СТРАТЕГИИ КАПИТАЛА МЕЖДУ АВТАРКИЕЙ И ПРЕВЕНТИВНЫМ ГОСПОДСТВОМ

Если поставить вопрос не только об отдельных ходах, но и об изменяющей правила логике действий мировых экономических акторов, то станет ясно: стратегии капитала нацелены на минимизацию зависимости отдельных государств или мира государств в целом.

Термин «автаркия» подразумевает не просто автономию, но радикализированную автономию, которая стремится отрицать или сводить к минимуму необходимость и незаменимость государства и политики и направлена на самолегитимность рыночной рациональности и господства рынка.

Стратегии автаркии допускают, таким образом, желанную возможность самолегитимности всемирно-экономического господства. Эта цель достижима, если бы удалось достичь трех вещей: -

слияния капитала с правом; -

слияния капитала с государством; -

слияния экономической рациональности и личной идентичности.

Стратегии автаркии в этом смысле сводятся к изменяющему правила мировому эксперименту неолиберализации права, государства и общества согласно максимам классической политэкономии. Движимые пафосом экономической эмансипации, они ориентированы на освобождение экономических акторов и предприятий от национальных, государственных и общественных оков.

Как часто бывает, подобная эволюция также внутренне амбивалентна, ведь здесь обнаруживается исторический источник легитимности стратегий капитала, который до сих пор адекватно так и не заявил о себе ни в национальном подходе политики, общественности и политической науки, ни в экономистическом самопонимании капитала. При ответе на легкомысленный вопрос: кто в состоянии цивилизовать и гуманизировать кровавый фарс национальной эпохи? — один актор безусловно выпадает — само национальное государство. Да и вообще если нельзя возложить эту геркулесову задачу ни на акторов глобального гражданского общества, ни на интеллектуалов, ни на общественность, ни на мигрантов, ни на людей, лишенных прав, человеческого достоинства, исключенных из общества, — не видно ни одного актора, кому можно было бы доверить эту историческую задачу вывода национального из состояния несовершеннолетия, в котором оно пребывало по собственной вине. Если в форме мысленного эксперимента задаться вопросом: как можно осуществить переход к космополитическому обузданию национально-государственного эгоизма насилия? — остается только фигура мировой политики как побочного следствия. Атака мировой экономики на мир государств (а может быть, лучше сказать: его враждебное поглощение) могла бы означать в политике ненамеренных побочных следствий час рождения космополитического режима. Человечество должно в этом крайне конфликтном, но все же счастливом состоянии как бы впасть в него. Мировой «просвещенный» капитализм как побочный продукт привел бы общества, государства, политические партии в такое состояние по отношению к глобальной власти отказа, власти «нет», власти не-инве- стиций, что они постепенно, шажок за шажком, преодолели бы ограниченность национального подхода. При этом оказалось бы возможным вторжение в национальные верховные сферы, к которому они (помимо всякого сопротивления) также должны стремиться, чтобы произошла де-национализация мышления и действия как само- денационализация, т.

Эпоха, которая (по крайней мере, в жутких фрагментах) уже испытала на себе гибель как побочное следствие своих успехов и потому долгое время предчувствует ее во всей жестокости, и при власти «товарища “побочного следствия”» может надеяться не на прогресс, а только на «дальнейшее впадение» в космополитическую модер- ность. Эта возможность эмансипационного побочного следствия всемирно-экономических стратегий капитала появляется постольку, поскольку властные отношения между государствами и акторами мирового рынка асимметричны, т. е. существует тогда и до тех пор, пока влияние экономической власти на национальное мышление и действие сильнее, чем их влияние на нее.

Но возможность выхода порождает не только конкуренцию между государствами; она одновременно наделяет мировую экономику властью исключения: тем, кто не исполняют набор норм неолиберальной политики реформ или делают это лишь в недостаточной степени, грозит опасность быть отрезанными от жизненно важных артерий глобальных инвестиций и потоков капитала.

Но и наоборот: всемирно-экономические стратегии узурпации (например, узурпации технических революций, государственных ассигнований на научные исследования, правовых компетенций) также сводятся в той мере, в которой они успешны, к самополитизации мировой экономики, которая тем самым транснационально, а значит, в национальном пространстве и рамках, с расчетливостью и расчетом экономического калькулирования, присущего капиталистической рациональности, берет на себя квазигосударственные задачи и функции, не имея на то легитимного основания.

во-первых, присвоение транснационального пространства; стратегия узурпации;

во-вторых, контроль над «инновационной силой», «источником опций» — наукой и техникой, т. е. над технологическим преимуществом; стратегия инновации;

в-третьих, независимость от государственного контроля максимизируется в той мере, в какой специализация и глобализация связываются таким образом, что транснациональные предприятия сосредоточиваются на немногочисленных задачах (ядерные компетенции), но решают их масштабно во всем мире; стратегия денационализации и глокализации;

в-четвертых, если власть государств растет с завоеванием чужих территорий, то власть всемирно-экономических акторов усиливается наоборот — в результате того, что они переводят себя в положение, позволяющее им покинуть национальную территорию;

стратегия власти ухода;

в-пятых, поскольку государственная политика все еще организована национально или (в лучшем случае) регионально (как в Европейском союзе), мировые экономические акторы открывают для себя и испытывают на деле право устанавливать право и проводят обязательные для всех решения в транснациональном пространстве (от картельных решений о финансовом контроле до защиты атмосферы) в собственной редакции; стратегия экономического суверенитета.

Стратегии узурпации

Стратегическую конкуренцию между частными предприятиями и расширяющимися рынками, с одной стороны, и государством — с другой, нельзя назвать новым явлением.

Отношение «мировая экономика против государства» можно сравнить с отношением «рынок против ойкоса6» [Weber Max 1972, 793], т. е. 6

Крупное поместье, основанное на натуральном хозяйстве и не связанное с рын- с освобождением рынка в европейских городах xiii века. В обоих случаях (освобождение городского рынка и выделение мирового рынка из господствующего союза сначала княжеских государств, затем национального государства) homo oeconimicus, как уже говорилось, неохотно становится homo politicus. Ни противоречие «рынок против ойкоса», ни противоречие «национальное государство против мировой экономики» нельзя мыслить как экономическую борьбу между конкретной политической инстанцией и акторами рынка. Для случая средневековых городов Макс Вебер подчеркивает амбивалентность и переплетение интересов, которые характерны (в переносном смысле) и для освобождения мировой экономики из локальной парадигмы национального государства. Прекрасным примером того, как власть от правительств государств перешла к менеджерам концернов (как правило, в форме беспроблемного, несенсационного процесса), служит высвобождение телекоммуникационной индустрии из-под контроля национальных государств и последующее триумфальное шествие ее по мировому рынку, которое с тех пор наталкивается на некоторое недоверие акционеров.

В апогее «государственной колонизации» общества государства претендуют на право контролировать информационные потоки—частью открыто (в форме цензуры), частью посредством монополии информационных средств (почта, телефон, путешествия).

Если этим предприятиям удастся выстроить монополию или квазимонополию, то они будут в состоянии диктовать условия государст-

ком. Этот тип хозяйства встречался в эпоху Античности и в раннем Средневековье. — Прим. перев. вам, которым как воздух необходим доступ к мировой сети. С другой стороны, они могут существенно влиять на содержание информационных потоков, так что в длительной перспективе место государственной цензуры, возможно, займет частное экономическое «промывание мозгов» рекламной и пустой развлекательной индустрией.

Стратегия автаркии, с помощью которой рыночные города в Средневековье ускользали из-под контроля и вмешательства государей, была поначалу искусной смесью пространственно удаленного поселения и экономической привлекательности, т. е. методом кнута и пряника: господа города и экономики уходили от государева «кнута» и давали ему «пряник», т. е. предоставляли ему возможность участвовать в экономических плодах их новой независимости. Позднее они установили (как делает сегодня мировая экономика) свое собственное право и выстроили и развили свой полицейский и военный самоконтроль, что до сих пор не нашло соответствия в эмансипационном движении мировой экономики в отношении мира государств. Всемирноэкономическая власть не должна выделять себя территориально. Хотя и она должна настаивать на том, чтобы в случае необходимости государственная власть защищала ее собственность и сотрудников от агрессии, но штаб-квартиры своих фирм она может, ничего не опасаясь, создавать и развивать в центре национальной власти, в непосредственной близости к правительствам, к полиции и армии, не подвергая опасности свою независимость или возможность высвобождения из национальной среды, ибо ее «автаркия» обоснована де-территори- ально и поэтому совершенно неподвластна обитающим в непосредственной близости «национальным господам».

И напротив: забота о соседях — избранных «князьях нации» — позволяет концернам играть на струнах экономической доверчивости неолиберально настроенных национальных общественностей и правительств, воспевая экономический и научный национализм («Германская биотехнологическая отрасль вооружается, готовясь к конкурентной борьбе с американцами»), чтобы затем оприходовать щедро раздаваемые добровольные миллиардные пожертвования и использовать их для развития своей де-территориальной недоступности. Национально ограниченная политика и общественность не хотят понять: каждый доллар, иена или евро, идущий на поощрение, например, биореволюции, способствует также денационализации конкретной экономики, так что налогоплательщики финансируют лишение власти самих себя.

Во всем мире происходит то же самое, и всегда в глаза бросается одно и то же противоречие: глобализация подразумевает, что национальная принадлежность (в особенности концернов) уже давно не имеет значе ния, а мобильными концернами владеют анонимные держатели акций со всего мира. Но те же политики и главы концернов, проповедующие максимы глобализации и претворяющие их в жизнь, толкуют одновременно о национальном интересе, когда речь заходит о поощрении концернов, давно действующих в транснациональном пространстве.

Действительно, здесь правит бал двойное противоречие: государственное поощрение гигантов не только находится в вопиющем противоречии с неолиберальным самопониманием как правительств, симпатизирующих глобализации, так и менеджеров. Национальный инстинкт эксплуатируется там, где поощрение национальных предприятий и отраслей экономики давно превратилось в фикцию. Политика национальной промышленности, использующая разнообразный инструментарий (поддержка исследований, предоставление долгосрочных кредитов, налоговые льготы, целевые государственные заказы), является как бы фантомной политикой: давно ампутированная рука национальных экономических интересов все еще лезет в налоговую кастрюльку, поощряя и подкармливая всемирно-экономическую экспансию власти, т. е. автаркию мировых экономических акторов.

«“Сименс” — почти образцовый пример того, как налоговые миллиарды, потраченные во имя государственной промышленной политики, поддерживают выделение предприятий целых отраслей из национального экономического союза. Бизнес-стратегия концерна “Сименс”, как и стратегия любого другого концерна, должна быть направлена на то, чтобы постоянно и все в большей степени ослаблять связи и обязательства по отношению к стране происхождения, уклоняться от национальных притязаний. Несметные миллиарды, которые “Сименс” получил за последние пять десятилетий от немецкого государства (прежде всего на развитие атомной промышленности), продвинули эмансипацию фирмы от Германии. Так происходит сегодня во всех европейских странах, которые постепенно теряют право называться промышленными странами. Англия, мать первой промышленной революции, лидирует тут в последние два десятилетия. Для нескольких автомобилей и кораблей, которые еще строятся в стране, ей необходим иностранный капитал и иностранный менеджмент. Бывшая промышленная нация зарабатывает деньги главным образом в международной финансовой индустрии, глобальными сетями отелей и торговлей недвижимостью, нефтью Северного моря. И когда галльский петух кричит о высокорентабельном состоянии промышленности в Гексагоне24, то все же надо иметь в виду, что его собственность в ключевых позициях находится в руках иностранного капитала. Что это означает, можно было, почувствовать в битвах между крупными французскими банками — точно так же, как в Германии, где “Маннесманн” в конце концов потерял свою самостоятельность, утратив власть над судьбами фирм, поскольку у иностранных владельцев его капитала были другие пожелания. Когда же то здесь то там правительства пытаются осторожно вмешаться, толку от этого нет никакого; эти попытки только демонстрируют, что правительства стали слишком слабыми для ведения любой промышленной политики» [Koch 2000].

