В. Г. Бовина-Лебедева М. Д. Приселков и школа академика А. А. Шахматова: к вопросу о судьбах научных школ в России 0
Остановимся на этой части магистерского диспута Приселкова подробнее. Стенограмма его опубликована6. Из нее видно, что наиболее слабой чергой исследования Приселкова по общему признанию была его особая склонность к гипотезам, что понимал и сам автор, который неслучайно во вступительном слове стал отвечать на это предполагаемое обвинение. Приселков отметил, что «не считает склонность к гипотезам отличительной чертой книги, так как и прежде исследователи в той области должны были прибегать к помощи гипотез»7. Речь шла, однако, о способе их применения. С. Ф. Платонов высказался об этом так: «М. Д. Приселков... весь вышел из трудов А. А. Шахматова, но есть существенная разница в работе его и А. А. Шахматова. Все гипотезы и фикции А. А. Шахматова не отходят от текста. Наоборот, те же приемы М. Д. Приселков применяет к фактам. Отсюда произвольность его гипотез»8. Отвечая на это, Приселков объяснил, что если для Шахматова целью является текст, то для него, история, «почему ему и надо отрешиться от текста».
Важно подчеркнуть это обстоятельство. Молодой Приселков пытался применить в историко-политическом исследовании тот же метод, который Шахматов применял к текстам. В его книге осуществлялась реконструкция исторических фактов, подобно тому как Шахматов реконструировал исчезнувшие древние тексты. И эта реконструкция не была принята как его коллегами-историками, так и позднейшими исследователями. Речь идет о главной идее книги. Приселков доказывал, что вся политическая история Киевской Руси после крещения шла под знаменем борьбы двух партий, двух направлений: греческой, которую представлял княжеский дом Мономахов, и антигреческой, воплощением которой был Печерский монастырь. На первом этапе после крещения Киев отказался от подчинения греческой патриархии, в связи с чем, вплоть до времени Ярослава Мудрого и первого греческого митрополита Феопемпта, Русь находилась в церковном подчинении болгарской Охридской епархии. Одним из спорных тезисовМагистерский диспут М. Д. Приселкова в С.-Петербургском университете //
Научный исторический журнал, изд. под ред. проф. H. И. Кареева. 1914. Т. 2.
Вып. 1-3. №3. С. 133-139.
^ Там же. С. 134. 8
Там же. С. 138. Приселкова было также отождествление митрополита Иллариона и Никона Печерского. Все критики этих положений отмечали, что они выводятся из цепи нанизанных одно на другое предположений. И сам Шахматов, и затем Приселков любили сравнивать свой метод исследования с распутыванием ниток. С. Ф. Платонов выступил и сказал, что «книга М. Д. Приселкова представляет собою очень тонко и изящно сплетенное кружево, которое сразу распустится и превратится в бесформенную кучу ниток, как только потянешь за одну ниточку». И это же отмечал сам Шахматов. Он писал, что «автор ... все время идет не от факта к гипотезе, а от гипотезы к другой гипотезе», что у него «недостаток материала восполнен гипотезами», и это, особенно в первой части книги, «вызывает ряд возражений уже с методологической стороны»4. Я. С. Лурье изложил суть спора не совсем точно, когда писал, что критики упрекали Приселкова за то, что он опирался только на источники, минуя историографическую традицию.
Как видим, его порицали, и в том числе сам Шахматов, как раз за то, что он вместо источников взял у Шахматова (то есть из историографии) готовые выводы и основывался на них.Другой особенностью книги Приселкова, по Шахматову, являлись содержащиеся в ней элементы модернизации прошлого, хотя самого этого понятия в отзыве Шахматова и нет. Так, комментируя то место, где Приселков пишет о «необыкновенно сильном интересе» княгини Ольги к политической и церковной независимости от Византии, Шахматов, обращаясь к автору, иронически заметил: «Не знаю... насколько Ольга интересовалась тем, что Вас так интересовало»10. Но главное, что, по мнению Шахматова, было достойно упрека в работе, это то, что «между собой и летописью он поставил “исследование Шахматова”» (то место, на которое и обратил внимание Д. С. Лихачев). При этом Шахматов пояснил относительно своих реконструкций, что он «дал фикцию, а не текст», а нужно «когда возможно, давать источники, а не комментарий, и избегать нажима на источники”».
