В. Н. Данилов Власть и формирование исторического сознания советского общества в первые послереволюционные десятилетия

из далекой истории. Когда в начале XII в. великим князем киевским стал Владимир Мономах, ему и его окружению потребовалось вы-

См.: Лернер И. Я. Историческое сознание и условия его формирования И Преподавание истории в школе. 1988. Ns 4: Журавлей Г. Г, Меркуишн В. И.. Фамичев Ю. К. Историческое сознание: опыт социологического исследования // Вопросы истории. 1989. № 6; Канти А. С. Историческая память и формирование исторического сознания // Вопросы истории КПСС. 1989. №11; Литвин А. Историческая наука и историческое сознание И Коммунист Татарстана. 1990. № 7; и др.

разить свое отношение к прошлому. Поэтому сын Владимира запирается в Выдубицком монастыре с игуменом Сильвестром, и они вырабатывают свою трактовку исторических событий. По существу была создана новая летопись, новая история, которая и стала закрепляться в общественном сознании, определяя ее дальнейшее развитие. И теперь современным ученым, по мнению А. Н. Сахарова, трудно восстановить за субъективными наслоениями реальную действительность того важного периода становления государственности на Руси2.

В большинстве же случаев участники указанной выше дискуссии, рассматривая проблему «власть и история», конечно, старались оперировать фактами из более близкого прошлого, в том числе и относящимися к первым советским десятилетиям. С тех пор вышло немало работ, посвященных теме «историк в условиях коммунистического режима», «история и сталинская диктатура» и т. п. В связи с этим появилось понятие «репрессированная наука»', указывающее на осуществление насилия со стороны советской власти по отношению ко всему научному сообществу. 10. И. Афанасьев, разделяя это мнение, пошел еще дальше, объявив саму историческую науку в СССР мощным средством насилия над обществом4. В 1990-е гг. вырос также интерес к изучению постановки преподавания истории в советской школе в 1920—1930-е гг.5, чему в немалой степени способствовало знакомство с известной книгой французского историка Марка Ферро «Как рассказывают историю детям в разных странах мира», переведенной на русский язык в 1992 г.

Историческая память обновляющегося общества//Коммунист. 1990. .V» 18. С. 13. См.: Репрессированная наука I Под ред. М. Г. Ярошевского. М., 1991. 4

Афанасьев Ю. Н. Феномен советской историографии II Советская историогра

фия. М.. 1996. С. 9.

См.: Артіаов А. Н. В угоду взілядам вождя 7 Кентавр. 1991. Октябрь-декабрь; Зубко- ва Е. Ю. История и общественное сознание // Преподавание истории а школе. 199-1. № \\Дубронский А. М. А. А. Жданов в работе над школьным учебником по истории // Отечественная кулыура и историческая наука XVIII-XX веков. Брянск, 1996; Как Сталин критиковал и редактировал конспекты школьных учебников по истории (1934- 1936 годы).

Однако, на мой взгляд, историки часто избегают совокупного подхода к процессу трансформации исторического сознания, осуществленной новой властью в России после 1917 г., и последующей эволюции государственной политики в СССР по отношению к роли и месту истории в обществе. По прошествии достаточного времени с тех пор, как мы живем в постсоветской России, актуальность этих вопросов нисколько не уменьшилась, а, наоборог, усилилась. В начале — середине 1990-х., как и в 1920-е гг., в государственной политике отрицались позитивные черты в предшествующем историческом этапе: большевиками — в дореволюционном развитии России, демократической властью — в советском времени. Обе власти делали ставку на интернациональные ценности: в 1920-гг. — на классовые, в 1990-е — на общечеловеческие. В России при президенте В. В. Путине вновь, как и в 1930-е гг., поднимается патриотическое знамя, говорится о преемственности поколений, о воспитании историей без изъятия периодов и т. д. Связь исторических этапов демонстрируется и современной российской государственной символикой: гербом, флагом и гимном.

