В. С. Степин В МИРЕ ТЕОРЕТИЧЕСКИХ ИДЕЙ

Дистанция во времени всегда необходима для объективной оценки тех или иных событий прошлого. Тридцать лет назад, в конце 50-х — начале 60-х гг., в советской философии сформировалось новое поколение исследователей, которому предстояло преодолеть первые барьеры идеологии сталинского тоталитаризма и восстановить разрушавшиеся в предыдущие годы образцы профессиональной философской работы.

Интенсивное развитие этой области знаний было стимулировано новым отношением к естественным наукам и технике, которое стало утверждаться в 50 —60-х гг., после долгих лет сталинских идеологических кампаний.

Это был двусторонний процесс постепенного преодоления идеологизированной науки. Для философии он означал отказ от роли интеллектуального надсмотрщика над естествознанием, приводившей к деформациям самой философии, к разрыву ее связей с передовой наукой.

Для естествознания он знаменовался восстановлением идеалов объективного, непредвзятого исследования и возможностью развивать фундаментальные идеи, оказывающие решающее воздействие на формирование мировоззрения и научной картины мира.

Все эти процессы протекали противоречиво. Были и рецидивы прошлого (например, попытки реанимации лысенковщины в 60-х гг.), но они уже не смогли затормозить начавшего складываться нового взаимоотношения философии и науки. Философы стремились профессионально осмыслить достижения естествознания, а естествоиспытатели принимали активное участие в разработке философских оснований науки, которые бы соответствовали уровню ее передовых достижений.

Общественный интерес к достижениям науки и техники в 50-х —60-х гг.

Реальные успехи нашей науки и техники, прежде всего в освоении космического пространства, поднимали в общественном мнении престиж физики, математики и технических наук. Профессия физика и инженера в шкале социальных оценок занимала намного более высокое место, чем профессия гуманитария. Конкурс в технические вузы и на физико-математические специальности в университете был наибольшим. На страницах газет и публичных диспутах шла дискуссия «физики — лирики», причем никто не ставил под сомнение ценность про- фессии физика, скорее доказывали свою необходимость для общества «лирики-гуманитарии».

Сегодня, в эпоху разрушения многих традиций и прежних ценностей, это время кажется даже странным и, скорее всего, непонятным новому поколению. Но те сдвиги, которые происходили в этот период, оставили след в отечественной науке и культуре, они готовили перемены и нашего времени.

В философии науки в 60 —80-е гг. у нас сложились оригинальные школы и направления (в Москве, Ленинграде, Киеве, Минске, Новосибирске, Ростове и др.). В этой области знания раньше, чем в других, наша философия вступила в конструктивный диалог с зарубежными школами и направлениями, сделав первые шаги от изоляционизма к включению в мировую философскую мысль в качестве ее составной части. Новые и нетривиальные результаты, которые были получены в логике, методологии и философии науки в 60 —80-х гг., возникли благодаря усилиям многих исследователей. Но, как и в любой науке, среди них были лидеры, генераторы новых идей. Они выступали неформальными авторитетами научного сообщества, часто не имели высоких научных степеней и званий, но постепенно завоевывали лидирующие -позиции, задавали тон в дискуссиях и в разработке новых исследовательских программ.

Игорь Серафимович Алексеев был одним из таких лидеров в философии и методологии науки 70 —80-х гг.

К сожалению, пока у нас еще не появилось сколько- нибудь обстоятельного исторического исследования, посвященного советской философии естествознания 60—80-х гг. Зарубежные исследователи в этом отношении нас опередили. Я могу сослаться на труды известного американского историка науки Л.Грэхема, автора фундаментальных работ, посвященных философии естествознания в СССР. Показательно, что он отмечает исследования И.С.Алексеева среди оказавших серьезное влияние на дискуссии 70-х гг., на развитие в этот период новых идей и исследовательских программ философии естествознания.

Вообще, история философии и науки не сводится только к процессам роста знания, хотя, бесспорно, именно содержательные аспекты составляют суть этой истории. Но за развитием содержания всегда стоят живые люди, их мотивации, своеобразие их личности и творчества.