Более подробно все эти мысли были высказаны в специальной статье Шахматова, опубликованной вместе со стенограммой дис- пута по книге Приселкова. Совершенно ясно, на наш взгляд, что речь идет не просто о научной скромности Шахматова, но о принципиальном для него моменте. «Всякая гипотеза, — пишет он, — связывающая несколько фактов и представляющаяся как бы вытекающею из этих фактов, является ценным научным вкладом: она может быть проверена и оценена с точки зрения ее необходимости и убедительности». В книге Приселкова он видит ряд таких гипотез. Но есть в ней и другие: «Своим источником такие гипотезы имеют зародившуюся в уме исследователя идею; эти гипотезы вытекают, таким образом, из одной общей гипотезы, из одного общего основания, предполагаемого, воображаемого. Ценность таких гипотез более чем проблематична: если даже признать вероятною породившую их идею, они, тем не менее, теряют смысл и значение, когда ими не объясняется тот или иной факт, когда они к нему только случайно и искусственно привязываются, затемняя более простой смысл и препятствуя естественному его истолкованию»”.
И лишь как слабую попытку комплимента можно, конечно, расценить фразу Шахматова о том, что в данном случае дело идет о примере, когда «к скудному и сухому материалу подошел живой и стра- стный исследователь», и «столкновение между ним и этим материалом было неизбежно», в результате чего «материал подвергся отчасти насилию».Повторяя в указанной статье мысль о необходимости ссылаться не на реконструкцию, а «на Лаврентьевский или Ипатьевский списки», Шахматов отметил также, что Приселков не предварил свою работу собственным изучением источников, летописных текстов. В результате, «отсутствие самостоятельного изучения летописи сказалось во многих местах книги М. Д. Приселкова»12. Этот вывод и рекомендация заняться разработками вопросов истории летописания киевского периода, кажется нам, в итоге, наиболее важным местом в отзыве Шахматова.
Продолжая сравнивать Шахматова и Приселкова 1910-х гг., обратимся к развернувшейся в это время полемике Приселкова и В. А. Пархоменко. Она представляет для нас особый интерес, так
Шахматов А. А. Заметки к древнейшей истории русской церковной жизни II
Научный исторический журнал... Т. 2. Вып. 2. С. 30-32. 12
Там же. С. 46.
как речь идет о двух историках церкви Киевской Руси, каждый из которых почитал себя учеником Шахматова. Книга В. А. Пархоменко5 с посвящением А. А. Шахматову была встречена в научных кругах своего времени не менее настороженно, чем монография Приселкова. Критиковал ее и Шахматов, который не принимал у В. А. Пархоменко теорию Азовской Руси, предшествовавшей Руси Киевской, и отстаивал скандинавские корни русской государственности. Критика Приселкова сводилась к тому, что Пархоменко не признал некоторых важнейших предположений Шахматова и не использовал их в своей работе. Так, Приселков упрекал Пархоменко за его критику норманизма Шахматова и гипотезы о двух волнах скандинавского освоения Киева. Аргументом Приселкова является утверждение о том, что «в построении А. А. Шахматова резкая противоположность Новгорода Киеву объяснена с исчерпывающею полнотою»6.
По мнению Приселкова, его оппонент выбирал из летописных текстов «только годящееся для подтверждения построений, а противоречивое и несогласное обходится полным молчанием». Использование же им Никоновской и «Иоаки- мовской» летописей, поставленных под подозрение Шахматовым, делало его ссылки на значительность выводов Шахматова «по существу комплиментарными». Но в целом, из этого отзыва Приселкова создается впечатление, что главный упрек в адрес Пархоменко все же сводился к тому, что тот не опирался прямо на выводы Шахматова и вместо этого давал собственные трактовки летописных текстов. Для Приселкова гипотезы Шахматова имели значение научного факта, который может быть использован в научном построении или приведен как аргумент. Поэтому «несогласие с выводами А. А. Шахматова налагает на исследователя (и перед самим собой и перед читателем) обязанность обосновать свое несогласие и доказать свое понимание истории использованных источников»7.Пархоменко же в свою очередь подверг критике работы Приселкова, считая, что тот в ряде случаев строил свои обобщения на
неверно понятом выводе Шахматова. Шахматов полагал, что в части «Повести временных лет», рассказывающей об основании Киево- Печерского монастыря, лежит недошедшее до нас Житие Антония, заменившее первоначально читающееся там Житие Феодосия Печерского. На этом основании Приселков объявил часть сведений летописи первоначальными и достоверными, а остальные факты как восходящие к Житию Антония, а значит — к тенденциозной переделке текста — отверг. Пархоменко по этому поводу заметил, что Приселков «принял показания... одного из Житий... и пренебрежительно отнесся к другому, что, конечно, огрубляло мысль Шахматова»8. Приселков использовал выводы Шахматова так, что «просто зачеркнул всякое историческое значение показаний “Жития Антония”». И если Пархоменко, по мысли Приселкова, не обосновал свой отказ использовать выводы Шахматова, то сам Приселков, по мнению Пархоменко, воспринял их слишком прямолинейно. Пархоменко отмечал у Приселкова «слепо-догмати- ческое пользование данными “Разысканий о древнейших русских летописных сводах” А. А. Шахматова». Пархоменко писал, что Приселков «...отказывается понимать, как это я — в одно и то же время и считаю свою работу “прежде всего” вызванной новыми изысканиями А. А. Шахматова, и иногда позволяю себе не согласиться с результатами их»9. Пархоменко стремился показать, что его собственное следование Шахматову есть следование творческое. Эта мысль еще сильнее была выражена им в ответе на отзыв Шахматова по поводу книги «Начало христианства Руси». Пархоменко писал, что «имеет дерзновение» считать Шахматова «...своим учителем, так как последние мои работы стоят в несомненной зависимости от изысканий А. А. Шахматова»10.
