«Докладная записка»—74

1

Едва ли стоит напоминать, что в советском обществе официальна^ идеология конструировалась сверху и определялась партийными директивами: решениями съездов, пленумов, постановлениями ЦК КПСС, установочными материалами в «Правде» и «Коммунисте». В истории нашего журнала я бы выделил три поворотных момента: погромное выступление А.А.Жданова при обсуждении книги академика Г.Ф.Александрова и учреждение журнала «Вопросы философии» (1947); назначение И.Т.Фролова вместо академика М.Б.Митина главным редактором журнала (1968); и, наконец, разгон прежней редколлегии (1974) и установление режима, в котором «Вопросы философии» были обречены существовать до «перестроечной» ломки. Основным сигналом к последней реорганизации и послужили обсуждение в АОН и «Докладная записка», с которой меня познакомили в ЦК КПСС, сообщив, что она направляется вице-президенту АН СССР, академику П.Н.Федосееву. Я знал, что П.Н.Федосеев в трудные минуты неоднократно поддерживал наш журнал. Поэтому, изумленный тенденциозным и злобным характером этого документа (вместе с тем понимая его особый вес), я решил по горячим следам сообщить Федосееву свои критические замечания. Сохранившаяся копия помогает мне достовернее восстановить нервную атмосферу этого обсуждения.

При знакомстве с «Запиской» нужно непременно учитывать особый статус и специфическую стилистику подобного текста. Тенденция к сакрализации политической верхушки, характерная для любого тоталитарного строя, в полной мере распространялась и на язык руководящих указаний. Они представляли собой шифровки, священнические предписания, письмена господа Бога, в которых все было на месте — даже повторы и косноязычие. Это была смесь декламаций (вспомним «клятву Сталина» или бериевское «кто не слеп, тот видит...»), пословиц и поговорок, безграмотных «крылатых выраже- ний» («страны народной демократии», «развитой социализм»), слов-отмычек, свидетельствующих о причастности к номенклатурной стилистике («на перспективу», «есть мнение», «канализировать»).

Нет нужды дальше вдаваться в тонкости партийной экзегетики — это вещи более или менее известные. Я упоминаю о них лишь для того, чтобы предупредить: «Записка» — это не беспристрастный отчет, не просто фиксация свершившегося события, а призыв к действию, если хотите, боевая программа устранения тех идеологических безобразий, которые обнаружили бдительные организаторы обсуждения. Любопытный момент: внешне документ ничего не требует и не предписывает — он лишь информирует от имени общественности о вывихах и ненормальностях, он как бы угадывает и подтверждает встречное настроение «сверху», а уж принимать решения, переводить большевистскую озабоченность на деловой язык отдела кадров — это прерогатива «инстанций», которым, как всегда, виднее. Дятлы и дровосеки — разные персонажи в сказках для взрослых.

Эти предварительные замечания, надеюсь, помогут настроить читателя на почтительное отношение к стереотипным фразам «Записки» и уловить их мрачные обертоны. Но чтобы оценить ее полностью, нужно бросить хотя бы беглый взгляд на философскую ситуацию в 60-е годы. Предварительно, однако, нужно сделать серьезную оговорку.

Сегодня невозможно представить себе, в какое смятение были подвергнуты официальные умы «тайной» речью Н.С.Хрущева на XX съезде КПСС. Дело не только в том, что он поведал о чем-то ранее неизвестном. Многие давно догадывались о «белых пятнах» нашей истории, проступающих только цветом кровавым: семьи, в которых родные и близкие миновали ГУЛАГ, можно пересчитать по пальцам. Дело в жанре — большевистский вождь обличает злодеяния руководства партии, в которые он сам вложил заметную лепту. По этому поводу мне вспоминается образ, как-то предложенный А.А.Зиновьевым: римский папа собирает кардиналов и торжественно объявляет: «Бога нет!» К тому же создавалось впечатление, что велеречивый оратор не избежал искушения мстительно поплясать на могилке полубога, которого он продолжал смертельно бояться. Как бы то ни было, возникла робкая вера в торжество и безопасность либеральных идей и намерений. Вскоре, однако, посыпались грозные разъяснения. В частности, насчет того, что развенчание «культа личности» вовсе не отменяет высочайшего авторитета самого развенчателя.

Подоспела и программа спешного построения российского коммунизма, еще более усилившая духовную сумятицу. Правда, кремлевские мыслители не догадались заново открыть закон об обострении классовой борьбы по мере продвижения «к светлому будущему», но, похоже, именно им они руководствовались на практике.

А дальше все было предсказуемо. Если на первый план выдвинута задача идеологического обеспечения построения бесклассового общества (вспомним «моральный кодекс строителя коммунизма», «новые» обряды и праздники, особые идеологические комиссии в партийных структурах и т.п.), то рано или поздно руки должны были дойти и до философии, «теории мировоззрения», как ее тогда любили аттестовать, тем более, что у «инстанций» она давно вызывала нешуточное подозрение.

В 50-е годы основным рассадником «ересей» оставался философский факультет МГУ, на котором я учился (включая аспирантуру) с 1948 по 1956 г. Конечно, это самостоятельная тема, а потому ограничусь лишь одним эпизодом.

