человеком талантливым, а значит, не вызывающим одинаковое отношение со стороны окружающих. У него было очень много друзей и почитателей. Но у него было и много врагов, недоброжелателей, в том числе, кстати говоря, и из тех, кто считал себя «прогрессивным».

Вокруг этого человека всегда бурлили страсти человеческие.

Мы с Бонифатием Михайловичем вместе были много лет заместителями председателя Научного совета по философским вопросам естествознания, П.Н.Федосеев был его председателем. М.Э.Омельяновский тоже активно участвовал в его работе.

Очень много я наблюдал Бонифатия Михайловича на разного рода дискуссиях. Неоднократно мы с ним участвовали в различных зарубежных конференциях, симпозиумах. Мы стремились налаживать сотрудничество со многими философами мира как раз по философским вопросам естествознания, по философии науки. Приведу один пример. Бонифатий Михайлович не смог поехать на Всемирный философский конгресс в Варну в 1973 г. Он тогда заболел. Там должен был быть его доклад на пленарном заседании. Просто зачитать его доклад было нельзя. И тогда меня «присоединили» к Бонифатию Михайловичу в качестве соавтора. Я просидел ночь, что-то добавил к этому докладу, и он состоялся.

Еще раз хочу подчеркнуть следующее. Нет, не в отрицании того направления, которое мы называли «марксистским», в том числе «ленинским союзом философии и естествознания», не в отрицании всего этого заключается сейчас источник движения вперед. Деятельность многих талантливых людей, в особенности деятельность Бонифатия Михайловича, показывает, что в рамках этого направления было возможно очень существенное и творческое продвижение вперед, причем гораздо более эффективное, чем, может быть, в рамках других направлений. Почему? Это еще предстоит проанализировать. Кто-то говорит, что это было возможно только в результате «отступлений» от марксизма, что марксистские фразы играли в этих исследованиях роль камуфляжа. Я так не счи- таю. Я думаю, что внутри марксистского учения есть определенные мировозренческие и методологические идеи, которые в своем развитии могут давать и дали плодотворные результаты. Мы не должны отказываться от этого и сейчас. Философская деятельность Б.М.Кедрова — подтверждение сказанному и великий пример для подражания.

Чествуя сейчас Бонифатия Михайловича, я думаю, мы не должны ограничиваться сожалениями по поводу того, какие трудности приходилось ему преодолевать, тем более не должны утверждать, что ему якобы приходилось чисто внешне прикрываться в своей работе цитатами из Маркса, Энгельса, Ленина. Нет, это неправда, Б.М.Кедров был очень идейным и очень принципиальным человеком. И в той или иной форме в его работе и поведении прорывалось бы это противоречие, если бы оно существовало. А его у него не было. У него всегда была неудовлетворенность тем, что в данный момент достигнуто. Это верно. Но это в равной степени относится к любой идейной философской позиции, и эта неудовлетворенность — неудовлетворенность творческого человека.

Было бы глупо и смешно утверждать, что марксистская позиция деформировала творчество Бонифатия Михайловича. Деформировали сам марксизм, главным образом, неумные, очень часто и непрофессиональные люди. А Бонифатий Михайлович был настоящий профессионал, и он вел неустанную борьбу против всякого рода недоучек, которые как раз и делали основную ставку на то, чтобы клясться высокими именами классиков марксизма и ничего не делать для творческого развития их идей. Поэтому Бонифатий Михайлович, как истинный марксист, всегда подвергался резкой критике с их стороны. Надо всегда различать, следовательно, марксистов и «марксистов» в философии.

Я думаю, что в других, более спокойных условиях все бы это выглядело по-другому. Но и эти внешние условия тоже надо понимать как условия жизни творческого человека во все времена и при любых режимах. Столкновение с неблагоприятными условиями высекало какие-то яркие искры из могучего таланта Бонифатия Михайловича. Личность проявляется по большей части в экстремальных ситуациях, а таких ситуаций у Бонифатия Михайловича было предостаточно.

Я хотел бы еще раз подчеркнуть, что Бонифатий Михайлович был цельной личностью. У него была большая убежденность в правоте своих идейных позиций. Он не был лицемером. И его работы об Энгельсе и по Энгельсу, о Ленине и по Ленину свидетельствуют об этом. Как искренне он любил Ленина, сколько он рассказывал о нем! С детских лет он был знаком с Лениным и всегда восхищался им. Какое уж тут лицемерие? Этот человек, этот очень большой человек — Бонифатий Михайлович Кедров — просто органично не был способен к лицемерию. Он в это искренне верил, это помогало ему жить, и это было одновременно, если несколько огрубить, хорошей формой и хорошим средством для его творческого поиска, для его творческой деятельности, для борьбы с догматиками-сталинистами. Ленин вообще на определенных этапах для нас был сознательно создаваемым собирательным идеальным образом, в который мы вкладывали все, что нам нужно было, что помогало творчески продвигаться вперед. Апеллируя к Ленину и поднимая, возвышая его, мы отмежевывались от Сталина и получали возможность творческого обновления нашей философии в борьбе против сталинистов, догматиков и т.д. Это последнее трудно понять тем, кто плохо представляет себе условия, в которых мы работали. И это — не просто «философское лукавство», а определенная — политическая даже — позиция. Можно было бы сказать тактика, если бы мы сами не верили в то, что создавали.

Я не отрицаю того, что можно было занимать и другую позицию: чистого отмежевания от марксизма, негативного отношения к тогдашней действительности. Такая позиция проявилась, в частности, в диссидентских движениях. У нас (я говорю и о себе, хотя главным образом имею в виду Бонифатия Михайловича) все складывалось по-другому. Правда, мое поколение, надо сказать, уже несколько иронично относилось к чрезмерному возвеличиванию Ленина, как это было у Бонифатия Михайловича. Никогда мы Бонифатия Михайловича за это открыто не критиковали, но между собой иногда немножечко посмеивались над тем, как он с чрезмерным, на наш взгляд, пиететом относился к Ленину.

Но, как я уже сказал, по-человечески нам это было понятно, поскольку мы знали, что он с детства был так воспитан, вырос в такой семье и Ленина знал близко, даже работал с ним и помогал ему. Ну куда это все деть? Это значит ничего не понимать в жизни и в истории. Бонифатия Михайловича, как мне кажется, надо рассматривать в целостности и ни в коем случае, как делают некоторые нынешние наши историки, не огрублять все, что было, делая в результате многих из тех, кто работал в те годы, примитивными, одномерными. По отношению к Бонифатию Михайловичу это было бы вопиющей несправедливостью.

Я бы хотел еще сказать, что мы должны учиться у Бонифатия Михайловича чисто человеческому поведению. В частности, я многому учился у него, хотя наши реакции не всегда совпадали. Поражали его большой оптимизм, большая жизнестойкость. Он был рожден для этого времени и этим временем, в нем он полнокровно и цельно жил, и поэтому, мне кажется, он будет жить в истории.

Я сейчас вспоминаю одно заседание бюро Отделения философии и права АН СССР. Бонифатия Михайловича вывели из себя оскорблениями, прямо направленными против него. Он вскочил, задыхаясь, начал что-то говорить. А я смотрю на него и думаю, что вот сейчас что-то случится. По-моему, даже вызывали неотложку, потому что его просто трясло, а он уже был в возрасте довольно солидном. И потом, буквально через 10—15 минут, немножко подсмеиваясь над собой, перед нами был уже прежний Бонифатий Михайлович. Он был удивительно жизнеспособным, обладал удивительным качеством быстро восстанавливаться. К тому же он был убежден в своей правоте, чувствовал свою силу. Он не был одинок, и я это тоже хотел подчеркнуть, даже в трудные годы. Всегда вокруг него были его сотрудники, ученики и последователи.

Его связь с самыми прогрессивными направлениями в развитии науки, философии, с передовыми людьми, прежде всего естествоиспытателями, мне кажется, помогала ему жить, и это для нас большой урок.

Я думаю, что нужно сделать большую, полнокровную книгу о Бонифатии Михайловиче, не юбилейную, а показывающую его значение как философа и человека. Ничего не приукрашивая и ничего не скрывая. Кстати, и скрывать-то нечего: у этого искреннего и откровенного человека все было на виду, и все можно понять, все можно объяснить, не огрубляя и не ставя себя в позу судьи, который вот сейчас что-то может отрицать, отвер- гать у Б.М.Кедрова. Еще не известно, что будет через 5 — 10 — 20 лет. Я думаю, что о Б.М.Кедрове будут помнить долго. И чтобы потомки больше знали о нем, долг тех, кто работал с Бонифатием Михайловичем и знал его, — правдиво рассказать о своем выдающемся современнике.

В.А.Смирнов (доктор философских наук, зав. Центром логических исследований Института философии РАН). Знакомство мое с Б.М.Кедровым было необычным и произошло в 1967 г. Конечно, до этого я читал его работы и использовал их в своих лекциях, особенно его работы по философским проблемам естествознания. У меня сложилось впечатление о Б.М.Кедрове как о принципиальном диалектике. В 50-е годы формальные логики отстаивали свое право на самостоятельность, независимость от диалектики. В 1967 г. должен был состояться третий Международный конгресс по логике, методологии и философии науки. На втором конгрессе, проходившем в Иерусалиме, советская делегация отсутствовала из-за проблем политического статуса Иерусалима в то время. Руководство Международного отделения логики, методологии и философии науки (ОЛМФН), его президент И.Бар-Хиллел, профессора А.Тарский, С.Клини и другие предприняли ряд шагов, чтобы советскя делегация участвовала в Амстердамском конгрессе, воспользовавшись проходившим в Москве в 1965 г. Международным математическим конгрессом.

Вице-президент Академии наук СССР П.Н.Федосеев пригласил сотрудников сектора логики Института философии АН СССР, а также академика П.С.Новикова и члена-корреспондента АН СССР А.А.Маркова на совещание, на котором обсуждались вопросы участия советских ученых в Амстердамском конгрессе.