Приселков тесно сблизился с Шахматовым с 1905 г. и состоял с ним с этого времени в переписке, отрывки из которой приведены
в одной из статей Я. С. Лурье11. Однако Шахматов состоял в многолетней переписке и с Пархоменко. В письмах друг к другу они, в частности, касались трудов Приселкова. В письме от 17 февраля 1913 г. Шахматов писал: «Я далеко не всегда могу следовать за догадками Приселкова ... Жду его большого труда о Печерском монастыре и надеюсь тогда возразить ему кое-что. Отождествление Иллариона с Никоном остроумно, но не... вероятно12. Не признаю сколько-нибудь вероятным времяисчисление Жития Антония. Отвергаю поэтому и показание его начала Печерского монастыря в 1030-х годах». А в письме от 23 декабря 1913 г. он касается уже вышедшей книги своего последователя: «Лично я отношусь отрицательно к первым двум главам (которые содержат вышеуказанные догадки.— В. В.), но столетие от 1051 до 1147 изложено интересно». Касаясь проблемы в целом, Шахматов остановился на «следующем существенном различии между нашими исследованиями», имея в виду как работу Приселкова, так и исследования Пархоменко: «Я историк литературы или точнее стремлюсь быть таковым в своих работах по летописи. Вы историк. Я постигаю литературные факты. Вы стремитесь постичь факты исторические. Исторические факты дошли до нас в литературной традиции... Выделению исторических фактов должна предшествовать работа над литературным составом источников». Очевидно, что этой-то предварительной работы над источниками Шахматов не увидел тогда ни в работе Приселкова, ни в работе Пархоменко.
Судя по всему, самостоятельное обращение Приселкова к летописным текстам произошло уже после смерти Шахматова. Еще раб0га о Несторе-летописце была написана со старых позиций13. И именно так она была встречена в научных кругах. Неслучайно в рецензии на нее С. А. Бугославского были высказаны все те же упреки, что и в отношении его диссертации. С. А. Бугославский писал, что «...большинство данных М. Д. Приселкова взяты не столько из документов, сколько из реконструкций, правда, гениальных, академика А. А. Шахматова». Что же касается вновь воспроизведенной теории автора о тождестве Иллариона и Никона, то по отзыву С. А. Бугославского это — «гипотеза без всякой документальной и достаточной логической опоры»22. Критика опять выделила, с одной стороны, ссылки Приселкова на выводы Шахматова, с другой — гипотетичность построений.
Поворот в творчестве Приселкова, когда он обратился непосредственно к летописным текстам, как советовал ему Шахматов еще в 1914 г., произошел в середине 1920-х гг. По всей видимости, Приселков просто не мог в это время продолжать историко-церковные исследования. В 1922 г. появилась его первая специальная статья о летописании XIV в.23. В 1924 г. вышла работа о Лаврентьевской летописи24. В 1927 г. — исследование отражения южнорусского летописания в древнем суздальском летописании Х11-Х111 вв.25 В этих статьях была определена основная тема и очерчено поле дальнейших исследований: владимирские и московские летописные своды XII - XV вв., соотношение Лаврентьевской и Троицкой летописей и их протографов, реконструкция последних.
Отметим то обстоятельство, что Приселков тогда обратился сразу к XIV в. и к истории северо-западных сводов, лежавших в основе летописей XIV в. Он не стал заниматься летописями киевского периода, хотя до тех пор был специалистом именно по этому времени. И особенно подробно была им изучена история Киево-Печер- ского монастыря — тема, неразрывно связанная с историей летописания. Казалось бы, было естественным перейти далее к исследованию той летописной работы, которая велась в монастыре в киевский период. Шахматов, рекомендуя Приселкову заняться самостоятельным изучением летописных текстов, во время обсуждения его диссертации, также, безусловно, имел в виду раннее лето-
Бугославскшї С. М. Д. Приселков. Нестор-летоиисец. Опыт историко-литературной характеристики // Печать и революция. 1923. Кн. 6. С. 175.
Приселков М. Д. Летописание XIV в. // Сб. статей по рус. истории, поев. С. Ф. Платонову. Пп, 1922. С. 25-26.