В это время группа молодых философов (А.А.Зиновьев, Э.В.Ильенков, Б.А.Грушин, М.К.Мамардашвили) предложила и разработала особую концепцию диалектики и логики. Они ссылались на известное замечание В.И.Ленина: «Если Маркс не оставил "Логики" (с большой буквы), то он оставил логику "Капитала", и это следовало бы сугубо использовать по данному вопросу». Метод исследования Маркса, показывали они, вовсе не сводится к «четырем чертам диалектики». Это — сложнейший набор операций: выделение ключевых понятий, процедуры упрощения и экстраполяции, восхождения от абстрактного к конкретному, нетривиальные взаимоотношения исторического и логического, мысленный эксперимент и т.д.

Создавался опасный прецедент. Последовательное развитие нового подхода означало, что ведущие специалисты по диалектике сразу же оказывались не у дел, а их пространные и торжественные комментарии к «краткому» сталинскому варианту диалектического метода выглядели как дилетантские и даже комичные. Это они сообразили сразу и развязали подлинную охоту на ведьм. Непрерывно устраивались обличительные обсуждения, сторонники новой «диалектической логики» быстро попали в категорию неблагонадежных. Это был заметный, но далеко не единственный эпизод в жизни факультета. Постоянно кого-то громили, выводили на чистую воду, тащили на дыбу. Здесь обличали «гносеологов», там — «безродных космополитов», разгорались нешуточные, а для молодых специалистов и просто опасные страсти вокруг оценки взглядов Радищева, Герцена, Гейзенберга, Винера. И именно в этих публичных и подковерных схватках формировалось поколение молодых специалистов, усилиями которых достигался все больший профессионализм и компетентность отечественной философской мысли.

Красноречив такой факт. Осенью 1974 г. в Москве состоялся X Международный Гегелевский конгресс. Среди докладчиков был французский марксист Луи Аль- тюссер, имя которого тогда гремело во всем мире. В 1965 г. он опубликовал книги «За Маркса» и «Читать "Капитал", в которых вместе с группой своих, учеников изложил нетривиальное понимание марксизма, в том числе результаты анализа понятийного строя «Капитала». Как-то во время нашей встречи М.К.Мамардашвили подробно рассказал ему о дискуссиях на факультете в 50-е годы. Надо было видеть изумление знаменитого философа. Получалось, что французские ученые фактически повторили то, что 10 лет назад уже было проделано молодыми философами МГУ, на мой взгляд, в более универсальной и строгой форме.

Одним словом, в начале 60-х годов «снизу» нарастало давление на косные, ритуальные формы официального философствования. Оно охватило все разделы философского знания, но шансы на успех в каждом из них были разные. Разумеется, никакие серьезные содержательные новации не могли совершиться на «Осударевой дороге» — в диамате, истмате и научном коммунизме.

Здесь поперек, бревнами (как однажды громогласно выразился Б.А.Грушин) лежали твердокаменные корифеи. Поэтому непоседливые вольнодумцы (а в этой роли все чаще выступали сотрудники Института) прорывались путями окольными, огородами, порой чужими.

Скажем, дисциплина, известная под названием «научный коммунизм», таковой на деле не являлась. Это была схоластически тематизированная система начальственных представлений о путях «построения» нового общества и требований, которым граждане при этом должны были удовлетворять. А разного рода «достигнутые показатели», факты, цифры приводились лишь в том виде, в котором они могли подтвердить и конкретизировать декларируемую псевдореальность. Какой бы то ни было модернизации вся эта конструкция, разумеется, не поддавалась. Поэтому добросовестное социальное знание, а тем более достоверные исследования советского общества могли возникнуть лишь в обход уже существующих официальных доктрин, а следовательно, по самому определению оказывались диссидентскими, социально-неблагонадежными. В ту пору обеспечить профессиональный уровень обществоведения можно было только одним путем, а именно созданием социологии как самостоятельной научной дисциплины со своим понятийным аппаратом и методами конкретных исследований. Ее первые шаги в Институте философии были связаны с созданием Сектора труда и быта во главе с Г.В.Осиповым. Я помню, как яростно сопротивлялись «истматчики» любым нововведениям, ограничивающим их монопольное право формулировать главные закономерности, по которым якобы уже развивается советское общество. Особо напряженными эти споры и разборки стали после создания Института социологии. Их отзвуки ясно ощущаются в «Записке», в которой добрая половина названных отступников представляют общественные науки, и по их адресу (прежде всего Ю.А.Левады и Б.А.Грушина) высказаны наиболее злобные оценки. По-другому складывалось положение с изучением («критикой») современной западной («буржуазной») философии. Бдительные корифеи языков не знали и все иноземное любомудрие расценивали как проявление «маразма и мракобесия». Таков был императив партийного подхода, и авторам предписывалось лишь разоблачать невежественных и заблудившихся Расселов и Хайдегге- ров. Однако постепенно советские представители все чаще участвовали в зарубежных конгрессах и симпозиумах, и, хотя их выступления носили, скорее, церемониальный характер и были нацелены на то, чтобы «дать отпор», они предполагали какое-то знание иностранных доктрин и имен. Росло число молодых способных аспирантов, всерьез занимающихся современной западной мыслью, где они были относительно свободны в своих интерпретациях и могли отделываться формальными критическими оговорками. Стали появляться вполне приличные работы (прежде всего, по неопозитивизму и экзистенциализму), которые постепенно отвоевывали какие-то островки здравой критической мысли, какие-то лакуны, которые могли заполняться профессиональными соображениями.