Была сформирована хорошая группа для участия в конгрессе, для большинства участников это был первый выезд. Перед отъездом на совещании участников было объявлено, что руководить делегацией будет Б.М.Кедров. Тогда я полагал, что руководителем должен быть специалист в области логики, например, П.С.Новиков или А.А.Марков. И, исходя из этих соображений, я заявил протест по поводу назначения Б.М.Кедрова руководителем делегации. Самого Б.М.Кедрова на этом собрании не было, но, естественно, ему сообщили о моем демарше. Как я вскоре убедился, я был не прав. В Амстер- даме советский Национальный комитет был принят в члены ОЛМФН и было предложено избрать основателя школы конструктивизма А.А.Маркова его вице-президентом. Как это было принято в те времена, советская делегация имела твердую инструкцию, в частности относительно своего представителя в ОЛМФН (в качестве асессора рекомендовался Б.М.Кедров). Бонифатий Михайлович поступил очень смело в тех условиях: он снял свою кандидатуру и поддержал кандидатуру А.А.Маркова. На самом конгрессе не было разговора о моем демарше, но после возвращения на конференции в Обнинске я имел разговор с Бонифатием Михайловичем о моей позиции, и затем он неоднократно — шутя — спрашивал: ну как, полезен Кедров для формальной логики? И я всегда отвечал положительно. Б.М.Кедров очень много сделал для развития математической логики в нашей стране, хотя основной круг его интересов лежал в другой области. Вокруг Бонифатия Михайловича сформировалось мощное движение по логике, методологии и философии науки. Под его руководством были проведены всесоюзные конференции, наши делегации достойно участвовали в работе конгрессов по логике, методологии и философии науки.

Несколько слов об одном принципиальном вопросе. После Амстердамского конгресса журнал «Revue internationale de Philosophie». 1972. № 98 посвятил целый номер работам советских методологов и логиков. Составители этого номера в предисловии вспомнили о двух направлениях в русской философии XX в.: научном и ре- лигиозно-иррационалистичёском. Они полагали, что в собранном номере представлены оба направления: к научному были отнесены собственно работы по логике, ко второму — работы по диалектике, в том числе статьи Б.М.Кедрова и П.В.Копнина. Б.М.Кедров, П.В.Копнин, В.Н.Садовский и я поместили в том же журнале специальную статью, в которой, во-первых, подчеркивался общечеловеческий, а не сугубо национальный характер развиваемых нами общефилософских идей. Эта позиция Бонифатия Михайловича особенно важна в наши дни, когда идеи диалектики трактуются в антиинтеллектуа- листическом, иррационалистическом духе.

В последующем мне пришлось работать с Бонифатием Михайловичем по подготовке всесоюзных конференций и международных конгрессов по логике, методоло- гии и философии науки. И здесь проявилась широта интересов Бонифатия Михайловича, его доброжелательность, желание и умение помочь людям, занимающимся делом. Наконец, его смелость, отзывчивость.

Сфера интересов Бонифатия Михайловича была необъятной. Хотя он не занимался непосредственно формальной логикой, но и здесь он оставил интересные работы. Он нашел аналогию между идеями Гиббса и Кур- накова в химии и задачами формальной логики. Еще в 1945 г. он сделал доклад на семинаре И.И.Жегалкина, а в 1959 г. опубликовал работу об отношениях между объемами понятий. Идеи Бонифатия Михайловича в формальной логике еще ждут серьезного изучения и анализа.

В.С.Степин (член-корр. РАН, директор Института философии РАН). Современная Россия переживает переломный этап своего исторического развития. Та цивилизация, которая была связана с более чем 70-летней нашей историей как Советского Союза, закончилась. Провозглашаемый лозунг разрыва с прошлым и отказа от большевизма приводит, как это часто бывает в нашем российском сознании, к простой инверсии: все, что ранее оценивалось положительно, теперь отвергается; что рассматривалось со знаком плюс, теперь получает знак минус. Но этот вариант черно-белого видения не содержит в себе конструктивного начала. Разрыв традиций — это всегда смятение в умах, поэтому необходимо не просто отбрасывание прошлого, а его критический анализ и выявление тех конструктивных моментов, на которые мы могли бы опереться в сегодняшних поисках.

Имя Бонифатия Михайловича весьма значимо для нашей философии, хотя эпоха, в которой он работал, была не лучшей для творчества.

Из многоплановых работ Б.М.Кедрова сегодня, пожалуй, наибольший интерес представляют его исследования в области гносеологии и философии науки. Б.М.Кедров успешно соединял их с профессиональными работами историка естествознания В его творчестве эти две линии тесно переплетались, что позволяло ему успешно преодолевать традицию идеологизированного умозрительного философствования, которая складывалась в 40 —50-х годах при обсуждении проблем философии естествознания.

Труды Б.М.Кедрова прокладывали пути, на которых в 60-х годах обозначился и начал быстро набирать силу новый тип исследований в философии науки.

В 60 —70-е годы это направление у нас было одним из наиболее интересных и продуктивных. Здесь был значительно меньший идеологический контроль, чем, например, в социальной философии. Здесь, да еще, пожалуй, в истории философии, мы активно осваивали результаты зарубежных исследований, и вместе с тем имели собственные оригинальные разработки. Они во многом были итогом активных коммуникаций философов с выдающимися учеными-естествоиспытателями нашей страны. Заниматься методологией науки было для философа в эти годы престижным делом. В эту область исследований шел постоянный приток специалистов, имеющих естественнонаучное образование. Естествоиспытатели с вниманием относились к обсуждению проблем логики и методологии научного познания. Все это и стимулировало интенсивный рост нового знания в этой области.

Я бы сказал, что именно в то время у нас сложилось сообщество методологов — философов науки, которое тесно взаимодействовало с историками естествознания и естествоиспытателями. Я помню, что мы внимательно читали труды друг друга, была жесткая экспертиза работ, чего, к сожалению, сейчас уже нет. И нужно прямо сказать, что заслуга Бонифатия Михайловича в Становлении этого сообщества и его интеграции с сообществом историков науки была очень велика.

Б.М.Кедров прошел в своем творчестве все три этапа развития нашей философии науки. На первом этапе, когда шел своеобразный поворот от догматизированных работ по диалектике природы, которые сводились к иллюстрации цитат классиков марксизма определенными примерами из различных областей естествознания, Б.М.Кедров был одним из инициаторов поворота к. глубокому исследованию категориальной структуры науки и ее новых философско-мировозренческих смыслов. Такое исследование выявило ряд новых пониманий категорий пространства, времени, причинности, категорий необходимости, случайности и возможности и др., содержание которых обогащалось и развивалось под воздействием достижений естествознания XX в. На этом этапе работы Кедрова выступали в качестве своеобразных парадиг- мальных образцов. Он умел найти такие подходы, когда исходные положения диалектики и диалектико-материа- листической теории познания ассимилировали новый материал науки и развивали свое содержание.

Второй этап философии науки, который у нас начался в 70-е годы, был этапом расширения поля проблематики и перехода от акцентирования онтологических проблем к эпистемологической и методологической проблематике науки. На передний план вышли вопросы структуры научного знания, методов науки, операций построения нового знания, анализ процесс научного открытия. Такая же смена акцентов в этот исторический период происходила и в западной философии науки. И средством изучения структуры и генезиса научного знания стал его исторический анализ. То, что у нас принято называть постпозитивистской философией науки (работы Поппера, Куна, Холтона, Лакатоша, Фейерабенда и др.), характеризовалось теснейшей связью между разработкой проблемы роста знания и историко-научными исследованиями.

И здесь надо особо подчеркнуть, что Бонифатий Михайлович был одним из первых исследователей, который продемонстрировал в своих работах продуктивность сращивания историко-научного анализа и собственно фило- софско-методологических исследований науки.

Я помню его прекрасные реконструкции по истории атомистики, его книгу «День одного великого открытия», в которой процессы порождения нового знания прослежены как в аспекте логики, так и в аспекте психологии научного открытия. Бонифатий Михайлович проанализировал уникальную историю менделеевского открытия, опираясь на архивные материалы и анализ текстов, и получил интересные результаты, которые имели глубокий философско-методологический смысл. В частности, к ним можно отнести идею психологического барьера, которая, на мой взгляд, объясняет многие важные аспекты фундаментальных научных открытий, связанных со сменой традиционных представлений и появлением новой парадигмы. В творчестве ученого, который осуществляет прорыв к принципиально новому видению фактов, часто встречаются ситуации, когда он наталкивается на психологический барьер, который мешает ему сделать решающий шаг и по-новому оценить и объяснить факты. Иногда он сам преодолевает этот барьер. Но бы- вают и такие случаи, когда решающий шаг делает другой ученый, опираясь на работы своих предшественников, он переходит к новой системе представлений об исследуемой реальности, отказываясь от старой парадигмы и предлагая новую. Т.Кун характеризовал этот процесс как гештальт-перекліочение, связанное с введением новой парадигмы. Мне кажется, что у Бонифатия Михайловича на этот счет были глубокие соображения, опирающиеся на значительно более детальные реконструкции процесса научного открытия. Он выявил не только психологические, но и логические аспекты этого процесса, рассматривая его логику не только как встречу ранее сформировавшихся теорий с новыми фактами, но и как процесс взаимодействия различных теорий, в том числе и относящихся к различным наукам.

