В. Н. Садовский Философия в Москве в 50-е и 60-е годы

Эта статья, еще не появившись, обрела некоторую историю. В марте 1992 г. мне удалось встретиться в Лондоне с моим старым университетским другом Александром Моисеевичем Пятигорским, который вот уже много лет работает в Школе ориенталистики Лондонского университета.

Убежден, что читатель оценил — на самом деле не интервью, а блестящее эссе Александра Моисеевича Пятигорского. Вместе с тем — и это хорошо понятно каждому автору — мое далеко не законченное дополнение меня никак удовлетворить не могло. Было найдено такое решение: редакция «Свободной мысли» не возражает, а журнал «Вопросы философии» любезно предлагает опубликовать мою статью в полном объеме. В своем интервью, опубликованном в журнале «Свободная мысль», A.M.Пятигорский очень ярко обрисовал жизнь философского факультета МГУ в конце 40-х — начале 50-х гг. Этот рассказ не может оставить равнодушным никого, кто в то время или немного позже переступил порог старого здания университета на Моховой, где и располагался тогда факультет.

И вместе с тем совершенно справедливо сказал Мераб Мамардашвили в одном своем интервью, опубликованном уже после его кончины: «...в нашем случае вы имеете дело с абсолютно ограбленными и голенькими людьми. Мы были людьми, лишенными информации, источников, лишенными связей и преемственности культуры, тока мирового, лишенными возможности пользоваться преимуществами кооперации, межличностной кооперации, когда ты пользуешься тем, что делают другие, когда дополнительный эффект совместимости, коопери- рованности дан концентрированно, в доступном тебе месте и мгновенно может быть распространен на любые множества людей, открытых для мысли. Этого всего нет, понимаете?»2 — буквально вопиет Мераб, обращаясь к интервьюеру.

Итак, философский факультет МГУ — одно из наиболее догматизированных учебных заведений, так сказать, позднего и до чрезвычайности разветвленного, все- сокрушающего сталинизма, и вместе с тем этот факультет дает достаточно высокий уровень профессионального философского образования. Закончившие факультет молодые философы получают хорошую профессиональную подготовку, и одновременно они — «абсолютно ограбленные и голенькие люди», лишенные доступа к современной философской информации.

Для того чтобы ответить на эти вопросы, я сформулирую некоторые, мне кажется, достаточно очевидные положения, без учета которых, однако, трудно понять, что же происходило в советской философии в конце 40-х — начале 50-х годов. Первое: за тридцать лет от 1917 года и до конца 40-х годов философская традиция в России была практически разрушена. Действительно, философия, которая была допущена — именно допущена—в марксизме в конце 40-х — начале 50-х годов, и мировая философская мысль начала и середины XX в. имели мало общего между собой. Этапы этого процесса хорошо известны: начало было положено высылкой из России ведущих русских философов в 20-х годах, а закончилось все это философским цитатником в «Кратком курсе истории ВКП(б)» и физическим уничтожением многих и многих творческих философов.

И несмотря на все это — я формулирую мое второе утверждение, — философская мысль в стране все же сохранилась. Если бросить взгляд на философское сообщество в СССР первых двух послевоенных десятилетий (с 1945 г. и до начала 60-х гг.), то в нем легко просматриваются три действующих в это время поколения: небольшая группа сохранившихся — буквально чудом — философов старшего поколения (их деятельность начиналась еще в 20-е и 30-е гг.), ифлийцы (так себя называли слушатели Московского института истории, философии и литературы, существовавшего в 1931 — 1941 гг.) — поколение людей, родившихся в 20-е годы, прошедших войну и завершивших свое философское образование или перед самой войной, или вскоре после ее окончания уже на философском факультете МГУ, и, наконец, поколение философов конца 40-х —50-х гг. (думаю, что всех, кто учился в это время на факультете, завершал его или только начинал учебу, можно объединить в одну группу: их профессиональные философские судьбы очень близ- ки). Именно к этому поколению отношусь я, а также мои сокурсники, товарищи и коллеги. Скажу сразу же, что вот студенты-философы 60-х и более поздних годов — это уже другие, скажем, четвертое, пятое и т.д.

Наконец, мое последнее утверждение: философское образование — это, конечно, далеко не только сумма знаний, полученных на лекциях и семинарах за пять, а с учетом аспирантуры — за восемь лет пребывания в университете. Говоря это, я имею в виду не абсолютно тривиальное утверждение о том, что учиться можно и должно всю жизнь. Нет, речь идет о профессиональном образовании, минимально необходимом, для того чтобы начать самостоятельную жизнь в философии. И мое третье утверждение состоит в том, что в условиях разрыва русской философской традиции поколению философов конца 40-х — 50-х годов потребовался значительно больший срок, больше усилий и труда, чем это требуется обычно для того, чтобы получить минимально необходимую для философа сумму знаний, приобрести навыки философствования и более или менее встать на свои ноги.

Теперь я постараюсь ответить на сформулированные ранее вопросы. И начать я должен с идеологической атмосферы на факультете в то время. Без этого ничего понять нельзя. Сказать, что эта атмосфера была ужасной, — почти ничего не сказать.

Вторая половина 40-х — начало 50-х гг. — это пик коммунистического идеологического мракобесия. Дискуссии, ничем не отличающиеся от судебных процессов, шли одна за другой (по философии, по биологической науке, по журналам «Звезда» и «Ленинград», по физике, кампании борьбы с космополитизмом и т.п. и т.д.). На факультете, впрочем, как и во всей стране, господствовал не знающий никаких пределов дух сталинского догматизма и террора, с удивительной легкостью превращающий белое в черное, а черное — в белое, а людям, тем, кто еще был способен высказать хотя бы самое робкое сомнение относительно таких манипуляций, грозила неминуемая кара, нередко равносильная праву на жизнь. Вот такая абсолютно ирреальная жизнь была уделом всех на факультете — и студентов и преподавателей. Я не смогу найти ярких и точных слов, для того чтобы описать эту атмосферу. Да, впрочем, этого делать и не надо, в последние годы многие авторы это сделали блестяще, и лучше всех, я считаю, А.И.Солженицын в «Добавлении 1978» к исходной части своих очерков литературной жизни «Бодался теленок с дубом».

Что же касается нас, студентов философского факультета 50-х годов, то память сохранила такие перлы нашей идеологической обработки.

Семинар по истории партии — где-то в конце 1952 или в начале 1953 г. Преподаватель — хорошо известный в МГУ человек, абсолютно твердокаменный сталинист. Задает вопрос группе: «Как стоит наша партия?» Первый студент что-то отвечает — не то (остается стоять, и дисциплину надо безусловно прививать).

Лекция по истории русской философии. Лектор — один из «корифеев» советской философии того времени. Студенты его спрашивают: «На прошлой лекции Вы сказали, что М.В.Ломоносов был атеистом. Мы прочитали к семинару некоторые его работы, там непрерывно упоминается Бог. Как это совместить?» Ответ: «Подумайте сами, если не М.В.Ломоносов, то кто же из русских мыслителей XVIII в. мог быть атеистом?»

Приведу еще один пример (из запомнившихся рассказов А.А.Зиновьева). Его сокурсник, способный студент с хорошей памятью, конспектов никогда не писал, все нужное запоминал и к тому же хорошо осознал пользу дедуктивного метода. На экзамене ему попадается такой вопрос: «Работа (конечно, «Сочинение») И.В.Сталина "Три особенности Красной армии"». Ему все ясно, уверенно отвечает, но забывает о том, что особенностей-то у Сталина три, и, когда он спокойно начинает раскрывать суть седьмой особенности упомянутой армии, преподаватель не выдерживает и кричит ему: «Вон!» Прекрасная иллюстрация естественной студенческой приспособляемости к господствующей тогда на факультете идеологической атмосфере.