Все эти подспудные бурления и сдвиги (а я упоминаю лишь некоторые, мне наиболее знакомые) сказывались и на позиции дирекции Института. Символом особой идеологической бдительности у нас была Е.Д.Модржинская, заведовавшая сектором критики современной буржуазной философии. В прошлом кадровая кэгэбэшница, она специализировалась на критике антикоммунизма и космополитизма, неутомимо выискивала и разоблачала идейные шатания. В секторе росла оппозиция, желание заниматься западной философией всерьез, и в 1968 г. директор Института академик Ф.В.Константинов на место Е.Д.Модржинской назначил меня. Вскоре (а может быть, немного ранее) сектором диалектического материализма стал заведовать В.А.Лекторский, исторического материализма — В.Ж.Келле, истории западной философии — Т.И.Ойзерман. Эти сектора (во всяком случае, при П.В.Копнине) считались основными, между ними сложились деловые дружеские отношения, которые еще более укрепились, когда все мы стали членами редколлегии, заведующими соответствующими отделами «Вопросов философии».

Я не зря рассказываю о делах в Институте: в те годы он и журнал были тесно связаны. Однако они были «нераздельны, но неслиянны». Напомню, что и директор, и главный редактор утверждались Секретариатом ЦК КПСС, и только редактор решал, что печатать, а что нет. Редколлегия же существовала как орган совещательный. И, конечно, политика журнала, подбор авторов в значительной мере определяли тогдашнюю философскую атмосферу.

2

В одном из своих интервью М.К.Мамардашвили заметил: «А вот редколлегия, в которую вошел и я и которая стала анахронизмом в день своего появления, — это 1968 г. Создание ее задумывалось как целая операция, поскольку вначале нужно было снять предшествующего главного редактора». Редактором тогда был самый народный академик М.Б.Митин. О существовании какой- то продуманной операции на этот счет мне, правда, ничего не было известно. Но в конце 1966 г. я был избран секретарем партбюро Института и к делу академика имел прямое отношение. Поэтому скажу о нем несколько слов.

Все началось с того, что в начале 1967 г. в партбюро обратилась седая изможденная женщина, жена Яна Стэна, с просьбой возбудить персональное дело М.Б.Митина, состоящего на партийном учете в нашей организации. Суть дела заключалась в следующем. По заказу редакции БСЭ Ян Стэн написал одну из ключевых статей «Философия», которая была принята и набрана. Однако накануне выхода тома Стэн был арестован и вскоре расстрелян. Статья же вышла в первоначальном виде с двумя мелкими поправками. Во-первых, в качестве авторов фигурировали М.Б.Митин и А.В.Щеглов. Во-вторых, в нее был включен абзац, гневно клеймящий группу философов, недавно разоблаченных как враги народа, в числе которых был упомянут и Ян Стэн. Вдова также рассказала, что она сама долгие годы провела в ссылке и все ее попытки добиться политической реабилитации мужа ни к чему не привели.

В свое время я похоронил отца, генерала, в лагере под Рыбинском и просто отмахнуться от такого заявления никак не мог. В то же время я ясно понимал, что речь идет о многолетнем члене ЦК КПСС и депутате Верховного Совета СССР, о главном бриллианте в короне, носящей название «сталинская философия», а быстрое подмерзание хрущевской слякоти ощущалось повсеместно. В конце концов я решил попробовать компромиссный вариант: предложить академику предпринять некоторые меры, с тем чтобы восстановить доброе имя оклеветанного им видного философа. Скажем, напечатать в журнале чьи-либо воспоминания, попытаться отыскать в архивах неопубликованные рукописи Я.Стэна, перепечатать с комментариями некоторые преж- ние статьи, тем более, как мне казалось, что я смогу убедить жену Яна Стэна согласиться с таким решением, позволившим бы ей предпринять дальнейшие шаги.

С этими намерениями я и затеял разговор с М.Б.Митиным. Я был готов ко всему: к намекам на опасения разделить судьбу Стэна или, на худой конец, загубить свою карьеру, к ссылкам на собственную неосведомленность и безграничную веру в Вождя и т.п. Но все же ждал подобия раскаяния или сожаления (напомню, шел 1967 г.), во всяком случае, хотя бы притворной готовности помочь несчастной женщине. Ничего подобного! Академик М.Б.Митин воспринял мои предложения как едва ли не кощунственную попытку поставить под сомнение его преданность великому делу. Он не мог допустить мысли, что существует такая шкала ценностей, по которой можно в чем-то упрекнуть его, верного идеологического опричника, готового по первому жесту высокого начальства оболгать и растерзать кого угодно. Мне даже передали его зловещее предостережение: «Митрохин — коммунист молодой, неопытный. И то, как он поведет мое дело, — это проверка его политической зрелости».