Опираясь на предложенную Б.М.Кедровым идею, можно объяснить ряд известных исторических фактов, связанных с появлением новых фундаментальных научных теорий. Я приведу здесь только два примера. Первый из них касается открытия Планка, которое лежало в истоках формирования квантовой теории. Как известно, Планк завершил поиск закона излучения абсолютно черного тела, предложив обоснованное множеством экспериментальных фактов теоретическое решение этой конкретной физической задачи- Но из предложенного им закона вытекало, что поглощение электромагнитной энергии абсолютно черным телом имеет квантовый характер. Отсюда напрашивался вывод о дискретности электромагнитного поля. Но сам Планк не смог сделать этого вывода, поскольку для этого ему бы пришлось менять физическую картину мира, в которой укоренилось представление о непрерывности электромагнитного поля как состояния эфира. Психологический барьер помешал Планку сделать решающие шаги к перестройке сложившейся физической картины мира. И он стремился снять противоречие между выводами из конкретной теории и принципами картины мира за счет ad hoc гипотезы, предположив, что осцилляторы черного тела поглощают излучение квантами, но само излучение все-таки непрерывно. Это было стремление спасти старую парадигму, когда, по существу, она уже разрушалась. И только Эйнштейн сумел сделать шаги, преодолевавшие эту парадигму, выдвинув идею реальности фотонов- Аналогичным образом обстояло дело с истоками теории относительности. Здесь также все началось с решения довольно частных задач электродинамики движущихся тел. Обнаружив, что уравнения Максвелла перестают быть ковариантными относительно преобразований Галилея, Лоренц предложил новые преобразования. Но из них следовало, что пространственные и временные интервалы относительны, что, в свою очередь, требовало отказаться от идеи абсолютного пространства и времени. Но сам Лоренц не мог сделать этого вывода, поскольку представление об абсолютном пространстве и времени было фундаментом физической картины мира. Отказ от этой парадигмы и создание новых представлений о физическом пространстве и времени было уже результатом эйнштейновского творчества и построения им теории относительности.

Короче говоря, идея психологического барьера позволяет объяснить многие факты истории науки и выстроить такую целостную логику ее развития, в которую органично включалось бы и действие социально-психологических факторов.

На мой взгляд, это было очень важно для более широкого взгляда на историю науки и ее методологию, ибо детерминацйя в развитии научного знания уже не рассматривалась как жесткая, связанная с действием только внутринаучных факторов.

В работах Б.М.Кедрова были сделаны существенные шаги к новому пониманию развития науки, основанному на соединении когнитивного и социально-психологического анализа динамики знания. И я думаю, что уже в этих работах намечался переход к третьему этапу развития нашей методологии науки, когда поле методологической проблематики было вновь расширено. Уже в конце 70-х годов интересы философов науки начали сдвигаться в сторону исследования социокультурных факторов, определяющих динамику научного знания. Все больше утверждался подход, согласно которому анализ механизмов роста знания, изучение операций, инструментария, концептуальных средств внутринаучного движения необходимы, но недостаточны для понимания закономерностей развития науки. Ее следует рассматривать как погруженную в социокультурный контекст, включая в систему философского анализа социологические и культурологи- ческие аспекты. Открывались пути к интеграции методологии с социологией и культурологией науки.

И хотя Бонифатий Михайлович был в большей степени ориентирован на анализ внутренней динамики науки, он не только хорошо понимал необходимость новых подходов, но и обосновывал их, определяя главные направления исследований в истории естествознания.

Все эти изменения проблемного поля философии науки проходили не сами по себе, они проходили через людей, через личности. И на каждом этапе возникали новые школы и появлялись новые имена. И что меня всегда удивляло — насколько я знал Бонифатия Михайловича, он очень чутко реагировал на новых людей и на новые идеи. Нельзя сказать, что он всегда их безоговорочно принимал. Часто он их оценивал критически, требуя более четкого и солидного обоснования. Но безразличным он никогда не был. Я помню наши знаменитые семинары в Звенигороде в 70-х годах, как мы их шутливо называли «звенигородские вербалки», во многих из которых он активно участвовал. Мы тогда были молодые, задиристые, много спорили. И когда на семинаре был Бонифатий Михайлович, он участвовал в дискуссиях активнейшим образом. Я помню, как они почти разругались с Мерабом Мамардашвили — спорили довольно жестко, без взаимных комплиментов и джентльменских поклонов. Но Бонифатий Михайлович буквально через полчаса остыл от спора, нашел Мераба Константиновича и продолжил разговор уже в других тонах. Потом был «товарищеский ужин с буфетом», и все произошло так, как и должно происходить в нормальных человеческих отношениях, а не так, как у нас часто бывает, когда два ученых где-то поспорили публично и эмоционально между собой по проблеме, а потом — враги на всю оставшуюся жизнь.

Я бы еще хотел отметить, что Бонифатий Михайлович не только сам работал очень активно, но помогал в создании научных центров, в которых развивались иные, чем его, исследовательские программы. Во всяком случае, минская методологическая школа, к которой я принадлежал, всегда получала от него помощь и поддержку.

Завершая ретроспективный анализ нашей философии науки в те годы, я бы сказал, что не так уж все там было плохо, а даже, наоборот, совсем неплохо.

У нас были свои оригинальные направления исследований, свои оригинальные школы. И я думаю, что во многом благодаря таким людям, как Бонифатий Михайлович Кедров, Иван Васильевич Кузнецов, Михаил Эразмович Омельяновский, формировались и развивались эти исследования.

Бонифатий Михайлович был одним из таких людей, который не только сам много и плодотворно работал, но который много помогал другим исследователям, даже если они развивали идеи, которые были не в русле его собственных работ. Наверное, это и есть основное качество человека науки.

Н.В.Овчинников (доктор философских наук, ведущий научный сотрудник ИИЕТ РАН). Бонифатий Михайлович, как я ныне могу сказать, принадлежал к тем, во все времена редкостным натурам, которые, оставаясь всецело в системе господствующей идеологии, тем не менее, каким-то спасительным импульсом жизни, непреднамеренно оказываются носителями достойных человека непреходящих качеств. Среди этих качеств — для него характерных — я назвал бы: смелость мысли, веру в людей, высокий профессионализм. Встреча с такими людьми спасительна, общение с ними плодотворно.

Он был искренне захвачен «единственно верным» учением. Учение это было его мировоззрением. Его, как он был убежден, научным видением мира. Любое учение, любую систему понятий можно интерпретировать по-разному. В истории можно наблюдать, как изначально рациональные построения превращаются в идеологические системы, в которых исходная здравость покрывается непрестанно твердеющей патиной многословных схем и штампов. Требуется значительная сила интеллекта, для того чтобы пробиться сквозь такую патину к здоровому началу. Для Бонифатия Михайловича таким исходным, все определяющим началом была провозглашенная классиками идея научности.

Можно сейчас критически отнестись к его оценке философии как одной из наук, наряду с другими науками. Хотя и особенной, общей науки. Но одно несомненно — га философия, которую он принимал и в области которой работала его мысль, была для него сферой поисков научной истины, «не зависящей ни от человека, ни от человечества». Отсюда его убежденное неприятие различного рода лжеучений, вроде лысенкоизма, несмотря на явную поддержку подобных учений высоким партийным руководством.

Отсюда же, как я понимаю, проистекало его поразительное и, можно сказать, нравственное превосходство над многими теми, кто громко клялись не поступаться принципами, но, как было очевидно, клялись ради личной карьеры. Они чувствовали его человеческую правоту, и потому нападки на него с их стороны были особенно беспощадны.

Так случилось, что после моего ученичества, в самом начале приобщения к философской работе, мне пришлось наблюдать одну из таких кампаний. Это происходило на обсуждении книги Б.М.Кедрова «Энгельс и естествознание». Книга Бонифатия Михайловича вышла в 1947 г. Обсуждение книги состоялось, по-видимому, в конце этого года или в начале следующего. В сентябре 1947 г. я был зачислен в аспирантуру Института философии по сектору «Философии естествознания», и потому мой интерес к книге Кедрова был естествен. У меня сохранился экземпляр этой книги, на котором отмечен дата покупки — 20 октября 1947 г. Вспоминаю, что ко времени обсуждения я уже успел прочитать эту йесьма объемистую книгу. Для меня чтение книги Кедрова, тогда совершенно незнакомого мне автора, означало первую попытку погружения в новые для меня предметы.

В здании на Волхонке, 14 большой зал на втором этаже был заполнен. По-видимому, пришли на обсуждение не только философы. .Обсуждение открыл президент Академии наук СССР Сергей Иванович Вавилов. В памяти сохранился лишь общий настрой его вступительного слова: он призвал к деловому, аргументированному обсуждению книги. Последующие за этим выступления повергли меня в смятение. Началось такое поношение автора книги, полились такие обвинения во всех возможных идеологических ересях, после которых, как мне представилось тогда, автору книги оставалось лишь покаяться и, подняв руки, уйти под конвоем. Все услышанное было мне внове.

После окончания физического факультета в начале войны я преподавал физику. В среде естественников было, конечно, всякое. Но того, что происходило в зале на Волхонке, 14, мне не приходилось слышать. На философском факультете, который я только что закончил, иногда раздавалось нечто подобное, но мне казалось тогда, что это просто проявление, скажем так, пассио- нарности отдельных личностей. Здесь же, в Институте философии, уровень зловещей пассионарности превысил нормы человечески допустимого. Отдельные личности приходят и уходят, но как быть, если то, что я слышу, — обычный стиль философского разговора? Это же не обсуждение, не дискуссия и даже не драка, а избиение. В какую же новую для меня среду я вломился! У кого мне здесь учиться и чему?

Вспоминаю, как появился на кафедре сам виновник происходящего. К моему удивлению, Кедров не выглядел избитым или смущенным. Аргументированно, иногда язвительно в отношении своих обвинителей, он разбирал и отвергал их поношения. Его превосходство перед критиками, как я понимаю теперь, заключалось в том, что он профессионально знал предмет — теоретические проблемы науки — и вместе с тем мог так убедительно обратиться к авторитету классиков, что нападки его хулителей оборачивались всего лишь примитивной интерпретацией известных высказываний. Становилось очевидным, что он не просто знает ортодоксальные идеи, но и стремится их понять в контексте истории научного знания и современных проблем. Создавалось впечатление, что тем самым он оказывался не только внутри ортодоксальных идей, но ка'к бы над ними. Насколько я могу судить, это впечатление могло служить тем основанием, которое выбывало волну беспощадной критики, которую можно было наблюдать не только на этом обсуждении.

