Э.Ю.Соловьев Философский журнализм шестидесятых: завоевания, обольщения, недоделанные дела

В пятидесятилетней истории «Вопросов философии» можно, мне кажется, выделить четыре периода: (1)

После достойной прелюдии, исполненной в первых («кедровских») номерах, наступает десятилетие идеолого-догматического раболепства (время чесноко- вых, Константиновых и каммари). В этом темном царстве можно, конечно, заметить и какие-то всполохи, но на поверку они, как правило, оказываются болотными огнями. (2)

«Хрущевская оттепель» настигает журнал с известным опозданием (в 1957 — 1959 годах, уже после того, как она выразительно заявила о себе на философском факультете МГУ — в дискуссионных инициативах Э.В.Ильенкова и В.И.Коровикова, А.А.Зиновьева и Г.П.Щедровицкого, Ю.Ф.Карякина и Е.Г.Плимака). С этого времени «Вопросы философии» становятся одним из очагов мировоззренческого реформизма, утверждают сознание необратимости перемен, начатых XX съездом, и, что особенно существенно, поддерживают его после низвержения Хрущева и событий в Чехословакии в 1968 г. (3)

С начала семидесятых годов (когда главным редактором был И.Т.Фролов) журнал ведет упорную, изнурительную борьбу против ползучей ресталинизации и редогматизации общественного сознания. Он несет серьезные потери в «живой силе» (вспомним 1974 год, когда из состава редколлегии были выведены, я считаю, лучшие ее работники: М.К.Мамардашвили, Б.А.Грушин,

Ю.А.Замошкин) и все-таки выходит победителем, не только не уступив «шестидесятнических» принципов, но и отыскивая их новые проблемно-тематические применения. За десятилетие до перестройки журнал, по сути дела, уже очерчивает всю совокупность проблем, которые вынудят к ее осуществлению (научно-техническая и информативная революция, изменение социальной структуры советского общества, издержки бюрократизации, экология и связанный с нею комплекс глобальных цивилизационных задач).

(4) Последний период полувековой истории «Вопросов философии» приходится на время перестройки и демократических реформ.

Надеюсь вернуться к этой теме в конце статьи, а сейчас позволю себе вспомнить время, когда я сам был сотрудником «Вопросов философии». Речь пойдет о шестидесятых' годах, помеченных мною как «второй период» в истории журнала. Осмелюсь утверждать, что это, как выражаются немцы, была фаза «формообразующая и смыслополагающая».

В 1957 г. журнал перешел с шестиномерного на две- надцатиномерной режим. Это позволило расширить и (дыхание «оттепели»!) решительно омолодить редакцию. В составе нового «аппарата» оказались такие незаурядные русские мальчики, как Иван Фролов и Мераб Ма- мардашвили (об их дальнейшей судьбе нашему читателю едва ли нужно рассказывать), Игорь Блауберг (душа новой редакции, один из зачинателей методологии системного исследования), Николай Лапин (ныне — известный социолог, в 1987 — 1988 гг. — директор Института философии), Наиль Биккенин (последний главный редактор журнала «Коммунист», на долю которого — вместе с Отто Лацисом — выпало в сентябре 1991 г. оповестить мир о распаде и самоликвидации КПСС).

Я угодил в эту реторту с перестроечными эмбрионами сразу по окончании университета (был зачислен на место машинистки, а два года спустя получил должность, приличную для мужчины с приличным образованием).

В 1960 г. в кресло главного редактора «Вопросов философии» надолго сел академик М.Б.Митин — бывший сталинский фаворит, активный проводник партийно- идеологических чисток середины 30-х годов. Перед нами он предстал как крепко ушибленный догматик, уже никогда — даже в брежневское время — не позволявший себе поверить в сладкую грезу о тотальном возврате к прошлому.