Касаясь послереволюционного времени, прежде всего, нужно отметить следующий важный момент, объясняющий достаточно четкую целенаправленность воздействия советского государства на историческое сознание общества уже в первые месяцы его существования. В отличие от своих политических противников лидеры большевиков с самого начала стремились придать октябрьским событиям 1917 г. переломный смысл и эпохальное значение. За несколько часов до открытия Второго всероссийского съезда Советов В. И. Ленин на заседании Петросовета заявил: «Отныне наступает новая полоса в истории России, и данная, третья русская революция должна в конечном итоге привести к победе социализма»6. Для того, чтобы эта победа состоялась, недостаточно было, считали руководители советского правительства, замены государственной системы и экономических преобразований в стране, требовалось воспитать нового человека.

Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 35. С. 2.

Из буквы и логики марксизма в данном случае, как бы естественно, вытекало, что, во-первых, русская революция не может быть ничем иным как частью мировой революции, а, во-вторых, именно теперь начинается подлинная история, а все иное время, прожитое человечеством, было предысторией. Эти два тезиса и легли, как представляется, в основу политики советской власти в выборе ценностных ориентиров в прошлом, в оценке накопленных исторических материалов, в определении содержания социальной функции истории.

Но какие бы амбициозные цели в навязывании российскому обществу своего взгляда на историю новая власть ни ставила, осуществить их в короткие сроки в силу целого ряда обстоятельств она не могла. Сложной оказалась задача монополизации исторического сознания на профессиональном уровне, поскольку круг ученых-исто- риков среди большевиков был крайне ограничен, а подавляющая часть историков «старой школы» не стремилась переходить по собственной воле на марксистские позиции. Власти пришлось вытеснять, учить «старую профессуру» «говорить по-марксистски» и заниматься подготовкой новых, преданных режиму научных кадров.

Политика давления на традиционную российскую историографию стала заметной уже с начала і 919 г., когда был объявлен всероссийский конкурс (общие перевыборы) профессорско-преподавательского состава университетов. Вскоре упразднялись историко-филологические факультеты, вместо которых создавались факультеты общественных наук (ФОН), что ограничивало теперь для историков немарксистов аудиторию. В письме к заместителю наркома просвещения М. Н. Покровскому Ленин потребовал «связать их твердыми программами и давать им такие темы, которые объективно заставляли становиться на нашу точку зрения»7. С середины 1920-х гг.

Покровский М. Н. Ленин и высшая школа. М.. 1924. С. 8.

После революции отношение большевиков к университетам кардинальным образом изменилось. Как писал по этому поводу Г. Е. Зиновьев: «В времена Ванновско-

отнюдь не стремилось упразднять сами академические учреждения, рассчитывая превратить эти чисто научные учреждения в органы слежки за чистотой науки. Но до конца 1920-х гг. большая часть «старой профессуры» даже внешне не признала единственно верной марксистскую методологию. Потребовался организационный разіром российской исторической наук, что было сделано с помощью так называемого «академического дела» 1929-1930 гг.

Далеко не так быстро, как хотелось власти, игла подготовка ученых новой формации. Когда в 1925 г. возникло общество историков- марксистов, то в нем первоначально состояло только около 40 человек. К тому же партийные верхи беспокоил далеко не пролетарский по происхождению состав нового пополнения историков-марксистов. Выпускница Института красной профессуры, известный советский историк Э. Б. Генкина в своих воспоминаниях отмечает: поскольку для поступления в ИКП требовалась сравнительно высокая общеобразовательная и теоретическая марксистская подготовка, то «первые приемы в ИКП были почти сплошь по своему составу интеллигентскими, большинство имело законченное среднее или незаконченное высшее (еще до революции) образование»4. Но система параллельных Российской академии наук и университетам центров подготовки историков (Комакадемия, ИКП и др.) набирала обороты, и уже на I Всероссийской конференции историков-марксистов в конце 1928 — начале 1929 г.

Более масштабной представлялась работа по воздействию на обыденный уровень исторического сознания. Она шла по линии публикации дискредитирующих прежние власти исторических документов, сноса памятников, которые «оскорбляли революцион-

го и Плеве требование автономии университета было революционным и заслуживало с этой точки зрения, поддержки... совершенно иное значение приобретает так называемый академизм... когда в стенах наших учебных заведений... пытаются отсидеться от пролетарской революции более или менее белогвардейские профес- 9

сора н студенты. (Зиновьев Г. История РКП(б). Л., 1924. С. 66-67).