Но призрачной становится не только национальная промышленная политика; нечто подобное происходит с эмоционально и конфликтно заряженными понятиями типа «экономический национализм», «неоколониализм» и «империализм». Во многих периферийных странах глобализация все еще отождествляется с новым видом западного или американского империализма. Но кто или что является империалистическим, если завтра сверхдоходы какого-нибудь концерна, действующего в Венесуэле, потекут к инвесторам, которые живут в Японии, Южной Африке, Бразилии или, возможно, скоро будут жить в Китае?

Вот еще (гипотетический) случай: один транснациональный концерн локализован номинально в Лихтенштейне или в Малайзии; его акциями владеют сотни тысяч постоянно меняющихся владельцев; продаются эти акции в Бомбее и Сиднее, Париже и Гонконге. Кто в этом случае является неоимпериалистом? Как быть, если институционализированные инвесторы являются транснациональными? если менеджеры собраны со всего света и представляют все мировые культуры? Какая страна, какая нация тогда является капиталистическим агрессором?

Иными словами: в детерриторизированной денационализированной экономике национальная схема «друг — враг» уже не работает, однако не исключено, что стереотипы будут еще долго употребляться.

Освобождение всемирно-экономической рыночной экспансии от национальных стереотипов логики захвата — длительный процесс, который в неодновременности одновременного, т. е. в конкуренции национальной и транснациональной экономики, наталкивается на серьезное сопротивление. И все же здесь пересекаются две линии развития: во-первых, в процессе глобализации национальной экономики и конкурентной борьбы национальная прописка теряет значение; во-вторых, концерны меньше зависят от исконного элемента территориальной эксплуатации — сырья и природных ресурсов, по скольку они предлагают и распространяют по всему миру высокотехнологические индустриальные продукты и услуги.

В остальном имидж транснациональных предприятий претерпел изменения в поле всемирно-экономического развертывания власти. Во многих странах они, правда, все еще считаются виновниками национальной нищеты и бессилия. Но мнения все более разделяются, и то, что проклинается одной стороной, для другой становится пределом мечтаний. Отчетливей всего эта смена ролей — от империалистического пугала до благодетеля — проявляется там, где велика конкуренция из-за скудных инвестиций капитала, где одновременно растет зависимость от них отдельных стран. При этом бросается в глаза, что размер территории, а значит, военная мощь, в конкурентной борьбе за скупые инвестиции капитала явно не играют существенной роли. Даже небольшие территориальные образования (вроде Гонконга, Малайзии и Южной Кореи) благодаря усвоенной капиталистической динамике превратились из экономических карликов в экономических гигантов. Ключевым является вопрос: в какой степени иностранный капитал можно завлечь и привязать на длительное время?

С учетом параллелей и различий между городской экономикой в Средневековье и мировой экономикой к началу xxi века возникает любопытный вопрос. Стремление городов к политической независимости пробудило подозрения князей и королей и тем самым способствовало упадку городов. Будут ли, оглядываясь назад, когда-нибудь говорить также о «коротком интермеццо мирового хозяйства» в начале xxi века, которое дало импульс к стремлению к политической автономии и к скачку от национальных государств к космополитическим, наложившим новую узду на мировую экономику?

Стратегии инновации

Однако власть мировой экономики не только детерриториальна и потому ускользает от притязаний на контроль со стороны территориально привязанной государственной власти, но ей также удается укрепить свои «крылья» с помощью систематического обращения к институциональным и когнитивным условиям и возможностям производить по-новому, что означает прежде всего обращение к производительной и инновационной силе науки.

Если спросить, что в корне отличает метавласть мировых экономических акторов, то один из ответов непосредственно относится к делу: это сочетание глобализирующего капитала с глобализирующей наукой и технологией, приводящее к скачкообразному умножению опций мировой экономики в сравнении с опциями мира государств. Вообще говоря, технологическая инновация всегда была решающей рыночной и властной стратегией капитала. Ее современное значение заложено, во-первых, в исторически новом качестве технологических опций (например, в генетике и антропогенетике, нанотехнологиях; во-вторых, в том, каким способом наука и техника на фоне опции ухода транслегально и транснационально берутся на службу, а связанные с этим проблемы последствий и легитимности переваливаются на отдельные государства.

То, что опции действия, которые науки разработали во второй половине xx века, приобрели новое, как бы антропологическое качество, вряд ли еще может подвергаться сомнению перед фактом, например, расщепления атомного ядра и создания на этой основе атомного оружия или перед фактом мирного использования ядерной энергии, но также дебатов по поводу этических и постгуманных последствий генной технологии. Споры о технике в начале xxi века, вопреки вовлеченным в эту деятельность отраслям и общественности, всегда базируются на том, что модерн сейчас уже является (а в будущем еще больше станет) миром, конституированным техникой.

Это означает, что с триумфальным шествием модерна связано двойное движение: исчезновение традиционных форм безопасности и жизненных взаимосвязей — и растущая уплотняющаяся, технически- глобальная «сетевизация», интеграция и новая организация жизненных условий. И пусть мы мало что знаем о возможном космополитическом режиме будущего, но уже сегодня надо выявлять ориентацию на мировой рынок и конституированность технологией. Оба признака ускользают от государственного контроля и укореняются в сфере власти мировых экономических и научных акторов.

Конструирование технологических миров также открывает перспективы постгуманного мира, в котором гуманистические ценности релятивизируются и заменяются более мощными искусственными киборг-существами, которые не только выполняют ту или иную работу и взаимодействуют друг с другом независимо от человека, но и направляют дальнейшее развитие в сторону постгуманной цивилизации.

Такое развитие многозначно во всех отношениях. Оно не только в состоянии и далее лишать государство власти, но способно предоставлять ему новые властные возможности, создавая, к примеру, электронные контролирующие системы, охватывающие самые отдаленные уголки технически конституированных миров. (Слабое представление о них дают в настоящее время в крупных городах «электронные глаза», применяемые в точках вероятных конфликтов.) Вполне воз можно также, что эти технически конституированные миры откроют новое понятие демократии, одновременно глобальной и прямой, что могло бы дать шансы для развития контрвластных движений, а также гражданского общества. Итак, возникает технологически конституированное пространство опций, само по себе амбивалентное, но одновременно крайне ограниченное в своем многообразии всемирно-экономической оккупацией. Так, если быть реалистом, нельзя ожидать ни того, что всемирно-экономические пользовательские интересы совпадут с оценкой «гражданских культурных прав» [Featherstone 2000], ни того, что оборотная сторона технической новации (ее непредсказуемые опасности) будет принята всерьез и станет поводом для глобальных урегулирований — возможно, даже для модернизации разных табу. И наоборот: легко предположить, что наша неспособность представить последствия постгуманной цивилизации используется как отговорка или оправдание бездействия. Ибо хаотичность технологического развития неразрывно связана с новой неолиберальной риторикой де-регулирования: препоручи это высвобожденным рыночным силам, и они уж все устроят как надо!

Билл Джой, ведущий ученый, специалист в компьютерном деле и человек, бьющий тревогу по поводу его последствий, так отвечает на вопрос, верит ли он, что в раздробленном, жадном до прибыли мире можно обрести волю к действию, да к тому же историческую науку, которая сама полагает себе пределы: «Если мы не придем к какому-либо коллективному согласию, нам грозит опасность исчезновения». Сейчас избытком власти не обладает ни индивид, ни политик, ни правительство. «Технологическая наука дает власть фантазии, а тем самым и каждому отдельному человеку. Поэтому необходимо свести баланс между индивидом и коллективом к коллективному механизму. Только таким образом можно нейтрализовать опасность для индивида. Мы ведь живем в цивилизованном обществе, а это значит, что мы от чего-то отказываемся, чтобы получить нечто сулящее нам безопасность и известные выгоды. Но общество не может защитить нас от других людей из-за сверхмогущества новой технологии и из-за того, что основополагающий компромисс XVIII века утратил свою действенность. Знаю, что это смелое заявление, но наука просто обязана создать основу для нового общественного договора.

Некоторые области, например нанотехнологии, настолько опасны, что нам следовало бы отойти от них подальше. Вопрос в том, как бы нам получше приступить к этому, Я не вижу ни одной реальной возможности пресечь все экономические действия в этих критических областях. Но мы должны ограничить свободную доступность получен ных там знаний. Лучшим компромиссом было бы создание лабораторий безопасности под международным контролем» [Joy 2000, 53].

Как подчеркивает Майк Фезерстоун, само собой разумеется, что важно не дать технологически конституированной цивилизации исчезнуть из-за наших колебаний между кошмаром и спасением. Также необходимо преодолеть противопоставление общества и техники, общества и природы, согласно которому первое колонизирует второе, или наоборот. Благодаря целому ряду социологических исследований давно стало ясно, что технологии как таковые являются носителями культурных кодов и действуют как актанты [Latour 2001], т. е. квазисубъекты. В этом смысле технологии воплощают культурные нормы и систему власти. Это становится очевидным хотя бы в случае Интернета, который является американским изобретением и инкорпорирует в свою технологическую архитектуру ценности американской культуры — равный доступ для всех и т. п. В противоположность этому не нашедший применения французский проект Интернета предусматривал внутреннюю иерархию и многообразные возможности ограничений.

Что становится политическим, а что нет, складывается в истории по-разному. Поясним это, задав ключевой вопрос: кто легитимирует решение о технологическом развитии и кто легитимирует его последствия? Это означает, что важно проводить различие между «легитимацией решения» и «(не) легитимацией последствий». Тогда на стыке выявляются противоречия и пределы всемирно-экономических стратегий власти.

Рассмотрим вопрос о легитимации решений. Согласно азам демократии она осуществляется на аренах общественности и политики, т. е. прежде всего в парламенте и в правительстве. Но решающую роль играет опция ухода мировой экономики: общественность и национальный парламент отдельного государства стравливают друг с другом и в результате они оказываются вынужденными дать предварительное согласие.

Однако если проводить различие между государственной легитимацией со стороны отдельных государств и негосударственной легитимацией, то приходится признать, что отдельные государства как раз из-за опции ухода мировых экономических акторов постоянно лишаются легитимационной власти. Концерны в состоянии уклоняться от национально-государственных норм и обязанностей (например, от исполнения германского закона о защите эмбрионов), уходя в те государства, где нет подобных ограничений. Значит, можно организовать между государствами не только экономическую, но и этическую игру на выбывание (moral dumping25), в ходе которой выявляются страны с низкими этическими требованиями. Уже одна только угроза этого и даже возникающее в обществе предчувствие ее снижают авторитет общественности отдельных государств.

Дебаты по этике в национальных общественностях — если они только вообще ведутся! — проходят под довольно странным знаком ирреальности. Ведь неясно, укоренились (и в какой мере) варианты решения, о которых спорят в обществе, вообще в национальном пространстве или давно из него ушли. Но идеальное национальное государство, т. е. сумма согласий отдельных государств, может быть сформировано хитростью или навязано с помощью опции ухода всегда только в результате легитимации post hoc. Это еще раз показывает, что коллективная связующая сила транснациональных решений покоится не в последнюю очередь на этой транслегитимности всемирноэкономических инноваций.

Опции в рамках деятельности отдельных государств сужаются в конечном счете до двух видов легитимации того, что и так уже имеет место: либо до настойчивых призывов к обновлению веры в прогресс, либо до аргумента опережающей глобализации, который снимает все сомнения в соответствии с лозунгом: «поскольку глобализация исключает единоличную деятельность наций, мы — к сожалению — вынуждены в собственных экономических интересах настаивать на ускоренном внедрении проблемных технологий».