С Игорем Серафимовичем Алексеевым я познакомился в 1967 г. В Дубне была конференция молодых ученых, и мы с Л.М.Томильчиком делали совместный доклад, который касался анализа трех основных программ физики элементарных частиц. Сейчас Л.М.Томильчик — член-корреспондент Белорусской академии наук, физик- теоретик, заведует лабораторией теоретической физики в Институте физики АН БССР, а тогда мы оба были кандидаты наук, он — физико-математических, а я — философских. Я тогда жил в Белоруссии и работал по проблемам методологии науки — по тем же проблемам, которыми профессионально занимался Игорь Алексеев. Статьи Игоря я к этому времени уже читал, но никогда не видел его. Мне казалось, что это должен быть человек не совсем молодой, по крайней мере старше меня, хотя на самом деле, как оказалось, мы с ним одного возраста.

После доклада ко мне подошел очень симпатичный молодой человек в спортивной курточке, представился, что он — Игорь Алексеев.

В многосложном храме науки многоразличны и люди, ею занимающиеся. Иные видят в науке средство удовлетворить свое честолюбие.

Игорь Алексеев не стремился сделать карьеру в примитивно-прагматическом понимании. Он работал, и это то, что у него получалось. И даже когда у него уже сложился немалый авторитет в нашей философии, он никогда не заботился о своем имидже, хотя, конечно, ему было небезразлично, как его оценивают в том сообществе, которому он адресовал свои труды. У него никогда не было маски человека, так сказать, «посвященного в тайны науки». Когда он говорил о науке, он жил в предмете, и это для меня было очень близко, я не особенно люблю, когда люди не просто говорят о деле, а еще при этом тщательно следят за тем, соответствуют ли они внешне избранной ими роли ученого.

В содержательном плане наши дискуссии 70-х годов отразили тот перелом, который происходил не только в нашей философии, но и во всей мировой философии науки. Это была смена парадигмы, которую можно было бы назвать поворотом к методологии неклассической науки.

Игорь Алексеев был ярким представителем нового стиля мышления и сторонником неклассической методологии.

На этой стороне дела я хотел бы остановиться более подробно. В моих последних работах показано, что можно выделить три этапа развития методологии науки, соответствующие трем историческим типам научной рациональности: классической, неклассической и постне- классической науке.

Философия и методология науки, например, с XVII и до конца XIX — начала XX в. развивалась в русле классической рациональности. Этот тип научного мышления основывался на представлении, что познающий разум как бы со стороны созерцает мир и таким путем познает его. Задача познания определялась как построение объективной картины реальности, как описание изучаемых объектов в их имманентной сущности, такими, какие есть «сами по себе». Условием объективности знания считалась элиминация из теоретического объяснения и описания всего, что относится к субъекту, средствам и операциям его познавательной деятельности.

Методология классической науки развивалась в русле этих представлений. Основное внимание она сосредоточивала на проблеме соотношения теории и опыта, причем теория рассматривалась как обобщение опыта. Предполагалось, что можно открыть единственно правильной метод, гарантирующий в любых ситуациях истинный путь к построению теории на основе фактов. В процессе революции в естествознании конца XIX — начала XX в. и последующего создания квантово-релятивистской физики был осуществлен переход к новому типу рациональности — неклассическому, осознанием которого стала неклассическая методология науки.

Этот тип рациональности исходит из того, что познающий субъект не отделен от предметного мира, а находится внутри его135. Мир раскрывает свои структуры и закономерности благодаря активной деятельности человека в этом мире. Только тогда, когда объекты включены в человеческую деятельность, мы можем познать их сущностные связи. В свое время, говоря об особенностях нового этапа науки, В.Гейзенберг писал, что в процессе познания природа отвечает на наши вопросы, но ее ответы зависят не только от ее устройства, но и от нашего способа постановки вопросов.

Поскольку и сама фрагментация мира в познании, и обнаружение сущностных характеристик объектов зависят от способа деятельности, постольку особенности средств и операций деятельности должны быть учтены в теоретическом описании мира. Возникает идея об относительности признаков познаваемого объекта к средствам и операциям его познания.

История квантово-релятивистской физики была своеобразной демонстрацией становления этого нового типа рациональности. И неклассическая методология в первую очередь ориентировалась на ее осмысление. В ней сформировались новые представления о возникновении теории, которые А.Эйнштейн сжато определил так: теория может быть навеяна опытом, но она не является результатом индуктивного обобщения опытных фактов. Неклассическая методология отказалась от идеалов классического периода: она уже не ставила целью поиск единственно правильного, абсолютного метода и построение на его основе единственно истинной картины мира. Возникли представления о многообразии методологий исследования, о зависимости тех или иных представлений о мире от характера методов и теоретических средств, о возможности и даже желательности эквивалентных описаний одной и той же реальности, поскольку развитие языка науки в процессе переформулировки уже созданных теорий вырабатывает средства для прорыва науки в новые предметные области.