Решающую роль в работе тогдашней, попустительски молодой, редакции играли представления, сформированные в аспирантско-студенческой среде конца пятидесятых годов. Все мы, если говорить коротко, исповедовали понятие философии как строгой науки, способной противостоять идеологическому иррационализму и свободной от комплекса неполноценности в отношении физики, биологии или политической экономии. Тема коренного различия философии и науки еще не проложила себе дорогу. Она заявит о себе позже: паллиативно — в 1969 г., в работах П.В.Копнина, с диссидентской энергией — в 1972 — 1975 гг., в лекциях М.К.Мамардашвили, который впервые заговорит о великой тавтологии: философия есть философия (а не просто одна из наук, или одна из форм художнически-артистической игры, или один из видов предельно секуляризированного теологического размышления об Абсолюте).

Понятие философии как строгой науки, при всей его наивности (и даже благодаря последней), оказалось эффективным оружием в идеологической полемике 60-х годов. Редакции удавалось достаточно успешно обыгрывать двойственный статус журнала, который, как упоминалось, был и одним из партийных («правдистских») изданий, и одним из органов Академии наук. Авторитет партийного издания использовался для поддержки научной компетентности публикаций; авторитет академического — для внедрения элементов научного дискурса в партийно-идеологический язык.

Выразительной приметой тогдашнего понимания философии как строгой науки был культ Марксова «Капитала». Решающую роль для его утверждения сыграла книга Э.В.Ильенкова «Диалектика абстрактного и кон- кретного в "Капитале" Маркса» (1960). Все молодое поколение — иногда с глубокой верой, иногда в порядке нового методологического конформизма — возлагало жертвы на этот алтарь. «Капитал» воспринимался как научно-философский (философско-экономический) шедевр и эталон.

Редакция приложила много усилий, чтобы на языке наново обдумываемой гносеологии представить и разъяснить читателю философски значимые достижения конкретных наук.

С признательностью и восхищением вспоминаю в этой связи почти тридцатилетнее подвижничество Г.С.Гургенидзе.

Геннадий Сардионович был прозелитом Л.С.Выготского и ценил его философски ориентированную психологию выше всего, что было сделано в советское время в самой философии, включая работы Э.В.Ильенкова и ка- такомбное творчество М.М.Бахтина и А.Ф.Лосева (знаменательно, что сегодня этот взгляд на вещи утверждается на Западе, например, в некоторых университетах Швейцарии). Из проблемного горизонта Выготского Г.С.Гургенидзе сумел ясно увидеть философский потенциал послевоенной отечественной психологии: не только A.

Н.Леонтьева и С.Л.Рубинштейна, которые были прямыми преемниками Выготского, но и П.Я.Гальперина, B.

В.Давыдова, В.П.Зинченко, Я.Н.Пономарева, а также оригинальной физиологической концепции Н.А.Берн- штейна. Соответствующий комплекс публикаций, излеле- янных и отвоеванных Г.С.Гургенидзе, по праву может быть причислен к «золотому фонду» «Вопросов философии»: они по сей день интересны и эвристически значимы. По сути дела, это была полноценная теория созна- ния, вмонтированная в проблематику психического, и философски осмысленная психология активности. Последнюю, мне кажется, следует отличать от романтической философской идеологии активности, которую с увлечением проповедовал молодой Г.С.Батищев и которая к середине семидесятых годов выродилась в расхожую сентиментально-коммунистическую риторику.

Без всякого стыда за прошлое читаются сегодня и многие статьи шестидесятых годов, выходившие под рубрикой «философские вопросы естествознания».

Вообще надо заметить, что в шестидесятнической практике журнала выражение «союз философии и естествознания» совершенно изменило свой смысл. Во времена Ленина — Сталина оно подразумевало философско- идеологический контроль над наукой, в описываемый же период — неумолимо работало на подчинение самой философии растущему (общественному и государственному) престижу естественных наук. Публикации «Вопросов» наносили чувствительные удары по апломбу еще господствовавшего (кафедрального, ленинско-сталинско- го) диамата и внушали его представителям робость «лириков» в отношении «физиков».