Так что персональное дело получило ход; началась удивительная детективная история, потребовавшая, кроме всего прочего, энергичных поисков вещественных доказательств. Было бы полезно когда-нибудь восстановить ее во всех деталях. Меня постоянно вызывали в ЦК, МГК, Фрунзенский РК, интересовались нюансами, советовали, предостерегали; я то прикидывался наивным правдоискателем, то с чувством цитировал антикультовые декларации, пытаясь сыграть на их внутреннем лицемерии. Надо ли уточнять, что при этом никакой героической роли я не играл. Я постоянно ощущал поддержку многих и разных людей — даже в ЦК КПСС. С самого начала это была коллективная акция. Прошло шумное собрание в журнале, вынесшее академику выговор. Он был подтвержден на многочасовом заседании институтского партбюро. Вскоре каждому посетителю Института в глаза бросалось большое объявление, на котором значилось нечто немыслимое: «Персональное дело М.Б.Митина». Итог известен. Митин периодически брал бюллетень, собрание несколько раз переносилось, объявление ветшало. Менялась обстановка — и на самом верху, и в нашем философском сообществе. Я ушел с поста секретаря. Сработали серьезные скрытые механизмы, и персональ- ное дело постепенно сошло на нет. Все же, надеюсь, оно сыграло свою роль в закате карьеры главного персонажа на философском капитанском мостике. Очевидно и другое: на его примере официальные идеологи лишний раз увидели, какую опасность для них таит либерализация духовной обстановки.

Как бы то ни было, в 1968 г. главным редактором «Вопросов философии» стал И.Т.Фролов. Сегодня, когда постоянно назначаются и снимаются начальники всех рангов, когда то здесь, то там возникают академии с ограниченной научной ответственностью, факт смены главного редактора может восприниматься как малозначительное будничное событие. Но я-то уверен, что это был один из главных моментов в истории журнала, имевший далеко идущие последствия. И дело даже не в тех или иных лицах, авторах, а в изменении самой метрики философского пространства.

Складывающаяся ситуация представлялась мне следующим образом.

До этого главными редакторами журнала «Вопросы философии» назначались философские корифеи, входившие в узкий круг номенклатурных руководителей идеологии. Они обладали качеством взаимозаменяемости и пребывали в состоянии постоянной ротации: аппарат ЦК КПСС, АОН при ЦК КПСС, «Правда», «Коммунист», ИМЭЛ, ВПШ, президиум АН СССР, Институт философии, «Вопросы философии» и т.п. В общем, нечто напоминающее «безумное чаепитие» из «Алисы в стране чудес».

Конечно, существовала четкая иерархия этих должностей, и люди знающие безошибочно определяли, кто «засиделся», кто пошел на повышение, а кто, увы, погорел. Но в «застойные времена» последнее случалось редко: «своих» система старалась так или иначе пристроить, на худой конец, послом где-то возле Огненной Земли. Решающим достоинством этих деятелей считалось умение руководить — практически всем. Поэтому очередной редактор «Вопросов философии» уже по самому определению был временщиком. Ему были достаточно безразличны профессиональный уровень журнала, его репутация в научном сообществе, целеустремленная разработка проблем, возникающих внутри философии, и даже, как это ни покажется странным, содержательная (а не ритуальная) критика «буржуазных» концепций. Его основная забота — держаться посередине извилистого фарватера, именуемого идеологической линией партии, не прослыть совсем уж безнадежным тупицей и обнаруживать умеренные творческие замашки, а самое главное — всегда быть начеку и не пропустить зловредной «крамолы» на страницы вверенного ему журнала. Иначе завистливые коллеги тотчас же просигналят куда надо. Таким образом, выше всего ценилась способность предугадывать возможные реакции кураторов. Да и душа редакторов пребывала не в журнале, а там, на Старой площади, куда они мучительно и напрасно мечтали вернуться — как Моисей в землю Обетованную.

Теперь в журнал пришел руководитель другого типа. Для И.Т.Фролова как профессионального философа это был свой журнал, собственное дело, и у него имелись четкие представления (надеюсь, Иван Тимофеевич со мной согласится) об общей программе журнала, о качестве и облике статей — представления, вовсе не обязательно совпадающие в деталях с мнениями идеологических надзирателей и не сводящиеся к желанию заслужить их одобрение. Иными словами, в корне изменилась ключевая установка: не пребывать на посту, набирая дополнительные проходные баллы, а попытаться реализовать определенную позитивную программу. К тому же, занимаясь философскими проблемами естествознания, он установил прекрасные отношения со многими выдающимися биологами, ботаниками, физиками и был приобщен к академической атмосфере вольнодумия и свободного научного поиска. Новому облику журнала также способствовала одна черта И.Т.Фролова, мне самому, кстати, очень близкая. Я бы определил ее как просвещенно-интеллигентскую патриархальность. Он воспринимал журнал как свою большую семью, свое коллективное хозяйство, свою епархию, а себя — как руководителя, обязанного заботиться о меньших братьях. Он мог публично разнести в пух и прах своих друзей и единомышленников (впрочем, чаще за дело), но всегда защищал их от нападок со стороны — таких случаев мне известно немало. Но это одна сторона дела, еще не объясняющая нового облика журнала и его места в философской жизни. В самом деле, как мог даже самый квалифицированный и заинтересованный специалист проводить сколько-нибудь самостоятельную линию под неусыпным контролем многочисленных кураторов? Здесь-то, как я догадыва- юсь, и заключалась большая хитрость истории. Да, И.Т.Фролов не был очередным номенклатурным назначенцем, утомленным руководящими постами; он был человек другого склада, пришедший из науки, а его книгу «Генетика и диалектика» (1968) я до сих пор считаю событием в становлении отечественной философии естествознания. Однако он — и в этом «хитрость» — до этого был помощником секретаря ЦК КПСС по идеологии, и этот факт навсегда закрепился, если употребить выражение Мераба, на затылке сознания возможных критиков журнала.