Таким образом, государственная политика привлекается в качестве легитимационного ресурса для принятия решений, обязательных в глобальном масштабе, на которые она в высокоскоростной системе модернизации, ориентированной на мировой рынок, не может или почти не может оказывать влияние. Вместо того чтобы попытаться притормозить опасные темпы развития новых рискованных технологий, обострить восприятие связанных с ними угроз и побочных следствий, поощрять широкомасштабный поиск технологических альтернатив и предоставлять обществу больше возможностей участия в принятии технолого-политических решений, политическое оперирование с опасностями и рисками, связанными с новыми технологиями, также приносится в жертву конкурентоспособности на международной арене и надеждам на новые рабочие места. Тем самым государственная политика, приспосабливаясь к неолиберальным приоритетам мирового рынка, давит на педаль газа, а не на тормоза, реализуя рискованные технологические линии. А это обернется против нее самое позднее тогда, когда явно необозримые последствия и опасности, попавшие в поле зрения общественности, превратятся в источник экономической и политической турбулентности.

Стратегии глокализации

В условиях глобализирующейся экономики, как это ни парадоксально и забавно, в новых властных центрах мировых концернов, ответственных за принятие решений, происходит возврат к плановому хозяйству. Лишь с небольшим преувеличением можно сказать: плановая экономика умерла в коммунистическом Восточном блоке и снова воскресла посреди рыночного хозяйства мирового масштаба, причем в облике централизованно планируемого, глобально оперирующего концерна, который развивает раскинувшуюся на весь мир сеть, состоящую из центра, опорных пунктов, филиалов, участников и партнеров. Организация этой сети более или менее иерархична, власть сосредоточена в центре и разветвляется посредством изощренной информационной техники и командных центров, доходя до капилляров местного производства. Самые крупные из них — «Даймлер — Крайслер», Уол-Март26, «Сони» — ежегодно производят и сбывают товары на сумму соответственно 50, 100, 150 млрд долл. США, что превосходит ВВП среднего национального государства (типа Дании).

Волна слияний уже привела к тому, что вершина этих мировых концернов далеко сместилась от главного поля: сегодня на мировых рынках нефти, минеральных веществ и продуктов сельского хозяйства доминирует кучка концернов, в отраслях промышленности и сферы услуг — примерно 100 фирм. Эти немногочисленные предприятия принимают решения в отношении норм, действующих во всемирноэкономическом обществе, диктуют, что хорошо и плохо, правильно и неправильно, кто overdogs и underdogs27 в новых сообществах государств,— они образуют мировое капиталистическое плановое хозяйство.

Что касается конструкции фирм, то вырисовывается особый образец, а именно модель глокализации политики предприятий. Речь не идет о том, чтобы объединить в одном предприятии как можно больше задач — национальных или международных, т. е. слить, например, автомобильную промышленность со страховой отраслью и высокотехнологичными фирмами. Напротив, цель здесь, как гласит господствующая сегодня теория менеджмента, — сделать немногие ключевые компетенции ядром всемирной специализации, а по возможности — монополией, т. е. внедрять и предлагать эти компетенции (продукты или услуги) в широких масштабах во всем мире. Этот компромиссный, или межеумочный, вариант между глобализацией и специализацией производства должен укрепить независимость концернов от предложений национальных государств, но одновременно препятствовать превращению их в колоссов.

Этот вид организационной стратегии — глокализация — позволяет, кроме того, максимизировать рентабельность, тогда как цены на отдельные продукты или услуги минимизируются. Глокализация поливалентна в стратегически важном отношении. Она позволяет одновременно выполнять многие задачи. Концерн может действовать во всем мире, расширяя свою власть над национальными государствами, но используя исчерпывающим образом все возможности транснациональной рационализации. Глокализация одновременно способна удешевлять производство, повышая глобальную рентабельность. При этом, однако, глобальная бизнес-стратегия, которая в процессе управления как бы приводит в движение сеть, охватывающую весь мир, очень скоро наталкивается на внутренние пределы и противоречия: ведь данная иерархическая стратегия глобализации не только дорогостояща, но и пренебрегает новой культурной и политической автономией и значением места. В соответствии с этим у концерн-стратегов в моде то, что облекается до сих пор в такие странные понятия, как «мультило- кальный мультинационалист», «глобальный локалист» или даже «глокализация»: региональные менеджеры обязаны выполнять как можно больше задач прямо на месте, ориентироваться на конкретном рынке в конкурентной борьбе — и вместе с тем обращаться к ресурсам концерна и его сети, охватывающей весь мир. Это может, например, означать, что определенные продукты выгоднее изготавливать крупными сериями в одном месте. Но прежде всего стратегия глокализации открывает перед предприятиями пространство космополитического опыта: теперь они могут глобально учиться на локальном опыте. Если, к примеру, в Индии зафиксирован рыночный успех, то его следует по возможности перенести в Бразилию или Нью-Йорк. Мало того, верхушки концернов высасывают всевозможные сведения по рационализации в своей области, шпионят в университетах, институтах, за конкурентами, стремясь достичь наилучшего результата и внедряя любую разработку еще до того, как ее вынули из крестильной купели.

Глокализованная стратегия становится возможной также благодаря новым информационным технологиям. Они позволяют осуществлять непрерывное согласование с помощью видео-конференций, электронной почты и т. п. В центральном офисе можно при необходимости оценить, какой продукт в каком супермаркете в какой точке мира продается лучше всего и какие внутренние и внешние рамочные условия влияют на это. Стратегия глокализации возможна и в тех случаях, если производственные сети, вплоть до формально самостоятельных поставщиков, анализируются на предмет дополнительной рационализации. А это в свою очередь позволяет устранять противоречие или, по крайней мере, продуктивно ограничивать его: а именно децентрализированно, т. е. локально и центрально, одновременно глобально производить, координировать и контролировать.

Стратегии власти ухода

Власть рыночного города была весьма ограниченной. Существование рынка базировалось, как правило, на концессии и гарантии защиты со стороны землевладельца или князя, «который заинтересован, во-первых, в регулярном предложении иноземных товаров и ремесленных продуктов дальнего рынка, а также в таможенных пошлинах, в плате за сопровождение и защиту, в рыночных сборах, судебных податях, которые приносит рынок, а во-вторых, в местном размещении налогооблагаемых ремесленников и торговцев, и как только у рынка возникает рыночный посад, надеется также заработать на растущей в результате этого земельной ренте» [Weber Max, 728]. В связи с этим господские интересы князей полностью совпадали с экономической заинтересованностью городов в автономии: развитие хозяйства служило князю и городу, а также способствовало автономии городской экономики и усилению власти князя. Но у всего этого был четкий предел, ибо «решающим было то, что города не располагали для защиты своих интересов такими военно-политическими силами, какими обладало патримониально-бюрократическое государство»28. В случае конкурентной борьбы за господство между национальным государством и мировой экономикой это выглядит совсем иначе. Господство мировой экономики по своей сути является совершенно не-военным. Но что составляет сущность пресловутого господства мировых экономических акторов? Как и с помощью чего им удается переиграть национальное государство? Каким образом приватизируется государство? Какой род власти и господства при этом образуется? Чтобы ответить на эти вопросы, полезно пояснить различие между государственной властью и транснациональной экономической властью на основе раз личия между территориальным и детерриториализированным господством. Государственная власть достигает господства и укрепляет его с помощью контроля над территорией, ее населением и ресурсами. Мировая экономика формирует власть противоположным образом, становясь независимой от места, таким путем максимизируя экстерриториальное господство и используя его против территориали- зированной государственной власти.

Благодаря революции в сфере телекоммуникации пути сообщения оторвались от территории. Национально-государственные границы не становятся прозрачнее, но само понятие пространства революционизируется. Отныне важно не господство над территорией, но доступ к сети. Торговля в электронной сети, разумеется, формирует власть не сама по себе, но, во-первых, как конкурент территориализирован- ной власти государства и труда; во-вторых, в сочетании с властными ресурсами капитала. Торговля в сети убивает расстояния, создает возможность нового вида мобильности, не нуждающейся в дорогах, невесомой, возможности быть одновременно тут и там.

Традиционное (национально-государственное) понятие господства несет в себе территориальное ядро. Как в случае социальных отношений, в общих чертах понятие господства (например, в знаменитой формулировке Макса Вебера^) предполагает пространственно-физическую близость. Тимоти Люк формулирует это так: в традиционных представлениях о действиях для наглядности используются органические метафоры: конфликты протекают «лоб в лоб»; споры суть «рукопашные схватки»; справедливость воздается по принципу «око за око, зуб за зуб». Люди солидарны, если они действуют «плечом к плечу»; общность реализуется в «отношениях face-to-face^»; дружба осуществляется «рука об руку»; изменение — «шаг за шагом». Так и господство в конечном счете покоится на применении физического насилия, организовано в форме «союза господства», предполагает «членство», господское «желание», «средства принуждения», «покорность» и т. д., т. е. территориальное понимание социального, исчезающее в цифровом пространстве. Понятие пространства, которое здесь возникает, сняло заданность и зависимость, присущие фиксации локуса, но не в том смысле, что теперь можно заниматься производством и вести коммуникацию в отрыве от места, а в том, что социальные отноше- 12

Это определение дается в гл. з труда Вебера «Хозяйство и общество» («Wirtschaft

und Gesellschaft»): « “Господством” называется возможность встречать повиновение определенных групп людей ^ецифическим (или всем) приказам,». 13

, .

лицом к лицу (англ.). ния могут быть выстроены мультилокально, а значит, трансгранично. Непосредственная мобильность, лишенная пространства, снимающая расстояния, предполагает, однако, мгновенную коммуникацию, т. е. непосредственно-одновременный контакт мировых локусов. В результате в цифровом реальном времени возникает социальное пространство, где возможны и действительно осуществляются контакты и воздействия, успех которых уже не связан с преодолением естественного препятствия — географических расстояний. Различие «здесь» и «там» теряет свое конститутивное значение для конструирования социальных отношений. Это касается и отношений господства, в особенности тех, которые складываются между национальным государством и мировой экономикой.

Власть экономики основывается прежде всего на том, что экономика своими инвестициями, защищенными их институционализированной свободой, создает или упраздняет жизненные артерии национальной политики и общества — рабочие места и налоги. Слабость государственной власти заложена в том, что составляло силу государства,— в территориальной связи. Стравливанию национальных государств друг с другом в вопросах выживания (налог и рабочее место) эти государства мало что могут противопоставить, пока они действуют национально, т. е. суверенно, как отдельные территориальные государства.

Однако решающий пункт состоит в следующем: в то время как власть государств, согласно национальному расчету, увеличивается с завоеванием чужих территорий, власть мировых экономических акторов возрастает в результате того, что они сами себе создают возможность покинуть «собственную» национальную территорию. Это удается в той мере, в какой транснациональные фирмы становятся экстерриториальными величинами. Власть государств, таким образом, побивается, ломается не властью государств, т. е. военной угрозой и завоеванием, а детерриториально, экстерриториально благодаря «невесомости» транснациональной торговли и действий в цифровом пространстве. Это делокализированное понятие господства ставит с ног на голову логику традиционного понимания власти, насилия, господства.

Детерриториализированная власть экономики не располагает собственным источником легитимности. И там, где мировые экономические акторы осуществляют вмешательство в национальных сферах, она, таким образом, продолжает зависеть от заемной легитимности, из вторых рук, а именно от молчаливой легитимации политико-демократическими инстанциями решений, принятых post hoc.

«Умышленное не-завоевание, не-инвестирование» — в этой формуле скрыт также ответ на вопрос, откуда у детерриториализированной экономики берется власть для ее осуществления, хотя там же, если сравнить, демократическая политика реформ легко и явно терпит крах в барьерном беге, где в качестве препятствий — позиции вето. Негативный характер не-интервенции допускает несколько вещей одновременно: политику не-политики, ибо здесь ведь не делается нечто такое, что нуждается в политической легитимации и способно принять ее, и делается, например, то, что не нуждается в этом. В то же время нивелируются и важные границы между практикой реальной власти и угрозой возможной власти, ибо угроза и осуществление ее совпадают в неделании. Если в ситуации угрозы ничего не делать, то за тебя будет действовать кто-то другой. Вместе с тем экстерриториализированным решениям об инвестициях нет препятствий для осуществления, поскольку они достигают коллективной обязующей силы самым эффективным из мыслимых способов — политикой свершившихся фактов.