Его же. «Летописец» 1305 года// Века. № 1. Пг., 1924. С. 28-35.
Его же. Присьолков М. Д. Південно-руське літописання в стародавньому суздальському літописанні XI1 -XI11 вв. // Юбілейний збірник на пошану академика Дмитра Ивановича Ьагалія. Киів. 1927. С. 447-461.
[ЗО]
писание. Приселков, очевидно, полагал, что в истории киевского и новгородского летописания древнейшего периода Шахматовым сделано уже все, что можно было сделать. Остается лишь уточнять отдельные моменты. При изучении же летописания последующего времени в распоряжении исследователя имелся более обширный материал параллельных текстов. И схема Шахматова именно в этих звеньях могла быть существенно дополнена.
Один момент кажется нам особенно важным. Приселков обратился к текстам нового для себя периода, и практически сразу же наметил основные темы своих будущих многолетних изысканий и даже сделал ряд выводов, хотя еще и не обоснованных, или же обоснованных недостаточно, но or которых впоследствии не отошел, а только подобрал к ним целый ряд аргументов. По основной направленности и тематике эти статьи Приселкова целиком исходили из работ Шахматова и являлись продолжением исследований последнего, но по существу, читая их, нам еще трудно понять, как именно Приселков использовал метод Шахматова. По-настоящему это можно увидеть, только рассматривая его главный труд — университетский курс лекций «Историю русского летописания». Именно Приселков впервые начал читать этот курс на историческом факультете Ленинградского университета в конце 1920-х гг., то есть спустя несколько лет после выхода его первых работ по этой теме. Раньше такого курса в университете не существовало. Шахматов в свое время читал только годовой курс по «Повести временных лет». Но после Приселкова курс истории летописания вошел в учебную программу исторического факультета. В послевоенный период его читал Д. С. Лихачев.
Работа Приселкова была готова к изданию уже в конце 1920-х гг., о чем он сам писал тогда же26. Но при аресте автора в 1930 г. она была конфискована. Я. С. Лурье в последние годы жизни пытался искать утраченный текст или его следы в архиве КГБ, но пришел к выводу, что этот первоначальный вариант работы погиб14. Это лишает нас возможности определить, существовала ли эволюция во взглядах автора на историю летописания на протяжении от на-
26
Отзыв М. Д. Приселкова на описание летописца ГИМ. собр. Уварова, № 1366 Н
чала до середины 1930-х гг. Выйдя на свободу, Приселков в 1936— 1940 гг. написал текст вторично.
То, что «История русского летописания» является учебным курсом, обусловило построение по хронологическому, а не системному принципу, по которому всегда строил изложение Шахматов. Я. С. Лурье, неоднократно обращавший на это внимание, считал также, что одним из г лавных достижений Приселкова как раз и было то, что он систематизировал результаты изысканий Шахматова и впервые создал последовательную историю летописания (начиная с его зарождения и до XV в.), чего сам Шахматов так и не сделал15. Но в рамках учебника неизбежно должно было произойти известное упрощение изложения и усреднение зачастую противоречивых положений Шахматова, а также изменение последовательности его логических цепей доказательств, а в ряде случаев — и исчезновение этих цепей, замененных одними выводами. Оценивая итоги, изложенные в этой книге, Я. С. Лурье писал, что Приселков «...приходил к схеме истории летописания, во многом близкой к шахматовской»16. При этом, перечисляя те «модификации», которые Приселков внес в схему Шахматова, Я. С. Лурье видел их, прежде всего, в отказе от гипотезы о Владимирском Полихроне начала XIV
в., занимающей важнейшее место в представлениях Шахматова о взаимоотношениях между собой летописных сводов XII- XV
вв., а также в идее о непрерывной линии московского летописания с XIV в.17.
Но все же, встает вопрос о том, в какой степени курс лекций Приселкова является изложением материала, собранного Шахматовым, и его взглядов, а в какой вкладом самого Приселкова в исследование древнерусского летописания, учитывая неоднозначность оценок творчества Приселкова самим Шахматовым. Это касается и вопроса о редакциях «Повести временных лет» (Приселков выделял три редакции вслед за Шахматовым), и проблемы разновременных слоев в тексте, и предшествующих летописных сводов. Следующее расхождение с Шахматовым у Приселкова в этом разделе мы видим в изложении его старой теории о начальной после креще ния истории русской церкви как борьбе ряда сил и, главным образом, Печерского монастыря против стремления греческих церковных властей внедрить на Руси свое церковное управление. По мнению Приселкова, эта борьба должна была отразиться и в летописании, вышедшем из стен Печерского монастыря. У Шахматова подобного подхода к тексту не было, поскольку он вообще не относился к летописи как к историческому источнику. Мы кэтим соображениям должны прибавить критерий политических суждений авторов и Древнейшего свода 1037 г., и свода 1073 г., и группировку текста по этим двум сводам, считая такой критерий не только законным, но гораздо более вероятным31.