Заключительное слово Б.М.Кедрова на обсуждении его книги эмоционально запомнилось мне потому, что оно смягчило тогда мои тревоги. Я почувствовал, что при всей пугающей странности нового для меня сообщества философов все же и здесь есть люди, у которых можно учиться. Кто может дать образцы поведения, кто, несмотря на мрачную атмосферу, идет своей дорогой.

К следующей встрече с Кедровым, а в дальнейшем и к личному с ним общению, непреднамеренно привела тема моей кандидатской диссертации. Но чтобы прояснить это, мне придется сделать некоторое отступление. К ще до аспирантуры меня интересовала тема «Понятия массы и энергии — их философское значение». В 1949 г. после сдачи кандидатских экзаменов в отделе аспирантуры Института философии АН СССР мне предложили встретиться с моим официальным научным руководите- лем членом-корреспондентом АН СССР А.А.Максимовым. Он практически не бывал в Институте. Я по телефону договорился с ним о встрече у него дома. Он жил в академическом доме на Ленинском проспекте.

Я подготовил несколько вопросов в связи с темой диссертации. Среди них был и такой: у Ленина в книге «Материализм и эмпириокритицизм» в одном месте говорится, что «исчезают» такие свойства материи, как «инерция, масса и т.п», а в другом утверждается, что вся масса электрона оказывается «исключительно электродинамической». Я хотел получить разъяснение, как согласовать эти противоречащие друг другу утверждения. Максимов выслушал мои вопросы, помню, как-то странно улыбнулся и стал подробно рассказывать мне, как он в свое время успешно боролся с «меньшевиствующими идеалистами». Ни на один вопрос я не получил ответа.

Через несколько дней Иван Васильевич Кузнецов, тогда зав. сектором «Философии естествознания», вызвал меня для серьезного разговора. Он сказал мне, что Максимов сообщил ему, что у аспиранта Овчинникова антиленинские воззрения по теме диссертации. Это была долгая и трудная для меня беседа, в которой я изложил свое понимание темы и свою трактовку тех вопросов, которые я задавал Максимову. В конце разговора я понял, что могу продолжать работу над темой моей диссертации. Иван Васильевич поддержал меня.

Как теперь я могу понять, Максимов поступил со мною еще достаточно гуманно — он не отправил свой донос карательным органам, но всего лишь сообщил обо мне моему непосредственному начальнику, снимая тем самым с себя ответственность за меня и перекладывая эту ответственность на плечи Кузнецова. Максимов, в отличие от меня, хорошо понимал, что книга Ленина — это священный текст, и всякий, кто, пусть по наивности, указывает на неточности или противоречия, оказывается еретиком, заслуживающим самого сурового наказания.

Максимов не оставил «заботу» обо мне. Он сообщил директору Института акад. Г.Ф.Александрову, что его аспиранту необходимо сменить тему. Директор вызвал меня и предложил заняться исследованием мировоззрения Ломоносова. Я от неожиданности не нашел убедительных аргументов для отказа и оказался в результате в тяжелом раздумье. Но вскоре после предложения дирек- тора изменить тему диссертации и во время моего нового разговора с И.В.Кузнецовым в нашу комнату, как я помню, стремительно вошел стройный, высокий человек — это был Б.М.Кедров. Он обратился к Кузнецову и сказал, что на дирекции Института было внесено предложение изменить тему «Понятия массы и энергии» одному из наших аспирантов. «Я убедил Александрова, — сказал Кедров, — что эта тема весьма актуальна и что надо предоставить возможность аспиранту ее разрабатывать».

Так летом 1949 г. состоялось мое знакомство с Бони- фатием Михайловичем, так началось мое общение с ним, которое продолжалось до его кончины осенью 1985 г.

Конечно, настаивая перед директором Института сохранить мне тему «Понятия массы и энергии», Кедров, насколько я теперь понимаю, руководствовался исключительно содержательно-научными интересами. Так случилось, что в сферу его теоретического внимания попали и мои усилия разобраться в некоторых научных понятиях. Известно теперь, что в эти годы Бонифатий Михайлович основательно занимался изучением и детальным исследованием научных идей Д.И.Менделеева и его философских воззрений. Среди проблем, которые возникли в процессе этого изучения, была и следующая. Кедров обратил внимание на то, что в периодическом законе, как по подчеркнул сам Менделеев, «периоды элементов... по точки, числа, это скачки массы, а не ее непрерывные іволюции». Кедров, естественно, заметил также, что современная физика выдвинула другой принцип периодической зависимости свойств химических элементов, и усмотрел здесь проблему, требующую осмысления. Дело ідесь в том, что Н.Бор, а затем Ван ден Брук и другие еще в 1912—1913 гг. выдвинули идею зависимости атомною ядра элемента от заряда атомного ядра. Некоторые ученые на этом основании отказались от принципа Менделеева и полностью оторвали химические свойства атомов от их массы. Однако открытие изотопов показало, чиї от принципа Менделеева не следует полностью отка- п.шаться. Кедров в своем исследовании «Химические понятия в свете менделеевского наследства», опубликованном в 1947 г., отмечал, что, например, различие между водородом и его изотопом дейтерием заключается только и массе, но не в заряде и не в конфигурации электронной оболочки. Перед нами два изотопа, химически раз- личные между собой. Это означает, что между числом протонов и нейтронов в ядре (массой) и химическими свойствами атома существует реальная связь.

Упоминая предельно кратко об исследованиях Б.М.Кедровым периодического закона, я хотел только подчеркнуть характерное для него стремление выявить проблемы и направить усилия на их разрешение. В данном случае в связи с анализом принципов периодического закона Б.М.Кедрову было важно детально разобраться в понятии массы.

В поддержке моих попыток прояснить понятие массы, равно как и понятие энергии, явно видится проявление характера подлинного исследователя. Кедров озабочен разработкой проблемы, а не одними своими успехами в ее решении. Иначе говоря, он видит, что важнейшее условие успешной работы над проблемой — это привлечение к ней других заинтересованных людей; он понимает, что различные подходы к проблеме открывают возможность более глубоко осмыслить интересующее его понятие. Надо ли говорить, что тогда я не очень осознавал эту его особенность, понимая лишь, что Кедров поощряет мои усилия в изучении интересующих меня проблем.

Сложности с защитой диссертации, связанные с тем, что Максимов оставался формально моим научным руководителем, были как-то преодолены. В этом помог И.В.Кузнецов, который невольно стал фактическим руководителем в разработке моей темы. В тексте кандидатской работы я никак не сослался на публикации Максимова — ни в положительном, ни в отрицательном смысле — это был мой сознательный выбор: я мог либо подвергнуть решительной критике примитивные высказывания Максимова, относящиеся к рассматриваемым вопросам, либо вообще не упоминать о его работах.

Бонифатий Михайлович выступил на защите моей кандидатской работы в качестве неофициального оппонента. В своем выступлении, как всегда в живом и убедительном стиле, он подверг критике работы Максимова, в которых давалась весьма упрощенная и, как становилось ясно, необоснованная ни в естественнонаучном, ни в философском смысле трактовка понятий массы и энергии. И вместе с тем в контексте критики Максимова Бонифатий Михайлович резко критиковал меня за то, что я не подверг критическому анализу высказывания своего научного руководителя, связанные с темой диссертации. Нападая на мою позицию, он бросил крылатую фразу, которую я помню до сих пор: напрасно диссертант побоялся и обошел молчанием порочные воззрения своего научного руководителя — истина дороже кандидатской степени. В итоге ученый совет проголосовал за присвоение ученой степени. Позднее Кедров объяснил мне, что он сознательно критиковал меня, так как, по его мнению, именно такая критика положительно повлияла на голосование. Мне это было трудно понять, но, по-видимому, Кедров хорошо понимал психологические особенности своих коллег.

Упомянутые особенности философской среды выражали, я полагаю, особенности времени. Захваченность всепроникающей идеологией не могла пройти безболезненно. Как выразительно сказал поэт Наум Коржавин, имея в виду самого себя: «из сталинщины никто не вышел без потерь». Вместе с поэтом можно добавить к сказанному — и я не исключение. Кузнецов вместе с Кедровым готовили тогда сборник статей по философским вопросам физики. Сразу же после защиты мною кандидатской диссертации они привлекли меня к редакторской работе над этой книгой, которая вышла в 1952 г. Можно назвать это покаянием: ныне я сожалею о своем участии в подготовке и издании этой книги. Хотя, вместе < тем, если смотреть исторически отстраненно, можно сказать, что эта книга — зеркало идеологической круговерти того времени.

Я могу только удивляться жизнестойкости Бонифатия Михайловича, который не отстраненно, а внутри идеологического пространства смог сохранять живой интерес к научным проблемам и проявлять при этом поразительную творческую энергию.

Потери — это потери; главное, чтобы после них и над ними оставалось нечто ценное и непреходящее. В пом отношении теоретическая ценность исследований Кедрова намного превышает неизбежные потери, обусловленные особенностями времени.

В конце 1970 г. Б.М.Кедров предложил мне перейти и і Института философии в Институт истории естество- шания и техники АН СССР, где он был тогда директором. Принимая меня в свой Институт, Кедров и на этот раз по-своему спасал меня, теперь уже от Максимовых Лолее жесткой формации, которые мои новые наивные вопрошания донесли непосредственно всекомпетентным органам.