Но что самое существенное, укрепление «союза философии и естествознания» припирало к признанию интернационального (более того — космополитического) характера любой научной достоверности. Неудивительно, что и существование мирового философского сообщества впервые стало ощущаться в связи с проблемой «нашего отношения к философски влиятельным ученым-естественникам».

Летом 1961 г. состоялось памятное обсуждение статьи Норберта Винера «Ученый и общество». Это был первый со дня основания журнала немарксистский текст из- за рубежа. Вопрос о возможности его публикации исследовался редколлегией на протяжении двух дней. Ю.К.Мельвиль и М.К.Мамардашвили выстроили аргументы в пользу незамедлительного издания десятистра- ничного эссе, вышедшего из-под пера «отца кибернетики».

Деваться было некуда: в положенный срок статья увидела свет. Именно эта публикация положила начало расширяющимся контактам журнала с инославными зарубежными учеными и философами. В 1964 г. редколлегия приняла А.Дж.Айера, в конце шестидесятых в журнале побывали Ж.Пиаже и Ж.-П.Сартр.

Итак, можно с большой степенью уверенности утверждать, что credo редакции в шестидесятые годы определялось одной из основных оппозиций критического рационализма, — оппозицией науки и идеологии. Философия, ориентированная на методологическую структуру новейших и современных научных теорий, все увереннее противопоставляла себя догматическому, идеолого-мифи- ческому мышлению, ссылающемуся на привилегированную социально-историческую практику («пролетарскую», «революционную», «большевистскую») и на науку вчерашнего дня. Это обеспечивало достаточно независимую ориентацию в противоречивом, принудительно монистическом наследии марксизма, позволяло расширять круг научно-компетентных авторов, прорубать новые окна в Европу и все более авторитетно воздействовать на перестройку вузовского философского образова- ния. Бросается в глаза гордое равнодушие, даже презрение, с каким журнал уже с начала шестидесятых годов относился к «кафедральному конформизму» — к решениям разного рода союзных, республиканских и межвузовских совещаний по проблемам преподавания диамата и истмата, где еще долго доминировали явные и тайные поклонники четвертой главы «Краткого курса истории ВКП(б)».

Вместе с тем сегодня едва ли нужно объяснять, что оппозиция «наука — идеология» достоверна и критически эффективна лишь в определенных границах. Вера в науку сама может приобретать характер идеологии, застывая в стандартных предрассудках и догматах. Таково явление, известное под именем сциентизма (понятие-порицание, которое в нашей литературе войдет в оборот с начала семидесятых годов и зафиксирует сомнение и разочарование в умственном складе предшествующего десятилетия).

Журнальная философская продукция 60-х годов отмечена печатью сциентистской ограниченности, самоуверенности и слепоты. О них свидетельствует прежде всего гуманитарная бедность публикаций. В период, когда художественная литература была главной духовной пищей интеллигенции, «Вопросы философии» не опубликовали ни одной статьи, которая принадлежала бы к жанру философски ориентированной литературной критики. Отдел эстетики был попросту косным; он не столько участвовал в тогдашней, достаточно острой, полемике «о природе эстетического», сколько отбояривался от нее (иногда — с помощью казенных инвектив). Статьи по этике лишь в редких случаях возвышались над уровнем просветительского резонерства. Тема личности ютилась где-то на обочине истматовской проблематики. У редакции как бы начисто отсутствовал слух к замечательным начинаниям отечественной семиотики (знаменательно, что ни в шесятидесятых, ни в 70—80-х годах в «Вопросах философии» не появилось ни одной работы Ю.М.Лотмана; не жаловались вниманием и другие инициативные участники знаменитого тартуского «Контекста»).