В те времена было принято критиковать философов за догматизм и отрыв от жизни, за утрату новаторского творческого духа, присущего партии. На сей счет руководящие умы были согласны. Проблема возникала тогда, когда вопрос ставился конкретно: как отличить «новаторский» дух от греха «ревизионизма», доколе можно мыслить самостоятельно, чтобы не получить по шапке? Ссылки на классиков дела не решали, потому что наверху сами знали, что нужно цитировать, а что нет и как соответствующие цитаты истолковывать. Здесь, как в любой священнической системе, граница между «творческим» (дозволенным) и «еретическим» (наказуемым) определялась не самими авторами, и даже, в конце концов, не научной достоверностью их высказываний, а авторитетами ] данную систему создающими и охраняющими. На Старой площади, однако, была своя иерархия, свои разномыслия, а поэтому все определял «уровень», на котором давалась оценка, а также срок ее годности: силу имело лишь самое последнее мнение, отменяющее все прежние. Нетрудно догадаться, что руководитель журнала, еще недавно приобщенный к формулированию идеологических установок на самом верху, прекрасно разбирающийся в механизме каждодневной деятельности аппарата и, уж наверное, сохранивший прежние связи, любителями подменять научно-профессиональный подход рассуждениями об идейной чистоте воспринимался как неудобный, даже опасный оппонент. Всегда оставалось сомнение: а не согласовал ли он данный материал где-то совсем высоко? Каким-то показателем на сей счет могла служить смелость, с какой журнал отстаивает свои материалы. А здесь двух мнений быть не может: главный редактор держался предельно уверенно и независимо, он не оставлял без ответа ни один выпад, а его склонность к мрачному юмору вызывала легкий паралич у боевых, но боязливых корифеев.

Показателен один эпизод. В 1973 г. четко обозначилось фронтальное наступление на Институт и «Вопросы философии». Его главным организатором и действующим лицом выступил секретарь МГК КПСС по идеологии В.Н.Ягодкин. В ту пору повсеместно закручивали идеологические гайки, громили то историков, то социологов, то писателей, то философов, с партийных трибун все чаще делались выпады по поводу тех или иных материалов «Вопросов философии». И именно в это время журнал публикует передовую статью (1974. № 1), в которой отстаивает право на собственное суждение в профессиональных вопросах и саркастически высказывается о «подлых» и бесталанных людях, пытающихся подменить решение научных проблем политической трескотней и внести в науку чуждый ей дух своекорыстия и конъюнктурщины. Не случайно, что эта передовая вызвала неподдельный гнев авторов «Докладной записки».

Все эти свои соображения я высказываю с единственной целью, а именно — найти объяснение тому очевидному парадоксу, который имел в виду М.К.Мамардашвили, говоря о вновь назначенной редколлегии как об «анахронизме». С одной стороны, в конце 60-х годов ясно обозначилось попятное движение к идеологическому деспотизму — не легкие заморозки, а крупный град, выбивающий все ростки живой мысли. С другой — в течение последующих лет «Вопросам философии» удавалось проводить свою линию, оставаясь неким островком, оазисом профессионального подхода, несмотря на растущее враждебное отношение.

Теперь можно повнимательнее присмотреться к редакционным будням.

3

О своем намерении создать сугубо профессиональный журнал И.Т.Фролов заявил с самого начала, решившись на шаг, по тем временам определенно дерзостный. На должность заведующих отделом, то есть «рабочих» членов редколлегии, он пригласил известных специалистов, руководствуясь не их званиями и постами, а мерой философской компетентности и реальным научным авторитетом. Это были Б.А.Грушин, Ю.А.Замошкин, А.А.Зи- новьев, В.Ж.Келле, В.А.Лекторский — их имена сегодня сами говорят за себя (отделом истории философии остался заведовать Т.И.Ойзерман, который органично вписался в молодежный коллектив). Если же учесть, что на роль своего заместителя он избрал не кого иного, как М.К.Мамардашвили, то станет ясно, что журнал претерпел самые серьезные изменения. К тому же директором Института философии стал П.В.Копнин, человек талантливый и решительный. В нем журнал сразу же нашел своего верного союзника.

Сегодня я со светлой грустью вспоминаю это время, дружеские встречи, споры, улыбки друзей-единомышленников, их поведение в различных, порой непредсказуемых и опасных ситуациях, и меня не покидает ощущение, что это были цельные личности со своими ценностями и строгими принципами; с достоинством и без суеты они делали свое дело, которое считали настоящим, не гонялись за халявой и званиями, не спешили сунуть глубокомысленную рожицу под телеобъектив и иногда даже читали книги и статьи друг друга. Но прежде всего это была работа — каждодневная и напряженная. Мы тщательно разрабатывали перспективные планы журнала, везде разыскивали новых, наиболее способных авторов, внимательно прочитывали десятки статей, регулярно проводили читательские конференции.

А заседания редколлегии, вскоре принявшие ритуально-торжественный характер? Как нарочно, в редколлегии подобрались люди не просто остроумные, но склонные к артистизму, к словесному куражу. Легко догадаться, какие представления эти веселые и честолюбивые златоусты могли разыгрывать вокруг очередной «научно- коммунистической» статьи, задушевно пересказывающей последние партийные директивы. Иногда обсуждение одного материала длилось часами. Я помню, например, как разносили статью И.А.Крывелева о П.Флоренском, как непривычно чувствовал себя М.Т.Иовчук, когда ему показывали неоспоримые изъяны представленного им текста. При этом все" было честно: никто не пытался протолкнуть «своих» авторов, не было никакого предварительного сговора, каких-то редакторских подсказок. Мы просто с полуслова понимали друг друга, а поэтому, какие сольные проходы, какие импровизации и мизансцены! У меня до сих пор сохранилось подозрение, что работники редакции предвкушали заседания редколлегии как захватывающие импровизированные спектакли.