К этому времени в ИИЕТ был принят и И.С.Алексеев (мой бывший аспирант). Кедров поддержал наши совместные с Алексеевым усилия по осмыслению и разработке методологических принципов. Он вскоре и сам активно включился в нашу работу как автор и редактор. По его предложению, при его активной творческой помощи и организационной поддержке вышла серия книг, посвященная этим принципам (соответствия, дополнительности, симметрии, простоты, объяснения и др.).

В дни девяностолетия со дня рождения Бонифатия Михайловича я говорю, что благодарен судьбе за встречу с ним. Его благотворное влияние, его спасительное внимание, его творческая помощь определили не только мои интересы, но порою, в те трудные годы, и саму возможность жить и работать. Да, он был захвачен господствующим «единственно верным» учением. Но вместе с тем он оставался человеком как таковым. Он олицетворял собою глубокую дополнительность в смысле обобщенного принципа Нильса Бора: находясь внутри идеологии, он одновременно умел подниматься над ней в область независимой мысли, в сферу высокой культуры. Таким я помню его: человеком времени и человеком вечности.

А.И.Уемов (доктор философских наук, зав. отделом Института проблем рынка и экономико-экологических исследований АН Украины, Одесса). В последнее время все чаще появляются люди, говорящие о советской философии послевоенного периода лишь как о незыблемом идеологическом бастионе псевдосоциализма, укреплявшем его, наряду с партийно-государственным аппаратом, армией, КГБ и ГУЛАГом. С этой точки зрения смешно говорить о каких-то достижениях этой философии в своей профессиональной области, о том, что, наряду с преданными линии партии догматиками, были какие-то творчески мыслящие философы. Сейчас, быть может, и есть кое-какие философы-демократы, но появились они лишь после краха режима, который в свое время все они единодушно поддерживали.

Такая точка зрения, если вспомнить многих наших руководящих в то время философов, может показаться убедительной. Однако она делает происходящие события совершенно непонятными.

В истории человечества трудно найти другой пример столь быстрого и радикального краха идеологии, которая, вследствие тотальности средств ее внедрения в сознание людей, казалось бы, была обречена на многовековую незыблемость. И этот крах не был вызван грохотом артиллерийской канонады или ужасом атомной бомбардировки, как это было с нацизмом в Германии, фашизмом в Италии или духом Ямато в Японии. Враг не вторгался на нашу территорию. Напротив, мы сами всюду вторгались и наводили свои порядки. И.Шафаревич, подсчитав темпы прироста «наших» земель, предрекал скорую победу однопартийной коммунистической системы в мировом масштабе (Шафаревич И. Есть ли у России будущее? М., 1991. С. 413).

И вдруг все исчезло, как исчезает мираж в пустыне. Почему? Если не становиться на позиции мистицизма, то придется признать, что устои однопартийной системы давно работали не только на ее укрепление, но и на разрушение. Гигантское дерево должно было основательно сгнить изнутри, прежде чем рухнуть столь неожиданно быстро.

Особая роль в этом процессе, очевидно, принадлежала идеологическим устоям, и прежде всего — философии. Даже сугубо официальная философия не представ- мяла собой незыблемого монолита. В ней шла борьба идей, которая чем дольше, тем в большей мере сеяла семена сомнения в незыблемости священных текстов марксизма-ленинизма. Философии обучали всех. Любой студент, желающий получить высшее образование, должен был «пройти» философию. Но чем толковее был студент и чем более сведущ был его преподаватель, тем большую роль играли эти сомнения. Одним из важнейших генера- иіров сомнений явился тот стержень, на котором была ні пована европейская культура XX в., а именно — наука. Вожди не могли игнорировать науку. Но они хо- іели от нее двух, по сути дела, исключающих друг друга пещей. С одной стороны — полного подчинения идеоло- I

пи, превращения науки в ее покорную служанку. С дру- II

ні стороны, наука должна создавать экономическое и, і чанным образом, военное могущество империи. Вначале началось, что обе задачи вполне совместимы друг с дру- НІМ. На основе самой правильной идеологии строится і амая правильная наука, которая, естественно, дает наи- ш.іпііие практические результаты. Прежде всего, был на- веден «порядок» в истории, искусствоведении, психологии, педологии — там, где не было четких критериев практических успехов. Иное дело — биология. Она напрямую связана с сельским хозяйством. Поэтому о практической отдаче судить можно было достаточно легко. Но даже и здесь долгое время господствовала надежда, что идеологически правильная мичуринская биология приведет к невиданным практическим результатам. На это рассчитывал не только Сталин, но и Хрущев. Однако уже Л.Берии стало ясно, что наведение идеологического порядка в физике могло лишить режим атомной и водородной бомбы. Поэтому физикам вышло послабление. Они могли заниматься свободомыслием, проповедуя то, что ортодоксальными философами считалось идеализмом.

И это стало вдохновлять некоторых философов. В зависимости от своих постов и природных склонностей философы разделились на две группы. Большая часть вер- ноподданно проводила партийную линию в борьбе с наукой. Но находились философы, и их было не так уж мало, которые мужественно защищали науку, будь то биология, кибернетика или физика. Именно среди них мы находим гигантскую, хотя и противоречивую фигуру Б.М.Кедрова. Хотя сам Б.М.Кедров был убежден в святости всего того, что было написано классиками марксизма, прежде всего — Ф.Энгельсом и В.И.Лениным, объективно его борьба за науку способствовала такому напору свободомыслия, который в головах его многочисленных читателей и последователей исподволь разрушал те догмы, на которых держался режим. Часто сравнивают советскую философию со средневековой схоластикой, которая, как известно, была служанкой богословия. Сравнение это более точное, чем обычно думают те, которые его проводят. Но работает оно не только в пользу отрицательной оценки советской философии. Как правильно заметил Гегель, раб, сделавшийся необходимым, становится господином. В средние века философия сумела навязать теологии свои проблемы. Именно в недрах ортодоксальной католической философии постепенно было подготовлено то брожение умов, которое в конечном счете привело к Реформации. Крайне интересно, что особую роль здесь играли те философы, которые были связаны с наукой. Это — члены ордена францисканцев, среди которых мы находим такие крупные фигуры, как Гроссетест (Большая голова) и Роджер Бэкон. Современные католики полагают, что наука вообще была создана францисканцами, еще в XIII в. Быть может, это преувеличение. Но несомненно, что эпохе Возрождения мы привыкли приписывать многое из того, что было создано за 3 — 4 века до нее (в частности — знаменитый лозунг «знание — сила»).

Быть может, о Б.М.Кедрове имеет смысл сказать, что он в какой-то мере — «францисканец» советской философии. Можно отметить несомненные заслуги Б.М.Кедрова в борьбе за науку. Здесь и защита теории резонанса в химии, и защита научной биологии от Т.Д.Лысенко и его сторонников. Но роль Б.М.Кедрова к этому далеко не сводится. Стремясь согласовать святые для него тексты классиков с современной наукой, Б.М.Кедров зачастую доказывал нечто прямо противоположное желаемому. И этим он генерировал сомнение в идеологических устоях, будил мысль, которая вынуждена была искать решение поставленной проблемы совсем иными способами. Характерным в этом плане является построение Б.М.Кедровым развернутой, в трех томах, классификации наук на базе идей Ф.Энгельса о формах движения материи. Б.М.Кедров извлек все, что можно было извлечь из этцх идей. И показал не столько их значимость, сколько ограниченность подхода, целиком основанного на понятиях материи и движения.

Основная идея такой классификации наук, как известно, заключается в следующем. Существуют различные формы движения, отличающиеся друг от друга по степени сложности. Более сложная — высшая форма движения включает в себя низшую, но не сводится к ней. Каждая наука изучает определенную форму движения. Последовательность расположения наук в их классификации вытекает из развития форм движения в ходе истории солнечной системы. Простейшей формой движения является механическая. Далее, в порядке усложнения, идут физическая, химическая, биологическая формы движения (жизнь). Эта последовательность определяет соответствующий порядок наук: «механика», «физика», «химия», «биология». Каждая форма движения имеет соответствующий материальный носитель. Поэтому науки могут быть определены через него. Тогда механика оказывается наукой о массах, физика — о молекулах, химия — об атомах, а биология — о белковых соединениях. В логическом плане возможность таких определений очень существенна, поскольку помогает избежать порочного круга, который будет неизбежным в том случае, если науки определять через формы движения, не имея возможности определить форму движения независимо от соответствующей науки.

Историческое обоснование такой классификации связано как с развитием самой природы, так и с развитием ее познания. Стройность приведенной схемы очевидна. Однако она не охватывает все науки, даже естественные.

Поэтому Ф.Энгельс дополняет эту схему и приходит, по существу, к следующей классификации, напоминающей классификации Сен-Симона и Конта: 1.

Науки о неживой природе: математика, астрономия, механика, физика, химия, геология. 2.

Науки о живой природе — биология. 3.

Науки об обществе — история.

Стройность классификации по формам движения здесь нарушается в ряде пунктов. Прежде всего — математике не соответствует никакой особой формы движения материи и никакого особого материального носителя. Эту трудность Ф.Энгельс и Б.М.Кедров стремятся преодолеть тем, что считают математику служебной дисциплиной, дающей инструментарий для изучения количественной стороны всякого движения, прежде всего механического. С астрономией можно, конечно, связать форму движения и определить ее носитель, но это не будет более простое движение, чем механическое. Тем более, нельзя включать астрономическое движение в физическое, химическое и т.д. в качестве одного из моментов, как это можно делать с механическим движением. И, наконец, биологическое движение не включает в себя геологическое.

Очевидно, классификация Ф.Энгельса в какой-то мере отображает состояние науки его времени и сейчас устарела. Но Б.М.Кедров настаивает на том, что «...если могло устареть конкретное решение проблемы, то лежащие в основе ее решения принципы должны остаться незыблемыми» (Кедров Б.М. Энгельс и естествознание. М., 1947. С. 443).