Хорошо понятно, как звучали для нас в такой ситуации голоса очень небольшого числа лекторов первого из ранее названных мною поколений, т.е. поколения философов 20 —30-х годов. В этой связи я должен прежде всего назвать Валентина Фердинандовича Асмуса, Александра Сергеевича Ахманова, Ореста Владимировича Трахтенберга, Михаила Александровича Дынника, Павла Сергеевича Попова, Сергея Леонидовича Рубинштейна, Александра Романовича Лурию, Алексея Николаевича Леонтьева, Софью Александровну Яновскую и, возможно, некоторых других. (Хочу предупредить чита- теля о том, что мои заметки ни в коей мере не претендуют на полное и тем более объективное описание событий советской философской жизни того времени. Это рассказ о моих субъективных и, конечно, в чем-то ошибочных восприятиях, и поэтому, называя те или иные имена, я, несомненно, кого-то упущу — не знал, забыл, неправильно оценивал и т.п., может быть, даже и очень важные фигуры.

Необходимо сделать еще одну оговорку. Мой рассказ о философии и философском образовании в 50 —60-е годы субъективен еще в одном отношении. На все описываемые события я смотрю с точки зрения моих философских предпочтений, т.е. в контексте всегда меня интересовавших проблем гносеологии, логики, философии науки. Рассказ об этих событиях и проблемах, проведенный из других философских ниш, будет, конечно, в чем- то отличаться от моего.) Конечно, это были разные люди — и профессионально, и с той точки зрения (очень важной всегда и тем более в то время), насколько они сохранили гражданское мужество и научную честность. К сожалению, на память приходят эпизоды, когда некоторые из названных мною философов и психологов старшего поколения вели себя далеко не самым лучшим образом — они так же, как и все остальные, были жертвами того режима, при котором жили (в этой связи я хочу рассказать об одном событии из моей жизни. В конце 50-х или в самом начале 60-х годов философская редакция Издательства иностранной литературы попросила Алексея Федоровича Лосева дать рецензию на мой пробный перевод одной из книг Р.Карнапа. После того, как A.

Ф.Лосев высказал свои соображения по поводу моего перевода, зашел разговор о том, что происходит в московской философской жизни. Алексей Федорович только начинал свое второе, блестящее вхождение в русскую философию. В разговоре речь шла о многих разных сюжетах, и я очень хорошо помню, как он, в частности, сказал: «Я очень давно знаю Валентина Фердинандовича Асмуса, еще с того времени, когда он был в Киеве. B.

Ф.Асмус — очень талантлив, но он во многом растерял свой талант». Если это справедливо по отношению к одному из лучших профессоров Московского университета 40 —50-х гг. (а я думаю, что это так: никто из тех, кто в те годы остался работать в философии, не мог избежать убийственного воздействия сталинистской догма- тики и страха перед террором), то что можно сказать об остальных), но мы далеко не всегда можем быть судьями их поступков. (Однако знать об этих поступках мы, конечно, должны. И скажу, что очень горько было узнать о той преступной роли, которую, по свидетельствам некоторых последних публикаций (опровержений этих свидетельств я не видел), сыграл в судьбе Алексея Федоровича Лосева профессор кафедры логики того времени П.С.Попов. Но ведь известно также, что П.С.Попов сохранил чуть ли не единственный рукописный экземпляр «Мастера и Маргариты» М.Булгакова. Поистине злодейство и мужество в одном лице.) Очень важно, однако, то, что большая часть из них вела себя, как правило, достойно, а в профессиональном плане они смогли передать — действительно в чудовищных условиях (эти условия были таковы, что практически все, что было опубликовано в СССР по философии в 30-е —50-е годы, было не только и не столько марксистско-ленинским идеологическим комментарием к философским проблемам, а просто находилось вне науки. Не смогли этого избежать и многие из названных мною лучших представителей старшего философского поколения того времени. Важно, однако, было не то, что они писали, а что они говорили, позволяли себе говорить даже в студенческой аудитории) — свои знания и свое понимание реальной философии сначала поколению философов-ифлийцев, затем нам, а в некоторых случаях и последующим поколениям. Выражаясь несколько высокопарно (но, думаю, верно), можно сказать, что они сохранили последние нити угасающей философской традиции в России.

Тогда, в конце 40-х — начале 50-х годов, мы знали только упомянутых мною профессоров старой школы, допущенных до работы на философском факультете, правда, как правило, где-то на его периферии — спецкурсы, семинары и т.п. и очень редко — большие лекционные аудитории (впрочем, нас это совершенно не смущало, и их голоса находили благодарных слушателей). Теперь мы уже знаем, и об этом ни в коем случае нельзя не сказать, что вместе с ними заслуга сохранения в стране традиции философского мышления не в меньшей, а нередко даже в большей степени принадлежала и тем философам старшего поколения, которых в то время не допускали до факультета или выгнали с факультета и которые были вынуждены работать часто в учреждени- ях, далеких от философии (а многие из них провели годы и годы в сталинских лагерях), но тем не менее находили учеников, работали, писали. И в первую очередь здесь следует назвать Алексея Федоровича Лосева, Михаила Михайловича Бахтина, Константина Спиридоно- вича Бакрадзе... Не допускались до факультета тогда и яркие философы, которые жили и работали в Москве, но имели ярлык неблагонадежности, как, например, Бо- нифатий Михайлович Кедров. Мы должны благодарить судьбу за то, что позже, часто через много лет после окончания факультета, нам удалось познакомиться с ними как личностями и мыслителями.

Значительно большую часть наших преподавателей (в то время именно преподавателей, а не профессоров) составляли философы того поколения, которое я назвал ифлийцами. Я не претендую на точность, вполне возможно, что среди имен, которые я сейчас назову, кое-кто никакого отношения к ИФЛИ вообще никогда не имел, однако и истинные ифлийцы, с которыми нам посчастливилось общаться, и преподаватели-философы того же самого поколения, не прошедшие школу ИФЛИ, но воспринявшие дух ифлийцев, были очень близки по своей судьбе (как и мы, философы 50-х годов, по своей). Стремление приобщиться к философии, прерванное войной, фронт, в других случаях — далеко не легкий тыл, возможность закончить философское образование в первые послевоенные годы, удушающая атмосфера догматизма и уничтожение истинной философии и попытки — для лучших из них — вырваться из этого ада — такова их общая судьба. И вот именно философы этого поколения, тогда, конечно же, молодые люди, оказались нашими, так сказать, каждодневными преподавателями — они вели семинары, читали лекции, руководили курсовыми и дипломными работами. Конечно, если даже старшее поколение философии не могло избежать тлетворного воздействия на него сталинизма (что было абсолютно невозможно), то его разлагающее влияние тем более сказывалось на тех, кого я условно назвал ифлийцами; но я не собираюсь вспоминать о слабых духом, полностью поддавшихся такому влиянию, и тем более о мерзавцах (были и такие), доносителях (на студентов проще и практически безнаказанно, а сколько судеб было сломано — каждый курс, особенно в 40-х, да и 50-х гг., может легко вспомнить (даже в середине 50-х годов достаточно было доноса одного из очень «активных» тогда преподавателей, и только что поступивший на факультет Петр Гелазония, уже сумевший проявить свои несомненные способности, был вынужден распрощаться с факультетом навсегда) и прохиндеях (это слово тогда широко и очень точно использовалось). Я говорю только о лучших из ифлийцев, которые помогали нам познавать философию и нередко демонстрировали примеры гражданского мужества.