Вследствие этого государства все больше подвергаются внешнему контролю со стороны экстерриториализированных финансовых элит, чье местоположение в мире электронных сетей уже невозможно установить. Их интерес к стране, который уже не связан с национальным происхождением, может с той же быстротой как вспыхнуть, так и угаснуть.

Здесь проявляется коренная смена парадигмы — от национального к транснациональному или внутренне глобализированному способу производства. Мировой рынок не является чем-то внеположным, он как бы перемещается в центры производства и организации труда. Происходит смена производства — от ориентированного и оборудованного в расчете на локальный или национальный рынок к ориентированному и оборудованному в расчете на мировой рынок (или по крайней мере, на несколько национальных рынков). Решающим моментом является здесь не то, что отдельные предприятия превращаются в транснациональные концерны; напротив, главное — это транснационализация рынков и способов производства. Внутренняя глобализация производства и его ориентация на более крупные мировые рынки трансформировала бесчисленные национальные или локальные предприятия в своего рода транснациональные концерны. В этих условиях от территориального базиса (а значит, и от национального базиса экономического авторитета) мало что остается.

Эту новую форму внутренней глобализации производства (внутри и между национальными государствами) можно продемонстрировать на примере теле-сменной работы. Теле-сменной работой называется осуществляемое с помощью компьютерных сетей разделение труда между филиалами предприятий в различных временных поясах, т. е. результаты труда какого-либо европейского производства после окончания рабочего дня перехватывает американская организация, а от нее в конце рабочего дня результаты труда передаются дальше — филиалу в Азии. Когда работники в Европе снова берутся за дело, то «их» проект — без введения сменной системы — уже продвинулся на два транснационально организованных нормальных рабочих дня. Безусловно, этот вид разделения труда (одновременно внутри одного производства и трансконтинентального) подходит не для всех видов продуктов и порождает множество проблем с координацией, но уже сегодня можно сказать, что подобные предприятия, которые никогда не «спят» (в сравнении с привязанными к определенному месту формами производства, труда и кооперации, характерными для Первого, связанного с индустриальным обществом модерна), обладают преимуществами рационализации.

В условиях свободы торговли и честной конкуренции менее развитые страны получают возможность выбрать укороченный путь догоняющего развития. Это демонстрировали не только «малые тигры» Юго-Восточной Азии, долгое время служившие примером. И в других регионах, особенно в Латинской Америке и Китае, наблюдается увеличение среднегодовых темпов роста ВВП: во всех развивающихся странах — с 4,5 % за 1977-1986 годы до 5,5 % за 1987-1996 годы, а в Азии — с 6,7 % до 7,7 %. «Ситуация, когда эти показатели прежде всего определяются подъемом в странах, которые открылись для мировой торговли, импорта капитала и интеграции в global factory^ [Gereffi 1989], доказывает, что отстающие или падающие жизненные стандарты — не следствия роста переплетений в мировой экономике, но свидетельство недостаточной интеграции в мировой рынок» [Pries 1997, 7]. Катастрофическое положение в экономике некоторых африканских стран, а также финансовый кризис в Юго-Восточной Азии указывают на важность адекватного институционального оформления как предпосылки для консолидированного развития [Wiesenthal 1999, 512; Gereffi

(1989 92-104); Pries 1997].

При этом, однако, следует обратить внимание на то, что транснационализация производства происходит не в результате, скажем, добровольного политического решения концернов, а основана на конкурентной борьбе на мировом рынке. Концерны, распространяясь на мировом рынке, только увеличивают свой оборот. Это в свою оче редь предполагает не только либерализацию товарообмена, но и либерализацию обращения капитала, т. е. возможность инвестировать, производить и давать в долг деньги там, где царят наиболее благоприятные условия. В конкурентной борьбе между концернами преимущества оказываются у тех, кто меньше других подвергается контролю и ограничению мобильности со стороны национального государства. Это значит, что непосредственной целью не является лишение государств власти; императив конкуренции, диктуемый мировым рынком, ускоряет либерализацию экономики, обостряя, таким образом, противоречие между интересами капитала и национальных государств.

Политическое пространство (т. е. пространство национальных государств) и экономическое пространство (т. е. пространство мировых экономических акторов) уже давно не совпадают. Именно это освобождение мировой экономики от «экономического национализма» (Райх) запускает эти процессы — лишение национальных государств власти и присвоение власти мировыми экономическими акторами.

Стратегии экономического суверенитета

Согласно политологической аксиоматике существует четкое разделение задач между государством и (частной) экономикой. Только государство располагает военно-политическими средствами насилия, а также монополией на наведение порядка с помощью права. Только правительство осуществляет внешнюю и внутреннюю политику, политику образования и т. п. Стратегии автаркии направлены на то, чтобы расщепить этот пучок государственных задач и приватизировать государственные задачи в масштабах мировой экономики. Подобные стратегии приватизации государства, переход государственных задач в ведение мировой экономики, т. е. вопросы о всемирно-экономической «внешней политике», «внутренней политике», «технологический политике», «правовой политике», «демократической политике» и т. д., противоречат политологическому кредо.

Приватизацию государственных задач можно пояснить сравнением. Коммунисты исходили из того, что государство должно быть завоевано и в нем должна воцариться диктатура пролетариата. Стратегия приватизации государства нацелена в противоположном направлении: мировая экономика узурпирует задачи государства и таким образом не только становится независимой от государства, но незаметно превращается, грубо говоря, в своего рода диктатуру мирового приватного государства.

Речь изначально идет вовсе не о завоевании государства, но о завоевании транснационального пространства. Это не релятивизация власти государства, но ее отсутствие, что играет на руку мировым экономическим акторам, предоставляя им «право первого» устанавливать правовые нормы. Другая сторона власти капитала — отсутствие всемирного государства, что подразумевает отсутствие центральной монополии правового государства. Цивилизаторское достижение национального демократического конституционного государства, состоящее в правовом укрощении политического насилия и экономической власти, с выходом экономики в транснациональное пространство исторически оказывается доступным всем. В то время как национальное «пространство локусов» тотально пронизано государством, транснациональное «пространство потоков» не только лишено государства, но практически недоступно для территориальных отдельных государств. Мировая экономика вышла, таким образом, за рамки государственно контролируемого пространства территории и вступила в анархию пространства.

Экономические акторы действуют, оправдывая принцип «jus prima jus» — устанавливая право «права первого» в почти лишенном правовых норм, бесправном пространстве транснационального права. Поскольку это право устанавливать правовые нормы есть привилегия и право государства, в деятельности мировых экономических акторов сочетаются признаки из противоположных сфер общественного и частного, приватного действия: форма их действия связывает то, что до сих пор исключало друг друга, — экономику и государство, экономику и политику. Они становятся приватными транснациональными квазигосударствами без демократической и политической легитимации (примеры см.: Gunther/Randeria 2002). Форму легитимации, которая для этого привлекается, можно было бы назвать авторитаризмом эффективности. Речь идет о низшей форме самолегитимации — не через рациональное самообоснование (что имеет место в области прав человека), но через рациональность экспертов и самоопределения «гильдий богачей» мировой экономики. Этот авторитаризм эффективности находится в опасном родстве с эффективностью авторитарных режимов (пример — Китай), черпающих свою легитимность из роста экономики при одновременном подавлении основных демократических прав.

Таким путем в возникающей архитектуре норм и институтов транснационального капитализма пересекаются эффективность и власть, утверждая нормообразующую, нормотворящую власть приватного транснационального государства как упорядочивающую силу анар хической мировой политики. «Ориентирующиеся на эффективность объяснения представляют дело так, что приватный авторитет оправдывает себя снижением затрат на трансакции, особенно в сравнении с атомарными рынками с коротким радиусом, где не существует подобного транснационального авторитета, но и в сравнении с общественным авторитетом, возникающим в государствах и межгосударственных институтах. Так, например, в атомарных рынках возникновение приватного авторитета позволяет фирмам лучше справляться со стратегической взаимозависимостью благодаря тому, что они выполняют обязательства или поощряют комбинированные действия или санкционированные предписания норм поведения, на основе которых возможна обязательная координация. Приватный авторитет может мобилизовать фирмы для оказания совместного давления на общественность ради проведения соответствующих реформ — давления, на которое не способны отдельные фирмы. Приватный авторитет может устанавливать стандарты поведения, проверять их внедрение и даже принуждать к их исполнению, что в свою очередь усиливает доверие потребителей в тех или иных отраслях промышленности. Эти преимущества эффективности приватного авторитета могут реализовываться либо в результате признания их отдельными фирмами, либо благодаря тому, что они открывают признавшим их фирмам конкурентные выгоды по сравнению с другими» [ Cutler/Haufler/Porter 1999, 352].

Эти объяснения в аспекте эффективности не исключают, однако, объяснений в аспекте власти. Чтобы закрепить на будущее возникшую в прошлом власть рынка, фирмы и мировые экономические акторы, подобно гильдиям глобальной эпохи, могут объединяться в транснациональные кооперативы правительств, устанавливая и воспроизводя власть и в транснациональном пространстве. Однако такое аккумулирование власти имеет и свою теневую сторону: приватный авторитет релятивизирует, или замещает, общественно легитимированный авторитет не только потому, что первый эффективнее второго, но и потому, что обладающие властью экономические акторы открывают путь для легитимации своих партикулярных интересов, не выполняя требования о вменяемости, не беря на себя ответственности по отношению к общественности и не получая одобрения демократическим путем, т. е. не участвуя в легитимационном беге с препятствиями, который характерен для авторитета конституционного и правового государства.

Речь идет при этом о ранних формах экономического суверенитета, который нужно понимать как зеркальное отражение государственного суверенитета, причем всецело в смысле новой, не-общественной формы организации приватной, правотворческой власти (Gewalt), стоящей над суверенными государствами, но не обладающей государственным суверенитетом. Это наднациональное governance15 экономики существует как своеобразная политическая организация прежде всего благодаря потоку легитимности, который изливается на нее из источников ее приватного авторитета. И здесь имеет смысл говорить об экономическом суверенитете, поскольку транснациональные, квазигосударственные основы мировой политики в приватно-экономической верховной власти проектируются и формируются в соответствии с максимами экономической рациональности.

Но одновременно эти институты внегосударственного права действуют в пределах систем национально-государственного управления и судов и в таком качестве принимают решения, обязательные в национальных рамках. Эти управляющие инстанции образовались из транснациональных правовых и юридических организаций, которые продолжали развивать новый вид приватных судов — транснациональных согласительных организаций, имеющих дело со всемирно-экономическими конфликтами, — в специальном своде приватных законов, в так называемом lex mercatoriai6.

Решающим является то, что метавласть не только отчленяет территориальное пространство власти от властного пространства транснациональной мобильности, но и определенным способом сочленяет оба эти пространства власти. Транснациональное властное пространство нужно понимать как виртуальное пространство, предоставляющее прежде всего стратегические опции и шансы в национальном пространстве. Вот почему существенно приведенное выше различение между интернациональностью и транснациональностью. Оно показывает, что в интернациональной, международной системе государств границы между государствами имеют основополагающее значение, тогда как в транснациональном пространстве опций национально-государственные границы упраздняются, незаметно проводятся по-новому и сливаются. Тема транснациональности открывает возможность политического жонглирования проведением границ, плюрализацией границ и распределениями ответственности в пространстве, лишенном границ. Если в международной системе государств сферы национальных и интернациональных властных конфликтов четко разграничены, то в конфликте метавласти национальные и транснациональные арены и опции действий сцеплены друг с другом. Хотя эту проблему — коллизия и сцепление властных пространств и стратегий 15

, ч

регулирование (англ.). 16

, ч

торговом, коммерческом праве (лат.).