Итак, Приселков внес принципиально другой, по сравнению с шахматовским, принцип разделения текста «Повести временных лет» (Далее — ПВЛ. — В. В.) в соответствии с политическими суждениями составителей. Нельзя сказать, чтобы эта новация как-то существенно изменила изложение им истории древнейшего периода летописания. Основные идеи Шахматова и его схема были, как мы видим, сохранены. Влияние нового подхода сказывается, скорее, эпизодически, но в ряде мест книги оно ощутимо. Так, по мнению Приселкова, составитель Древнейшего свода «не пожелал рассказать... о том, как же была устроена церковь в Киевском государстве после крещения и до устройства греческой митрополии в 1037 г.». Можно привести много других примеров. Даже рассказ под 1071 г. о восстании волхвов служил, по мнению Приселкова, той же цели, так как составитель в этом месте стремился показать, что «безо всякой помощи греческой церковной власти в “Русской земле” умеют бороться с волхвами, представителями старой веры»32. В том же «политическом» ключе излагал Приселков особенности труда Нестора над ПВЛ. В легенде о победе юноши-кожемяки над печенежским богатырем и полученной им за это от князя награде, связанной в летописи с основанием города Переяславля, Приселков, который этот рассказ вслед за Шахматовым относит к составителю ПВЛ, видит умышленный перенос дат. Переяславль, известный еще по договору с греками 911 г., был, разумеется, древнее 993 г., под кото рым стоит сюжет о кожемяке в ПВЛ. Это было сделано «очевидно, чтобы связать этот удивительный поступок князя, не побрезговавшего включить в свой правящий верх двух ремесленников Киева (юношу-кожемяку и его отца. — В. В.) с популярным именем Владимира Святославича», чем указывал «на замкнутость современного ему правящего окружения князя Святополка, проникнуть в которое нельзя было даже за геройские подвиги перед страною»18. Таким же образом и предание о Белгородском киселе «понадобилось Нестору, чтобы показать неповоротливость, непригодность вечевого строя в критические моменты, когда ум одного (старика, придумавшего хитрость с киселем. —В. В.) выше веча, движимого голодом и неспособного к тонкой мысли».
Два последних сюжета вызвали в свое время критику со стороны И. П. Еремина, увидевшего тут явную модернизацию. Как отмечал Еремин, у Приселкова летописец выступает как «прожженный политик, хитрый дипломат, в руках которого история — послушный материал, из которого можно лепить, что угодно», «придворный историограф... действующий в угоду своему высокому заказчику, которому “недешево продал свое перо”»19. Комментируя последнее высказывание, Я. С. Лурье, в свою очередь, пояснил, что Еремин неверно понял фразу Приселкова о том, что «монастырь недешево продал свое перо», так как она относилась у Приселкова «не к индивидуальному летописцу», а к Печерскому монастырю и его политике55. Однако, думается, что Еремин, несмотря на это, все же верно понял то отличительное в подходе Приселкова, которое заключалось в том, что летопись рассматривалась, прежде всего, как политическое произведение, а моральные моменты и психологические особенности древнерусского писателя и читателя не учитывались. Еремин, правда, относил эту особенность не только к Приселкову, но также и к Шахматову, хотя и в меньшей мере. С этим труднее согласиться. Шахматов видел в летописце выразителя определенных политических сил, но сам его подход отличен. Это понимал сам Приселков, отмечая, что Шахматов ру ководствовался «литературными соображениями», а не «критерием политических суждений».
Следует сделать оговорку. Все сказанное относится почти исключительно к анализу Приселковым древнейшего периода летописания. Как я уже говорила, особенностью Приселкова, отличающей его, кстати, от Шахматова, являлось то, что он не отказывался в более поздних работах от своих старых точек зрения. Излюбленные теории, выдвинутые им в начале своей научной карьеры, когда он еще не занимался текстологией летописания, и многократно раскритикованные впоследствии, он продолжал отстаивать и вставил их все в свой курс. Поэтому та часть его, которая касается ки- х евского периода, отличается от остальных частей этим соединением двух подходов, для самого Приселкова — разновременных.
