Ф. Т. Михайлов ПОЧТИ ПОЛВЕКА ДЛИЛСЯ СПОР...

За эти годы не более пяти — шести раз, да и то по уважительным причинам, меня не было на днях рождения четы Смирновых — Владимира Александровича (Володи) и Елены Дмитриевны (Леночки).

Но, вообще-то говоря, спорить друг с другом мы начали еще на втором или третьем курсе философского факультета МГУ. И основание для тех споров, хотя и иное, но было. Мы не шли ни на какие компромиссы, противопоставляя: он — Гегелю своего Канта, я — Канту моего Гегеля, что, видимо, подготовило и мой уход из логики, и, тем самым, все дальнейшие наши теоретические несогласия. Некую объективную закономерность таковых подтверждает, на мой взгляд, и эволюция еще одного знаменитого нашего однокурсника — Мераба Мамардашвили: если Володя так глубоко и всей душой уже тогда увлекся Кантом, что к моему герою — Гегелю, остался равнодушным, то Мераб и вовсе от продуктивного увлечения Декартом и тем же Кантом пошел еще дальше: Гегеля на дух не переносил, хотя, надо заметить, логиком все же не стал.

О Канте и Гегеле мы спорили с Володей даже в шумных и дымных пивных, куда частенько заглядывали со стипендии. И не столько пиво само по себе влекло нас туда — не увлекались мы пивом, сколько возможность, что называется, поговорить по душам под нашу усладу — под вездесущих тогда раков, под общий гул не очень трезвых голосов.

Володя: Начиная с выявления возможности и даже необходимости строгой аподиктичности синтетических суждений a priori и кончая не менее строгим логическим запретом на продуктивный синтез тезиса и антитезиса антиномий чистого разума, Кант заложил основы современной логики науки. А это значит — и современной математики, и математической логики, и структурной лингвистики, и даже, если хочешь, — квантовой механики, да и всей математизированной современной науки. Твой же Гегель изощренной хитростью своего спекулятивного мышления увел философию от научного познания в мир докантовой метафизики, если не сказать — схоластики, противопоставив ее науке в виде какой-то надмирной Логики. Ты и другие гегельянцы не случайно называете ее диалектикой, то есть именно так, как в античности и в средние века называли софистические приемы чисто схоластического спора... Только Кант...

Автор (тогда не менее самоуверенный, перебивая): Кант лишь завершил логику непротиворечивых определений налично сущего, с помощью которых твоя наука в то время только и смогла, что построить, как сказал бы Френсис Бэкон, Таблицы примеров, привлеченных на суд Разума, — все эти классификации, матрицы и т.п. Тем он поставил себе и вам, кантианцам, рубеж, за которым маячил вами не осознанный, но продуктивный выход из категорий наличного бытия в категории сущности... Сам он его не перешел. Выход подсказал не кто иной, как Гегель. Историзм феноменологии Гегеля — это преодоление логического тупика, столь справедливо и четко обозначенного твоим Кантом... Гегелева Феноменология Духа — это именно логика — логика истории культуры и истории сознания каждого индивида. А логика Канта в основе своей — Аристотелева логика, логика непротиворечивого построения речи, не более того.

Володя: Этот ваш гегельянский объективированный субъективизм есть не что иное, как протестантская раци- оналистическая психология XVII —XIX веков, претендующая на роль все объясняющей науки. Но наука, прежде чем делать те или иные выводы об изучаемой реальности, столь же строго и точно должна изучить надежность и прочность всех средств рационального мышления — своего главного инструмента познания. Какая может быть логика кроме той, которую разум открывает в себе как необходимую связь локковских идей рефлексии? Мыслить — значит судить, судить о... И только априорная, по Канту, форма суждения придает мысли всеобщий, необходимый, аподиктический статус: Все S есть (не есть) Р. Диалектическое суждение, с его одновременным отрицанием и утверждением одного и того же предиката — квадратный круг, горячее мороженое!

Автор: Не путай меня с нашими факультетскими диалектиками (я называл фамилии)! Они смешивают принципиально несовместимые вещи: логику, необходимую для непротиворечивого построения любой речи, с онтологией ее содержания, которое определяет себя лишь своим смыслом. Онто-логия потому и логия, что опирается на логику взаимопорождения смыслов содержания понятий об объективной реальности, образуя тем самым и гносео-логию. Формальная логика и логика познания — две вещи несовместные, как гений и злодейство!