власти — в двух словах не расшифровать, все же нужно отметить, что транснациональные властные сферы вторгаются во многие, а в предельном случае — во все территориальные национально-государственные пространства власти. В конечном счете именно это дает возможность установить неолиберальный режим, претендующий на глобальную значимость^.

Ввиду этих возможных вариантов развития снова выплыл старинный образ врага: новые «предатели Отечества» — это мультинациональные предприятия. Последние, как утверждается, подобно спруту оплетают весь мир. Широко разветвленная политическая коалиция антиглобалистов простирается от крайне правых до крайне левых и охватывает такие разнородные группы и инициативы, как глобализированные женское и экологическое движения, левый и правый протекционизм, пострадавшие от глобализации периферийные правительства, неонационалистические течения и т. п.; все они сходятся и объединяются в неприятии глобализации. Между тем на всех газетных полосах обсуждаются следующие вопросы: разве постоянно растущие концерны уже давно не определяют, какие товары производятся в этом мире и кто может себе позволить их приобрести? Какие технологии реализуются и какие отбрасываются? Какие яды повсеместно распространяются через сети продовольственных товаров и попа- дают в окружающую среду? Кто обладает правами на человеческий наследственный материал? Чему учат в школах и университетах? Какое научное направление поощряется и каким пренебрегают? Какие пути развития избирают в так называемом третьем мире? И вообще не сошел ли уже давно вопрос, как мы хотим жить, с арены общественности и политики? Принимаются ли решения в аполитичных и закрытых для общественности пространствах, которые для мировых экономических акторов стали естественным пространством действия?

Как бы ни был справедлив этот вопрос, в нем теряется весьма существенный момент: именно потому что и только до тех пор пока национальное государство остается привязанным к территории, возникают всемирно-экономические квазигосударства, которые приватно (экономически) выполняют и организовывают на транснациональном и национальном уровнях необходимые функции регулирования во всемирно-экономическом пространстве. Под стратегией приватизации государства я подразумеваю не только политику, которая в национальных рамках ликвидирует торговые барьеры и инвестиционные препятствия, но, быть может, впервые исторически предоставляющийся и использующийся концернами и их союзами шанс построения легальных, регулирующих структур, которые упорядочивают деятельность крупных региональных рынков и также будут распространены на мировой рынок и там привьются.

Речь, таким образом, в классическом понимании автаркии, идет об экономическом менеджменте, а также о предпосылках и проблемах последствий глобализированных экономических решений менеджмента. Речь идет о формах «саморефлексивной» экономики, которая реорганизует — в сфере приватно-экономической верховной власти — свои государственно-политические основы, институциональные рамочные условия и проблемы последствий согласно максимам экономической рациональности!®.

Прослеживается общая тенденция: глобализирующаяся экономика подталкивает к созданию институтов соответствующего строя и порождает проблемы, подлежащие обязательному глобальному урегулированию — от картельных решений через контроль за финансовым рынком до защиты человеческого труда и атмосферы. Эти предпосылки и последствия всемирно-экономических действий и решений только еще нужно взять под контроль с помощью признаваемых в мировом масштабе норм. Но именно здесь проявляется несостоятельность прежних, связанных с территорией форм организации и легитимации на ционально-государственной политики. В этот вакуум проникают различные негосударственные акторы, проводящие здесь свою политику не-политики, свою определяющую основы не-политику. Это, с одной стороны, неправительственные организации, а с другой—прежде всего акторы мировой экономики и их лобби. Под лозунгом саморегулирования в серой зоне между политикой и экономикой строятся потемкинские деревни: на поверхности ответственными часто остаются правительства, в то время как фактически, уже на основе форы в виде компетенции и информации подготавливает и задает решения технократия концернов, продвигая тем самым политику приватизации государства. Так, концерны и их эксперты принимают активное участие в образовании международного финансового рынка, как и в принятии добровольных стандартов по защите окружающей среды. Они рассылают своих представителей в национальные и международные экспертные комитеты, когда речь идет о заключении договоров по защите озонового слоя, о соглашении об инвестициях или о правилах Всемирной торговой организации. В этой силовой игре всемирно-общественные акторы и их союзы пускают в ход свой накопленный за десятилетия опыт и мощные ресурсы, в этом далеко опережая деятелей Гринписа и профсоюзов этого мира, изо всех сил сражающихся за свое влияние. Одновременно им содействует то, что можно назвать экономической лояльностью политиков: под впечатлением от неолиберальной гегемонии множество политиков различных стран действуют—уже просто по убеждению — в союзе с транснационалами, в соответствии с устаревшим и давно подорванным глобальной экономикой лозунгом: «что хорошо для экономики, то служит созданию рабочих мест, а значит — стране».

Наряду с этим эмбриональным, наднациональным приватным государством, которое в собственной организации мировых экономических акторов и в соответствии с моделью санкционированного само- обязательства правительственной политики, согласно неолиберальной идеологии, все больше распространяется на транснациональное и национальное пространство развития, впервые появляется квазигосударство без территории, власть которого хотя внешне влияет на продолжающие существовать территориальные государства, но по ту сторону своих границ создает новое политическое пространство. Это абсолютно не-политическое государство, государство без общественности; мало того, квазигосударство без общества, разместившееся в не-месте, проводящее не-политику, посредством которой оно ограничивает власть национальных обществ и взламывает их изнутри.

Однако эта стратегия приватизации государства, как и другие, имеет пределы. Так, транснациональные концерны не располагают средст вами легитимного применения насилия (не говоря уже о монополии на него), которые остаются прерогативой государства. Столь же неспособны они сами по себе демократически легитимировать свои решения, влияющие и на центр национально-государственной политики. Вследствие этого безлегитимность всемирно-экономических стратегий автаркии по сравнению с государственной политикой крайне чувствительна ко вторжениям власти рынка и ее кризисам. Высокая эффективность, с которой мировые экономические акторы по сравнению с национальными государствами принимают коллективные решения и могут устанавливать их обязательность, покупается за счет отсутствия публичности. Это означает, что оборотной стороной власти свершившихся фактов, которой располагает мировая экономика, оказывается неспособность дать отчет бодрствующей общественности потребителей. Отсюда хронический дефицит легитимности, который может возникать из-за двух обстоятельств или контрстратегий.

Во-первых, легитимационный вакуум, в котором действуют мировые экономические акторы, может быть выявлен с помощью масс-ме- дийного восприятия риска (террор, техника, климат), всевозможных бойкотов со стороны покупателей и всемирных движений потребителей и доведен до исключительно болезненного для предприятий кризиса их мировых рынков. Здесь в самом общем виде кроется исходный пункт для социальных движений, которые как бы делают центром своей политики то, что государством, как и мировой экономикой, выводится за скобки или игнорируется, а именно вопрос: как нам жить? Это поле этики и ценностей, которое зачистили политика государств и мировая экономика, завоевывается новыми «моральными предпринимателями» социальных движений, утверждающими, что они отвечают глубокой потребности человека строить свою жизнь в рамках особых разумных сообществ.

Во-вторых, взлет мировой экономики влечет главное последствие: национальная связь дезинтегрируется, однако глобальная связь или сплоченность не ощущается в какой-либо форме, руководящей действиями. В самом деле, экономическая глобализация сопровождается ростом числа общественных и политических кризисов и конфликтов. Это развитие может дойти до того пункта, когда возникает угроза мировых, всемирно-региональных социальных взрывов или когда эти взрывы происходят — что и случилось во время кризиса в Юго-Восточной Азии в 1998-1999 годах, что грозит России и Латинской Америке и уже давно стало повседневностью в зоне африканской Субсахары. Самое позднее в момент достижения этой точки кипения будет разоблачено экономистическое притязание, подспудно движущее этими процессами, — уверенность в способности управлять экономической глобализацией при помощи одних лишь экономических средств.

И наоборот: это означает, что государственная власть, как это ни парадоксально, может быть возрождена, если опереться на опыт политических кризисов. Тогда станет ясно то, что могло и должно было быть ясным и так, — мировая экономика, как и рынок в самом общем виде, предполагает наличие политики и государства не только как создателей рамок порядка (в том числе для экономики), но что как раз сам местный источник конфликтов — мировая экономика — для легитимного урегулирования порожденных ею диспаритетов и аномий нуждается в легитимирующей силе демократически организованного транснационального обновления политики.

Стремление мировых экономических акторов добиться автаркии по отношению к государству и политике принципиально ограничено по крайней мере двумя причинами. Во-первых, акторам мировой экономики не хватает всех предпосылок и ресурсов для того, чтобы политически и демократически легитимировать свои собственные действия. Да и трудно представить себе развитие, в ходе которого когда-либо может быть достигнута понимаемая таким образом автаркия. Напротив, в результате усвоения мировой экономикой государственных задач политически детерриториализированные действия и институты глобальной экономики нацеливаются на решение политических задач, не будучи на это тем или иным образом легитимированными или легитимируемыми. Но это означает, что пребывающие в безлегитим- ном пространстве транслегального господства крайне хрупкие социальные структуры и квазиполитические институты могут рассыпаться, как карточные домики, под влиянием общественного спроса.

Во-вторых, стратегии автаркии ограничены по внутриэкономи- ческой причине: дело в том, что для мировых экономических акторов они имеют смысл лишь до тех пор, пока временные, институциональные и материальные расходы на саморегулирование не превышают затрат мировой экономики на их государственную проработку. В рамках неолиберального утопизма, который исходит из того, что экономического саморегулирования проблем, порождаемых экспансией мировой экономики, удастся достичь on the long run^ (т. е. когда, по выражению Кейнса, «все будут мертвы»), эти затраты на приватное, наднациональное квазигосударство капитала могут казаться доступными подсчету и минимализируемыми. Однако об этом опасном оптимизме приходится вспоминать лишь в том случае, если речь заходит о том, чтобы «компенсировать» катастрофы целых мировых регионов не только в экономическом, но социальном и политическом отношениях. Очевидно, что расчет мировой экономики делается всегда без инициатора кризиса, т. е. покоится на экстернализации затрат, которые проводятся как государственные расходы на «общее благо» и которые прежде всего включают также запаздывающую компенсацию социальных и экологических проблем, порождаемых инвестиционными решениями мировой экономики.

б) Стратегии субституции

Стратегия автаркии, пусть она в конечном счете возможна лишь в узких рамках, указывает на пределы минимального государства, которые одновременно были бы максимальными рамками мировой экономики. Почему бы не быть фасадным государствам и фасадным демократиям, которые в сущности сосредоточились бы на том, чтобы всеми средствами парламентской демократии, полиции, масс-медий- ного цезаризма и т. п. задним числом (или превентивно) «политически легитимировать» всемирно-экономические приоритеты и решения и утвердиться или защититься перед лицом общественного сопротивления в национальном контексте? Но подобные попытки всегда проваливаются из-за принципиальной зависимости мировой экономики от государства и политики. Эта принципиальная встречная зависимость мировых экономических акторов от государственных льгот, запретов, вмешательств, нормирования и соответствующих финансовых авансов остается поэтому стимулом для всемирно-экономической эмансипации от государства, и от этого никуда не деться. Поэтому акторы мировой экономики постараются расширить эти рамки своего контроля с помощью иных стратегий, чтобы другим путем обеспечить независимость мировой экономики от государственных льгот.

Экономические глобализаторы должны стремиться к тому, чтобы государства, государственные авансы и услуги были стандартными, т. е. взаимозаменяемыми. Надо рассчитывать на два последствия: конкуренция государств за иностранные инвестиции будет обостряться, а инвесторы при подобных предложениях со стороны государства смогут выбрать наилучший для себя вариант.