Качество материалов обеспечивалось каждодневными усилиями консультантов, многие из которых (А.Арзака- нян, Г.Гургенидзе, В.Кормер, Ю.Сенокосов) по своему уровню часто превосходили авторов. Если напомнить о четкой работе секретариата во главе с Л.И.Грековым, то получается дружная крепкая компания, если не республика, то небольшой автономный округ ученых, увлеченных общим делом. Да что лукавить: я и сегодня горжусь тем, что был активным участником тогдашней команды друзей-единомышленников из Института и журнала, которой в меру своих не всегда достаточных сил удалось продвинуть вперед исследовательскую мысль. Насколько? Сегодня некоторые журналисты и несостоявшиеся философы, задыхаясь от собственной необременительной смелости, обличают духовную окостенелость тех лет. Понять их можно: чтобы оценить новизну тех или иных взглядов, нужно самому быть причастным к творческим актам. А приведенный мною пример разработки новой диалектической логики я бы мог дополнить великолепными публикациями (в том числе и в «Вопросах философии») по немецкому и французскому экзистенциализму, постпозитивизму, философии естествознания и языка, неопротестантизму, социальной философии, которые сопоставимы с лучшими западными работами, а нередко и превосходят их.

А на что, собственно, надеялась строптивая редколлегия, разве она не понимала, что рано или поздно натолкнется на глухую стену? Думаю, что большинство из нас таким прагматическим расчетам не предавалось. Нас объединяло убеждение, что будущее отечественной философии не фатально, что оно отвоевывается в каждый момент, в каждой статье и фразе. Мы как бы постулировали: еще немного усилий, и все цветы расцветут, а идеологические тиски постепенно развинтятся, и делали свое дело. Кстати, в первые годы для подобного оптимизма были вполне веские основания.

Однако мы не могли не видеть, что с каждым месяцем атмосфера вокруг журнала сгущается. Было ясно, что назревает некое большое событие. О его характере можно было догадаться заранее, зная отработанную технологию проведения кампаний по выправлению идеологических вывихов. Здесь нужно уточнить одно представ- ление, бытующее и поныне. Интеллигентскому сознанию льстит такая контрпозиция: «художники и чиновники», «интеллигенция и власть». Популярен зловещий образ: над страной черным коршуном нависло Политбюро, которое неустанно выискивает крамолу и оперативно принимает карательные меры не печатать, запретить, снять, предать суду. Получается трогательная картина: А.А.Жданов увидел пороки симфоний Д.Д.Шостаковича, а М.В.Зимянину, скажем, бросились в глаза изъяны постановки на Таганке. В жизни, однако, все было прозаичнее. Сверху определялся лишь общий «социальный заказ», желательный пафос и тембр ожидаемых сигналов. Что же касается конкретных фамилий, высказываний, публикаций, театров, то они своевременно поставлялись «снизу» по велению сердца своим же братом художником, писателем, философом. А кто бросит в них камень? Если, например, свободно печатаются М.А.Булгаков или А.И.Солженицын, если академиками становятся А.Ф.Лосев и В.Ф.Асмус, а читатели открыто восхищаются стихами Анны Ахматовой или Иосифа Бродского, то карьерным «красным профессорам» и всяким бездарям становится неуютно — за «философов», «поэтов», «композиторов» их могут и не признать. Выход один: добиваться, чтобы «наверху» их оценивали по другим критериям.

По каким? Если кругом завинчивают идеологические гайки, то это вовсе не бином Ньютона. Конечно, по степени готовности выполнять и перевыполнять партийные указания и в случае необходимости послушно признавать свои ошибки. Вспоминаю одну сцену. Ф.В.Константинов формировал авторский коллектив для очередного монументального издания, посвященного современной идеологической ситуации. В нем был раздел о религии. А в это время вовсю громили социологов за пресмыкательство перед буржуазной наукой и отрыв от истмата. Главной жертвой был Ю.А.Левада, издавший свой курс, прочитанный студентам МГУ. Его дружно перестали печатать. Я и говорю академику: «Предложите раздел Леваде. Это же не социология, а в религии он прекрасно разбирается. А что до ошибок — у кого их не бывает. В конце концов, есть редколлегия...» Мне казалось, что мои доводы звучат убедительно, а он скучнел прямо-таки на глазах. Потом веско произнес: «А вам известно, что он до сих пор ни разу публично не раскаялся!» Дальнейший разговор сразу потерял свой смысл. Вспоминаю и другой забавный факт. Однажды в ЦК КПСС мне по дружбе показали объемистую папку, содержащую анонимки по поводу моей персоны. Чего там только не было! А я ведь не был ни диссидентом, ни заметным трибуном, да и о политике рассуждать не любил. Однако, выходит, кому-то мешал. А здесь — строптивый журнал, который упорно отстаивает свои позиции, создавая нехороший прецедент для деятелей культуры. Вот и скрипели перья.