Володя: Нет, я понимаю197... Но это не так! Подумай сам: может ли форма высказывания, форма логического следования быть внешней процессу смыслообразова- ния?..

Ну и так далее, все в том же направлении, все в том же духе. Естественно, что по прошествии сорока с лишним лет я излагаю его и свои аргументы не так, как они звучали тогда. Скорее так, как оформились бы сегодня в новых словах старые наши мысли. Но за свою верность их духу и направлению — головой ручаюсь... Уже на втором курсе в логику нас втянул Евгений Казимирович Войшвилло.

Ни к какому экзамену я не был готов так, как к этому. И дело было даже не в том, что только у Евгения Казимировича чуть ли не каждый второй получал неуд199... Просто логика захватила — не учил, а,»может быть, впервые в школьной практике учения — думал... До сих пор самому думать приходилось, лишь не будучи озабоченным формальным отчетом.

...У роковой двери все студенты нашей группы... Вид странный — лица напряженные, если не сказать — испуганные... —

Ты-то почему такой необычно спокойный и самоуверенный? — спрашивает меня Роза Магалова. —

А чего мне волноваться? Я пять получу. —

Ты? Ну, как это возможно?! —

И очень просто! Я знаю все — абсолютно все!

И получил-таки я свое, впервые заслуженное, отлично. За мной отвечал Володя. Минут сорок, если не час. Выходит растерянный — хорошо... Готовились-то мы вместе. И я (при всей своей убежденности в справедливости пятерки, подытожившей личные мои усилия) отдавал себе отчет в том, что Володя все и схватывал гораздо быстрее, и понимал глубже и лучше. Мне же многое и растолковывал. Я ждал его триумфа, а тут — на тебе: то самое хорошо, которое по нашей двоичной системе оценок было просто плохо...

Прошло много лет... В большом зале одного из московских ресторанов собралось не менее полусотни друзей и учеников... профессора Владимира Александровича Смирнова — уже всемирно известного логика.

Е.К.! Как же Вы могли тогда, на нашем втором курсе, самому Смирнову четверку поставить, а мне, логику — и тогда, и в перспективе — более чем посредственному, а теперь и просто никакому, — высший балл? —

Вам — формально правильно, а Володе — содержательно верно. То есть, зная истинную цену его таланта. Если бы я и ему отлично поставил, — кто знает! — может быть, он и решил бы, что в логике все им пройдено... И не было бы у нас логика такого масштаба и уровня. Ему именно надо было доказать, что логика — это серьезно. Ну, а с Вами и тогда все было ясно: хотя и разобрался в учебном предмете, но не для логики парень родился.

Только и мне именно логика стала хорошей школой философии. Ибо дальше, вместе с Володей и с Леночкой — тогда уже женой его, и с Ирой Гребенщиковой (теперь — профессор Ирина Борисовна Михайлова), записался я на спецкурс Валентина Фердинандовича Асмуса — Логика эмпиризма и рационализма.

Да, вначале нас было только четверо на этом лучшем спецкурсе факультета. На следующий год (или семестр?) на его же спецсеминаре и по той же проблеме к нам присоединились: Боря Грушин и Юра Щедровицкий, а затем, на старших курсах, — лекции и семинары не только Валентина Фердинандовича, но и Павла Сергеевича Попова (теория суждения), и Софьи Александровны Яновской (математическая логика) посещали уже и младшие студенты, и кое-кто из тех профессоров-дия- лектиков, о которых я упоминал выше. Но дальше для меня — Гегель и все онтолого-гносеолого-диалектики (без кавычек), что были до и после Гегеля200, а для Володи — не только Кант, но и Лейбниц, и Гуссерль, и Буль, и Кантор, и Гедель, и Гильберт, и Фреге, и Витгенштейн, и Рассел, и Хомский, и... все современные логи- ки, с которыми у него установились личные творческие контакты.

Такая наша история, такова и предыстория наших почти полувековых споров.

пояснений для понимания их сути.