Генкина Э. Б. Воспоминания об ИКП // История и историки. Историографический ежегодник. 1981. М., 1985. С. 259.

См.: Труды 1 Всесоюзной конференции историков-марксистов. М., 1930. Т. 1. В обществе историков-марксистов к тому времени состояло 109 действитель- |0 ных членов и 136 чденов-корреспондентов.

Иванова Л. В. У истоков советской исторической науки. М., 1968. С. 21.

ные чувства народа» и пропагандировали прежние представления об истории, как истории «деяний царей и их слуг». В 1918 г. были введены новый календарь, а затем новое правописание, изымались, как тогда говорили, вредные учебники. В том же году вводили новые государственные праздники и отменяли старые. Согласно «ленинскому плану монументальной пропаганды», в городах развернулась установка памятников и мемориальных досок оппозиционным царскому режиму деятелям и зарубежным революционерам. Все это преследовало цель разрыва с традициями прошлого и прославление революции. Уникального явления в мировой практике это не представляло: аналогичные по своему характеру действия по устранению символов прошлого и введению новых символов, созвучных эпохе перемен, происходили и во времена Французской революции конца XVHI века и в начале 1990-х гг. в России и других бывших социалистических странах. Но все же в послеоктябрьской России борьба с символами прошлого не имела себе равных в истории по масштабам, приобретая часто варварские формы. Это объяснялось не только крайней степенью идеологической нетерпимости новой власти, но и многовековым социокультурным противостоянием низов и верхов, что отмечал тогда А. А. Блок в знаменитой статье «Интеллигенция и революция».

Одной из особенностей советской России в этом плане стала ломка системы школьного обучения истории. Отношение к преподаванию истории, прежде всего, как к возможности вести борьбу с враждебными идеологическими взглядами в соединении с национальным нигилизмом постреволюционного периода, привели в 1920-е гг. сначала к полной замене курса истории на обществоведение, являвшееся «соединением начал политграмоты и исторического материализма»", а затем, когда школа переходит на комплексные программы, учащимся по истории стали доводиться до сведения факты социально-экономического характера и события, связанные с классовой борьбой. Иными словами, вместо старой схемы школьного курса: история России —это, в первую очередь, политическая история и поле деятельности выдающихся личностей, представлялась абстрактная социологическая схема Покровского: развитие производительных сил, функционирование торгового капитала, выступления народных масс.

Что усваивали учащиеся относительно прошлого своей страны, обучаясь истории по схеме Покровского, хорошо иллюстрирует эпизод с диалогом отца, советского служащего, закончившего до революции гимназию, и сына, ученика школы 1920-х гг., в рассказе И. Ильфа и Е. Петрова «Разговоры за чайным столом». На вопрос отца, что можно сказать об авторе «Мертвых душ» Гоголя, сын отвечал, что это «вконец разложившийся и реакционно настроенный мелкий мистик». О Екатерине II мальчик знал только то, что она «продукт эпохи нарастающего влияния торгового капитала». А на попытку отца выяснить: «Кем она была? Должность какую занимала?», сын отвечал: «Этого мы не прорабатывали»12.

В целом, в исторической пропаганде 1920-х гг. утвердился национально-нигилистический взгляд, формировался своеобразный исторический дальтонизм, когда отечественное прошлое рисовалось двумя красками: черной (мрачная действительность самодержавной России) и красной (классовая борьба, революционное движение). В отрицании позитивности прошлого дело дошло до того, что творцы культурной революции в СССР замыслили даже программу отказа от кириллической письменности в стране и замены ее на латиницу. Подкомиссия по латинизации русской письменности, созданная в Главнауке при Иаркомпросе РСФСР, объявила русский алфавит «пережитком классовой графики XVII-X1X вв., русских феодалов-помещиков и буржуазии»1-1.