В разборе Приселковым материала летописания XII-XIII вв. довольно ясно видно, где автор шел целиком за Шахматовым, а где излагал самостоятельные наблюдения и выводы. В разделе о владимиро-суздальском и южнорусском летописания XII—XIII вв. видна уже, как нам кажется, некоторая тенденция. Она заключается, при общем следовании схеме Шахматова, в стремлении более мелко дробить исследуемый летописный текст на источники. В результате, у Приселкова появилось уже значительно больше гипотетических сводов-протографов, причем выявлялись они, главным образом, логическим путем и внутри только одного текста, в данном случае текста Ипатьевской летописи. Все гипотетические своды, которые он выделил, помимо шахматовских, в статье 1924 г., приведены и в «Истории русского летописания», но только с дополнениями. У Приселкова для раскрытия этой темы был тот же набор источников, что и у Шахматова: Лаврентьевская, Радзивиловская и Московско-Академическая летописи и Летописец Переяславля Суздальского. Шахматов полагал на основе сопоставительного анализа этих текстов, что первым владимирским сводом был свод 1185 г.
К этому Шахматова вели два соображения: то, что на 1180-х гг. оканчивается первый пласт южнорусских известий Лаврентьевской летописи, и сообщение 1185 г. о пожаре во Владимире, оканчивающееся словом «Аминь». Приселков, согласно уже отмеченной нами тенденции, еще в статье 1924 г. видел в конце XII в. не один, а два владимирских свода, выделяя также свод 1177 г. В «Истории рус-
і
ского летописания» он вообще уже не упоминал свод 1185 г., сосредоточив все внимание на своде 1177 г. Он был составлен на основе владимирского летописания Андрея Боголюбского и ростовских летописных записей середины XII в. Основания для выделения свода 1177 г. у Приселкова были следующие: первый южнорусский источник в Лаврентьевской летописи, по его мнению, оканчивался на 1175 г. (при этом иное мнение Шахматова никак не было прокомментировано). Поскольку смерть Андрея и борьба за власть между его родственниками, последовавшая за этим, не способствовали, по мнению Приселкова, завершению летописной работы, то окончание свода естественно было предположить в 1177 г., когда великим князем Владимирским становится Всеволод Большое Гнездо. Как видим, иногда использовались чисто логические ходы. Вопрос об окончании первого южнорусского источника в Лаврентьевской летописи, как явствует из расхождения по нему у Приселкова с Шахматовым, мог быть решен по-разному. И никаких параллельных текстов для подтверждения существования общего протографа именно этого времени не существует. Приселков привел, правда, текстологическое с его точки зрения подтверждение, заключающееся втом, что в рассказе Лаврентьевской летописи под 1177 г. об ослеплении князей Ростиславичей опущен конец, что видно из сопоставления с другими упомянутыми летописями. Данное наблюдение сделано Шахматовым, который трактовал его как указание на стремление владимирского летописца скрыть неприятный для Всеволода факт, но не связывал это обстоятельство с окончанием первого владимирского свода. Приселков же увидел тут обрыв текста, что, вероятно, по его мнению, должно было свидетельствовать о его конце.
Особый интерес представляет то, как Приселков пытается расслоить предполагаемый им свод 1239 г. на два основных источника: владимирский и ростовский. Под 1227 г. в Лаврентьевской летописи читается известие о поставлении епископа во Владимире. Этот рассказ Приселков определяет, как «явное извлечение из Владимирского свода Юрия». Но летописец, как видно из текста, лично присутствовал при этом событии. Приселков рассудил, что на церковном торжестве должен был быть, конечно, и ростовский епископ. А значит, «очевидно, среди лиц, сопровождавших ростовско го епископа в этой поездке во Владимир, находился и будущий автор свода 1239 г.», который затем «вспомнил о своей поездке и гостеприимстве князя Юрия», описывая это событие36.
Всего исследователем было выделено восемь северо-восточных сводов конца ХІІ-ХІІІ вв., не считая летописных известий, эти своды продолжавших. Главным материалом для выделения этих этапов летописного дела был неизменно материал Лаврентьевской летописи. Это, кстати, отчасти отмечает и Я. С. Лурье. Так, комментируя рассуждения Приселкова о своде 1263 г., он писал, что «материал, на который М. Д. Приселков в этом разделе мог опереться, ...чрезвычайно беден — здесь читаются короткие извести?) без точной датировки»20. Правда, для конца XII — начала XIII в. имелся отчасти материал Радзивиловской летописи, Московско- Академической летописи и Летописца Переяславля Суздальского, и, кроме того, в ряде случаев был привлечен текст Ипатьевской летописи, поскольку в ее составе также читается какой-то северорусский источник, как было отмечено выше. Все же во многих случаях Приселков при выделении своих летописных сводов пользовался только логическим и историческим анализом текста Лаврентьевской летописи. Стремление, при бедности материала вообще и, в особенности, при отсутствии текстов для сравнения, все же дать детальную картину истории владимирского летописания является особенностью творческого метода, идущего в целом от Шахматова. Шахматов требовал гипотез и объяснений даже при скудных данных для исследования. Но, все же, его собственная картина владимирского летописания оказалась менее подробной, чем та, которую нарисовал Приселков. Другие ученые шахматов- ского направления, например, А. Н. Насонов, который также занимался специально северо-восточным летописанием, не признавали большинства гипотетических сводов Приселкова, предложенных им сверх шахматовских сводов.