Назову наших преподавателей-ифлийцев, которые оказали наибольшее влияние на нас. На младших курсах нам удалось общаться с В.П.Калацким, М.Я.Ковальзо- ном, В.Ж.Келле. Владимир Петрович Калацкий — совершенно невозмутимый и почему-то всегда очень грустный — вел у нас семинары по историческому материализму. В этой дисциплине, как известно, идеология полностью подавляла даже имеющееся в ней мизерное научное содержание, но он умудрился, кроме всего прочего, ввести нас в философский мир молодого Маркса (тогда и понятия такого вообще не было). Реактивный, громкий, всегда готовый к шутке и импровизации, Матвей Яковлевич Ковальзон заставлял нас — неслыханное дело для тех времен — думать, а не повторять заученное наизусть (М.Я.Ковальзон был преподавателем от Бога, и он оставил о себе светлую и очень теплую память. Он трагически погиб в начале 1992 г., и у его гроба собрались бывшие его студенты, буквально начиная с конца 40-х гг.). Несколько меньше мы знали Владислава Жановича Келле, но это не значит, что мы не смогли его оценить и почувствовать исходящие от него благотворные импульсы. На нашем курсе, если я не ошибаюсь, не работал Даниил Исаакович Кошелевский, но он был очень заметной фигурой на факультете того времени, и нам также посчастливилось — так или иначе — общаться с ним.

Формальную аристотелевскую логику мы постигали с помощью Евгения Казимировича Войшвилло и Анатолия Александровича Ветрова. И в этом случае нам повезло — эти преподаватели не только привили нам вкус к логическим рассуждениям, но и смогли убедительно показать принципиальную философскую значимость формальной (в отличие от диалектической) логики. Конечно, все это делалось тогда, скажем так, очень «мягко». Запоминающиеся лекции по истории философии (справедливости ради следует сказать, что, живя в уело- виях чудовищного философско-информационного голода, мы, тем не менее, имели такое уникальное учебное пособие по истории философии, как «серая лошадь» — «История философии» в трех томах (1940 — 1943). Даже по сегодняшним меркам этот трехтомник не безнадежно устарел. В наше же студенческое время он считался хорошим философским сочинением, к тому же окруженным ореолом таинственности. Сначала Сталинская премия, затем — в 1944 г. — специальное постановление ЦК партии по третьему тому, посвященному немецкой классической философии XIX в., лишение авторов Сталинской премии и т.п. В этой связи хочу обратить внимание читателей на одну интересную деталь: в упомянутом постановлении ЦК ВКП(б) клеймит немецкую классическую идеалистическую философию как «аристократическую реакцию на французский материализм и Французскую революцию», и в то же самое время — в 1943 — 1944 гг. — Карл Поппер, исходя из принципиально противоположных философских и социальных позиций, в своей блестящей книге «Открытое общество и его враги» (впервые опубликована в 1945 г.) пишет: «Я утверждаю, что гегелевская диалектика в основном была создана с целью исказить идеи 1789 г.» (Поппер К. Открытое общество и его враги. В 2-х томах. М., 1992. Т. 2. С. 53). Поистине бывают в жизни ситуации (в данном случае — смертельная схватка с фашизмом), когда крайности сходятся), в частности по истории развития философских воззрений К.Маркса и Ф.Энгельса, читал Теодор Ильич Ойзерман. В лекциях Юрия Константиновича Мельви- ля, Игоря Сергеевича Нарского и Василия Васильевича Соколова через прочную завесу неизбежного тогда идеологического тумана мы смогли получить и первые представления о реальных проблемах западной (буржуазной, конечно же) философии XX в. На старших курсах мы смогли оценить не только глубину философских знаний Эвальда Васильевича Ильенкова, Валентина Ивановича Коровикова, Галины Сергеевны Арефьевой и Валентины Ивановны Бурлак, но и их смелую гражданскую и человеческую позицию (об этом позже я скажу более подробно). В самом конце нашего пребывания на факультете в университете вновь появился Михаил Федотович Овсянников (я говорю «вновь», так как он, насколько я знаю, работал на факультете в 40-е гг., был изгнан, работал, по-моему, в Московском областном педагогическом ин- ституте и теперь — наступала хрущевская оттепель — смог возвратиться в университет). Знаток философии Гегеля и хороший специалист по эстетике, он сразу завоевал наши симпатии. И, наконец, психология — нам, философам, этот курс читал Петр Яковлевич Гальперин, университетский профессор в истинном смысле этого слова (хотя тогда, если не ошибаюсь, только доцент), чрезвычайно убежденно рассказывающий нам о своем любимом детище — о разработанной им психологической концепции деятельности.

Для того чтобы завершить представление лучшей части профессуры того времени, следует, конечно, к только что названным нашим преподавателям-ифлийцам добавить и работавших в то время на факультете профессоров старшего поколения (это я сделал ранее) и сказать хотя бы буквально несколько слов о нередко очень ярких преподавателях смежных с философией дисциплин. В этой связи я не могу не упомянуть Николая Николаевича Пикуса и Сергея Львовича Утченко — глубоких знатоков истории античного мира, Евгению Владимировну Гутному, с блеском читавшую лекции по истории средних веков, а также очень молодого в то время Тасио Мансилья, преподавателя политэкономии капитализма. О последнем скажу еще несколько слов. Испанская война забросила его в СССР в середине тридцатых годов, фактически ребенком он перенес все тяготы военного времени — буквально выжил чудом, в конце сороковых годов смог закончить Московский университет, советская действительность не уничтожила в нем истинного испанца — смелого, решительного, честного, не терпящего никакой несправедливости. Вот таким он и был с нами — образцом научности — в своем очень противоречивом предмете — и примером человечности (судьба столкнула меня с Тасио Мансилья много лет спустя. В первой половине 80-х гг. мы несколько лет жили с ним на соседних дачах. За прошедшие годы он многое повидал и пережил: Куба, Испания, СССР; очень тяжело воспринимаемые им противоречия между КПСС и Испанской компартией; МГУ и Ленинская школа; новые веяния в экономической науке и т.п. и т.д., но до самой своей смерти (Т. Мансилья скоропостижно скончался несколько лет тому назад) он оставался самим собой — исключительно трудолюбивым человеком, экономистом- теоретиком, глубоко страдающим от многих сторон со- ветской действительности и постоянно открывающим для себя новые аспекты марксова анализа экономической системы капитализма).

Я не могу завершить рассказ о наших факультетских преподавателях, не сказав хотя бы несколько слов об их нравственном, гражданском поведении. На факультете тех времен, как и во всей стране, страх, предательство и доносительство были чуть ли не нормой. И вместе с тем многие из преподавателей вели себя в высшей степени достойно, сохраняя высокую человечность и нередко оберегая нас от опасностей. Приведу только один пример. На всю жизнь я запомнил обсуждение моего реферата по философии на первом курсе (весна 1952 г.) с руководителем семинарских занятий по диалектическому материализму Бограчевым (кажется, его звали Евгений Михайлович, но, каюсь, могу и ошибиться; он был больным человеком — сердце — и очень скоро умер). В качестве темы реферата я выбрал критику В.И.Лениным иерогли- физма Г.В.Плеханова. Прочитал соответствующие работы Г.В.Плеханова (его сочинения, как ни странно, все же были в факультетской библиотеке) и пришел к выводу, что Плеханов в основном прав, настаивая на знаковом (иероглифическом) характере фиксации человеческого знания, что и написал в реферате. Мой преподаватель был по-человечески всем этим расстроен и, оставив меня одного, буквально умолял не делать глупостей, смысл которых в то время я даже не понимал. Конечно, так было далеко не всегда, но человеческая порядочность, а в то время ее нелегко было проявлять, несомненно, всегда сохранялась на факультете.