Персоналистская тема утверждала себя косвенно и окольно: через исследования, подготовлявшиеся отделом современной зарубежной философии. Важную роль сыграли здесь публикации Ю.А.Замошкина, в которых на материале американской социальной критики была ярко и многопланово обрисована оппозиция индивидуализма и конформизма. Внушительный проблемный вызов исходил и от статей тогда совсем еще молодых П.Гайденко, Б.Григорьяна, О.Дробницкого, Т.Кузьминой, Н.Мотро- шиловой, Г.Тавризян, посвященных критическому анализу новейшей философской антропологии, феноменологии и экзистенциализма. Критика в этом критическом анализе могла быть совершенно условной («подцензурно податной», как выразился однажды Н.В.Новиков), могла быть достаточно искренней и оригинальной. Однако в обоих случаях она не заслоняла от читателя основного усилия всех только что названных авторов — их работы по разъяснению проблемных и категориальных новаций западной философии XX века. Именно в литературе, оппонирующей новейшей философской антропологии, феноменологии и экзистенциализму, тема личности впервые получила свои собственные философские очертания; стала трактоваться в категориях онтологии субъективности (таких, как самобытие, экзистенция, идентичность, индивидуальный «жизненный мир»). Это было важное завоевание, но его, увы, оказалось далеко не достаточно, чтобы сомкнуть философское понимание личности с новым переживанием ответственности, выбора, призвания и судьбы, которое начала выражать проза В.Дудин- цева и Ю.Трифонова, В.Быкова и В.Астафьева, А.Солженицына и В.Шаламова. Язык нашего нарождающегося персонализма так и остался переводным языком.

Неудивительно, что по силе духовно-экзистенциального и граждански-публицистического влияния «Вопросы философии» шестидесятых годов позорно отставали не только от «Нового мира» (тут и говорить не о чем), но и от «Вопросов литературы», и даже от таких изданий, как «Знание — сила» и «Наука и жизнь», вступавших в ту пору в стадию публицистического расцвета.

Не могу не вспомнить и еще об одном изъяне «шести- десятнической» философии, наглядно представленном в облике нашего журнала. Сегодня бытует мнение, будто на протяжении всего послевоенного периода российские философы добивались чего-либо достойного лишь в той мере, в какой им удавалось укрыться в нишу историко-философских штудий. Это плохо продуманная легенда. В действительности историко-философский эскапизм дает о себе знать не ранее середины 70-х годов. В пятидесятых — начале шестидесятых он так же невозможен, как в девяностых ненужен.

После жандармского выступления Жданова на дискуссии по книге Г.Ф.Александрова «История западноевропейской философии» (1947) историко-философское исследование сделалось едва ли не самым регламентированным, подозрительным и опасным из профессиональных философских занятий. До середины пятидесятых годов подготовка кадров в этой области оставалась не просто убогой, но калечащей. В шестидесятые стал ощущаться дефицит соответствующих специалистов. Стимулирование истории философии было уже возможно, но требовало особых (все еще рискованных) усилий. Надо честно признать, что журнал их не проявил: он, что называется, держался на подножном корму, «адекватно отражая» скудость и выморочность преднайденных историко-философских интересов. Оживление исследований по истории философии в конце шестидесятых провоцировалось не нашей редакцией, а редакцией «Философской энциклопедии» (А.Г.Спиркин, З.А.Каменский, Ю.Н.Попов, Р.А.Гальцева). Именно здесь подбирались (больше того: формировались и пестовались) авторы, компетентные в такой, прежде немыслимой, тематике, как поздне- античная и средневековая европейская философия, русская религиозная философия, западноевропейский идеализм после Гегеля.

Высокомерно-снисходительное отношение редакции к историко-философскому исследованию дает о себе знать вплоть до середины 80-х годов. И, конечно, это уже не рудимент страхов, когда-то внушенных Ждановым. Это выражение самого сциентистского образа мысли, утверждавшегося в противовес ждановщине, — следствие того, что эволюция философских идей стала уподобляться эволюции научных теорий. Когда история философии подводится под модели кумулятивного процесса, апломб «новейшего» и «современного» по отношению к прошлому («классическому», «традиционному», «древнему») становится почти неизбежным.