Иными словами, структурная всемирно-экономическая власть растет и крепнет в той мере, в какой развитие мира государств стремится к установлению единого стандарта. Если бы удалось установить во всем мире стандартные транспортные, правовые, образовательные, религиозные и политические системы, усилилась бы межгосударственная конкуренция и выросло бы число альтернатив, из которых всемирноэкономические инвесторы могли бы выбирать. В обратном случае, когда лишь немногие государства могут рассматриваться как места, сулящие высокую прибыль, да к тому же эти государства предоставляют всемирно-экономическим инвесторам далеко не равнозначные условия, положение рынка и власти отдельных концернов ухудшается, как и конкурентная ситуация между ними.

В этом смысле стратегия субституции нацелена на введение для государств единого мирового стандарта (как это практикуется в случае куриных яиц, болтов, потребления, права), чтобы придать им гибкость, создать в них комфортные условия для инвестиций. Поэтому считается, что надо по возможности избегать элитарных предложений государства — будь то в форме незаменимых профессий («символические аналитики»29 — специалисты хай-тека), или стратегий портфолио. Но здесь речь идет об условиях, которые в силу большого различия исходных исторических обстоятельств и путей развития государств в разных мировых регионах просто так не создашь. Интерес к подобной возможности субституции государств в отношении приоритетов мировых инвестиционных решений диктуется прежде всего необходимостью ликвидации всех условий, ограничивающих и сужающих свободное перемещение капитальных инвестиций и финансовых потоков, т. е. к окончательной ликвидации всякой протекционистской политики. Стоит отметить, что в стратегически идеальном расчете мировых экономических акторов эта максимизация прозрачности национально-государственных контейнерных обществ для всемирноэкономических интерпретаций считается универсальной и тем самым применимой для всех. Вот почему это явно противоречит неравенству и иерархичности протекционизма в мировом масштабе, отвечающих принципу: «что позволено господину, еще долго не будет позволено слуге». Слабые государства обязаны ликвидировать границы для экономических прав мира, тогда как экономически сильные государства воздвигают и сохраняют протекционистские барьеры против «чужих злоупотреблений» со стороны слабых государств, как например, США, которые всегда противятся признанию и применению универсализма транснациональных договоров. Но стратегии субституции нацелены особенно на стандартизацию базовых условий. В этом смысле, к примеру, утверждение основных принципов парламентской демократии во всем мире порождает своего рода политическую предсказуемость, которая исключительно полезна для создания мира государств по образцу оптимизированного инвестиционного единообразия. А потому обвинения в нарушениях прав человека и принципов демократии находятся в русле политики, превращающей мир государств в инвестиционный рай; она, таким образом, является в материально-обыденном смысле экономически заслуживающей доверия.

С другой стороны, заменяемость ни в коем случае не должна означать единообразия в любом отношении потому, что благодаря различиям и их использованию возникают серьезные шансы для максимизации прибыли. Так, идея, что все государства должны готовить и поставлять только специалистов по хай-теку, незаметно могла бы создать ад для инвесторов, отнимая у них возможность использовать профессиональные, этнические и гендерные различия для экономии затрат. В противоположность этому (и по этим причинам) вполне рыночнофункциональным является ограничение заменяемости с помощью всеобщего разделения труда на мировом рынке, которое включает иерархии, т. е. мировую классовую систему.

Если отнести это сначала к иерархии капитала и труда, станет ясно, что тут сохраняется разительное неравенство. В то время как глобализация капитала возведена в ранг всеобщей нормы и нарушения ее караются всеобъемлющими санкциями, рынки труда можно назвать как угодно, но только не глобальными. Как только всесторонне мобильный работник пересекает границы, он превращается в иммигранта, кандидата на получение политического убежища и экономического беженца, которого ждут сортировочные лагеря и армия вооруженных до зубов пограничников. Что касается сопротивления этому, то оно не выходит за рамки допустимого.

Однако бросается в глаза, что в сфере трудовой мобильности национально-государственный протекционизм — вполне последовательно проводимый в имманентно экономическом духе — непременно наталкивается на сопротивление мировых экономических акторов. Требование равенства мобильности между капиталом и трудом и соответствующая этому политика, даже если они вынуждены считаться с ожесточенным сопротивлением национальной клиентуры, могут рассчитывать на поддержку могущественных мировых экономических акторов, во всяком случае в той мере, в какой последние выражают собственные экономически рациональные интересы.

С другой стороны, как уже говорилось, именно глобальное разделение труда (что проявляется в информационной экономике), т. е. стратегия ограниченной субституции, предоставляет большие выгоды мировым экономическим акторам. Согласно схеме глобального разделения труда, разработанной Мануэлем Кастельсом в качестве модели для информационной экономики, инвесторы могут использовать следующие четыре сектора рынка труда: «the producers of high value, based on informational labour; the producers of high volume, based on low cost labour; the producers of raw materials, based on natural endowments; and the redundant producers reduced to the devalued labou^» [Castells 1997, 268].

Любопытно, что это глобальное разделение труда вытекает не из внутренней объективной логики информационно-технологического развития, но предполагает и воспроизводит мировое неравенство, историко-культурные особенности и пути региональных государств и групп государств. Но совершенно вне зависимости от того, как это разделение труда объясняют социологи, оно в качестве схемы ограниченной субституции предлагает мировым экономическим инвесторам наилучшие возможности использования, сталкивая, с одной стороны, государства друг с другом, а с другой — трансформируя использование неравенств и неодновременностей в мировом масштабе в затратосберегающую максимизацию прибыли. И еще раз, иными словами: всемирно-экономическая стратегия субституции оптимизирует не равенство, а неравенство в мире государств, и прежде всего в отношении налогообложения, правового надзора, стандартов достойного человеческого труда, технической безопасности, а также экологических соображений.

Если бы во всех странах, к примеру, действовали одинаковые нормы защиты труда и окружающей среды, то это лишило бы мировую экономику стратегических возможностей сталкивать друг с другом государства в данном отношении и затевать конкурентную борьбу на выбывание. Лишь до тех пор, пока не существует этого единообразия и государства, таким образом, в своих стандартах труда и защиты окружающей среды отличаются друг от друга, их легко стравливать. Поэтому продолжающаяся радикализация социальных неравенств в отношениях между регионами и культурами, но также внутри национально-государственных обществ является существенной предпосылкой для всемирно-экономической стратегии субституции. В соответствии с ее логикой правительства проводят политическую стратегию регрессивной мобильности, чтобы привлечь и связать иностранный капитал. Это означает, что они систематически проводят политику де- 21

производители высокой стоимости, базирующиеся на информационном труде; производители высоких объемов, базирующиеся на низкооплачиваемом труде; производители сырья, базирующиеся на природных ресурсах; и лишние производители, труд которых обесценен (англ.).

регулирования, снижения налогов, норм безопасности, договорных и профсоюзных нормирований и форм организации человеческого труда, чтобы конкурировать с развитыми, богатыми государствами всеобщего благоденствия, создавая для себя монополию на дешевые, а потому нищенские условия труда.

На другой стороне мировой иерархии, но в соответствии с аналогичным расчетом богатые нишевые государства упрочивают свое положение в мире, осуществляя стратегию налогового рая. Эта паразитическая стратегия нацелена на то, чтобы посредством создания и сохранения «банковской тайны», минимизации налогов, предоставления облегченных, т. е. зачастую сомнительных, кредитов и т. п. завлекать и связывать глобальные потоки капитала. Помимо непосредственной выгоды минимизации налогов это также обеспечивает мировой экономике неизменную стратегическую выгоду: позволяет ей использовать незамещаемость, т. е. разницу между «налоговыми оазисами» и «налоговыми пустынями» (государствами с интенсивным налогообложением), таким образом, что одни замещаются другими, т. е. стравливаются друг с другом. Политика государств, которые в этом смысле стремятся ликвидировать разнообразие и установить единообразие, должна поэтому считаться с ожесточенным сопротивлением мировых экономических акторов. Иными словами, существует скрытая, как бы извращенная коалиция между (выражаясь на классическом языке политэкономии) эксплуататорами и эксплуатируемыми, между странами с низкими зарплатами и их капиталистическими пользователями, извлекающими выгоду, которые могли бы оказать практически непреодолимое сопротивление космополитической политике, стремящейся установить жизненные стандарты, достойные человека.

Однако обе стратегии — стратегия регрессивной мобильности и паразитическая стратегия государственного налогового рая — отягощены существенными рисками. Проблема для государств, которые сами снижают свою стоимость, чтобы выжить на мировом рынке, заключается в том, что эта стратегия успешна только в том случае и на такое время, пока число этих государств крайне ограниченно. По мере того как возрастает число подобных государств, растет опасность того, что желательная и тем самым ограниченная регрессивная мобильность превратится в политику «свободного падения». С ростом числа государств с низкой заработной платой, которые вынуждены распродавать свои гуманитарные идеалы для выживания на мировом рынке, растет конкуренция в сторону понижения. Государственное использование относительных выгод обращается в свою противоположность. И наоборот: политика, делающая возможным и покрываю щая бегство капитала, особенно тогда, когда границы между легальностью и криминалитетом размываются или даже сознательно стираются, легко может быть в глазах мировой общественности заклеймена как паразитическая. Однако нельзя заранее сказать, как эти налоговые раи, подвергающие опасности именно богатые государства, могут быть закрыты с помощью международной экономической координации, вводящей всеобъемлющие регулятивные стандарты (например, налогообложения), а также защиты труда и окружающей среды. Серьезные попытки межгосударственной координации и кооперации должны были бы иметь в виду, что отказ от кооперации сулит двойную выгоду. «Они могут, во-первых, сэкономить на расходах по участию в трудных переговорах, а во-вторых, выгадать — как “зайцы”, едущие на подножке, — защищая свою экономику от тех или иных закрепленных в договорах норм. Ситуация, которая была бы аналогична развитию социальной политики в национальном масштабе и могла бы породить глобальное государство всеобщего благоденствия, непредставима до тех пор, пока к нарушителям правил не применяются эффективные санкции» [Wiesenthal 1999, 521].

Стратегия субституции, замещения, если посмотреть из перспективы расширяющейся мировой экономики, принимает, таким образом, весьма противоречивые формы. Это выражается особенно в обращении с различиями. Эта противоречивость проявляется также в опасении, что всемирно-экономическое культурное развитие ведет к макдональдиза- ции. С одной стороны, мировой рынок принуждает, как кажется, к формированию и инсценированию различных местоположений, локусов, чтобы выстоять в конкурентной борьбе между различными предложениями локусов — городов, регионов и наций. Это легко себе представить. В соответствии с этим речь шла бы о том, чтобы культивировать и подчеркивать особую историю локуса, окутывая его неповторимой атмосферой, поощрять и восхвалять многообразие мировых культур, ярко и с фантазией оформлять предложения в области театра, развлечений, танцев, эротики и обязательно делать это не по единым мировым меркам. Инаковость стала бы торговой маркой, с помощью которой усиливалась бы привлекательность для мобильного капитала. Но в той мере, в какой конкуренция локусов за бродячий капитал становится доминирующей, одновременно растет необходимость уравнивать различия и заменять их своего рода повторяющимся единообразием локусов, которое в конце концов приведет к тому, что все локусы приблизятся к негативному идеалу не-локусов, позволяющих, подобно аэропортам или интерконтинентальным отелям, автобанам и торговым центрам, глобализированным глобализаторам без особых знаний местной специфики повсюду ориентироваться и устраиваться по одной и той же логике. Вот почему так похожи друг на друга торговые мили и возможности шопинга во всем мире. Если захотеть, можно покупать во всех мировых городах одни и те же марки — от кока-колы до «Бенеттона», расхваливаемые одними и теми же рекламными слоганами для эскимосов, для африканцев и даже для Баварии.