Теперь расскажу о трех очень важных событиях, которые произошли на факультете в середине 50-х годов и оказали очень большое влияние и на наше философское воспитание, и на жизнь философского факультета, и — не думаю, что это преувеличение, — на развитие советской философии в целом. Я имею в виду защиту Э.В.Ильенковым кандидатской диссертации, посвященной проблеме абстрактного и конкретного в марксовом «Капитале» (позднее основное содержание своей кандидатской диссертации Э.В.Ильенков опубликовал в книге «Диалектика абстрактного и конкретного в "Капитале" К.Маркса» (М., 1960). Эта книга разительно отличалась от подавляющего большинства философских изданий того времени (как правило, просто идеологической маку- латуры) и совершенно заслуженно получила очень большую и благодарную читательскую аудиторию, безусловно, не только философскую), обсуждение на факультете так называемых «тезисов гносеологизма» и защиту А.А.Зиновьевым кандидатской диссертации на тему «Метод восхождения от абстрактного к конкретному в "Капитале" К.Маркса». Эти события теснейшим образом связаны между собой.

Я, естественно, не стремлюсь, да и не могу претендовать по ряду причин на более или менее полное описание этих событий. Во-первых, мой взгляд на них — это взгляд студента того времени, которому лишь посчастливилось к ним прикоснуться, но который, конечно, не мог играть в них сколько-нибудь значительной роли, и, во- вторых, меня в данном случае интересуют не столько эти события сами по себе (но об этом я обязательно кое-что скажу), сколько их поистине огромное значение в философском образовании студентов 50-х годов.

Сначала все же следует сказать о том, что эти события означали теоретически. У Э.В.Ильенкова главный побудительный импульс, с моей, скорее Сегодняшней, точки зрения, состоял во внесении хотя бы простейших элементов научности в существовавшую тогда интерпретацию марксистской философии и в проведении последовательной линии философского антиэмпиризма, стимулированного, конечно же, Гегелем, глубоким знатоком которого Ильенков был. Диалектика абстрактного и конкретного в понимании Ильенкова свое главное острие обращала против локковского эмпиризма, бездумно (без учета всего последующего развития философии) перенесенного в ортодоксальную философию марксизма того времени. (В этой связи крайне симптоматичен следующий эпизод, имевший место много лет спустя после описываемых мною событий. Во время защиты Э.В.Ильенковым докторской диссертации в середине или в конце 60-х годов (защита происходила в Институте философии и имела большой успех — зал был забит до такой степени, что диссертант и председатель Ученого совета П.В.Копнин с большим трудом в него вошли) официальный оппонент Арсений Владимирович Гулыга (тоже, кстати сказать, ифлиец) сделал лишь одно критическое замечание: «У диссертанта есть некоторые нелады с русским языком. Нарушая правила этого языка, диссертант во всех случаях пишет слово "логика" с прописной бук- вы — "Логика", а слова "Рассел, Витгенштейн, Кар- нап" — со строчных букв и к тому же во множественном числе — "расселы, Витгенштейны, карнапы"». Таков был Ильенков, таков был его философский стиль. Не было бы этого стиля — не было бы, думаю, и Ильенкова.) Думаю, что это стремление придать философии марксизма теоретический, научный характер (благодаря чему она могла бы превзойти всех своих конкурентов — чем черт не шутит — вспомним реальный глубочайший информационный философский вакуум, в котором жило тогда советское философское сообщество) действительно было тем стержнем, за который ухватились многие, кто увидел в этом призыве возможность реально творчески работать в философии.

Отсюда, кстати сказать, как логическое следствие возникли и «тезисы гносеологизма». Насколько я знаю, авторство этих тезисов принадлежало Э.В.Ильенкову и В.И.Коровикову (во всяком случае, когда эти тезисы были отвергнуты официальными факультетскими «корифеями», именно они — Ильенков и Коровиков — были подвергнуты главным гонениям). Основные мысли этих тезисов были до удивления просты и привлекательны (их принятие несомненно означало возможность реального творчества в философии). Следует отказаться от безудержного онтологизма, который губит философию, лишая гносеологию автономности и, по сути дела, ликвидируя ее. Это тем более необходимо, что ведь и классики марксизма, в частности Энгельс, совершенно недвусмысленно настаивали именно на этом (типичный и очень сильный аргумент для того времени). Чтобы это осознать, достаточно прочитать известное утверждение Ф.Энгельса, высказанное в конце его работы «Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии», по сути дела, его заключительный вывод: «За философией, изгнанной из природы и из истории, остается, таким образом, еще только царство чистой мысли, поскольку оно еще остается: учение о законах самого процесса мышления, логика и диалектика» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 316. Это утверждение Ф.Энгельса действительно было камнем преткновения для ортодоксальной философии марксизма — отказаться от него нельзя (классики безошибочны), но как интерпретировать?). Ergo, гносеология есть суть философии, и марк- сизму ради его же блага следует исходить из этого тезиса.

Факультет — а это было, если не ошибаюсь, в конце 1954 — начале 1955 г. — буквально взбурлил. Возбужденные аспиранты и студенты, почувствовавшие реальный творческий философский дух, преподаватели, да нередко маститые, — все стремились познакомиться с этими тезисами, обсуждали их, комментировали, в большинстве соглашались с ними (независимо от того, насколько ясен и понятен был их смысл, — в данном случае я говорю о еще мало философски искушенных студентах). Состоялось одно или два публичных обсуждения этих тезисов, в целом благоприятных для их авторов. На одном из них — это я помню хорошо — А.А.Зиновьев буквально потряс аудиторию своей корректировкой одиннадцатого тезиса Маркса о Фейербахе: «Если раньше философы только объясняли мир, то теперь они не делают и этого». (Другой, не менее яркий зиновьев- ский афоризм, имеющий, кстати сказать, самое непосредственное отношение к содержанию тезисов гносеологизма, был им придуман, как мне кажется, позже: «Материя есть объективная реальность, данная йам Богом в ощущениях».) Эйфория, однако, была недолгой. Хотя Сталина в то время уже не было, да и бериевские застенки вроде бы стали исчезать, но расправа с философскими «ревизионистами» на факультете была проведена по всем классическим сталинистским канонам. Пара заседаний партбюро (я видел однажды состояние В.И.Корови- кова после этой процедуры — стойкий человек, но можно было представить, что пришлось ему там выслушать), никаких, конечно, публичных обсуждений, ну а затем санкции — В.И.Коровикова изгнали из факультета и, что больше чем преступление, изгнали из философии навсегда (он стал прекрасным журналистом-международником), Э.В.Ильенкова лишили права преподавания на факультете (он уже работал в Институте философии — это несколько уменьшило его травмы на факультете, но, безусловно, соответствующие акции были предприняты и в Институте философии), наиболее замеченных в злонамеренных побуждениях аспирантов и студентов примерно наказали, досталось и преподавателям, проявившим «идейную незрелость». Но остановить процесс философского возрождения в стране уже было невозможно.