В методологии неклассической науки акценты переносятся на изучение деятельностных структур, в которые включены объекты, на исследование операциональных оснований тех или иных онтологий, которые исторически сменяют друг друга в развитии науки.

Игорь Алексеев был поборником именно этого типа рациональности. Он много интересного написал по истории и методологии квантовой механики, и в частности истории идей дополнительности. В философии и эпистемологии науки он разрабатывал теорию деятельности и деятельностной природы научного знания. Для него очень важен был анализ не просто онтологических схе- матизмов объекта, таких его категориальных представлений, как «пространство», «время», «причинность» и т.д. Для него важно было, как развивается деятельность че- ловека и как онтологии формируются коррелятивно структурам этой деятельности. Этот тип методологического анализа дал много новых результатов в исследованиях 70-х годов, и я считаю, что это были весьма важные результаты.

Дискуссии, которые характеризовали научную жизнь сообщества философов естествознания, постепенно сдвигались к обсуждению проблем структуры и динамики науки в контексте человеческой деятельности. Причем в рамках деятельностного подхода складывались различные направления анализа, сторонники которого полемизировали между собой.

По ряду вопросов у меня были разногласия с Игорем Алексеевым. Они касались понимания философии деятельности.

И.С.Алексеев отстаивал подход к деятельности как к первичной субстанции. Он даже полушутя-полусерьезно именовал себя субъективным материалистом, полагая, что, по аналогии с классификацией «субъективный» и «объективный» идеализм, целесообразно ввести разделение материалистов на две категории: объективных, считающих первичной материю, и субъективных, для которых первична субстанция деятельности.

Я довольно скептически относился к этим идеям, полагая, что субстанциональный статус человеческой деятельности можно допускать только при характеристике общества, но для деятельности всегда нужна внешняя среда, в которую она погружена и на которой она развивается. Деятельность фрагментирует эту среду, формируя из ее материала свои предметные структуры. Но она не может считаться первичной по отношению к среде, а значит, и не может выступать в качестве основы мироздания.

Другой вопрос: как строить онтологию внешнего мира? Здесь мы оба разделяли точку зрения, что любые человеческие представления о структуре мира, которые складываются и развиваются в исторической эволюции познания, представляют собой взгляд на мир сквозь призму деятельности. Была у нас общая позиция и при рассмотрении концептуальных структур теоретического мышления. Мы их рассматривали прежде всего как своеобразную свертку деятельности и стремились выявить их операциональные аспекты.

В процессе наших споров часто возникали вопросы, ответ на которые внешне казался очевидным, но при более углубленном рассмотрении они оборачивались довольно серьезными эпистемологическими проблемами. Так, в одной из совместных дискуссий мы начали обсуждать вопрос о том, какой смысл вкладывает исследователь в утверждение, что луна и звезды существуют как объекты независимо от человеческой деятельности? Если наш способ фрагментации мира определен уровнем исторического развития практики, то как это проявляется по отношению к астрономическим объектам? Как вообще быть с объектами, которые мы фиксируем путем непосредственного наблюдения? Где тут деятельность? Можно ли интерпретировать в терминах деятельностно- практического отношения к миру наблюдения за Луной, Солнцем, звездами, туманностями и т.д.?

Все эти вопросы, возникшие в дискуссиях с Игорем Алексеевым, стимулировали одно из моих решений, которое я опубликовал еще в 1970 г., а затем развил в своих книгах середины 70-х годов. Можно показать, что любое систематическое наблюдение в астрономии имеет прямые аналогии с практикой эксперимента, поскольку характеризуется построением приборной ситуации. Признаки, по которым в систематическом наблюдении фиксируются объекты астрономии, выявляются операциональной структурой приборной ситуации. Приведу для пояснения пример наблюдений за источником рентгеновского излучения в Крабовидной туманности. Чтобы установить характер этого источника (является ли он точечным, или на него накладывается излучение всей туманности), регистрировалось изменение интенсивности излучения в момент покрытия Крабовидной туманности Луной. В этом наблюдении Луна использовалась в функции экрана, который позволял выделить из многочисленного переплетения природных взаимодействий именно те, которые интересовали наблюдателя. Взаимодействие Луны, наблюдаемого объекта (изучение «Краба») и приборов-регистраторов на Земле можно уподобить работе гигантской приборной установки, а само использование природных объектов в функции приборных устройств обозначить как конструирование приборной ситуации. Тем самым унифицировалось рассмотрение объектов и концептуальных структур любой опытной науки: они представали как данные в форме практики, как результат деятельностного отношения человека к миру.