Линия власти в СССР на формирование исторического сознания исключительно в классовом, национально-нигилистическом духе продолжалась до середины 1930-х гг. Западные исследователи чаще всего связывают последовавшие в это время изменения характера государственной идеологии с утверждением тоталитарного государства, с присущими ему возможностями тотального управления массовым сознанием и поведением, что соответственно рождало специфические формы государственного управления

БайрауД. Интеллигенция и власть: советский опыт // Отечественная история. 1994, № 2. С. 126. 13

Анисимов Е. Стереотипы имперского мышления // Историки отвечают на вопросы. М., 1990. С. 76, 79.

наукой и культурой. Вместе с тем, как полагает Д. Байрау (Германия): «“Великодержавное” изменение политической системы, последовавшее за введением плановой экономики, и одновременная смена политико-идеологической доктрины интегрировали, прежде всего, консервативные и “патриотические” элементы, что можно расценить и как предложение, обращенное к буржуазным специалистам»69. Действительно, в середине 1930-х гг. ряд репрессированных ранее ученых был возвращен к исследовательской и преподавательской деятельности.

В современной отечественной литературе имеются, по меньшей мере, два взаимоисключающих подхода к оценке государственной идеологии 1930-х гг. Первый состоит в том, что происходило «возвращение к имперскому мышлению», чему способствовал «почти полный отказ от объективной оценки имперской политики» царской России70. Второй подход исходит из того, что «трансплантация русского патриотизма в социалистическую идеологию» была связана с «провалом расчетов на революционный выход из мирового кризиса 1929-1933 гг. и победу социализма в новой группе стран»71.

С. В. Константинов в русле определенной традиции, оформившейся еще в начале 1930-х гг., развивает вывод, состоящий в том. что «усиление элементов традиционного русского патриотизма в идеологии ВКП(б) 1930-х гг. было закономерным результатом преодоления европоцентризма Троцкого и его сторонников, который во многом способствовал насаждению нигилизма в истории и культуре дореволюционной России в 20-е гг.». При этом С. В. Константинов аргументированно полагает, что «едва ли будет правильным считать Сталина “замаскированным русским националистом", а также искать этот национализм в идеологии ВКП(б) 30-х гг.»72.

Признавая решающее воздействие внешнеполитического фактора (угроза войны) на поворот в направленности формирования исторического сознания, произошедший в середине 1930-х гг., следует обратить внимание еще на одно обстоятельство. Как представляет ся, великие интернациональные идеи мировой революции все же не могли прочно укрепиться в умах россиян. Несмотря на то, что агрессивно-наступательная, постоянно нараставшая с усилением власти идеологическая накачка оказала значительное воздействие, подготовила почву для понимания перемен 1930-х гг. в русле марксистских представлений, в целом в период 1920 — начала ] 930-х гг. происходило «движение против течения». Отброшенные в 1920-х гг. понятия «вера, царь, отечество» заменялись тогда новыми, прежде всего, — «народные массы» и «революционеры». Когда уже не действовала дореволюционная государственная пропаганда в русле са- модержавно-охранительного и религиозного направления, такой поворот заполнил нишу, до этого времени невостребованную, но отвержение понятие «отечество» перечеркивало все возможности укрепления подобного взгляда на историю. Не случайно, что после восстановления преподавания истории и истфаков в университетах были переизданы курс русской истории В. О. Ключевского, материалы из учебника по русской истории С. Ф. Платонова, другие работы историков «старой школы», которые стали считаться меньшим злом по сравнению с книгами М. Н. Покровского.

Основная сложность реализации нового курса состояла в создании официального, следовательно, единственно верного, как это могло только быть в то время, исторического нарратива, в котором бы марксистский взгляд на исторический процесс совмещался с традиционной русской великодержавностью. В 1934 г., когда новый курс после выхода постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 15 мая «О преподавании гражданской истории в школах СССР» был лишь обозначен в самом общем виде, власть только-только стала осознавать, что «академическое дело» принесло зримые плоды — выжившие после погромных кампаний историки «старой школы» заявили, что у них нет расхождений с марксизмом, — заявление вынужденное, бывшее для некоторых простой декларацией. Тем не менее, журнал «История в средней школе» в 1934 г. не без оейгования писал: «Разумеется, мы найдем теперь мало мастодонтов от либерализма, которые будут доказывать, что история стоит вне классовых интересов»18. Но особого доверия к ним власть не испытывала. Это потом за статьями Тарле, Бахрушина,

18

Вопросы истории. 2004. № 6. С. 5.