? * »

Если бы не Володя и Лена — не Владимир Александрович и Елена Дмитриевна Смирновы, — если бы не их школа логики, то в споре со многими логиками науки победил бы, как мне кажется, все же я. Они отняли у меня эту, никому, даже мне, не нужную победу: их логика оказалась не только общетеоретически, но и эпистемоло- гически продуктивной. Книги и статьи В.А. и Е.Д. Смирновых, внеся существенный вклад в построение новых разделов математической логики, осветили целый ряд философских проблем со стороны, явно неожиданной для адептов так называемой позитивной науки.

И не покидает меня убежденность в том, что для Володи, напротив, философия стала школой логики. Как для Ф.Брентано и Э.Гуссерля, А.Уайтхеда и Б.Рассела, Л.Витгенштейна и Р.Карнапа'... Что предопределило и его неожиданный для чистой логики науки явно продуктивный прорыв к вечным проблемам деятельно-познающего отношения человека к Бытию.

Более того, чем дальше мчится время, тем яснее я вижу философское начало логики В.А.Смирнова. Основанием его собственных логических исследований и построений было, да и осталось, не только студенческое увлечение Кантом, глубоко укоренившееся в его сознании, но и более позднее увлечение онтолого-гносеологической проблематикой, исторически развернутой в конце XIX и в XX веке модернистской и постмодернистской филосо- фией. Убежден совершенно, что и оно, и доскональное звание философских текстов201 вызвало к жизни исключительную эвристичность, казалось бы, чисто логических идей Владимира Александровича в новой, современной постановке не только эпистемологических, но и общегносеологических проблем202.

То, что в классической эпистемологии полагалось сферой интуиции, принципиально не поддающейся рационализации, было представлено новыми методами анализа научного знания, разработанными В.А.Смирновым. (В том числе, к стыду старого любителя раков и его оппонента, и как разрешение принципиально, по Канту, антиномичных онтологических суждений.)

Он, вопреки К.Айдукевичу, Б.Расселу, Р.Карнапу, не говоря уже о настоящих логических позитивистах, писал: «Мы исходим из допущения, что принимаемый язык, используемые познавательные процедуры не безразличны к познаваемому... Одна из задач философии и состоит в том, чтобы установить связь между принимаемыми средствами выражения и рассуждения, с одной стороны, и допущениями об объектах рассуждения — с другой. И не только описать, но и четко сформулировать и обосновать. Конструирование искусственных языков и выяснение содержащихся в них онтологических допущений является хорошим средством изучения проблем онтологии»203. Логика в понимании Владимира Александровича обернулась для любой научной теории (вначале для самой математики) методом исследования ее самообоснованности и критерием строгости реализации таковой во всех вариантах самополагания ее предмета. Открывались заманчивые перспективы наглядного выявления рационализируемого истока схоластической (на самом деле — спинозовско-гегелевской) causa sui именно любой научной теории. Правда, если это действительно теория — то есть развивающее себя понятие идеализированного предмета* познания, а не дискурсивная обработка эмпирических представлений, которую до сих пор слишком часто, чтобы это было простым недоразумением, принимают за теорию.

Одним из важнейших условий осуществления этих перспектив в исследовании реализации causa sui (самообоснования) логических и математических теорий стало для Владимира Александровича осмысленное отвлечение ...от проблем эмпирических интерпретаций теорий, их адекватности, простоты, объяснительной и предсказательной силы и т.п. ... Что же касается естественнонаучных теорий, то при их анализе должны быть учтены дополнительные факторы, связанные с эмпирической интерпретацией и применением204. Как ни странно, но и такая, в целом правотой своей мне доступная и точно сформулированная, его мысль не оставалась без моих критических уточнений. Но для их понимания стоит заметить, что и абсолютно согласны друг с другом мы были во многом. Прежде всего в том, что в современном видении онтолого-гносео- логических проблем произошел крутой перелом, и биологическая особь Homo sapiens уже никем не принимается за естественный (и единственный) субъект познания (как и вообще — осознанной, произвольной целесообразной деятельности людей). Кроме, пожалуй, тех метафизиков от науки, которые оказались абсолютно неспособными ни к какой теоретической рефлексии.

Но и тогда мы вместе были уверены: этот перелом в эмпирическом сознании исследователей логики научного знания был подготовлен философией как почти всеобщий и весьма продуктивный для науки отказ от эмпи- ристских робинзонад (социальных, экономических, языковедческих и прочих), шоры которых на органах умозрения даже многих философов (таких, как рационалисты и эмпирики XVII, метафизики XVIII, позитивисты XIX и XX веков) суживали поле онтолого-гносеологи- ческой видимости почти всех теоретиков до прямого, как стрела, пути от объекта к субъекту — индивиду205.