Интересно, что следы наших дискуссий, правда в ином преломлении, можно найти и в работах Игоря Алексеева. В его статьях середины 70-х годов также анализировались проблемы существования объектов, которые даны непосредственно в наблюдении. Игорь стремился решить эту проблему с позиций представлений о субстанции деятельности.

С его точки зрения, существование Луны, звезд как объектов-носителей некоторых признаков определено их включенностью в структуры деятельности. Кажется, что такая довольно жесткая позиция слишком субъективна. Предпочтительнее было отстаивать тезис об относительности объекта к структурам деятельности в ослабленном варианте — а именно, что деятельность выделяет из бесконечного набора актуальных и потенциальных признаков объекта только ограниченный подкласс этих признаков, и в этом смысле, поскольку объект зафиксирован по ограниченному набору признаков, он предстает в качестве конструкта, схематизирующего и упрощающего действительность.

Но Игоря не удовлетворял этот вариант, и он шел дальше в. своей концепции. Он полагал, что любые наблюдаемые объекты вне деятельности не существуют. Его упрекали в повторении идей Авенариуса о принципиальной координации, не замечая, что здесь формулировались чрезвычайно глубокие и тонкие философские проблемы. Это — проблемы структуры мира и разграничения искусственного и естественного в объектах, с которыми сталкивается человек.

Можно допустить, что объекты, которые включаются в деятельность, существовали до и независимо от нее и что деятельность не формирует, а только выявляет то, что присуще объектам. Но можно предложить и другое решение. Мир не состоит из стационарных объектов как вещей, обладающих актуально данными свойствами. Он скорее набор потенциальных возможностей, лишь часть которых может актуализироваться. Деятельность реализует те возможности, которые не актуализируются в природе самой по себе. Она создает объекты, подавляющее большинство которых не возникают естественным путем. Для этого утверждения есть весьма веские основания, поскольку природа не создала ни колеса, ни автомобиля, ни ЭВМ на кристаллах, ни кухонного стола — она создает лишь аналоги такого рода устройств, но не сами эти устройства; их возникновение не противоречит законам природы, но в естественной эволюции вне человеческой деятельности их возникновение чрезвычайно маловероятно. Но тогда придется сделать вывод, что человек в деятельности сталкивается только с искусственными объектами, которые он сам конструирует. А так как в познании он понимает и осмысливает мир сквозь призму своей деятельности, то все объекты и все структуры, которые он выделяет в мире, являются продуктами его собственной активности. Концепция Игоря Алексеева, на мой взгляд, тяготеет именно к этому варианту решения проблемы соотношения искусственного и естественного.

Правда, в таком языке, который я использовал для описания второго подхода, И.С.Алексеев не выражал своих позиций. Но его идея первичности деятельности и ее рассмотрения в качестве субстанции в принципе может быть интерпретирована в терминах этого описания.

Отмечу, что второй подход, о котором идет речь, имеет глубокие корни в истории философской и естественнонаучной мысли. В частности, его отстаивал известный французский ученый и философ Г.Башляр. Он полагал, что все объекты, с которыми сталкивается человек в научном исследовании и в практической деятельности, — это искусственные системы. Согласно Башляру, в природе нет ни химически чистых веществ, которые мы получаем в эксперименте и в промышленном производстве, нет электронов, которые исследователь фиксирует в масс-спектрографе и т.д.

Таким образом, концепцию существования, которую развивал И.С.Алексеев, не так уж просто было опровергнуть. Во всяком случае она в обостренной форме ставила весьма актуальные философские проблемы.