Пикеты, Готье, Яковлева гонялись журналы. А редактор журнала «Историк-марксист» Е. Ярославский предлагал им заниматься еще и послеоктябрьским периодом, «что сделал уже академик Тарле»19.

Над молодыми историками, воспитанными уже в советское время, довлел авторитет покойного М. Н. Покровского с его гипертрофированным классовым и национально-нигилистическим подходом. Поэтому потребовались и «Замечания» Сталина, Кирова, Жданова на конспекты учебников по отечественной и новой истории, постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 26 января 1936 г. «Об учебниках по истории», чтобы осуществить концептуальный поворот. Но, как это было тогда типичным, дело вышло за академические и директивные рамки и вылилось в прямые репрессии и в шумную разгромную кампанию против так называемой «школы Покровского», завершившуюся выходом в 1939 и 1940 гг. двух сборников «Против исторической концепции Покровского» и «Против антимарксистской концепции Покровского». Таким образом, поворот в исторической пропаганде сопровождался сменой носителей старых идей на носителей новых идей, поскольку Сталин мыслил персоналистично: новую идеологию должны проводить и новые люди. Как подчеркивает М. В. Зеленое, фигура Покровского в этом случае не была заменена каким-либо иным авторитетным историком, она была заменена фигурой Сталина20.

Открыто о мировоззренческой коллизии для советских историков с разработкой новой концепции в середине 1930-х гг., разумеется, могли говорить только за пределами СССР. В 1936 г. в эмигрантском издании «Новая Россия» историк и философ Г. П. Федотов отмечал: «Официальная Россия, бесспорно, нуждается в оформлении своего национального самосознания, но, столь же бесспорно, она не в силах осуществить его. Как склеить обрывки старого марксизма, материализма 60-х годов с национализмом новых государственников? С потребностью рецепции великой русской литературы? Синтез, о котором мечтает Сталин, явно не осуществим. Или вернее осуществим путем полной подвижки всех ценно- 19

Федотов Г. П. Александр Невский и Карл Маркс II Вопросы философии. 1990. №8. С. 155. 20

Там же. С. 158. 21

В состав комиссии были включены опытные историки К. В. Базилевич, С. В. Бахрушин. Б. Д. Греков. Н. М. Дружинин, В. И. Пнчета и др.

стей»21. Но уже на следующий год, когда стране и миру был представлен образец новой схемы отечественной истории — учебник для 3-го и 4-го классов «Краткий курс истории СССР», написанный историками Московского педагогического института во главе с А. В. Шестаковым, тот же Федотов в статье «Как Сталин видит историю России?» с удивлением отметит, что «Сталин чувствует себя преемником не только разбойников и казаков, но и царей российских, которые для него собирали и ширили государство»22.

Текст, утвержденный 22 июля 1937 г. специальной группой ученых под руководством А. А. Жданова23, которая дорабатывала учебник под редакцией А. В. Шестакова, представлял собой своеобразный сплав двух главных идей — идеи возвеличивания старой государственности и идеи неизбежности и благотворности победы социализма в России. Нужно также сказать, что схема этого учебника была легкоусвояемой не в последнюю очередь потому, что строилась, как и консервативные дореволюционные учебники по истории, на использовании классических мифологических сюжетов: мифах о герое и злодее, борьбе противоположностей, «золотом веке». Половина книжки была посвящена революционной и советской истории (с 1905 г.), где ь качестве героев фигурируют Ленин и Сталин, а в качестве злодеев — меньшевики, эсеры, правые и левые оппозиционеры. В тексте о более ранней истории много говорилось о борьбе противоположностей: крестьян с помещиками, пролетариата с буржуазией, прогрессивной русской культуры с реакционной культурой, насаждаемой церковью и государством. Описывалось, как мужественные славяне совершали славные походы на Византию, а те же походы варягов квалифицировались как «набеги разбойничьих шаек». Царское самодержавие в целом объявлялось злом, но, во-первых, внешняя экспансия царизма теперь имела положительное значение, высоко оценивались те деятели, кто шел на союз с Россией — Б. Хмельницкий, например, а те, кто выступал против — как тот же Мазепа, характеризовались отрицательно. Ввторых, появились герои среди владетельных особ —