Этот перелом происходил под влиянием осуществившегося в начале XX в. решительного поворота философии и так называемых объектных теорий206 к хотя и новой для них, но окончательно явной реальности — реальности идеального, интерсубъективного, надындивидуального, трансцендентального (любой термин здесь годен: выбирай на вкус!) поля духовной культуры всех человеческих общностей.

Субстанцию данного поля (не путать с его онтологией — это принципиально!207) для начала представил собою... язык: естественный язык народа — язык аффективно-смыслового речевого общения, искусственные языки науки, художественного творчества, метаязыки и, наконец, сами тексты, создаваемые в пределах каждого из них. Теоретическое осознание чувственно-сверхчувст- венной реальности языка и текстовой культуры как некоей надындивидуальной субстанции, случайные вспучивания которой образуют сознание и самосознание рождением своим входящих в нее индивидов Homo sapiens1, потребовало специального исследования этой реальности. Оно и стало проводиться всей мощью, всем арсеналом естественного языка и языков науки.

И если мы с Владимиром Александровичем»всю нашу жизнь были согласны в том, что с осознанием интерсубъективности нового и особого предмета теории — языка и логики его реализациии в обычной и научной речи — стало возможным овладение ее стихией, что и привело к теории информатики, кибернетики, математизированной (а следовательно, научной) герменевтике и, вообще, к строгим алгоритмам метатеорий, то в оценке их самодостаточности для онтолого-гносеологического понимания природы живого знания мы использовали разные критерии.

Правда, я не помню, чтобы когда-либо вызывала возражение моих друзей констатация простого факта: все средства общения людей, и прежде всего естественные языки, есть не что иное, как овнешненная речью и тем объективированная своей всеобщей формой реальность интимно-субъективного переживания индивидами своего бытия. Любой реализуемый их общением (речью) фрагмент языка — теперь уже не только их переживание и мысль, но и некая иная реальность, внешняя их актуальному себячувствию. Это — реальность данных и заданных ему в пред ставлении (представших перед ним) его же смыслонесущих аффектов, породивших мотивы и сам смысл их обращений друг к другу и к себе самим.

Признать сей факт не трудно, однако толку от такого признания мало как для философа, так и для логика: здесь психология вытесняет проблему рационального в сферу собственно эмпирических констатаций непредсказуемых (возможно, и вообще непознаваемых) феноменов интимно субъективной мотивации разумного поведения людей.

Еще сложнее с тем (для меня — также фактом), что и смыслочувственная определенность каждого интимного переживания человека возникает для него, а тем самым вообще возникает, лишь будучи им овнешняемой и тем выносимой в трансцендентальное (Кантово) пространство общения. Даже в том случае, когда это общение с самим собой на языках эгоцентрической и внутренней речи*...

Но именно здесь впервые возникает возможность потеснить одинаково неприемлемую для нас эмпирическую психологию, расширяя ее интеллигибельное пространство для эвристической рационализации именно интимной природы смыслочувственной мотивации человеческого поведения. Ведь именно отношение каждого человеком родившегося индивида к смыслочувственной реальности человеческого общения есть отношение, порождающее и постоянно воспроизводящее его в качестве субъекта данного отношения. И им же, этим отношением всех его жизненных сил к субъективности других людей, порождается и воспроизводится все пространство их общей осмысливаемой вчувствованности в реальность Бытия. В реальность, данную им в пред ставлении лишь постольку, поскольку сама их субъективная адресованность друг к другу не может не простирать себя звучанием голосов в воздушном пространстве полей, лесов, пещер, хижин, дворцовых апартаментов, театральных и концертных залов... Она же простирает себя и графикой символов и знаков в пространстве камня, воска, козлиных кож, бумаги, холста, мрамора, монитора и т.п., приобретая устойчивую форму — форму своего интерсубъективного пространственного бытия.