Следующим серьезным потрясением, которое пережил в те годы философский факультет, была защита А.А.Зиновьевым кандидатской диссертации. В этой связи я хочу сказать следующее: А.А.Зиновьев, обладающий фантастической способностью воображения, смог вычленить (термин «вычленение» (кстати, совсем забытый сегодня) тогда был чуть ли не символом приверженности к новым веяниям в философии. Мы все что-то пытались вычленять у Маркса, Энгельса, Евклида, Декарта... Неудивительно, что официозы факультета воспринимали этот термин (ведь только слово — не больше) с глухой ненавистью) такое множество различных методологических приемов, якобы использованных К.Марксом при работе над «Капиталом», что в зиновьевской интерпретации методологически-теоретическая структура главного сочинения К.Маркса приобрела черты непревзойденного совершенства. Действительная научная направленность работы А.А.Зиновьева привлекла к ней всех, кто хоть в какой-то степени не утерял способности или стремился к философскому творчеству. Это предопределило большой успех диссертации А.А.Зиновьева, несмотря на то, что от К.Маркса собственно в этой интерпретации осталось не очень много. Можно, пожалуй, высказать и более общее утверждение. Если воспользоваться современной терминологией, то можно сказать, что диссертации Э.В.Ильенкова и А.А.Зиновьева, а также следующие за ними диссертации Б.А.Грушина о проблеме исторического и логического, М.К.Мамардашвили, посвященная анализу форм и содержания мышления, и выдвинутая в это время Г. П. Щедровицким концепция генетически-содержательной логики (в противовес логике диалектической, с которой никто не знал, что делать) — все это звенья одной научно-исследовательской программы. Эту программу, конечно, никто никогда не формулировал в явном виде, за исключением того, что в то время действовало совершенно непреложное условие: все, что можно было реально делать в философии, должно было делаться под сенью идей К.Маркса, Ф.Энгельса и В.И.Ленина (последний классик — я имею в виду только недавно усопшего Иосифа Виссарионовича — был уже не обязателен). Именно из этой установки исходили научные руководители этих диссертаций (в ряде случаев совершенно философски темные люди), соглашаясь с предлагаемыми темами диссертаций, но то, что сделали диссертанты, им не снилось даже в страшном сне. Поэтому, например, научный руководитель диссертации А.А.Зиновьева, бессменный партийный секретарь факультета, буквально призвал все «идейно стойкие» силы факультета, для того чтобы приструнить зарвавшегося аспиранта, результатом чего оказался триумф А.А.Зиновьева и всех, кто его поддерживал. Во всяком случае истории с «тезисами гносео- логизма» на этот раз не получилось, А.А.Зиновьев успешно защитил диссертацию и вскоре перешел на работу в Институт философии (в дальнейшем он и Э.В.Ильенков оказались центрами притяжения в этот институт всех, кто мог серьезно работать в философии, что в 60-е кардинально изменило философскую ситуацию в стране). (Я хорошо помню, что еще в то время у меня и многих моих товарищей сложилось убеждение, что по крайней мере в Московском университете философский факультет первым вступил на путь обновления. Позднее я не встречал опровержения этого мнения. В начале 50-х гг. все гуманитарные факультеты университета, кроме философского, как казалось, пребывали в догматической спячке. И неудивительно, что описываемые события на философском факультете привлекали многих нефилософов.) Я возвращаюсь к мысли об особой исследовательской программе, реализованной Э.В.Ильенковым, А.А.Зиновьевым и другими названными философами. Конечно, принадлежность этой программы к марксову наследию для них не была уж столь важной (хотя сказать, что это обстоятельство совсем не учитывалось, было бы неправильно). Главное, что ими двигало, это стремление творчески обогащать философию, и, реализуя эту задачу, они создали совершенно новый пласт философского знания — теоретический продукт высокого уровня, который мог иметь отношение к наследию К.Маркса, а мог и не иметь и обладать гораздо большей философской общностью. О А.А.Зиновьеве, во многом отделившем метод восхождения от К.Маркса, было уже сказано. Б.А.Грушин, конечно же исходя из известных высказываний К.Маркса о соотношении логического и исторического, реальному исследованию подверг чуть ли не все известные тогда методы исторического анализа и действительно построил основы, скажем сейчас точнее, пусть не логики, но методологии исторического иссле- дования4. М.К.Мамардашвили, предметом исследований которого были проблемы формы и содержания мышления, анализа и синтеза, также, конечно, в исходном пункте опирался на Гегеля и Маркса, но он уже в те годы был глубоким знатоком современной западной философии, и созданный им продукт был достоянием именно современного философского знания, а отнюдь не только новой интерпретацией марксовых идей5. Аналогичным образом и Г.П.Щедровицкий (он, кстати сказать, не имел никаких шансов — из-за своей еще студенческой позиции — попасть в аспирантуру, и в середине 50-х гг. ему вообще — такие были нравы — запретили появляться на факультете, дабы не сбивал с толку студентов) в развиваемой им в те годы генетически-содержательной логике обращался к К.Марксу разве что ритуально6.

Таким образом, оценивая содержательную, философски-теоретическую сторону интеллектуального взрыва на философском факультете в первой половине 50-х годов, я думаю, что мы с полным правом можем сказать, что усилиями названных молодых в то время философов был действительно совершен важнейший прорыв в советской, именно в советской, что, конечно, отнюдь не равнозначно мировой (этот момент надо особо подчеркнуть: развитие послевоенной советской философии шло в глубочайшей изоляции от хода развития мировой философии. Поэтому оценку полученных в это время советскими философами результатов следует проводить и с точки зрения внутреннего развития советской философии, и с точки зрения развития мировой философии. Последнюю задачу еще предстоит решить) философии, была реализована некая научно-исследовательская программа, приведшая в конечном счете к реформированию догматического марксизма. Показательно в этом отношении то, что все идеи, выдвигаемые этими философами, первоначально воспринимались официальной философией, как правило, в штыки — с большим или меньшим осуждени- ем, — но прошло буквально 5 — 10 лет, и эти идеи оказались неотъемлемой частью стандартных курсов философии, философских программ, учебников, энциклопедий, философских словарей. (Весьма показательно, что, несмотря на большой успех диссертации А.А.Зиновьева, ему долгое время не удавалось опубликовать на русском языке основное содержание своей работы. Пожалуй, чуть ли не первая публикация на этот счет — это написанная им часть статьи «Восхождение от абстрактного к конкретному» для «Философской энциклопедии» (Зиновьев А.А. О логической природе восхождения от абстрактного к конкретному. В ст.: Восхождение от абстрактного к конкретному // Философская энциклопедия. Т. I. М., 1960. С. 296-298).)

Думаю, читателю легко представить себе, насколько сильно было воздействие на философское студенчество 50-х годов описываемых мною событий и особенно их главных действующих лиц. Мы действительно окунулись в подлинное университетское сотоварищество с его стремлением к знаниям, творчеству, деятельности. Очень важно было то, что герои этих событий — это почти мы, у нас разница по летам, ну, три —пять, максимум десять лет, это — наши старшие братья, умные, талантливые, смелые и решительные. Вместе с ними наша философская жизнь будет праздником, нам сейчас надо только одолеть этих ортодоксов, и философское будущее — наше, можно будет реально работать и, даст Бог, что-то создавать новое и значительное. Конечно, с точки зрения нашего философского образования, этот дарованный нам судьбой опыт бесценен. Если бы мы не получили его, мы бы вышли из университета во многом ущербными и обездоленными.

Такова была эта очень важная, не единственная, конечно, но действительно очень важная составляющая нашего профессионального философского и человеческого образования. Убежден, что она была существенной не только для нас, кто учился в середине 50-х, но и для более ранних и более поздних курсов. И поэтому Э.В.Ильенкова, А.А.Зиновьева, Б.А.Грушина, М.К.Ма- мардашвили, Г.П.Щедровицкого, к ним я обязательно хочу добавить В.В.Давыдова, мы с полным правом можем и должны считать нашими реальными учителями. Кончилось ли на этом наше философское образование?

Думаю, что нет. И по этому поводу я должен еще кое- что сказать.

После защиты диссертаций А.А.Зиновьевым и Б.А.Грушиным (М.К.Мамардашвили защищал свою диссертацию позже, года через два — он был моложе и учился в аспирантуре позднее) факультет померк. Как я уже говорил, Э.В.Ильенков и А.А.Зиновьев перешли на работу в Институт философии, Б.А.Грушин был вынужден пойти работать в «Комсомольскую правду» (где он начинал свою блестящую социологическую карьеру). На факультете, как казалось, вновь воцарилась мрачная атмосфера, но импульс был дан, и теперь уже ничто не могло его остановить.