Однако, как можно говорить о незыблемости принципов, если взрыв атомной бомбы красноречиво доказывал правомерность словосочетания «атомная физика». Поскольку, с точки зрения Ф.Энгельса, атомы изучает химия, а физика — это наука о молекулах, выражение «атомная физика» лишено смысла. И это не частный вопрос. Он имеет принципиальное значение, поскольку наличие атомной физики, равно как и молекулярной химии, делает неоднозначным соотношение между материальным носителем и формой движения. Возникает проблема — как определить, что именно в движении атомов и молекул относится к физической, а что к химической форме движения? Отвечая на этот вопрос, фактически придется опираться на знание о том, что изучает физика и что химия. Таким образом, при определении этих наук возникает порочный круг. Физика понимается как наука о физической форме движения, а физическая форма движения — это те аспекты в движении атомов и молекул, которые изучаются физикой. Аналогичное можно сказать и о химии.

Описанная ситуация свидетельствует о том, что необходимо менять не только конкретные детали, но и сами принципы классификации наук. Есть и другое основание, требующее такого изменения, еще более весомое. Оно связано с возникновением и, несмотря на сопротивление противников, признанием кибернетики как вполне респектабельной науки, достойной занять свое место в классификации наук. Увы! Места для кибернетики в классификации наук по формам движения не находилось. Более того, кибернетика ломала эту классификацию. Ее пришлось бы отнести и к наукам о неживой природе, и к наукам о живой природе, и к наукам об обществе.

Все же Б.М.Кедров сделал попытку найти место для кибернетики. Наиболее детально она изложена в третьем томе трилогии (Кедров Б.М. Классификация наук. Прогноз о науке будущего. М., 1986. С. 309 — 320). Здесь говорится об открытии новой — кибернетической — формы движения. Это — процессы управления, предполагающие ряд взимодействующих движений, направленных определенным образом. Как и всякая другая форма движения, кибернетическое движение имеет своего «совершенно определенного» материального носителя. Это — «определенное устройство, каким является живой организм, общество, человеческий мозг, созданные человеком машины, весьма различные по своему качественному содержанию, поскольку они построены из физического материала» (там же. С. 314). Кибернетическая форма движения имеет особенность — она не действует непосредственно на наши органы чувств. В этом она подобна квантовомеханической форме движения и мышлению. Это очень сложная форма движения, и поэтому здесь заметнее и резче выступает зависимость «формы движения от характера ее материального носителя» (там же. С. 315). Однако основоположники кибернетики подчеркивали не зависимость кибернетических отношений от материального субстрата, а независимость от него. Использование понятия формы движения применительно к кибернетике вряд ли более правомерно, чем применение понятия «математическая форма движения» для определения предмета математики.

И это было очевидно для многих. И вызывало протест. Б.М.Кедров своими исследованиями фактически показал, что та форма материализма, которая считалась ортодоксальной философией, по крайней мере, устарела. Необходимы новые идеи, чтобы разобраться в современной науке.

Характерно, что, будучи убежденным демократом, Б.М.Кедров приветствовал эти идеи и даже способствовал их публикации, несмотря на то, что они противоречили тому, что он стремился доказать в своих работах. В качестве альтернативы классификации по формам движения материи были разработаны принципы классификации наук, основанные на использовании категорий «вещь», «свойство», «отношение» (Уемов А.И., Вален- чик Р. Формальная типология научного знания и проблема его единства. Философия и естествознание. К семидесятилетию академика Б.М.Кедрова. М., 1974. С. 133 — 151; Уемов А. И. Формальные аспекты систематизации научного знания и процедур его развития. Системный анализ и научное знание. М., 1978. С. 95—141; Поликаров А. Методология на научного познание. София, 1973. С. 138 — 153; Поликаров А. Проблеми на научното познание от методо- логична гледна точка. София, 1977. С. 107 — 123 и др.). Здесь мы имеем уже не ортодоксальную, по Энгельсу, философию. К современной науке оказалась ближе трактовка соотношения формы и материи, данная Аристотелем. Можно также говорить и об известном влиянии философов неокантианского направления (Уемов А. И. Теоретико-системные аспекты дифференциации научного знания //Философская и социологическая мысль. Киев, 1992. № 11. С. 70-84).

Сказанным выше мы не хотим создать впечатление чисто отрицательной роли работ Б.М.Кедрова, посвященных классификации наук. В ряде случаев ему удается так развить идеи классиков, что получается ценный научный результат, имеющий вполне самостоятельное значение. Так, используя идею Ф.Энгельса о том, что наибольших результатов следует ожидать на стыках между науками, Б.М.Кедров дает типологию таких стыков. Им выделены четыре типа синтеза различных наук. Первый — это интеграция — заполнение переходов между науками, изучающими более высокие и более низкие формы движения. Переход между физикой и химией составила физическая химия, между химией и биологией — биохимия, между химией и геологией — геохимия.

Другой тип синтеза — «цементация». Здесь нет заполнения промежутков, есть «наведение мостов». Например, поскольку химическая и физическая формы движения переходят друг в друга, возможна наука, специально изучающая этот переход. Это — химическая термодинамика, начало которой было положено Дж.У.Гиббсом и Я.Г.Вант Гоффом.

Третий тип синтеза — «фундаментация». Это — распространение метода одних наук на изучение объекта других. Так, к исследованию биологических объектов применяются химические и физические методы, а к изучению химических объектов приложимы методы физики.

Для четвертого типа синтеза Б.М.Кедров не нашел подходящего русского слова, назвав его «пивотацией» или «стержнизацией». «Так мы будем называть процесс пронизывания частных наук более общими, абстрактными (математическими) науками, которые отражают какую-то общую сторону (количественную, общую структуру, процессы управления и самоуправления и др.)». Соответствующая общая (абстрактная) наука выступает как «стержень, который пронизывает собой частные естественные науки» (Кедров Б.М. Классификация наук. Прогноз К.Маркса о науке будущего. М., 1985. С. 86).

Типология, предложенная Б.М.Кедровым, дает возможность оценить возникающие в настоящее время пауки. Так, на грани между экономикой и экологией раз- иивается новое научное направление — эконология (Ме- яешкин М.Т. Эконологические проблемы Мирового океана. М., 1981). В типологии Б.М.Кедрова эконология может рассматриваться как результат процесса цементации. Это дает возможность провести интересные аналогии между, казалось бы, никак не связанными друг с другом науками, такими, как эконология и химическая термодинамика (см.: Глушко В.Е., Сараєва И.Н., Уемов А.И. Теоретико-системный анализ предмета эко- нологии и перспектив ее развития как нового научного направления. В печати). Отметим, что ценность идей Б.М.Кедрова о механизмах развития научного знания могла бы значительно возрасти, если бы они были соответствующим образом обобщены, в том числе с применением формальных методов. Это относится и ко многим другим идеям. Думается, что наш долг перед мыслителями, ушедшими в мир иной, заключается прежде всего в том, чтобы лучшая часть их душ — их идеи жили среди нас полнокровной жизнью. Особенно если речь идет о мыслителях такого калибра, как Б.М.Кедров.

Б.Г.Юдин (доктор философских наук, заведующий лабораторией Института человека РАН). Прежде всего, мне хотелось бы поблагодарить редакцию журнала за организацию этой встречи. Наш сегодняшний' разговор идет как бы на двух уровнях. Первый — это уровень воспоминаний. Причем не только научного, но и личностного характера, о человеке, богато одаренном и душевно щедром, прожившем большую и яркую жизнь. Это, если угодно, попытка оценить то, что было сделано Бонифатием Михайловичем, с позиций нынешнего состояния нашей философии или, точнее, с позиций того, как каждый из нас, здесь собравшихся, понимает ее нынешнее состояние.

Второй уровень — это характеристика и анализ в целом того периода развития нашей философии, который мы связываем с именем Б.М.Кедрова. А эта проблема представляется мне весьма важной и отнюдь не простой.

Начать с того, что многие сегодня отрицают саму осмысленность такой постановки проблемы. Весь этот период они считают чем-то вроде кошмарного сна, с которым нет смысла серьезно разбираться, отделавшись, быть может, зубоскальством либо несколькими саркастическими замечаниями в том роде, что все, пусть даже самые ожесточенные споры и дискуссии этого периода — если смотреть на них с нынешних «высот» — есть не больше, чем несущественные столкновения между адептами одного и того же лжеучения, лучше всего забыть о них и начать философию с новой страницы. На мой взгляд, подобные умонастроения коренятся в той широко распространенной позиции интеллектуальных или околоинтеллектуальных кругов, которая полагает философию не более чем средством для обслуживания сиюминутных политических интересов: коль скоро весь спектр этих интересов кардинально изменился, ему должна соответствовать и принципиально новая философия.

Вообще, говоря, можно серьезно усомниться в том, что при такой позиции философская мысль будет более свободной, чем она была в тот период, о котором мы здесь говорим. Это может показаться странным, если принять во внимание, что философская литература — как классическая, так и современная, как отечественная, так и зарубежная — стала несравненно более доступной, что нет запретов на исповедание любой, даже самой экзотической философии.

Но все это — лишь внешние условия духовной свободы, и, как бы они ни были важны, все же и при их наличии мышление так и останется зависимым, если не будет самостоятельного усилия, внутреннего импульса к свободе. С этой точки зрения я и хотел бы говорить о Бони- фатии Михайловиче Кедрове и о том периоде, когда он был одним из самых авторитетных наших философов.

В моей памяти он остался прежде всего как человек творческий, а творчество как раз и невозможно без внутренней свободы. И деятельность Б.М.Кедрова для меня важна именно тем, что он расширил пространство свободы, причем не только для себя, но и для всех тех, кто был вокруг него, кто сотрудничал, соглашался или спорил с ним. Давно было сказано, что дух дышит, где хочет. И можно поклоняться разным богам, но, тем не менее, находить общий язык, если это поклонение не зашоривает, а освобождает мысль.