Кроме философских и общеметодологических вопросов, мы обсуждали много проблем истории науки. Игорь Алексеев увлеченно исследовал историю квантовой механики, вначале ее достаточно зрелую стадию, связанную с утверждением принципа дополнительности, а потом и более ранние этапы — открытие кванта действия. Его реконструкции были интересны и содержали нетривиальные идеи.

Разумеется, Игорь развивал свою концепцию не только в спорах со мной, но и с другими людьми. Он был от- крыт как исследователь, любил различные дискуссии, что не мешало ему быть внутренне сосредоточенным, не разбрасываться, а целенаправленно разрабатывать свою исследовательскую программу. Но при этом он никогда не цеплялся за старые идеи, если убеждался в том, что они не соответствуют фактам либо могут быть сняты в рамках нового, более эвристичного подхода.

Он никогда не прибегал к вненаучным уловкам, чтобы выиграть спор. В дискуссиях, как и в своих статьях и книгах, он был честен и если менял позицию, то четко это фиксировал.

Показательна в этом отношении была его оценка перспектив концепции дополнительности. Он убедительно показал, что в этой концепции обнажается деятельност- ная структура физического знания, и поэтому видел в ней исследовательскую программу, которая определяет магистральный путь будущего развития физики.

Известный спор Эйнштейна и Бора И.С.Алексеев оценивал как столкновение классического и неклассического подходов. Он считал, что стремление Эйнштейна к поиску единой картины квантовых процессов, которая снимала бы дополнительные описания реальности, было бы шагом назад, возвратом к классическому типу мышления.

Однако затем, в начале 80-х годов, когда обозначились новые успехи в развитии квантово-полевых программ, Игорь Алексеев пересмотрел свое отношение к эйнштейновским идеям, от которых шел импульс к исследовательским программам Великого объединения.

Я помню его ясный и четкий доклад на конференции, посвященной 150-летию со дня рождения Дж.Максвелла, в котором он глубоко проанализировал программы Бора и Эйнштейна и показал, почему он пересматривает прежние свои решения.

Именно эта способность И.С.Алексеева к развитию оснований концепции, к постоянному поиску и генерации идей позволила ему достаточно легко включиться в новый круг проблем в конце 70-х — начале 80-х годов, когда в философии и методологии науки началось расширение ее тематики. Изменение проблемного поля методологических исследований происходило в этот период не только у нас, но и в зарубежной философии науки. На передний план вышли проблемы социокультурной обусловленности научного познания, анализ взаимодей- ствия науки с другими феноменами человеческой культуры, исследование познавательных процедур в связи с исторически меняющимися ценностями и мировоззренческими ориентациями.

Тесное взаимодействие эпистемологии, методологии и истории науки дополнилось их синтезом с социологией и культурологией научного познания.

Это был переход к новому этапу методологических исследований, который я называю постнеклассической методологией науки. Она выражала реальные изменения, произошедшие в науке последней трети XX в., и тенденции к формированию нового, постнеклассического типа научной рациональности.

Интенсивное применение научных знаний практически во всех сферах социальной жизни, изменение самого характера научной деятельности, связанное с революцией в средствах хранения и получения знаний (компьютеризация науки, появление сложных и дорогостоящих приборных комплексов, которые обслуживают исследовательские коллективы и функционируют аналогично средствам промышленного производства и т.д.), .— все это формирует новый облик научной деятельности. Наряду с дисциплинарными исследованиями на передний план все более выдвигаются междисциплинарные и проблемно-ориентированные формы исследований. Если на предшествующих этапах наука была ориентирована прежде всего на постижение все более сужающегося, изолированного фрагмента действительности, выступающего в качестве предмета той или иной научной дисциплины, то специфику современной науки определяют комплексные исследовательские программы, в которых принимают участие специалисты различных областей знания. Организация таких исследований во многом зависит от определения приоритетных направлений, их финансирования, подготовки кадров; научные же приоритеты, наряду с собственно познавательными целями, все больше определяются целями экономического и социально-политического характера.

В процессе комплексных программно-ориентированных исследований сращиваются в единой системе деятельности теоретические и экспериментальные, прикладные и фундаментальные знания, интенсифицируются прямые и обратные связи между ними.

Объектами современных междисциплинарных исследований все чаще становятся уникальные системы, характеризующиеся открытостью и саморазвитием. Такого типа объекты постепенно начинают определять и характер предметных областей основных фундаментальных наук.