Форма (пространственность) обращений людей друг к другу и к себе самим — это устойчивая живая связь времен и культур, основа тождества их интер- и интра- субъективности, опора всех здесь и теперь рождающихся и возрождающихся смыслов и эмоций, их causa forma- lis — порождающая, энтелехиальная сила человеческого самосознания. Так может ли она, эта форма, быть безразличной к их постоянно актуальной смысло-самочувст- венности?! Может ли она, замкнувшись в себе и на себя, быть равнодушно-безразличной к процессу творения новых образов и смыслов — процессу, который называется познанием объективного мира и для осмысления ко- торого обращенный к Иисусу вопрос Понтия Пилата до сих пор требует вполне определенного и точного ответа?!

Форма (пространственность) обращений людей друг к другу и к самим себе, хранящая их смысловую связность и сопричастность на протяжении веков, существует столь же реально и в этом смысле объективно, как и любая естественная форма природных процессов.

Но в отличие от таковых, пространственно-реальные формы обращений людей друг к другу остаются их ов- нешненной и, таким образом, объективированной субъективностью.

Тем самым все пространственные формы прозвучавших и звучащих, написанных и пишущихся, нарисованных, рисуемых, построенных и строящихся обращений людей друг к другу есть не что иное, как чувственно- сверхчувственная всеобщая форма всегда интимной человеческой субъективности. И именно ее, этой формы, собственные свойства и принципиально потенциальные возможности продуктивно исследуются логикой независимо от содержания оформленных ею частных смыслов. Поэтому-то форма (пространство) чувственно-сверхчувственной реальности средств обращения людей друг к другу и к себе самим не вклинивается телесным (по Гоббсу) посредником между субъектом и объектом, а оказывается естественной формой человеческого типа жизни — им осмысливаемого бытия.

Если же, как это было положено в логике старого (эмпиристско-рационалистического) способа полагания предмета теории, видеть в формах языка (культуры вообще) посредника, предметно-чувственно, пространственно и вещно (например, знаково-символически) расположившего себя между субъектом и объектами, то так никуда и не денутся непреодолимые, на мой взгляд, противоречия, разрешению которых во многом и посвятил свои, на онтолого-эпистемологическую философию выходящие, труды Владимир Александрович.

И не только он. Ведь может показаться, что в наших спорах с ним проявлялось лишь старое, классическое противопоставление онтолого-гносеологических претензий логики и психологии. Причем, В.А. твердо стоял бы тогда на позициях логики, а ваш покорный слуга упрямо пытался бы разрешить их с позиций психологии. Но это не так. Ведь эти противоречия и парадоксы встали и перед логикой, и перед психологией уже в самом начале

XX в. и оказались даже для гениев той и другой весьма твердым орешком.

Что касается логики, то у Бертрана Рассела мы наталкиваемся на его неслучайную апелляцию, фактически, к языку локковских идей чувств при попытке построить основание строгой концепции логического атомизма, что сохраняет роковой для гносеологии разрыв между субъективностью восприятия (следовательно, представлений, мышления, воли и т.п.) и объективностью... нет, не только бытия природы, но и надындивидуального, внешнего для субъекта пространства знаково- символических систем.

Точно так же и в Логико-философском трактате Людвига Витгенштейна, дополнившего логический атомизм Бертрана Рассела утверждением лейбницианской (опять- таки — по сути дела!) идеи предустановленной гармонии между логикой фактов и логикой высказывания о них208, сохранился в неприкосновенности все тот же разрыв между интимным миром субъективности индивида и... внешним для него посредником, якобы обеспечивающим путь сознания к тайнам объективности. И у Рудольфа Карнапа мы имеем дело со столь же внешней субъекту иерархией посредников при переходе от логического каркаса языка вещей к логике науки — к каркасам ее метаязыков. То же — и у Дж.Г.Мида в его всеобъемлющем интеракционизме... Но и в психологии дело обстояло и обстоит не лучше. Так, целый ряд принципиальных положений Л.С.Выготского сформулирован им в согласии с распространенной тогда точкой зрения на речь и язык как функционально- знаковое опосредствование объектов в субъективном мире их восприятий человеком. Отсюда и его схема, по сути своей интериоризационная, хотя с Уотсоновой схемой радикально не согласная: «внешняя речь — эгоцентрическая речь — внутренняя речь»209. Или, если подробнее: от несовпадающей с мышлением (интеллектом) внешней речи, опосредствующей объектный мир значениями и смыслом знаков языка, к эгоцентрической речи (по Пиаже), во многом уже непонятной для окружаю- щих, обращенной только к себе «языком» интимных сопереживаний смысла средств внешней речи, а от нее — к внутренней беззвучной речи, сливающей дискретные смыслы в континуально-символические образы, держащие на себе и в себе все богатство осмысливаемого мира бытия. Сохранявшееся в этой схеме знаковое и символическое опосредствование объективного мира в субъективности индивидов породило у его учеников и последователей неукротимое стремление заново обосновать культурно-историческую его теорию выявлением роли знака в интериоризации культурных, исторически памятливых образцов произвольного и целесообразного поведения людей.