Сциентистские установки — проклятие, довлевшее над журналом многие годы (их последнее, самое помпезное и вместе с тем самое жалкое выражение — это культ «системно-комплексных исследований», насаждавшийся журналом накануне перестройки).

Освобождение от сциентизма я склонен трактовать в качестве наиболее существенной заслуги «Вопросов философии», как они определились при нынешней редколлегии, благодаря усилиям В.А.Лекторского, В.И.Мудра- гея, Б.И.Пружинина, а также (грех было бы не вспомнить его сегодня) А.А.Яковлева, властно использовавшего полномочия ответственного секретаря в 1988 — 1991 гг.

При редакторстве В.А.Лекторского журнал впервые за пятидесятилетнюю историю увидел своего хозяина в имманентном запросе современного философствования. Он обслуживает этот запрос, не утруждая себя ни разгадками возможного «социально-идеологического заказа», ни поисками формул методологического конформизма, который отвечал бы притязаниям наиболее преуспевающего комплекса конкретных наук. Он держит руку на пульсе времени, но при этом в равной степени равнодушен как к подковерной борьбе, которая идет в верхнем эшелоне коррумпированной политической власти, так и к научно-организационным («системно-комплексным») комбинациям, которые складываются в финансово ущемленной Российской Академии наук.

В работе «Вопросов философии», конечно же, есть немало недостатков. В год юбилея я позволю себе сказать лишь об одном из них, сразу оговорившись, что ставлю его в вину не столько редакции журнала, сколько «авторам-шестидесятникам» и «авторам-семидесятникам».

С поста господствующей идеологии марксизм в России ушел нераскритикованным. Его едва успели освистать вдогонку. Коммунистическая утопия лишилась доверия, но категории и объяснительные схемы исторического материализма по-прежнему владеют умами. Понаблюдайте за понятием «идеология», проследите, какой кондовый, ленинско-сталинский смысл сохраняется за ним даже в эталонно-демократических текстах. По-прежнему толкуют о «научной идеологии», об «идеологической работе», об «идеологическом вооружении» правового государства. По-прежнему религию называют идеологией (ту самую религию, в храме которой уже выстаивают Пасху со свечами). По-прежнему дают заказы «на разработку» передовой идеологии, способной одушевить — нет, не авангардные классы, — всех тоскующих россиян.

Перечитывая статьи 60 —70-х годов, я вижу, какие продуманные экспозиции систематической критики марк- «ФИЛОСОФИЯ НЕ КОНЧАЕТСЯ...» Кн. II

сизма вызревали в них подцензурно. Куда они канули после 1991 г.? Не сточились ли, как бритва от слишком долгой правки? Не стушевались ли перед остервенением народа, линчующего памятники? Я вспоминаю многих коллег, которые пережили совершенно уникальный по драматизму и поучительности опыт обольщения марксизмом и последующего (фундаментального, на все ключевые понятия распространяющегося) разочарования в марксизме. Экспликацию этого опыта я отнес бы к самым значительным логико-философским задачам, сравнимым с той, которую взял на себя К.Поппер, приступив в 1941 г. к работе над книгой «Открытое общество и его враги». Могут ли «Вопросы философии» хоть чем-то содействовать ее выполнению?

О марксизме надо писать больше; с ним надо разбираться регулярно и попроблемно. Систематическая критика марксизма, провоцируемая идеалом философии как строгой науки, выполняемая с осмотрительностью и тщательностью подцензурной литературы, свободная от сциентистского апломба, от аргументов ad hominem и соблазнов диссидентского пасквилянтского озорства, терпимая к попыткам реформистской (например, социал-демократической) интерпретации, — таково недоделанное дело «философов-шестидесятников». Впрочем, это бремя еще придется принять на себя и новым поколениям, вступающим на поприще философского журнализма.

«Вопросы философии1997