После рассмотрения ростовского и владимирского летописания Приселков целиком сосредоточился в своем курсе на московском летописании. Летописание новгородское и тверское им, за исклю чением кратких замечаний, не исследовалось. Думается, именно эта часть книги является наиболее значительным вкладом автора в разработку проблем, намеченных Шахматовым. Прежде всего, это касается изучения материала для реконструкции Троицкой летописи, впервые предложенного Шахматовым, а также анализа содержания этой летописи и ее источников. Этой темой Приселков занимался с середины 1920-х гг. И тогда же им был подготовлен реконструированный текст летописи, пропавший, как и первый вариант летописного курса, при аресте38. Таким же образом, что и «История летописания», реконструкция текста Троицкой летописи была затем произведена автором заново в 1930-х гг.
Главным обстоятельством, позволившим ставить вопрос о реконструкции Троицкой летописи, как постоянно подчеркивал Приселков, было обнаружение Шахматовым Симеоновской летописи, которая, как определил еще сам Шахматов, в промежутке 1177- 1305 гг. совпадаете Троицкой, если судить по цитатам из Н. М. Карамзина, работавшего с Троицкой летописыо до ее гибели. Затем, когда в 1922 г. Н. П. Лихачев обнаружил также Рогожский летописец, стало очевидно, что он восходит к тому же протографу, что и Симеоновская, и, значит, также может быть привлечен для реконструкции. Приселков пришел к выводу, что общий протограф Симеоновской-Рогожского, а также Никоновской летописи, которую он привлекал для подкрепления своих наблюдений,—это тверская епископская обработка Троицкой летописи 1413 г.39. К этому времени А. Н. Насонов показал, что Никоновская летопись использовала тверской свод, отразившийся в Рогожском летописце и Тверском сборнике, но в другой редакции.
Используя цитаты Н. М. Карамзина и сохранившиеся начальные листы подготовленного до пожара 1812 г. издания Лаврентьевской летописи с вариантами по Троицкой, а также Воскресенскую летопись, которая передает текст Московского свода 1479 г., восходящего к Троицкой летописи, Приселков осуществил свою реконструкцию. Она была подготовлена к публикации после смерти ученого К. Н. Сербиной40. Однако уже в своем курсе Приселков
3* Там же. С. 10. 39
Там же. С. 170-171. 40
Приселков М. Д. Троицкая летопись. М.; Л., 1950.
подробно изложил суть проблемы, показал свое понимание пути этой реконструкции. Реконструкция Троицкой летописи стала последовательным итогом применения шахматовской методики к летописанию московского периода. Сама идея реконструировать исчезнувший тексттакже исходила из шахматовского' понимания задач изучения летописей. Но это стало единственной реконструкцией летописи, которую осуществили после смерти Шахматова. По своему типу она ближе к шахматовской реконструированной «Повести временных лет»21, чем к реконструкциям древнейших летописных сводов и их источников в «Разысканиях о древнейших русских летописных сводах»22 и отдельных статьях Шахматова. Приселков не реконструировал смысл и логику летописного повествования, не «очищал» первоначальный текст от позднейших наслоений. Он просто сделал мозаику из тех отрывков реальных текстов, которые вероятнее всего, по его мнению, и, по мнению Шахматова, читались в Троицкой летописи.
Приселков считал, что в ее основе лежит митрополичий свод Киприана 1408 г. В этой оценке он исходил из Шахматова. Но Приселков иначе чем Шахматов трактовал ссылку Троицкой летописи на свой источник — «Летописец Великий Русский». Шахматов полагал, что в этом месте в тексте Троицкой подразумевался свод 1408 г. Приселков же видел в «Летописце Великом Русском» какой-то другой памятник, который оканчивался на 1389 г., поскольку в данном месте текста под 1392 г. говорится о возможности «прочтения» в «Летописце Великом Русском» о непокорстве и упрямстве новгородцев «от Великого Ярослава и до сего князя нынешнего», то есть до Василия Дмитриевича, как полагал исследователь. По логике Приселкова это означало — до 1389 г., поскольку в этом году Василий Дмитриевич вступил на престол. Таким образом, у Приселкова существование «Летописца Великого Русского», как отдельного произведения, основывалось только на этой трактовке летописного текста. Но его можно трактовать и иначе, чем это делал Приселков. Я. С. Лурье впоследствие отказался от гипотезы о «Ле тописце Великом Русском» как особом элементе схемы русского летописания XIV-XV вв.43
Исходя из своей гипотезы о существовании двух близких по времени сводов — «Летописца Великого Русского» 1389 г. (великокняжеского свода) и Свода 1408 г. (митрополичьего свода), Приселков обозначил своей целью определить их состав, направленность и отличие друг от друга. Этот анализ строился на материале реконструированного текста Троицкой летописи, отразившей, по мнению Приселкова, оба памятника. Однако четкого критерия выделения в ней текста обоих этих источников у Приселкова не было. Я. С. Лурье впоследствие отмечал, что «перечисление источников свода 1408 г. ... отсутствующих в предшествующем московском своде [«Летописце Великом Русском». — В. В.] основывалось... на чисто логических соображениях», например, на сочувствии сводчика тем или иным лицам, на предполагаемом включении тверского и суздальского материала скорее в митрополичий, чем в великокняжеский свод44. Этот великокняжеский свод, по Приселкову, вобрал в себя московскую великокняжескую хронику времени Ивана Калиты, отраженную в московском летописном своде 1340 г., который продолжил тверской великокняжеский летописец редак- ции 1327 г., а тот, в свою очередь, — текст свода 1305 г., отраженного в Лаврентьевской летописи.