Не случайно противодействовал этой тенденции С.Л.Рубинштейн! Он успешно противопоставлял, слава богу, уже не эмпиристски-робинзонадной «интериоризации» (заполнение tabula rasa психики ребенка идеями чувств, затем — и рефлексивными идеями разума), а разработанной А.Н.Леонтьевым новой, предметно-дея- тельностной интериоризации, не что иное, как свою оригинальную концепцию одновременно двойной самодетерминации психики человека: самоопределение психики людей их общественно-культурной деятельностью при детерминации этой деятельности самой психикой как особым качеством жизни. Качеством, подготовленным всей эволюцией живых видов на Земле, но в человеке особо развитым.

Но и у С.Л.Рубинштейна живая и избирательная активность психики, детерминирующая все виды и формы участия индивида в деятельностном общении с людьми в едином для них пространстве культуры, содержательно ориентирована этим внешним для нее пространством и по мере своего развития наполняется логикой взаимосвязей его форм, их значением и смыслом, заданными правилами общей системной их взаимоопределяемости. То есть, в конце концов, тем, что в логике исследовалось как соответствующая функция языка.

Таким образом, в постклассической парадигме ведущих и логических, и психологических концепций связи языка и мышления сохраняется классическое положение контрагентов субъект-объектного отношения. Если перефразировать Р.Киплинга, то прозвучит формула данного отношения так: субъект есть субъект, объект есть объект, и вместе им не быть... хотя знаково-символи- ческое опосредствование вроде бы должно поспособство- вать тому, чтобы они, наконец, слились в экстазе когнитивной агрессии психики субъекта.

Но пора, наконец, осознать, что никаким — языковым, логическим и т.п., внешним мышлению опосредствованием не затемнить и, тем более, не опровергнуть картезианскую проблему психофизического параллелизма.

Тут я снова обратился бы к... Канту. Да, именно к Канту потому, что в творчестве наиболее продуктивно мыслящих философов и психологов XX в. заново рождалась и постоянно обосновывалась идея causa sui психического, возвращающая нас к продуктивной мысли Канта об априоризме всеобщих форм созерцания, рассудка и разума.

Что, собственно, самым решительным образом меняет подход к интерсубъективности этих всеобщих форм. Поэтому я позволю себе обращением к Канту показать, что как раннее Володино им увлечение, так и мое позднее предопределили завершение нашего почти полувекового спора.

По Канту, аподиктические (т.е. вечно хранящие свою всеобщность и необходимость) формы субъективности — формы чувственного восприятия, рассудка и разума несовместимы с бесконечно разнообразными, случаем рожденными, постоянно меняющимися формами бытия, а именно с ними имеет дело наш опыт. Априорно пространственная аподиктическая форма любого суждения, любого (в том числе — нравственного) чувства, любого эстетического восприятия трансцендентальна и тем уже субъективна, а предполагаемые формы реального объективного мира — навсегда для нас трансцендентны.

Но возможно, что и априорность, и аподиктичность форм созерцания, мышления и высших эмоций никем и ничем не навязана нам, а, напротив, порождается и воспроизводится лишь активностью каждого акта нашего обращения друг к другу и к себе самим... И именно они, всеобщими и необходимыми формами своими овнешняю- щие для всех смыслообразный и эмоциональный заряд наших субъективных потребностей и мотивов, создают между нами и в нас общее реально-идеальное (в этом смысле — интерсубъективное и трансцендентальное) предметное поле — одновременно и интимно-личностное, и данное нам в представлении — внешнее, всегда встающее перед нами, пред-стоящее нам в пространстве и времени (у Гегеля — die Vorstellung). Так и получается, что каждая из устойчивых и строгих смыслочувственных форм наших общих целесообразных поступков и дел, рождаемая и заново возрождаемая всегда лишь в личностном и субъективном своем воспроизведении каждым нашим обращением друг к другу и к себе самим, — форма для всех общая (всеобщая) и необходимая (аподиктичная), а по содержанию полученного в ней и с ее помощью следования — априорная любому возможному казусу мышления, чувств и дел.