Среди саморазвивающихся объектов особое место занимают системы, включающие человека в качестве особого компонента. Примерами таких систем выступают медико-биологические объекты, ряд крупных экосистем и биосфера в целом, объекты биотехнологии (в первую очередь, генетической инженерии), системы «человек — машина» (включая компьютерные сети и будущие системы искусственного интеллекта) и т.п.

При изучении «человекоразмерных» систем поиск истины оказывается связанным с определением стратегии и возможных направлений преобразования системы, что непосредственно затрагивает гуманистические ценности.

В этой связи трансформируется идеал «ценностно нейтрального исследования». Объективно истинное объяснение и описание применительно к «человекоразмер- ным» объектам не только допускает, но и предполагает включение аксиологических факторов в состав объясняющих положений.

В явном виде начинает осуществляться своеобразная состыковка специфических для науки ее внутренних ценностных установок (установка на поиск предметного и объективно истинного значения, ценность новизны) с ценностями общесоциального характера.

Конкретным механизмом такой состыковки служат социально-гуманитарная и экологическая экспертиза крупных научно-технических программ, когда прослеживаются возможные последствия реализации программы под углом зрения гуманистических ценностей и решения глобальных проблем. Все эти особенности современной научной деятельности приводят к существенным модернизациям исследований в области философии науки. В ней появляется пласт проблем, связанный с новым видением самой науки — она начинает анализироваться в контексте особенностей ее социального бытия как части жизни общества, детерминированная на каждом этапе своего развития состоянием культуры данной исторической эпохи, ее ценностными ориентациями и мировоззренческими установками.

Игорь Алексеев весьма чутко реагировал на все эти новые проблемы методологических исследований. Он интуитивно увидел в них не отказ от деятельностного подхода, а его новое видение и новые перспективы.

Глубокую справедливость этой точки зрения сегодня можно обосновать концептуально. Если на этапе неклассической методологии науки внимание концентрировалось на объектных структурах деятельности (средства, операции с объектом), то в постнеклассической методологии требуется, кроме этого, учитывать особенности субъектных структур деятельности в их историческом развитии: особенности субъект-субъектных коммуникаций, целей и ценностей деятельности, их соотношения с доминирующими ценностями культуры определенного исторического типа.

Новые приоритеты философии науки ориентированы на исследование глубинных оснований человеческой культуры и жизнедеятельности, связей с ними динамики научного знания. Игорь Алексеев называл это программой «обмирщения» философии науки. В последние годы жизни он активно занимался данной проблематикой, готовил новую книгу, но, к сожалению, не смог ее дописать.

Сегодня многое из того, что происходило в 60 —80-е годы, уже принадлежит истории. Происходит определенное изменение приоритетов в системе наших философских исследований.

Вслед за философией науки и историей философии, которые раньше других освободились от идеологического процесса, в наше время резко возрос интерес к социальной философии, философской антропологии, глубинным проблемам человеческого бытия. В свою очередь, это оказывает влияние на область философских исследований научного познания. Они все больше тяготеют к анализу человеческой размерности науки, путей и средств гуманизации научно-технического прогресса, выявлению структуры ценностей техногенной культуры, в которой сформировалась и развивалась наука.

Глобальные проблемы и кризисы, с которыми столкнулась на рубеже двух столетий техногенная цивилизация, создали угрозу самому существованию человечества. Очевидно, что на прежних основаниях цивилизация уже

Из истории отечественной философии: XX век, 60—80-е гг. 669

не может развиваться. Все острее выдвигается проблема поиска новых ценностей, анализа тех областей культурного творчества (включая и науку как особую сферу культуры), где уже происходят изменения традиционных ценностных структур и формируются новые мировоззренческие ориентации.

Все эти проблемы предстоит решать новому поколению философов.

И я надеюсь, что оно не повторит прошлых ошибок, прерывая нити лучших традиций, заложенных предшествующими поколениями.

В советской философии было немало ярких личностей, к числу которых, бесспорно, принадлежал и Игорь Алексеев. Их идеи оказали огромное влияние на развитие нашей философии. Но не меньшее социальное значение сегодня обретают продемонстрированные ими образцы высокопрофессиональной работы и ответственности в поисках истины.

И. С.Алексеев.

Деятельностная концепция познания и реальности.

Избр. труды по методологии и истории физики. М., 1995