Именно в это время главной действующей творческой силой на факультете оказалась аспирантура. С аспирантурой на философском факультете происходили весьма любопытные истории. В конце 40-х — начале 50-х годов выпускников факультета не очень жаловало партийно-государственное начальство в качестве преподавателей философии в вузах (зелены и не прошли достойной школы). Поэтому выпускников факультета направляли в школы (в школах работали А.А.Зиновьев, Г.П.Щедровицкий, A.M.Пятигорский, В.П.Зинченко и многие, многие другие; Борис Шрагин на Урале в то время преподавал в школе, где учился Эрих Соловьев), в техникумы, на предприятия, в библиотеки, а также в колхозы и совхозы. Но вместе с тем человек двадцать, как минимум, факультетское начальство оставляло в аспирантуре — особенно в начале 50-х гг. (кроме уже неоднократно упомянутых аспирантов первой половины 50-х ггодов — Э.В.Ильенкова, А.А.Зиновьева, Б.А.Грушина и др. — следует обязательно назвать также А.И.Уемова, И.Б.Новика, Б.В.Бирюкова, В.И.Алексеева (трагически погиб в начале 50-х) и некоторых других. Каждый из них искал пути к реальной философии), в середине это уже пошло на убыль. И в конечном счете получилось так, что в 1953 — 1958 годах на факультете образовалась, не боюсь этого сказать, мощнейшая когорта аспирантов. Большинство из них прошло, так скажем, школу Ильенкова-Зиновьева, и — что очень важно — они были готовы, в большей или меньшей степени, продолжать эту линию. Читателю, знакомому с современным российским философским сообществом, достаточно только назвать имена аспирантов того времени: Б.А.Грушин, А.Л.Суббо- тин, М.К.Мамардашвили, Л.Н.Митрохин, В.В.Давыдов, Ю.Ф.Карякин, И.Т.Фролов, Е.Г.Плимак, Н.Б.Бикке- нин, А.Е.Бовин, Н.И.Лапин, И.К.Пантин, Б.М.Пыш- ков, В.А.Смирнов, В.П.Зинченко, И.В.Блауберг, Б.С.Раббот, Н.С.Юлина, Л.С.Горшкова, А.Ф.Зотов, А.С.Богомолов, А.Н.Чанышев и многие другие. И на факультете, прежде всего в результате их активности, происходили весьма значительные события.

Самым главным из них в те годы — самая середина 50-х гг. — было, несомненно, решительное восстание аспирантов и некоторых молодых преподавателей против произведенного партийно-философской элитой в конце 40-х — начале 50-х гг. изнасилования истории русской философии. То, чем в то время являлась русская философия, об этом сегодня даже страшно вспоминать. Но она была именно таковой, отрезанной от подавляющего большинства своих действительно творческих направлений, и в таком виде настойчиво вдалбливалась в умы не только студентов-философов, но и всей интеллигенции. В 40-е и 50-е гг. история русской философии в контексте пресловутой борьбы против космополитизма («Россия — родина слонов» — так можно передать основной смысл этого позорища) представляла собой не столько некую историко-научную дисциплину, сколько навязанную партийным начальством арену ожесточенной идеологической борьбы. В ней принимало активное участие подавляющее большинство философов, специалистов других общественных дисциплин. Буквально единицам (Э.В.Смирновой, З.А.Каменскому и, пожалуй, все) удалось как-то сохранить свое профессиональное лицо.

И вот против этого монстра решительно выступили аспиранты Ю.Ф.Карякин, Е.Г.Плимак, И.К.Пантин и молодые преподаватели кафедры истории русской философии (я уже упоминал их) Г.С.Арефьева и В.И.Бурлак. Факультет вновь забурлил, многочисленные обсуждения, активная поддержка сторонников, мобилизация ортодоксов. На этот раз события философского факультета смогли попасть в прессу (тогда это было совершенно необычно) — маленькую статью главных бунтовщиков опубликовала «Советская Россия» (это была совсем другая газета, чем сегодня). Конечный итог этих событий был не очень значительным — официальные столпы истории русской философии во главе с И.Я.Щипановым сохранили и свои посты, и свое понимание (скорее — непонимание) русской философии, но можно твердо сказать, что переживаемый в настоящее время ренессанс русской философии в известной степени был подготовлен этими баталиями середины 50-х годов.

В это же время на факультете происходили и другие важные события. В памяти осталась, например, дискуссия по предмету философии, в которой вновь активную роль играли аспиранты тех лет. Ни в коей мере не претендуя на полноту описания жизни философского факультета конца 50-х годов, думаю, однако, что с полным правом можно сказать, что, опираясь на достигнутое ранее, творческие силы факультета того времени смогли сделать пусть маленькие, но все же явные шаги к возрождению истинного философского знания.

И теперь я могу сформулировать мое последнее — думаю, достаточно важное — утверждение о философском образовании в 50-е годы. Как уже было сказано не раз, мы все — и преподаватели, и аспиранты, и студенты — жили в то время в условиях чудовищного информационно-теоретического голода. Это касалось не только западной немарксистской литературы, но и информации о современных марксистских философских исследованиях (достаточно вспомнить, что в то время, хотя произведения «молодого Маркса» и были уже опубликованы, внимание к ним было минимальным). Единственный путь к реальному возрождению философии состоял в ликвидации этого информационного вакуума. И этот процесс начался в 50-е годы усилиями всех творчески мыслящих тогда философов. (Этому процессу помогли и некоторые, так сказать, внешние обстоятельства после- сталинского периода — несколько легче стало знакомиться с современной западной философской литературой. Издательство Иностранной литературы именно в это время приступило к выпуску русских переводов ряда классических философских сочинений XX в. (Б.Рассел, Л.Витгенштейн, Р.Карнап, Ф.Франк и др.), хотя спецхран и многие другие ограничения к доступу информации существовали еще очень долгое время.) Скажу иначе: поколение философов 40 — 50-х годов (как, впрочем, во многом и поколение философов-ифлийцев) смогло завершить свое философское образование, буквально вытащив себя за волосы из пучины марксистского догматизма и втащив — за счет самообразования — в те или иные области современного философского знания.

і•

Кому удалось это сделать, действительно пришли в философию и остались в ней, кому не удалось или кто даже не помышлял об этом, из философии ушли.

Процесс вхождения в современное философское знание и тем самым завершения своего образования был очень сложным. Он реализовывался самыми различными путями, но разговор об этом — это другая, не менее интересная, но другая история. Я не могу здесь ее затрагивать. Скажу только одно: этот процесс мог быть успешным только в том случае, если человек приобщался действительно к универсальному философскому знанию (конечно, к той или иной его области), а не к какому-то его отдельному направлению, течению или школе (например, только к марксистской философии). Я специально это говорю, потому что целый ряд талантливых молодых философов не смог вырваться из пут марксизма, и в результате они сильно обеднили свое творчество. Но очень много выпускников философского факультета 40-х и 50-х годов преодолели это препятствие, и их философская жизнь и творчество оказались, по моему мнению, гораздо более продуктивными.