Первый год был сравнительно спокойным. Вскоре, однако, произошло событие, круто изменившее всю идеологическую обстановку в стране. Я имею в виду вторжение в Чехословакию (1968). Недругам журнала оно подсказало спекулятивную формулу, от которой партократы так просто отмахнуться не могли: «С чего начиналась контрреволюция в Праге? С выступлений философов — К.Косика, М.Прухи и др. Вот и у нас поднимают головы философские ревизионисты». И далее ненавязчиво упоминались конкретные имена. В 1971 г. фактически затравили П.В.Копнина, и началась ожесточенная схватка за директорское кресло. В 1973 г. на это место назначали академика Б.М.Кедрова, но и он продержался всего лишь около года. Наступало время, удобное для погрома. Руки дошли и до журнала. 17 — 18 июня 1974 г. состоялось то самое обсуждение «Вопросов философии» в АОН при ЦК КПСС, которое поставило точку в недолгом философском Ренессансе.

Позже один из высоких партийных деятелей спросил: «А в чем причина столь враждебного отношения к журналу? Борьба поколений?» Нет, ответил я, это выражение неприязни к людям способным, творческим со стороны непорядочных дилетантов, не желающих расстаться со своими постами. Даже в свои сорок лет я был, оказывается, наивен: «порядочные» и «непорядочные» — прямо как в сказке о Красной Шапочке и Злом Волке. Не хватало воображения понять, что это была социологически нормальная реакция Системы, стремящейся сделать общество прозрачным, просматриваемым сверху донизу, без каких-либо автономных, не поддающихся полному контролю центров и очагов мировоззренческой самостоятельности.

Меня всегда изумляла одна способность философских начальников. Как авторы они были удивительно беспомощны и на бумаге не могли корректно выразить даже простую мысль. Однако, едва взглянув на любую статью — неважно, об экзистенциализме или проблемах коммунистического труда, — они моментально отыскивали нетривиальные положения (обычно именно те, ради которых статья была написана), даже если так называемая «крамола» была тщательно упрятана в сложные термины и обороты. Эта почти экстрасенсорная чувствительность к свободной мысли впечатляет и в публикуемой «Докладной записке». Ведь в ней разносу подвергнуты два десятка авторов — не только философов, но и историков, социологов, религиоведов, естествоиспытателей. Причем характер обвинений предельно конкретен и «взвешен»: от указания на недостаточность партийности до прямого обвинения в защите «антимарксистских концепций». Чем это в то время могло обернуться — разъяснять не буду. А теперь представьте себе, как выглядела бы наша философская мысль, если бы удалось «перестроить» перечисленных авторов.

Большевистской анафеме преданы и мои собственные статьи: «страдают крупными пороками, некритически воспроизводя всевозможные фидеистские и буржуазные измышления». Ни больше и ни меньше! Полагаю, что такой чести я удостоился незаслуженно. Я, действительно, много .публиковался в те годы, обычно вводя в научный оборот новые темы: христианский пацифизм, религия и НТР, взгляды Мартина Л.Кинга, Х.Малкольма, лозунг «Власть черным» и т.п. Причем в свое время я был тоже увлечен анализом логики «Капитала» и добросовестно пытался применить Марксов метод «выведения» религиозного мира из «самопротиворечивости и саморазорванности земной основы». Об этом и шла речь в статье о Билли Грейэме, в которой я старался обозначить механизм отражения социальных противоречий в религиозном сознании и объяснить причины уникальной популярности знаменитого евангелиста. Это была нормальная спокойная статья. Правда, на самом обсуждении я выступал довольно резко, без намека на раскаяние. А куда было деваться мне, к тому времени кое-что понимающему в американском баптизме, когда безвестный доцент громогласно объявляет, что в статье «отсутствует партийный подход», «нет классовых оценок», «предоставляется трибуна религиозным идеологам», а ей вторит И.А.Крывелев — фигура среди религиоведов, по-моему, просто одиозная? Всего этого не могли не понимать авто- ры «Записки», хорошо меня знающие (Х.Н.Момджян был даже официальным оппонентом на моей докторской защите). И хотя я довольно подробно доказывал несерьезность подобных обвинений, они сочли нужным зафиксировать одно: мои статьи подверглись «острой и справедливой критике», а я «отверг все сделанные замечания».

Дело было, полагаю, не в содержании статей. Просто в силу сложившихся обстоятельств я неизбежно ассоциировался со строптивым руководством журнала и Института, заместителем директора которого я был. К тому же я тогда заведовал отделом критики и библиографии, а журнал проявлял весьма сдержанные восторги по поводу многочисленных (обычно коллективных) эпохальных трудов, возвеличивавших философскую значимость различных партийных мероприятий, справедливо полагая, что к серьезной философии они непосредственного отношения не имеют. Поэтому и понадобился самый воинствующий атеист И.А.Крывелев, по своей склонности стучать уступающий лишь дятлу, и кто-нибудь еще — на подмогу.