Трактовка этого вопроса фактически была определена в директивном порядке. На заседании жюри конкурса учебников по истории 25 января 1937 г. нарком просвещения РСФСР А. С. Бубнов с осуждением говорил, что вес представленные на конкурс 46 рукописей проводят антиисторическую линию при анализе процесса «собирания Руси», образования и укрепления Московского княжества.

Святослав, Александр Невский, Дмитрий Донской, Петр Великий. В качестве неких образцов «золотого века» изображались самые древние этапы истории, в частности, догосударственное время у восточных славян. Положительно рассматривался процесс собирания земель вокруг Москвы73. Героями его являлись Иван III и Иван Грозный. Последний изображался без всякого обличительства, а вина за его злобный характер и за опричнину возлагалась на боярство.

Версия о том, что Сталин, готовясь к войне, перестраивал пропаганду, охватывающую население страны призывного возраста, то есть школьников старших возрастов и студентов, что удобнее было сделать через учебную литературу, давно присутствует в историографии и не вызывает возражений. Предпринятые в данном направлении властью меры, в целом, дали желаемый эффект. Однако надо признать, что во второй половине 1930-х гг. уже существовали серьезные основания, способствовавшие эффективному внедрению в массовое сознание нового подхода к истории, выработанного по воле власти. Это прежде всего характер и структура образовательного уровня населения. К тому времени политика ликбеза уже принесла свои плоды, и произошел значительный рост общей грамотности населения, в первую очередь славянских народов — русских, украинцев и белорусов. Перепись 1939 г. зафиксировала в СССР более 87 % грамотных, причем разрыв между городским и сельским населением составил только 10 %. Но колоссальный рост был только на первой стадии образованности, поскольку людей со средним образованием было тогда около 8 %, а с высшим образованием — менее 1 %74. Поэтому мы видим в 1930-е гг. у основной массы населения, с одной стороны, отсутствие солидного багажа знаний и большое желание этот багаж приобрести, а, с другой стороны, — именно для этого слоя характерно некритическое отношение к печатному слову и авторитету, коим у таких люден всегда считались лица, облеченные высшей властью. На это некритическое движение снизу накладывалась возможность массированной и фильтрованной подачи информации сверху. Причем возможности как массирования, так и фильтрации стали расширяться именно с начала 1930-х гг. Первое — за счет постоянного увеличения материального потенциала и технических возможностей государства (многократное увеличение тиражей газет и журналов, распространение радиовещания, расширение кинопроизводства и кинопроката), второе — благодаря неуклонной практике контроля за содержанием и формой подачи информации, жесткой кадровой политике, включавшей в себя строгие, вплоть до репрессивных, меры. К числу важнейших средств исторической пропаганды Сталин, например, относил кино. Поэтому в 1930-е гг. не только установилась система, когда тематика кинокартин утверждалась на политбюро ЦК ВКГ1(б), а готовые фильмы перед запуском в прокат просматривались руководителями страны, но идеологические структуры зачастую следили за ходом создания самих произведений. Так, сценарий А. Каплера «Ленин в Октябре» пришлось переписывать заново, учитывая бесконечные замечания конкурсной комиссии. Известно также сталинское письмо, содержавшее жесткую критику сценария Большакова кинокартины «Суворов»26. И таких примеров можно привести много.