Отметим здесь ту же тенденцию к «дроблению» сводов, которую мы уже видели на материале рассмотрения Приселковым владимирского летописания Х1І-ХШ вв. Шахматов видел лишь великокняжеский свод 1305 г. в Лаврентьевской летописи, а затем уже Троицкую летопись, отразившую свод 1408 г. По Приселкову же, в промежутке между ними оказались еще своды 1327, 1340 и 1389 гг. Своды 1305 и 1327 гг. оказывались великокняжескими, а своды 1340 и 1408 гг. — митрополичьими. Таким образом, получалась картина длительного параллельного существования великокняжеского и митрополичьего летописания. Она оказала затем большое влияние на историографию, в том числе на А. Н. Насонова. Поскольку великокняжеские и митрополичьи своды, по мысли
Лурье Я. С. Общерусские летописи XIV-XV вв. Л. 1976.
44 Там же. С. 273. Прим. 127. Приселкова, должны были давать разное освещение событий, то их поиск в текстах реально дошедших летописей в значительной степени проводился на основе анализа тех или иных политических оценок. И здесь Приселков оказывался верен своему старому положению о летописце — прежде всего, политике.
Все же, подчеркнем, что главные идеи курса лекций Приселкова идут из работ Шахматова. Собственный вклад исследователя заключается в том, что он отказался от некоторых наиболее уязвимых звеньев шахматовской схемы, но, с другой стороны, прибавил к ней некоторые гипотетические своды, которые отсутствовали у Шахматова, то есть сделал ее еще более сложной. Причем, гипотезы об этих новых сводах были сделаны Приселковым в большей степени на основании логических рассуждений, в том числе о политических пристрастиях летописца, чем на основе сравнительного анализа. В итоге, схема Шахматова оказалась с одной стороны укрепленной, с другой — приобрела новые уязвимые звенья.
Особенности личности Приселкова, его пристрастия как ученого, на которые обращали внимание коллеги, в том числе Шахматов еще в начале его научной работы, наложили, по-видимому, глубокий отпечаток на его восприятие творчества Шахматова. Но это лишний раз подтверждает справедливость слов, сказанных В. М. Истриным после смерти А. А. Шахматова. Истрин отметил, что чем крупнее ученый, тем труднее ему найти себе прямых продолжателей. Шахматов был одним из самых крупных явлений в науке о русских древностях в XX в., и от него в ней идут разные направления. М. Д. Приселков, а за ним его ученик Я. С. Лурье — одно из них, очевидно, самое важное, хотя и не единственное.
Еще по теме В. Г. Бовина-Лебедева М. Д. Приселков и школа академика А. А. Шахматова: к вопросу о судьбах научных школ в России 0:
- ВВЕДЕНИЕ
- 1.5. Политика государства в области социальной защиты детей с отклонениями в развитии
- ГЛАВА 2 1
- В. Г. Бовина-Лебедева М. Д. Приселков и школа академика А. А. Шахматова: к вопросу о судьбах научных школ в России 0
- Мотив
- РЕПРЕССИИ В АРМИИ: СУДЬБА ВОЕННОЙ ЭЛИТЫ
- 1. НАЧАЛЬНЫЙ ЭТАП «ВТОРОЙ БОЛЬШЕВИЗАЦИИ» КОМПАРТИЙ: ПОИСКИ «АГЕНТОВ ТИТО», «ТРОЦКИСТОВ» И «БУРЖУАЗНЫХ НАЦИОНАЛИСТОВ» (1948-1950 гг.)
- § 4. Процессуальные аспекты механизма применения мер пресечения в суде первой инстанции*
- § 5. Крымские склепы
- X. С. Леденцов