Завершились 50-е годы. Поколение аспирантов того времени, а также студентов 50-х годов закончило свою учебу, и многие из них смогли — хрущевская «оттепель», несмотря на ее ущербность, действовала — попасть на реальную философскую работу. И в результате получилось так, что в конце 50-х — начале 60-х годов центры действительной российской (тогда — советской) философской жизни переместились в Институт философии АН СССР, в журнал «Вопросы философии», в журнал «Коммунист» (как это ни парадоксально), в Институт психологии Академии педагогических наук РСФСР и в некоторые другие учреждения — прежде всего в некоторые высшие учебные заведения (но не на философский факультет, который в то время переживал период упадка — сказалось, по-видимому, мощное напряжение предшествующих лет). (В это время, как мне представляется, на факультете было лишь два центра реальной философской жизни — кафедра истории зарубежной философии (Т.И.Ойзерман, М.Ф.Овсянников, Ю.К.Мельвиль, И.С.Нарский, В.В.Соколов, А.С.Богомолов, А.Н.Чанышев, позже — В.Н.Кузнецов, П.П.Гайденко, Б.С.Грязнов, А.Ф.Зотов и др.) и кафедра логики (Е.Е.Войшвилло, А.А.Зиновьев, А.А.Старченко,

В.А.Смирнов, Е.Д.Смирнова, В.А.Бочаров, В.С.Меськов и др.), очень активно внедряющая современные формально-логические концепции в философское образование. Лишь в 70-е годы усилиями декана факультета того времени М.Ф.Овсянникова, кафедр истории зарубежной философии и логики, а также университетских философских кафедр, возглавляемых С.Т.Мелюхиным, В.И.Купцовым, А.М.Коршуновым и Г.М.Андреевой, философское сообщество МГУ постепенно вновь стало играть достаточно важную роль в философской жизни в стране.)

В конце 50-х — начале 60-х годов произошла существенная реорганизация философской жизни в стране. Далеко не всей, конечно, — в вузах и школах, особенно в провинции, философия преподавалась по испытанным догматическим канонам. Исследовательская же работа в философии смогла именно в эти годы встать на реальную почву.

Эти преобразования прежде всего коснулись Института философии Академии наук СССР. Численность научных сотрудников Института философии росла буквально на глазах, в Институте создавались новые научные подразделения (например, сектор логики и другие). В итоге оказалось, что в эти годы в Институте стали работать (иногда сначала учиться, а потом работать) и Э.В.Ильенков, и А.А.Зиновьев (об этом я уже говорил), а также П.В.Копнин, Д.П.Горский, А.Л.Субботин, Н.Ф.Овчинников, А.С.Арсеньев, В.А.Лекторский, Ю.А.Ле- вада, С.А.Эфиров, Ю.Н.Давыдов, Г.В.Осипов, В.В.Мшвениерадзе, А.В.Брушлинский, К.А.Славская, Н.Ф.Наумова, Ю.В.Сачков, И.А.Акчурин, О.Г.Дробниц- кий, Н.С.Юлина, Л.Н.Митрохин, Э.Я.Баталов, Б.В.Богданов, З.С.Швырев, Н.В.Мотрошилова, Л.С.Горшкова, Л.Б.Баженов, В.В.Казютинский, М.Т.Степанянц, А.В.Са- гадеев, Т.А.Кузьмина, Ю.Б.Молчанов, Ю.Н.Семенов, В.А.Смирнов, Н.Т.Абрамова, Г.С.Батищев, И.Ф.Балаки- на, В.И.Кремянский, Е.П.Никитин, В.М.Межуев, Р.С.Карпинская и многие другие философы и психологи. В то же время открылось, так сказать, второе дыхание у философов более старших поколений — я имею в виду прежде всего Б.М.Кедрова, С.Л.Рубинштейна, И.В.Кузнецова, М.Э.Омельяновского, М.М.Розенталя, П.В.Таванца, Т.И.Ойзермана и некоторых других. Лично я благодарю судьбу за то, что в 1958—1962 гг. я получил возможность работать в этом Институте.

В эти годы кардинально изменился и журнал «Вопросы философии». Формальное, не очень значительное изменение состояло в том, что с 1958 года он стал ежемесячным; существенное, очень значительное изменение коснулось людей, которые стали делать журнал, и — самое главное — его содержания. «Вопросы философии», как известно, были созданы в 1947 году, и этот журнал в основном был детищем Б.М.Кедрова. На посту главного редактора журнала Б.М.Кедров пробыл недолго, но заложенные им основы этого журнала и привлеченные к его изданию люди сделали все возможное для того, чтобы журнал достойно преодолел свои многочисленные трудности и невзгоды. Я особенно хочу упомянуть в этой связи Геннадия Сардионовича Гургенидзе, который отдал журналу добрых 30 лет своей жизни и все это время с большим достоинством олицетворял научную совесть журнала. В конце 40-х — начале 50-х годов свой вклад в работу журнала внесли Г.А.Арбатов, А. В.Гулыга, только что пришедшие из сталинских лагерей С.С.Пичугин и Е.П.Ситковский. Позднее, в конце 50-х — начале 60-х годов, благодаря усилиям прежде всего ответственных секретарей журнала в то время — сначала М.И.Сидорова, а затем — И.Т.Фролова — в журнале получили возможность работать А.Г.Арзака- ньян, А.Л.Субботин, М. К. Мамардашвили, Э.А.Араб- оглы, И.Б.Новик, Н.Б.Биккенин, Н.И.Лапин, И.В.Бла- уберг, Э.Ю.Соловьев, Г.Н.Волков, А.П.Огурцов, Ю.Б.Молчанов, Е.Т.Фаддеев, Л.И.Греков, А.Я.Шаров, Б.Г.Юдин и другие. В начале 60-х годов решительно стала меняться и философско-идеологическая направленность редколлегии журнала, в которой главную роль стали играть Б.М.Кедров, Ю.А.Замошкин, А.Ф.Шишкин, В.Ж.Келле, В.А.Карпушин, А.Н.Леонтьев и некоторые другие. В 1962 — 1967 годах мне посчастливилось быть в составе этого прекрасного коллектива.

В 1968 г. главным редактором журнала «Вопросы философии» стал И.Т.Фролов, который включил в редколлегию журнала буквально весь цвет российской философской мысли того времени — М.К.Мамардашвили (зам. главного редактора), Б.М.Кедрова, А.А.Зиновьева, Б.А.Грушина, Ю.А.Замошкина, В.Ж.Келле, В.А.Лекторского и др.

Новые философские веяния коснулись и журнала «Коммунист», хотя он и был теоретическим органом ЦК

КПСС со всеми вытекающими отсюда последствиями. В этом большая заслуга работавших в нем в то время философов А.Е.Бовина, А.П.Бутенко, Г.Л.Смирнова, Н.Б.Биккенина, А.Р.Познера, несколько позднее — Л.К.Науменко, Г.Н.Волкова и других.

И, наконец, именно в эти годы — в конце 50-х — начале 60-х годов — свои пути к философскому возрождению в стране нашли и некоторые высшие учебные заведения, прежде всего Институт международных отношений (А.Ф.Шишкин, Ю.А.Замошкин и др. — из этого института вышли многие будущие видные советские социологи: Д.М.Гвишиани, Г.В.Осипов, Ю.Н.Семенов, В.С.Семенов и др.), Институт народного хозяйства им. Г.В.Плеханова (В.А.Карпушин, А.И.Ракитов и др.), 2-й Московский медицинский институт (Ф.Т.Михайлов, М.Б.Туровский, A.M.Блок, Л.С.Черняк и др.), Московский государственный педагогический институт им. В.И.Ленина (В.С.Готт и др.).