Об этих деталях я упоминаю вовсе не для того, чтобы восстановить справедливость относительно моих публикаций. Сегодня такое занятие выглядело бы смешным. Этим примером мне хотелось подвердить одно, на мой взгляд, принципиальное соображение. Сейчас появилась масса воспоминаний, авторы которых поздним числом приписывают себе роль неких карбонариев, сознательно выступавших против коммунистической диктатуры. У меня нет права говорить от имени всех работников журнала, но я уверен, что большинство из нас никаких «подрывных» надежд не лелеяло и уж тем более не подвергало сомнению историческую обоснованность коммунистического идеала. Мы отстаивали одно — статус философии как особой формы духовной культуры со своим богатейшим тысячелетним наследием, категориальным аппаратом, внутренней логикой развития, а главное — правом на свободные размышления по поводу любых познавательных и поведенческих акций, социальных явлений и духовных образований. Мы выступали не против тех или иных политических положений, а против того, чтобы красные комиссары навязывали философии чуждые ей критерии, исходя при этом не из реального профессионального содержания, а из политических спеку ля- ций, из так называемого «подтекста», открывающегося нечистому сознанию, озабоченному поисками «крамолы». Короче говоря, не вправе доцент И.Горина критиковать данную Л.Н.Митрохиным интерпретацию Б.Грей- эма, если она этого самого Грейэма не читала, баптизмом всерьез не занималась и никаких содержательных интерпретаций его предложить не может. А Л.Н.Митрохину, в свою очередь, нет особой нужды обращать внимание на мнение неспециалиста, апеллирующего к понятиям «партийности», «классового подхода» и т.п. Такая установка — не проявление высокомерия, а элементарная научная процедура. Плюрализм, конечно, вещь необходимая, но элементом научной дискуссии конкретное мнение может стать лишь при наличии определенного профессионального уровня.

А здесь приходится констатировать фундаментальный факт. Системе партократии, несмотря на все заверения о желательности либерализации, такая философия была не нужна. Повторю, специфическая и благородная форма культуры, известная в истории мысли как философия, была типологически несовместима с тогдашним идеологическим деспотизмом, как, впрочем, был для него неприемлем и атеизм, взятый в его исторически закономерной «цивилизованной» форме. Наверное, это понимали наторелые авторы «Записки», придавшие ей жестко обличительный характер, не затрагивающий проблем профессионального знания и полностью игнорирующий выступления, не укладывающиеся в эту схему.

Что же касается самого обсуждения, то получилась игра в одни ворота. Мы, разумеется, понимали, что этот звездный час — не наш, но все-таки сохраняли надежду на какой-то минимум объективности и профессиональной заинтересованности. Естественно также, что никакой «оборонительной» стратегии мы не подготовили: было бы ниже нашего достоинства специально кого-то просить «поддержать» журнал, продумывать порядок ответных выступлений и реплик. В конце концов, мы работали добросовестно и могли позволить себе иллюзию относительно справедливого воздаяния со стороны старших руководящих коллег.

Главный редактор сделал подробный, вполне самокритичный доклад, призывая спокойно разобраться в проделанной работе. Но обсуждение как-то сразу развернулось в стиле корриды. Нет, многие говорили спокой- но, разумно (М.М.Розенталь, Е.П.Ситковский, Н.М.Кей- зеров, В.В.Столяров и др.). Но президиум постоянно пытался играть роль группы скандирования, перебивал ораторов, бросал реплики, подсказывал желательные формулировки. Впрочем, И.Т.Фролов подготовил письменный текст своего доклада, велась стенограмма, и, надеюсь, со временем удастся восстановить все живописные детали этого незаурядного представления, а пока приведу выдержки из моего послания П.Н.Федосееву. «Складывалось впечатление, — писал я, — что некоторые участники конференции стремились превратить спокойный заинтересованный разговор коллег в своеобразное "судилище", придав ему характер заранее подготовленного "разноса", постоянно взвинчивая обстановку раздраженными репликами и замечаниями, не останавливаясь перед личными оскорблениями членов редколлегии и главного редактора журнала. "Это безобразие, это уголовное дело", — воскликнул, например, председательствовавший Х.Н.Момджян, когда один из выступающих сказал, что "член редколлегии Митрохин, злоупотребляя своим положением, за последние годы опубликовал 12 статей (кстати, эта цифра неверна)... Это просто способ зарабатывать деньги" и т.п... Такой же тон сохранял он и относительно И.Т.Фролова, не останавливаясь перед странными намеками: "Мы знаем, на что Вы надеетесь, но не думайте, что Вы всесильны... все может измениться"». На подобные обвинения я отвечал не менее резкими репликами в адрес председательствующего Х.Н.Момджяна, на что у меня были свои веские основания. Но сейчас приводить их не буду.

• * •

Потом был X Международный Гегелевский конгресс, в организации которого я помогал директору Института философии академику Б.М.Кедрову. Редколлегию основательно проредили. В начале 1974 г. Б.М.Кедрова сняли, директором назначили Б.С.Украинцева. В Институте стали хозяйничать люди, которым я недавно ничего серьезнее, чем заведование транспортом и поддержание общественного порядка на Гегелевском конгрессе, поручить не решался. Вовсю шельмовали В.Ж.Келле, Е.Г.Плимака, Ю.М.Бородая, подбирались к В.А.Лектор- скому. Против меня по надуманному поводу затеяли пер- сональное дело. Я пошел к директору: «В США меня с взысканием не пустят. Но здесь с выговором я буду для Вас вреднее, чем в Вашингтоне без выговора». Получилось душевно и убедительно, и он дал команду дело мое замять. Насколько мне известно, журнал не сдавался, но я к этому уже отношения не имел, поскольку лицезрел статую сидящего старика с внимательным взглядом по имени Авраам Линкольн. Но это, как говорят американцы, уже другая story.