Такое прочтение Канта как раз и соответствует теоретическому обоснованию Владимиром Александровичем Смирновым необходимости онтологических допущений при принятии «естественных» и конструировании искусственных языков. В чем он видел одну из задач философии (если не главную!). Более того, в таком прочтении Канта (между прочим, и Гегеля тоже) я вижу не просто очередное допущение об объектах рассуждения, а как раз обоснование любых возможных и необходимых интерпретаций опыта.

Слишком поздно я понял, что спор наш потому и окончен, что мой оппонент не только это видел, но и — в отличие от автора этих строк — сделал все от него зависящее, чтобы логически и... гносеологически выявить и оформить изначальную вживленность в субъективность человеческого отношения к миру... пространства всеобщих конструкций (каркасов и т.д., и т.п.) всех средств порождения и овнешнения интимных мотивов поведения и действия, адресованных другим и себе как другому. К тому же столь необходимых всем и каждому для осознания себя вольным субъектом собственного, смыслом аффектов мотивированного поведения.

Блестящая критика В.А.Смирновым социального конвенционализма и весь второй параграф четвертой главы мною уже цитированной книги «Логические методы анализа научного знания», в котором структура языка рассматривается автором в контексте так называемых онтологических допущений, не случайно завершается четко высказанным убеждением: онтологические проблемы решаются: ...не в рамках натурфилософии и не методами, подобными естественнонаучным, а путем анализа познавательных процедур и категориальной структуры мышления

1 См.: Смирнов В. А. Логические методы анализа научного знания. С. 125—133 (курсив мой. — Ф.М.).

Простить себе не могу, что в свое время я, читая эту книгу — книгу с ласковой дарственной надписью автора, не обратил самого пристального внимания на его четкую позицию по отношению как раз к не натуралистическим (добавлю — и не герменевтическим), а именно к он- толого-гносеологическим, иными словами — к собственно философским исследованиям соотношения двух взаимообразующих пространств: пространства (или формы — это одно и то же!) овнешняемых речью и ее языками обращений субъекта urbi et orbi — к людям города и к объективному миру, и пространства всеобщих форм интерсубъективного, надындивидуального, реально-идеального мира онтологии, в котором оживает непрерывно осмысливаемая нами вечная Природа.

Ведь вся совокупность онтологических допущений, о которых постоянно писал В.А.Смирнов, заданных и оправданных, по его же словам, содержательно-категориальным строем мышления, и есть не что иное, как это второе пространство — реальное пространство общей культуры людей.

Да, спор наш завершен. И не уходом Володи, а его исследованием свойств пространства (формы!) естественных и искусственных — с необходимостью всеобщих, непреходящих, сущностно априорных средств овнешнения культурной субъективности жизнеутверждающих мотивов человеческого поведения. Он доказал мне, своему оппоненту, что в истории человеческого самопознания нет и не может быть рокового разрыва между формой адресованных людям обращений — формой, определяющей аподиктичность их логической связи, их неизбежного следования друг из друга, и всеми онтологическими допущениями объективной связи их смыслов, в которых нам предъявлена объективная реальность. Допущений, оправданных и обеспеченных... отнюдь не социальной конвенцией, а реальной историей становления всеобщих категорий мыслимого Бытия.

Так и случилось, что его Кант и мой Гегель (а Гегеля не было бы без Фихте — этого поистине онтологического толкователя Канта!) наконец сошлись, подружились и... нет более причин продолжать наш спор, который длился почти полвека.

Но этот первый мой опыт подведения итогов — еще очень импульсивный и неполный, зовет меня к серьезной работе, в которой я обещаю более подробно обосновать общую главную мысль, сформулированную Владимиром Александровичем Смирновым. Цовторяю ее еще раз: конструирование искусственных языков при выявлении в них онтологического статуса актов их творения является продуктивным средством изучения проблем онтологии.

сВопросы философии1998