Вообще в ситуации 60 —70-х годов в нашей философии центральным мне видится противостояние двух тенденций. Существовала некоторая область дозволенного, границы которой, однако*'Йикогда не были четко определены. Одна тенденция выражалась в стремлении неуклонно расширять эту область, это пространство свободы, за что всегда приходилось вести тяжелую борьбу. Именно эту тенденцию во многом и олицетворял Б.М.Кедров. Удавалось, скажем, процитировать какого-нибудь ранее запрещенного или хотя бы подозрительного философа, да при этом и не обругать его, а потом опубликовать статью о нем, а потом — и какую-то его работу — примерно такими небольшими, но трудными шажками отвоевывались новые островки свободной мысли.

Потом, однако, мог появиться некто вроде В.Н.Ягод- кина (который является для меня одним из характерных выразителей второй тенденции), шли доносы, разбирательства, оргвыводы — многое из добытого с таким трудом терялось, и надо было снова начинать толкать в гору сизифов камень... Добытая таким путем свобода ощущалась не столько как пьянящий легкий воздух, сколько в качестве бремени. Ибо вместе с ней приходилось брать на себя ответственность. Для Бонифатия Михайловича эта ответственность была особенно высокой, учитывая его роль в философии того времени. Он вполне понимал, что всякий удар, который доставал его, задевал сразу многих — не только какой-то институт или сектор, но целые направления нашей философии, а в конечном счете — и сам дух свободомыслия. И каким бы ограниченным ни казалось по сегодняшним меркам это пространство свободы, оно во всяком случае было .пространством отвоеванным и освоенным.

Между прочим, в условиях постоянного прессинга на плечи Бонифатия Михайловича, как лидера философского сообщества, ложилось и такое бремя, как защита гонимых. Каждый из участников нашей сегодняшней встречи в свое время оказывался в крайне неприятном положении гонимого. И каждый, как и многие другие, получал в это нелегкое время защиту со стороны Бонифатия Михайловича. И, что характерно, принимая на себя эту ответственнось, а нередко и сопряженный с нею риск, он никогда не искал при этом выигрыша для себя, не требовал Езамен личной преданности, перехода на его философские позиции и т.п.

Мне кажется, когда свобода воспринимается как дарованная, а не как завоеванная, это вольно или невольно приглушает чувство ответственности за все сказанное и написанное. Такой дефицит ответственности, увы, очень часто ощущается сегодня — и в том, как просто иные авторы отрекаются от своих вчерашних воззрений, и в том, как легковесна порой бывает аргументация в работах философов.

Чем еще важно изучение закончившегося (да действительно ли закончившегося?) периода нашей филосо- фии? Конечно, многие, хотя и далеко не все, из обсуждавшихся тогда проблем ушли в прошлое. Но не хотелось бы, чтобы вместе с ними ушла и та традиция добротной, профессиональной работы, которая с таким мучительным трудом складывалась долгие десятилетия. Эта традиция принесла немало глубоких и оригинальных — по самим высоким меркам — работ, дала плеяду ярких мыслителей, да и сама стала органической частью отечественной культуры. И если сейчас оборвать эту традицию, начать с чистого листа, то потом неоднократно еще придется открывать давно открытое, блуждать в давно исхоженных тупиках. Один раз, в 20-е годы, такой разрыв уже произошел, и его печальные последствия далеко не изжиты до сих пор. Так разумно ли снова открещиваться от своего наследства, пусть даже оно сегодня кому-то и кажется скудным и несовременным, чтобы впоследствии вновь набивать синяки в поисках собственных истоков? Не лучше ли будет не насиловать традицию, а, дав отмереть тому, что нежизнеспособно, обогащать ее тем лучшим, что было в предшествующей русской философии, что было и есть в философии зарубежной, и уже на этой основе пытаться решать те вопросы, которые ставит время? И, может быть, пора уже сказать о том, что философия советского периода, при всем трагизме ее истории, при всех ее несообразностях, есть в конечном счете неотменимый этап в истории русской философии?

Я хотел бы закончить свое выступление воспоминаниями личного характера. В последние годы жизни Бонифатия Михайловича мне довелось много работать и общаться с ним, часто бывать у него дома. Много раз меня озадачивала его парадоксальность. С одной стороны, я видел в нем человека не просто опытного, но мудрого, который позволял мне увидеть то, чего я сам был не в состоянии заметить. Но, с другой стороны, я замечал и то, с каким чисто юношеским азартом он мог ввергаться в то, что мне представлялось авантюрой с совершенно неопределенным исходом. При этом одно как-то удивительно органично сочеталось с другим.

Он был неукротимым бойцом и очень сильным тактиком, и наблюдать его в пылу борьбы доставляло эстетическое удовольствие. Он, если воспользоваться боксерским термином, хорошо держал удар. Но мне приходилось видеть и то, как тяжело это ему доставалось, какую острую душевную боль причиняли ему всякого рода клеветы и наветы. Это был, помимо всего прочего, о чем здесь уже говорилось, очень цельный и очень обаятельный человек.

В.Л.Рабинович (доктор философских наук, главный научный сотрудник Института человека РАН). Жизнь Б.М.Кедрова, почти равная веку, конгениальна этому веку. Она соотносима с временем, но соотносима особым образом: новое слово в общественных науках, а требовались тусклые банальности; честное слово коммуниста и гражданина — в безликом хоре улюлюкающих подпевал; живая мысль посреди мертвечины, выдающей себя за истинный марксизм; человеческий жест — в противовес машинной жестикуляции косноязыких манекенов; отважный поступок в защиту одного — наперекор ведомственной травле, устремленной к моральной погибели этого несчастного одного.

И все это — жизнетворяще и весело.

Замечательно сказано про него: он был человеком веселого мужества.

Его жизнь можно представить как две жизци: жизнь в обществе и жизнь в науке.

Сын профессионального революционера, Б.М.Кедров — делатель истории своей страны, участник гражданской и Отечественной, создатель и редактор нового журнала — «Вопросы философии», заступник-защитник «безродных космополитов», гуманный интернационалист, яростный спорщик с «народным академиком» Лысенко, учитель молодых философов...

И жизнь в науке: по-ломоносовски всеохватная, по- леонардовски праздничная — радостная... Мысль Б.М.Кедрова имела только одну точку опоры — неоспоримое научное знание, интернационально единое, не ведающее квасных приоритетов.

Что в этой, второй жизни видится и поныне? Какие ее пласты? История науки, философия естествознания, психология творчества, логика развития научного знания, теория познания, системный анализ науки... Все это области, в которых Бонифатий Михайлович был вполне своим: компетентным, пытливым, вовлекающим в свой длительный и продуктивный поиск новых учеников — сначала верных адептов, а потом оппонентов и полемистов... Но Учитель умел радоваться и этому, доверяя чужой мысли в ее несовпадении со своей собственной. Так длились многие десятилетия эти две, казалось бы, разные жизни. Две в одной? А может быть, и не две вовсе, а одна? Но особая, ни на чью другую не похожая, как, впрочем, ни на кого не похож ее творец Бонифатий Михайлович Кедров.

Здесь я подошел, пожалуй, к самому главному в этой поучительной жизни.

Образ кабинетного ученого среди книг, книг, книг... Что может быть привычней в обыденном сознании, чем этот образ?! А общественное мельтешение и суета — все это лишнее, они — помеха многознанию эрудита. Вихри общественных страстей за дверьми кабинета — уединенной обители книжной премудрости. Но философ Б.М.Кедров выбирает иное. Тишь библиотек, но и гул улицы — многоголосой, болеющей болью времени, радующейся радостями того же времени. Мысль и действие. Осмысленное действие, но и мысль, пригодная в дело. Правдивый человеческий жест. «Поступающее мышление» (М.Бахтин).

Это и есть советский обществовед, социалистический философ, чья жизнь — одна! — в науке и вне ее — всецело в опоре на Маркса и Энгельса, не ставших для Б.М.Кедрова иконами. Но живыми их делает живая мысль Кедрова-ученика, Кедрова-последователя, Кедрова-ученого.

Он верил стертым словам о дружбе народов (пишет М.А.Суслову письмо против антисемитизма), о социальной справедливости... Одним словом, верил... в советскую власть чистосердечно и простодушно. Жил в опоре на все эти правильные слова, которые, между прочим, никто не отменял и опереться на которые бывало не бесполезно. Простодушие с пользой для дела.

Это его первый урок, сполна преподанный нам.

Верность жизни, складывающей самое себя, доверие к жизни, противящейся насилию над собой. Это удивительное свойство ума и души Бонифатия Михайловича сделало его собственную жизнь естественной.

И это — его второй урок, тоже преподанный нам. Надо лишь воспользоваться этим уроком — самим прожить и пережить сие. Верность жизни... Ясно, что речь здесь о жизни вне и вокруг науки, которой был одержим академик. Но этого недостаточно, потому что была у него и другая верность. И тоже верность жизни, но жизни тех, чьи твор- ческие судьбы он изучал. Это жизнь первоисточников науки с трогательной к ним доверчивостью, высоким доверием. И они отвечали тем же: открывались ему всею душою. Рассказывали о себе все.

«День одного великого открытия» — об открытии Менделеевым Периодического закона — шедевр Мастера, естественный результат верности своим героям.

Это третий урок, которому тоже следует внять.

Философ своего времени, Б.М.Кедров в этом времени, как это уже отмечали, был неуместен, хотя выражал именно его. А неуместен он был двумя своими свойствами: сам писал и сам (без шпаргалки) говорил. Писал, что хотел. И говорил тоже, что хотел. То есть всего-навсего... умел говорить, читать и писать. Простить ему эти дерзости было нельзя. И не прощали. Противоестественное время не прощает то, что естественно, то есть свободно...