В то же время — или несколько позже — произошло важное событие, которое во всяком случае тогда не получило должной оценки — потребность в философско-пси- хологических исследованиях остро почувствовали некоторые отрасли индустрии, связанные прежде всего с космонавтикой и оборонной промышленностью. Возникли соответствующие сильные в творческом отношении исследовательские группы (Ф.Д.Горбов, Д.Ю.Панов, В.П.Зинченко, В.А.Лефевр, В.М.Мунипов, О.И.Гениса- ретский, Г.Е.Журавлев, Д.А.Поспелов, Г.Л.Смолян и др.). Важную роль в философском ренессансе 60-х годов сыграли Институт психологии Академии педагогических наук РСФСР и только что созданный психологический факультет МГУ. И психологи старшего поколения (А.Н.Леонтьев, А.Р.Лурия, Б.М.Теплов, П.А.Шеварев, П.Я.Гальперин, Д.Б.Эльконин и др.), и молодые психологи (В.М.Мунипов, В.В.Давыдов, В.П.Зинченко, В.П.Пушкин, О.К.Тихомиров, А.В.Брушлинский, Я.А.Пономарев и др.) — все они были глубоко заинтересованы в реальном развитии философии и максимально способствовали этому. Институт психологии предоставил возможность работать (на общественных началах — на большее и не претендовали) возглавляемому Г.П.Щедро- вицким «Московскому логическому (позднее — методологическому) кружку» — философские учреждения и слышать об этом не хотели. Через этот кружок прошло много будущих видных философов, психологов, социологов (Н.Г.Алексеев, В.С.Швырев, И.С.Ладенко, В.А.Лефевр, В.М.Розин, О.Г.Генисаретский, Э.Г.Юдин, Б.В.Сазонов и многие, многие другие; лет десять я также был активным членом этого кружка, а затем, как и многие другие его члены, отошел от его работы, хотя и сохранил очень теплые человеческие и хорошие профессиональные отношения и с Г.П.Щедровицким, и со многими членами этого кружка).

В конце 50-х — начале 60-х годов постепенно стала формироваться сильная философско-логическая группа во Всесоюзном институте научной и технической информации Академии наук СССР (В.К.Финн, Д.А.Лахути, Н.И.Стяжкин, Ю.А.Шрейдер и др.). В середине 60-х годов мощная философская и социологическая группа сложилась в Институте международного рабочего движения (М.К.Мамардашвили, Ю.А.Замошкин, Ю.Ф.Карякин, Н.В.Новиков, Э.Ю.Соловьев, А.П.Огурцов и другие).

В 1962 г. директором Института истории естествознания и техники Академии наук СССР стал Б.М.Кедров и был им в течение двенадцати лет. Именно в это время институт стал играть большую роль в философской жизни в стране. К участию в его работе были привлечены В.С.Библер, А.С.Арсеньев, Н.И.Родный, Б.С.Грязное, А.Ф.Зотов, Б.С.Дынин, М.Г.Ярошевский, И.С.Алексеев, позднее — П.П.Гайденко, А.П.Огурцов, B.

Л.Рабинович, А.В.Ахутин и другие. В 1968 г. благодаря нелегким усилиям Б.М.Кедрова и его заместителя C.

Р.Микулинского в институте был создан сектор (сначала — группа) системного исследования науки, который возглавил И.В.Блауберг и в котором работали Э.Г.Юдин, я, позднее — Э.М.Мирский, А.И.Яблонский, Г.А.Смирнов, А.А.Игнатьев и др. Поясню, что означают нелегкие усилия, которые потребовались Б.М.Кедрову для создания этого сектора. Э.Г.Юдин — это не подвергалось никаким сомнениям — должен был стать непременным членом этого сектора, но он был осужден в 1957 г. по 58-й статье на 10 лет, в лагере он провел 3 года, после освобождения работал на заводе, затем, имея кандидатский диплом, благодаря усилиям многих людей — особенно отмечу уже упоминавшегося Г.С.Гургенидзе и тогда работавшего в ЦК КПСС В.П.Кузьмина — был принят на работу в «Философскую энциклопедию», но при этом не был реабилитирован. Взять на работу в Академию наук человека с таким прошлым было тогда очень тяжело (Э.Г.Юдин скоропостижно скончался в начале 1976 г., и только много лет спустя в результате непрекращающихся настойчивых усилий его матери он был полностью реабилитирован). В 1978 г. этот сектор практически в полном составе перешел на работу в Институт системных исследований АН СССР.

Во второй половине 60-х годов после долгих мучений наконец-то удалось создать специальное научно-исследовательское учреждение в Академии наук СССР по соци- логии — Институт конкретных социальных исследований (А.М.Румянцев, Г.В.Осипов, Ф.М. Бурлацкий, Ю.А.Левада, Н.В.Наумова, Б.А.Грушин, Н.И.Лапин, И.В.Блауберг и др.). Этому институту — как мы сегодня хорошо знаем — предстояла нелегкая борьба за существование, даже несмотря на то, что уже своим исходным названием (оно несколько раз менялось) он ни в коей мере не претендовал на сферу исторического материализма. Горькая история развития советской социологии — это тема специального исследования. Я же хочу отметить только одно: названные мною социологи, как и многие другие, несмотря ни на что, сами сделали себя специалистами в этой области и, как мы можем судить сегодня, социологами высокого класса.

Наконец, следует обязательно отметить, что именно в конце 50-х годов началась работа над изданием пятитомной «Философской энциклопедии» (А.Г.Спиркин, Н.М.Ланда, Ю.Н.Давыдов, М.Б.Туровский, З.А.Каменский, Б.Г.Григорьян, В.П.Шестаков, А.И.Володин, Э.Г.Юдин, Ю.А.Гастев, Б.В.Бирюков, М.М.Новоселов, Ю.Н.Попов и многие другие) — первой систематической попытки научного представления системы философских знаний, далеко не всегда, между прочим (особенно в двух последних томах, вышедших в конце 60-х гг.), в рамках ортодоксального марксизма. Эти процессы философского обновления происходили, конечно, не только в Москве. Серьезные исследования по социологии, семиотике, философии науки и логике были выполнены в эти годы в Ленинграде И.С.Коном, Л.О.Резниковым, В.А.Штоффом, О.Ф.Серебрянниковым и др. В Томске и Новосибирске образовалась сильная группа активно работающих философов, в основном выпускников Москов- ского и Ленинградского университетов, — В.А.Смирнов, Э.Г.Юдин, Е.Д.Смирнова, А.К.Сухотин, М.А.Розов, B.

Н.Сагатовский, И.С.Ладенко, Е.Д.Клементьев и др. Кардинально была изменена философская ситуация в Киеве, Одессе и вообще на Украине благодаря активной деятельности П.В.Копнина, А.И.Уемова, М.В.Поповича, C.

Б.Крымского и многих других философов. Получили большую известность исследования грузинских философов Э.М.Какабадзе, Н.З.Чавчавадзе, А.Ф.Бегиашвили и др. Интересные разработки проблем философии моделирования были осуществлены в Эстонии (Л.О.Вальт и др.). Сильная в творческом отношении группа специалистов по гносеологии, истории философии, истории науки и науковедению сформировалась в Ростове-на-Дону (М.К.Петров, А.В.Потемкин, Э.М.Мирский, В.Н.Дубровин, Ю.Р.Тищенко и др.). Несколько позже — в 70-е годы — большой интерес был вызван работами по философии науки минских философов (В.С.Степин и др.).

Я привел этот перечень философских организаций 60-х годов и активно работающих в них философов (я должен повторить оговорку, сделанную в начале этой статьи. В достаточно большом перечне имен философов, который я привел, я, конечно же, кого-то забыл назвать, не вспомнил. Всем им приношу глубокие извинения), имея в виду главным образом две цели. Во-первых, я хотел подчеркнуть, что именно в рамках этого сообщества мы все — и ифлийцы, и философы 50-х годов — смогли завершить свое философское образование, приступив в это время к реальной научно-философской деятельности. Результатом этой деятельности, и это во- вторых, было то, что в конечном итоге именно в эти годы благодаря усилиям названных философских учреждений и работающих в них философов и произошло действительное возрождение российской философской традиции. Однако рассказ об этом, а это обязательно надо подробно рассказать, — это тема другой статьи.

«Вопросы философии1993