Стратегия субституции приводит к парадоксальной ситуации: чем больше уходит в прошлое значение пространственных границ, тем больше обостряется чувствительность мировых экономических акторов к специфике локусов, тем интенсивнее поэтому должна становиться фантазия локусов и государств, направленная на заботу об их культурном своеобразии; но тем более непредсказуемым при этом становится для местной политики и политиков способ создать привлекательность для текучего капитала. Зачастую это выливается во фрагментированную политику, которая в свою очередь усиливает и ужесточает фрагментацию локусов, различий, разрывов и разновременностей.

Увеличив масштаб рассмотрения, можно подытожить. С одной стороны, мировое нормирование и стандартизация образования, права и нормы демократической политики, а также соблюдение прав человека и защита окружающей среды лежат вполне в русле всемирнополитической стратегии субституции, проводимой глобально действующим капиталом. С другой стороны, расколдовывание налоговых раев или осуществление режимов минимальных зарплат находится в кричащем противоречии именно к этой стратегии субституции, поскольку только эта не-заменяемость государств друг другом позволяет мировым экономически акторам стравливать их друг с другом.

в) Стратегии монополизации

Хотя мировые экономические акторы используют конкуренцию между государствами, они должны заботиться о том, чтобы избегать конкуренции с другими мировыми экономическими акторами. Это значит, что власть отдельных концернов растет по мере того, как им удается монополизировать определенные доли мировой власти. Максимизация конкуренции между государствами дополняется минимизацией конкуренции между экономиками.

Само собой разумеется, что эта возможность прямой монополизации вообще открыта только для таких мировых экономических акторов, которые достигли определенного уровня в отношении как оснащенности капиталом, так и присутствия. Монополии мирового рынка означают, что не только все прочие экономические акторы, но и все государства, зависящие от соответствующих услуг, технологий или ноу- хау, отданы на произвол концерна, во всяком случае тогда, когда отказ от соответствующего продукта чреват тяжелыми последствиями. Концерн может достичь господствующего положения на мировом рынке посредством либо контроля или выведения соперников из игры (что само по себе указывает на значение столкновения интересов мировых экономических акторов), либо договоренностей с ними. Вот почему необходимо устанавливать и развивать своего рода всемирно-политическую экономическую дипломатию между концернами, действующими в глобальных масштабах. Можно назвать по меньшей мере пять отправных точек для образования мировых монополий: -

технологические монополии; они требуют колоссальных капиталов, имеющихся только у гигантов мирового рынка, и зачастую только в том случае, если они поощряются существенными суммами со стороны богатых государств; -

финансовый контроль за мировыми финансовыми рынками; -

монополистический доступ к природным ресурсам; -

монополии на СМИ и средства коммуникации; -

монополии на оружие массового уничтожения; причем эти мировые монополии находятся в руках не только частных мировых экономических акторов, но и государств.

Стоит отметить, что в подобных монополиях всегда имеются акционеры и пользователи из числа государств. Откуда следует, что образование таких монополий порождает и закрепляет во всем мире иерархию неравенств и жизненных возможностей. Они вынуждают страны, и так уже сознающие себя обреченными на нижнюю ступень мировой иерархии, спускаться еще ниже. Таким путем в мировом масштабе возникают «отношения поставщиков» и «формы заемного труда». Образование монополий обостряет и тем самым наглядно демонстрирует мировую поляризацию — на богатых и нищих.

Согласно последним оценкам UNCTAD22 сегодня существует примерно 60 тысяч оперирующих в мировом масштабе концернов с 500 тысячами филиалов, разбросанных по всему миру. Они осуществляют большую часть мировых сделок, предоставляют большинство трансграничных инвестиций, ответственны за львиную долю трансферта технологий. При этом в 70 % трансграничных торговых сделок фигурирует по меньшей мере один транснациональный концерн, а 30 % коммерческой деятельности совершается внутри одного и того же предприятия, хотя концерн пересекает национально-государственные и континентальные границы.

Большое число мультинациональных концернов, однако, вводит в заблуждение: целая элита крупнейших концернов уже давно покинула центр поля. Согласно UNCTAD только 100 самых крупных мировых концернов (не считая финансовых домов) продали, по последним данным, товаров на 2,1 трлн долл. во всем мире и обеспечили работой 6 млн человек за границей. И это лишь данные, относящиеся к деятельности концернов за пределами стран их пребывания. 90 % этих гигантов — выходцы из западных индустриальных стран; но и предприятия из Венесуэлы или Кореи не теряли время даром, перескочив в верхнюю сотню.

Монополии мирового рынка сдвигают всемирно-политическую структуру: государства в целом теряют свое значение, так что место отношений между государством и экономикой занимает отношение между экономикой и экономикой. Даже в стремлении выполнять свои национальные задачи государства становятся менее зависимыми от других государств, чем от мировых экономических инстанций. Так, транснациональные фирмы для многих государств оказываются окнами на мировой рынок. И если некая фирма обладает:

а) контролем над технологиями,

б) доступом к глобальным ресурсам капитала,

в) доступом к крупным рынкам в США, Европе и Японии,

то эти страны (например, периферийные) вынуждены довольствоваться ролью посредников. Если государство (как и концерн) может достичь богатства только завоеванием места на мировом рынке (поскольку национальные рынки являются слишком мелким источником прибыли, необходимой для выживания), тогда дипломатия между государствами и фирмами, т. е. дипломатия внешней экономики, становится главным условием успеха для внутренней политики и подтверждением деловых качеств правительства на выборах.

Стратегия монополизации, если взглянуть на нее с другой стороны, является стратегией снижения конкуренции. При этом данное снижение конкуренции имеет двух возможных адресатов. Во-первых, отношения государства и экономики; здесь ликвидация конкуренции с очевидностью доказывает, что именно экономика, а вовсе не государство, в состоянии производить экономически рационально, т. е. эффективно, с ориентацией на снижение затрат, на качество, на тесную работу с клиентом и т. п. Главное здесь в том, чтобы разгромить государство как конкурирующего организатора потребительских ценностей и услуг, на что нацелены стратегии монополизации экономической рациональности с помощью мировой экономики.

Во-вторых, стратегия монополизации, как уже говорилось, позволяет определить ее в плане отношений между разными экономиками; знаменательно, что эта стратегия межэкономической дипломатии сводится к формам, которые представляют собой враждебный захват (само название выдает их суть) или предполагают отказ от кооперации.

Стратегии монополизации экономической рациональности В биполярном мире противостояния «Восток—Запад» конкурировали также две формы экономической рациональности: частно-экономическая капиталистическая форма Запада и государственно-экономическая и государственно-социалистическая форма Востока. Только крах Восточного блока позволил частным экономическим акторам создать мировую монополию на экономическую рациональность, что имело и имеет последствия для стран бывшего Советского Союза, но не только для них. Это также означает, что внутри западных капиталистических центров (а от них влияние распространяется на весь мир) государственноэкономические элементы оказались под давлением: «стратегия приватизации» государственно-экономических предприятий — от промышленных концернов Центральной и Восточной Европы через железные дороги, телекоммуникации, а также почтовое дело в США и Западной Европе, но и далеко за пределами этого — демонстрирует поучительную историю успеха систематической монополизации экономической рациональности хозяйственными и мировыми экономическими акторами. В той мере, в какой мировая экономика исключает государство как рационального экономического конкурента, становится возможным забирать все больше элементов государственно организованной системы услуг из распоряжения государства, отдавая их в распоряжение приватной экономики. Для затыкания бюджетных прорех правительства могут даже загнать за бесценок серебро, в том числе достопримечательности и объекты национальной культуры. Кроме того, вывеска «приватизация» прикрывает и стремления создать благоприятные предпосылки для новой экономической монополии.

Тотальная критика государственной экономики, как и государственно-критический дискурс в целом, благоприятствуют и поощряют монополию мировой экономики на экономическую рациональность и на этом фоне — как ни парадоксально — делают возможным создание новых монополий, новых узких мест снабжения и новых рисков. Так, например, в хаотически приватизированной системе железных дорог Великобритании уже стали почти обыденным явлением постоянные ремонты, хронические опоздания, недостаточное снабжение и массовые столкновения поездов. Можно даже сказать, что вместо государст венно-монополистического недостаточного снабжения англичане получили приватно-монополистическое неэффективное хозяйство. Если подобное явление проникнет в такие чувствительные области, как технологии повышенной опасности (атомные электростанции), то положение в политическом плане может быстро стать взрывоопасным.

4. Стратегии межэкономической дипломатии

По мере того как государства так или иначе уступают власть мировым экономическим акторам, все большую важность приобретают переговоры между фирмами, так что в конце концов дипломатия между концернами превзойдет по значимости дипломатию между государством и концерном [Strange 2000, 64 ff.]. Эта внутренняя всемирно-экономическая дипломатия может осуществляться в рамках одних и тех же отраслей промышленности (скажем, самолетостроении) или между различными отраслями (например, между компьютерной индустрией и проектированием спутников). Цели этой всемирно-экономической дипломатии ясны; они, в частности, легко вычитываются из лихорадки слияний, охватившей гигантов экономики. При этом речь идет о том, чтобы путем переговоров, сотрудничества (вплоть до новых симбиозов) развивать и укреплять мировые монополии для усиления их структурных властных позиций в отношениях между экономиками и в отношениях с государствами и для успешной борьбы с конкурентами. «Кто глотает, того не проглатывают» — этот лозунг, как кажется, влечет к гигантомании на мировом рынке, хотя оправданным может оказаться и противоположный лозунг — «Кто глотает, того проглатывают»; это происходит, когда во властном покере мирового рынка крупных игроков заглатывают еще более крупные. В этом смысле следовало бы, вообще говоря, переформулировать или заново разработать international relation theory23, превратив ее в transnational relation business theory24,. Это позволило бы пролить свет на Венский конгресс мировой экономики и задать вопросы: какие конфликты и противоречия правят здесь и как можно препятствовать возникновению экономических войн или их подготовке?

г) Стратегия превентивного господства

Все до сих пор названные или эскизно обрисованные стратегии мировой экономики, как бы убедительно они ни раскрывали и ни раз- 23

о , ч

теорию международных отношений (англ.). 24

бизнес-теорию транснациональных отношений (англ.).

вивали властный потенциал мировых экономических акторов, также обречены на неудачу. Они терпят крах из-за того, что все усилия мировой экономики сломить, свести к минимуму или заменить власть государств наталкиваются на абсолютный предел: мировой экономики без государства и политики не бывает. Слегка преувеличив, можно сказать, что провал стратегий капитала заложен в исконном интересе капитала. Сама мировая экономика нуждается в сильной трансгосударственной всемирно-политической руке, устанавливающей для нее рамки порядка, поскольку иначе теряется признание обществом, а значит, и власть транснациональных акторов.

Проведем мысленный эксперимент. Допустим, что удалось успешно реализовать стремления, выраженные в названных выше стратегиях власти капитала. Тогда этот абсолютный успех одновременно означал бы ее крах. Экономика не выбирается населением, но совершенствует и практикует (на чем и основывается этот мысленный эксперимент) только свое транслегальное господство без демократической легитимации. Превращая государство в зомби и ликвидируя государственно-демократически организованную политику, экономика упраздняет собственные предпосылки, запускает непредсказуемые политические реакции. Проигравшие от глобализации идут во всем мире на баррикады — и что тогда? Происходят мировые экономические кризисы — и что тогда? От принципов мировой экономики требуют (как это было в случае религиозных догматов) обоснования и общего признания — и что тогда?

Именно успехи стратегии всемирно-экономического господства приводят к мысли, что политика и государство, с точки зрения собственных интересов экономики, необходимы и незаменимы. Необходимы — поскольку революционная, хаотически перепутывающая все общественные и политические структуры и привычный порядок вещей мировая экономика в погоне за прибылью становится крайне зависимой от легитимности и подвергается опасности с ее стороны. Незаменимы — потому что всемирно-экономические стратегии автаркии и монополизации в конечном счете терпят неудачу из-за того, что только созданная государством, демократически организованная политика может принимать коллективно обязательные и одновременно легитимные решения о структуре и будущем обществ.