Научные идеи могут быть со временем скорректированы. Поэтому уроки Бонифатия Михайловича Кедрова, следующие только из его идей, — временные уроки. Но урокам естественной верности жизни, не сводимой — в отдельности — ни к философствованиям в кабинетной тиши, ни к действиям на жизненных сценах века, предстоит быть.

Сказанное, надеюсь, имеет отношение к сути дела; но, скорее, к сути общего дела, ради которого жил Б.М.Кедров. Индивидуальное вытесняется общезначимостью его идей и его поступков.

Мне повезло. Я знал его около двадцати лет. Более того. Я был одним из тех многих, за кого в трудную минуту активно заступился Б.М., радикально решив мою рушащуюся научную судьбу.

Это было в конце 70-х — начале 80-х годов. Тогдашний директор Института истории естествознания и техники АН СССР Семен Романович Микулинский в приступе тоскливой ко мне нелюбви решил меня вышвырнуть из института. (За что, почему и в подробностях — когда-нибудь в другой раз.) Сейчас только кое-что из этой леденящей душу истории. Для общественности все началось с пометы на полях ксерокопии верстки «круглого стола» на тему «Культура, история, современность», проведенного журналом «Вопросы философии» в 1977 г. Ксерокопия предназначалась сектору философии Отдела науки ЦК КПСС, а помета принадлежала перу цековского консультанта той поры (этику по специальности). Злополучная помета аккурат пришлась на мое выступление, в коем речь шла об алхимии как феномене культуры. А реплика проницательного этика из ЦК была такой: «И это в год 60-летия Октября?!» Для С.Р.Микулинского этого было вполне достаточно, чтобы начать угождать высокой инстанции мощным комплексом мероприятий: расширенным партбюро (без меня), расширенной дирекцией (здесь и далее — со мной), расширенным ученым советом, расширенным коллективом... Казалось, ширше уже некуда. Я не повинился. Но не потому, что был так уж смел. А потому, что никак не мог взять в толк, что означает это в год 60-летия, чем ввел в идеологическое бешенство директора. Бонифатий Михайлович, хлопнув дверью, брезгливо покинул одну из таких публичных порок. Но, покидая, сказал: «Мерзко, когда директор член-корреспондент сводит счеты со своим младшим (тогда я был именно таким) сотрудником». В.Н.Садовский присоединился к Б.М., что было тогда тоже вполне героично. И так — далее... Аж до 1982 г. К этому времени С.Р.Микулин- ский включил в травлю все общественные службы Института — от партбюро и месткома до МОПРа и Красного полумесяца. Участвовали в отлове и отстреле и просто, так сказать, физические лица (в том числе и те, кто ходит сейчас в христолюбивых гуманистках или же респектабельных ученых мужьях).

Чем бы все это кончилось, сказать трудно. Может быть, чем-нибудь сосудисто-недостаточным?.. Если бы не замечательный и добрый Б.М.

Просто выгнать на улицу было все-таки трудно. Евреев хоть и не брали на работу, но зато и не увольняли. Именно в эти годы ходил такой горький анекдот. У армянского радио спрашивают: чем отличается еврей от сиониста? — Еврей — это тот, кто уже работает. А сио- иист — который еще только хочет устроиться на работу. И Кедров придумал: передать меня со ставкой (к тому иремени уже старшего) в Научный совет к И.Т.Фролову. (Лишь теперь понимаю — как холопа какого: от Семена Романовича к Ивану Тимофеевичу...) Зато был спасен, іа что спасибо им всем.

И ангелы на небесах над Маргаритою из «Фауста»: «Спасена, спасена...»

Пуще всех обрадовался Семен Романович. Но, оказывается, на акт передачи меня необходимо было согласие Отдела науки того же ЦК КПСС. Во исполнение и во избежание работник ЦК КПСС в разговоре по телефону с Б.М.Кедровым сказал: ЦК не будет возражать, если в результате этой передачи будут довольны все: С.Р.Ми- кулинский, Б.М.Кедров, И.Т.Фролов и... В.Л.Рабинович.

Вот, оказывается, чем занимался Отдел науки ЦК КПСС — мною, бедным беспартийным евреем. Так завершился мой путь — от «мании» преследования к «мании» величия.

Недолго поломавшись (больше для вида), я согласился. Н.И.Кузнецова, для скорости взяв такси, отвезла мою штатную единицу от С.Р.Микулинского — через П.Н.Федосеева — к Б.С.Украинцеву для И.Т.Фролова. Б.М. ликовал. С тех пор и поныне — я там (или здесь?). А мог бы и не взять меня Иван Тимофеевич. Наверное, пропал бы я тогда. Но... взял. За одно только это И.Т.Фролову — мое неизменное благодарствование. А Бонифатию Михайловичу Кедрову — всею памятью...

Веселый он был человек. Действительно, выдающийся тамадолог АН СССР. А может быть, даже и всего СССР. Экспромтщик и острослов.

А секторские — у него дома, когда он, больной, почти и не выходил вовсе, — заседания; круглые и не очень круглые юбилеи или просто так... С чаем, пирожками и вином, а то и с водочкой.

Я был на этих встречах непременным одописцем. Мало-помалу стал складываться канон таких вот стихотворных посланий. Сначала — после краткой величальной в честь Б.М. — о его ученом окружении, далее — еще о нем, а потом — в финале, в качестве хэппи- энда — о себе, в виде рифмованного автографа.

Между прочим, рифму к слову Рабинович впервые подобрал Б.М. И не какую-нибудь там — по окончанию — вроде Абрамович или Пейсахович, а коренную, цепкую. Б.М. всегда давал мне слово на подобных тама- дологических мероприятиях в форме такого вот двустишия:

Чтоб не закралась в сердце горечь, Имеет слово Рабинович.

(Вероятно, по пародийному образу райклубовского конферансье-затейника:

А сейчас артист Вуячич Вам две песни зафигачит.)

Все смеялись... Но звонче всех — Б.М. И даже шуточкам, порою довольно-таки едким, в свой адрес. Но такое по росту действительно остроумному человеку, который мог мгновенно ответить. И отвечал. (В отличие от хмурого Семена Романовича. Бедняга! Такого он не умел. Впрочем, беднягой оказался я — как раз именно за это... — См. выше.)

В.И.Корюкин (кандидат философских наук, директор Центральной научной библиотеки Уральского отделения РАН, г.Екатеринбург). Мне посчастливилось без малого 20 лет встречаться и активно сотрудничать с Бо- нифатием Михайловичем Кедровым, который остался в памяти не только как выдающийся ученый, но и как человек высокой гражданственности и высокой личной культуры. Будучи марксистом (без кавычек!), Б.М.Кедров всю жизнь был противником «попугайского», лозунгового марксизма, вульгарного социологизма и воинствующего дилетантизма. Увы, как говорится, «все течет, но ничего не меняется»: сегодня нас снова захлестывают ло- зунговость и сверхвоинствующий дилетантизм с обратным знаком по принципу: «и я сжег все, чему поклонялся, поклонился всему, что сжигал».

Б.М.Кедров как человек и ученый сформировался под влиянием трех основных факторов: революции, которой он принадлежал по рождению, и идеи, которую он отстаивал до конца своих дней (думаю, сегодня также отстаивал бы ее с талантом и блеском); демократической культуры, столь органично ему присущей, основанной на глубоком уважении к человеку и его труду; науки, которую он понимал глубоко, по существу, и которой отдавал все свои силы. Разумеется, Б.М.Кедров был сыном своего сложного времени, для которого характерны как наивысшие подъемы человеческого духа, так и наиглубочайшие его падения... Что греха таить, Б.М.Кедров отдал определенную, хотя и весьма скромную, дань идеологической форме, господствовавшей в нашей научной литературе в конце 40-х — начале 50-х годов. Однако суть его позиции всегда была связана с защитой историзма в познании, с уважением к научному факту, с рассмотрением любых теорий и взглядов по существу, в их точном историческом контексте. Как все люди, он мог заблуждаться, не все наследие Б.М.Кедрова выдержит, вероятно, проверку временем, однако ему было чуждо стремление подгонять науку под сиюминутные конъюнктурные соображения, не говоря уже о соображениях карьерных и корыстных.

Работать с Б.М.Кедровым было не просто. Отдаваясь работе целиком и с увлечением, он не требовал, а скорее предполагал подобное и у других. В нем не было ничего от отрицательных черт «главы школы», он, на удивление многим «маститым» и вознесенным, все всегда писал сам, внимательнейшим образом редактировал все, что несло на титуле «Ответственный редактор Б.М.Кедров». Его, пожалуй, можно было упрекнуть в несколько преувеличенном пиетете по отношению к Марксу, Энгельсу, Ленину, чьи работы, в отличие от нынешних скороспелых отвергателей, он знал досконально и понимал глубоко. Справедливым было и условие, которое после многочисленных и порой острых обсуждений было выдвинуто Б.М.Кедровым перед участниками дискуссий на актуальные философские темы: точно фиксировать несогласие с классиками («иду на вы») и приводить четкие аргументы в обоснование своей позиции. Думаю, что сегодняшние наезднические упражнения в отношении марксистской классики встретили бы со стороны Б.М.Кедрова резкое осуждение прежде всего из-за незнания критиками предмета и фактического отсутствия связной аргументации. Кстати, сам Б.М.Кедров был готов уточнить свою позицию, обсудить заново проблему, если находил, что аргументы оппонента весомы. Могу лично засвидетельствовать, что так было в отношении оценки работ А.Пуанкаре, а также понимания знаменитой ленинской цитаты из Гегеля: «Сознание не только отражает мир, но и творит его».

Уместно вспомнить сегодня, что Б.М.Кедров сыграл большую роль в жизни многих людей, и поныне активно работающих в науке: защищал от клеветы и утеснений, помогал «пробить» диссертации и публикации, устраивал на работу, помогал материально.

Словом, «он человек был, человек во всем, ему подобных мне уже не встретить»...

«Вопросы философии1994