В 1930-е гг. тоталитарная власть дала право на существование как традиционным для русской истории темам и героям, так и новым подходам, узаконенным в годы советской власти. В этом можно видеть существенное отличие сталинской политики от политики первого послереволюционного десятилетия. Идеология революции всей своей сущностью отвергала предыдущий этап развития общества, исключительно отрицательно оценивала предшествующую историю государства. Сталинизм, фактически отказавшись в середине от многих оценок предыдущего периода, не отрицал и революционную идеологию. Это оставляло ему большую свободу политического маневра, позволяло практически в любой ситуации оставаться правым. Нигилизм как характерная черта государственной идеологии 1920-х, в 1930-е гг. волею того же государства уже не распространялся ни на дореволюционный, ни на пост-

См.: Бернштейн А. Два фильма и 630 метро» «культа»// Огонек. 1991. №25. С. 10;

Латышев А. «Суворов»: на взгляд полководца Н Искусство кино. 1990. № 5.

революционный периоды. В ! 930-х гг находились точки соприкосновения как для тех, кто мыслил реалиями дореволюционной России, так и для тех, кто принял идеи революции. Более того, это позитивное объединяющее начало обусловило появление третьей составляющей, происходившей в сознании тех, кто принял положения концепции целиком, что находило свое выражение как на профессиональном, так и обыденном уровнях исторического сознания. При этом ярко проявлялась способность ради узко практических целей поступиться чем угодно, в том числе и прежними идеологическими постулатами.

Поворот в отношении истории, произошедший в середине 1930-х гг., безусловно, сблизил позиции государства и общества. И в области отдаленного прошлого власть пришла к определенному соответствию глубинным нормам исторического сознания. В сфере же недавней истории такие нормы отсутствовали, поскольку русская история не содержала прецедентов событий, подобных Октябрьской революции по масштабам и последствиям. Но это стало и облегчающим фактором просталинской обработки общества, направленность и содержание которой отразил «Краткий курс истории ВКП(б)», вышедший в 1938 г. Неслучайно, выступая на совещании пропагандистов и руководящих идеологических работников в Кремле в сентябре 1938 г., А. А. Жданов заявил: «Задача связана с тем, чтобы овладели большевизмом (на основе изучения «Краткого курса». —В. Д.) не только кадры пропагандистов, но и кадры советские, кадры хозяйственные, кооперативные, учащаяся молодежь»75. Еще одним благоприятствующим фактором можно считать малую информированность общества о подлинных событиях советской, и особенно партийной истории, происходивших за рамками географического проживания людей. То есть для формирования исторической памяти в любом, в том числе и максимально фальсифицированном виде, в 1930-е гг. существовали наиболее благоприятные условия. Тем более что основные установки — классовый подход в оценке событий, целенаправленность на построение социализма и комму низма — усердно внедрялись в сознание на протяжении первого послереволюционного десятилетия.

Единственным тормозящим фактором в этих условиях оказывался личностный опыт, пережитое, расходившееся с официальной трактовкой и фактологией. Но этот фактор преодолевался властью. Методы преодоления простирались от наказания тех, кто посмел публично усомниться в верности официальных концепций, до замалчивания логичных вопросов, возникавших у людей в результате сопоставления предлагаемой информации и имевшегося опыта. К середине 1930-х гг. общество уже было приучено скрывать свои настроения, которые противоречили государственным приоритетам.

В заключение некоторое соображение по современности, навеянное сопоставлением нынешнего положения с подачей исторической информации для широких слоев населения и исторической пропаганды 1920-1930-х гг. Как мы видели, отрицание предыдущего этапа развития страны произошло в 1920-е гг. при отказе государства от использования национальной истории в качестве одного из средств формирования сознания общества. Таким образом, к середине 1930-х интерес к истории, объективно существующий у любого общества, в условиях СССР не был реализован. Отсюда, переход к позитивному отношению к прошлому совпал с удовлетворением прежде всего нереализованного интереса общества к истории. В наше время, наоборот, отрицание предыдущего этапа происходило во многом с помощью истории, исторических примеров. Нигилизм, безусловно, существовавший во второй половине 1980-х — середине 1990-х гг., был вызван не отрицанием, а знанием истории. Возвращение же современного российского общества к национально-патриотическим ориентирам происходит в момент, когда пик интереса if истории в обществе уже прошел, то есть, объективно, воспитательное значение истории заметно снижено. Современная власть оказывается здесь в гораздо более сложных условиях, несмотря на явно обозначенный вектор усилий.