Тогда если согласиться с тем, что мировые различия между государством и рынком, политикой и экономикой неснимаемы и нестираемы, при преследовании и осуществлении всемирно-экономических целей возникает ключевой вопрос: как становится возможным, с одной стороны, признавать государство и политику автономными и неотъемлемыми, а с другой — связывать их в осуществлении всемирно-экономических целей, мобилизовывать и активизировать их для этих целей? Как может получаться, чтобы государственная политика строилась одновременно в согласии с мировой экономикой и автономно? Иными словами, как удается приводить в действие политику и государство для продолжения всемирно-экономического расширения власти автономными средствами? Ответ дает стратегия превентивного господства. Она переносит проблему господства, существующую во взаимодействии капитала и труда, на отношение капитала к государству. Это придает ситуации новую остроту и одновременно взрывоопасность, поскольку теперь, образно говоря, лев пытается махать бичом над головой укротителя.

Различают две стратегии превентивного господства: во-первых, стратегию стран-изгоев (можно даже говорить о стратегии Спринг- филда25. Согласно этой стратегии во всемирно-экономическом мировом «обществе преуспевания» устанавливается межгосударственная система престижа, по которой мир государств делится по образцу общества провинциального американского городка Среднего Запада, т. е. согласно неолиберальной шкале, на свободолюбивые «хорошие страны» и угрожающие мировому спокойствию «страны-изгои»); во-вторых, на стратегию неолиберализации государства (в соответствии с ней государственно-автономная политика организуется по образу превентивного, неолиберального послушания).

Стратегия стран-изгоев

Как может удаваться межсистемная координация мировой экономики и государства при том, что обе следуют различным, не сводимым друг к другу «логикам»? Первый ответ был выработан на национальном уровне, а теперь может быть спроецирован на уровень всемирно-общественный. Из основ социологии известно, что нормы, т. е. реальная значимость ценностей, опираются не только на субъективно усвоенное знание о моральном качестве этих ценностей, но и на предшествующее господство, поскольку утверждение норм покоится на возможности распоряжаться позитивными и негативными санкциями. Существуют всевозможные ответы на вопрос, почему люди избирают определенные ценности и нормы в качестве внутреннего ориентира для своих действий. Суть вышеизложенной теории состоит 25

Спрингфилд — вымышленный город из мультфильма «Симпсоны», образ усредненного городка американской провинции. В США почти в каждом штате есть свой Спрингфилд. — Прим. перев.

в следующем: что бы здесь ни приводилось для обоснования этого, нельзя найти объяснения для существующей системы норм и прести- жей без обращения к предыдущим структурам господства, поскольку обращение к господству, во-первых, объясняет выбор между альтернативными системами ценностей, а во-вторых, отвечает на вопрос, кто и какими средствами располагает для «заучивания» этих ценностей, т. е. для духовного усвоения их с помощью позитивных и негативных санкций.

Стратегия превентивного всемирно-экономического господства использует именно эту идею. То, что обычно несколько легкомысленно называют мировым сообществом, должно было бы в соответствии с этим мыслиться как глобальная система статуса и престижа, которая демонстрирует по меньшей мере два основных свойства.

Во-первых, она покоится на глобально действующем ценностном принципе, в данном случае — на неолиберальных нормах всемирноэкономического преуспевания. Кратчайший путь ко всемирно-экономическому успеху, вымощенный критериями, сформулированными на языке экономики, сочетает высокую стабильность денежного курса, умеренный рост заработной платы, низкие забастовочные квоты с минималистским государством, которое в свою очередь ограничивается созданием конкурентных и социальных рамочных условий при высоком уровне собственной ответственности за граждан и предпринимателей. Наряду с этими ценностями экономической свободы существуют ценности свободы политической — повсеместное утверждение правозащитных и демократических норм. И то и другое в совокупности, предполагаемая неделимость экономических и политических ценностей свободы образуют в мировом масштабе ценностное ядро, которое, будучи перенесенным на глобальный уровень и наделенным соответствующими всемирно-экономическими и военными средствами для осуществления санкций, приводит к возникновению всемирнообщественной иерархии престижа, на верху которой находятся «хорошие государства», западные «overdog-государства», а внизу — «плохие государства», глобальные underdogs или, на языке американской внешней политики, «государства-изгои».

Во-вторых, для утверждения всемирной иерархии престижа требуется ряд существенных предпосылок. Как уже говорилось, необходимо располагать соответствующими средствами для осуществления санкций. Это значит, что конформизм по отношению к мировой экономике должен поощряться, а уклонение от нее — наказываться. Этот механизм действует через реальное вмешательство или невмешательство глобальных инвесторов или посредством политики МВФ, Все мирного банка и т. п., а также посредством политики «военного гуманизма», реально угрожающей поставить систематическое нарушение прав человека выше принципа автономии международного права и применить военную силу от имени «сообщества народов» против этнических чисток и геноцида.

Объективированные и институционализированные ценностные критерии всемирно-экономического преуспевания сигнализируют о благополучии и направляют тем самым потоки капитала. Да и там, где этого не происходит, дискурсивная гегемония неолиберального дискурса, который, как было показано, черпает свою власть не в последнюю очередь из стирания границ между действительностью и возможностью, обеспечивает восприятие еще не существующего, которое подстегивает экономически конформистские действия. Иными словами, всемирное отождествление основных ценностей с экономикой, жизни с преуспеванием осуществляется благодаря действительному или ожидаемому всемирно-экономическому наказанию за непослушание — силой санкций мировых экономических акторов и организаций.

Действие этих неолиберальных ценностных императивов во всемирном масштабе дополняют и подтверждают различные учреждения и методы. Так, даже конфликт по поводу исключения стран-изгоев не оказывает разлагающего влияния, как может показаться на первый взгляд, а напротив, укрепляет интеграцию во всемирно-экономическую систему ценностей. Это происходит тогда и постольку, когда и поскольку в этом конфликте и благодаря ему удается прийти к коллективному пониманию основных экономически-либеральных ценностей, лежащих в его основе. Точно так же коренные различия в престиже стран не ставят обязательно под вопрос интеграцию мирового сообщества, а напротив, увеличивают возможности применения санкций, поскольку кандидатам на понижение статуса можно противопоставлять примеры его повышения. Вот почему полезно публично освещать «карьеры стран», поощрять и восхвалять их, как это делалось в отношении «государств-тигров» Восточной Азии.

В результате этого «государства-тигры» оказываются не просто антитезой государств-изгоев. Дело в том, что они демонстрируют периферийным странам с низким статусом динамическую ориентацию на средний уровень, оказывая двоякое действие, укрепляющее экономическую систему мировых ценностей. Странам, оказавшимся ниже этого уровня, они доказывают, «что все в наших силах», а это подразумевает осознание собственной вины за неудачу, того, что сам неудачник несет ответственность за свой статус. Странам выше этого уровня они сообщают шокирующую новость: их статус может понизиться, если эти страны не будут соответствовать всемирно-экономическим критериям преуспевания. Такие подвижки необходимо фиксировать и демонстрировать, чтобы экономические ценности могли бы повсюду раскрывать свое объединяющее воздействие. Кроме того, при этом исключаются две вещи: во-первых, принятие статичной мировой системы (престижа), в которой имеются вечные, не зависящие от уровня преуспевания государства и мировые регионы, победившие и проигравшие; а во-вторых, исключается ситуация, когда статус стран во всемирной системе престижа устанавливается независимо от политики того или иного государства — благодаря либо исходному историческому и культурному положению (история колониальных завоеваний, империализм), либо монопольному положению мировых экономических акторов, несмотря на превентивный неолиберализм политики.

Эта стратегия превентивного господства, которую я назвал здесь стратегией стран-изгоев, приводит, таким образом, к странному парадоксу: с одной стороны, такие понятия, как «мировой рынок» и «мировое общество», кажутся настолько комплексными, что даже слово «комплексность» является грубым упрощением; с другой стороны, в мировом обществе, интегрированном в мировой рынок, дела явно идут как в Спрингфилде (штат Миннесота). Там мир еще пребывает в полном порядке: всем известно, что существует добро и зло, четко отделенные друг от друга, причем доброта «добрых» проявляется и подтверждается в том, что они возмущаются злокачественностью «злых», изгоняют их, насколько возможно, по-хорошему или по-плохому. Таким способом при молчаливом согласии добра и зла укрепляется система норм, разделяемая обоими. В той мере, в какой действует подобная самодефиниция (пусть хотя бы в качестве идеологии), в самом деле оказывается возможным — не прибегая к прямому вмешательству мировых экономических акторов, мягко говоря, «позволять развиваться» политике государств, превентивной, конформной по отношению к мировой экономике и одновременно автономной.

Стратегия неолиберализации государства

Эта стратегия стремится снять количественное различие, содержательные противоречия между государством и мировым рынком, преобразуя государство в государство мирового рынка. Это означает, что государство мыслится как удлиненная рука мирового рынка, как продолжение политики мирового рынка государственно-политическими средствами. Именно на это нацелена политическая, а не экономическая программа неолиберализма.

В этом заключается прежде всего парадоксальное признание неотъемлемости и незаменимости правительства, государства и политики. Правительства в их двойной роли (как родины и принимающей стороны мировых экономических акторов и предприятий) играют решающую, даже все более важную роль для осуществления всемирно-экономических интересов. Только поэтому возможно и необходимо преобразовать неолиберальную ортодоксию в неолиберальную политику реформ, политику неолиберального государства. Только так государство может превратиться из укротителя и противника в партнера мировой экономики.

В соответствии с этим с 1970-х годов разрабатывается неолиберальная теория местоположения политики и общества, которая перелагает неолиберальное кредо в теорию «экономического государства» — competition state26 — и в корреспондирующий образ «экономического общества» — культуру предпринимателей. В этой теории политические акторы — государства или города — мыслятся как акторы накопления. Понятие политического выкраивается под знаком неолиберального императива применительно к его новому ядру — местному филиалу всемирно-экономической политики — и сводится к нему; под этим знаком составляется новая — малая и большая азбука внешней и внутренней политики (а границы последней как таковые уже не действительны), политики рынка труда и политики образования, социальной политики etc. Если бы менеджеры мировой экономики написали поздравительное письмо Деду Морозу к Рождеству, то скорее всего получилась бы теория всемирно-экономически ориентированного конкурентного государства.

Данная политическая и государственная теория превентивного неолиберального послушания может при этом уверенно ссылаться на наблюдаемые изменения. Все большее значение в понятных собственных интересах государств приобретает вопрос: как завоевать доступ к мировому рынку и обеспечить себе место в нем? Старая билатеральная государственная дипломатия все чаще сменяется дипломатией мультилатеральной, где ключевую роль в осуществлении государственных целей играют акторы мирового рынка. Внешнее проявление такой эволюции — возникновение и дифференцирование нового уровня транснациональных политических арен, который поддерживается та-

27

кими институтами, как ВТО, ОЭСР , или государствами «восьмерки». 26

, ч

конкурентное государство (англ.). 27

Организация экономического сотрудничества и развития — Organization for

Economic Co-operation and Development (OECD) (англ.).

Здесь, а не на национальных аренах, не в национальных общественностях и организациях обсуждаются, пишутся и переписываются правила силовой метаигры мировой политики, со временем изменяющие и национальную политику и общество. Это не в последнюю очередь проявляется в том, что классические сферы национально-государственной внутренней политики — образование, транспорт, энергетика, внутренняя безопасность, а также финансовая политика — все больше трактуются и перетолковываются, исходя из принципов международной конкуренции на мировом рынке.

С конца 1970-х годов возник неолиберальный консенсус между государствами и организациями, чьи решения и политика имеют большой вес для формирования мировой экономики (правительство США, страны «восьмерки», ОЭСР, МВФ, Всемирный банк и т. д.). В соответствии с этим консенсусом не только необходимо, но и желательно, чтобы национально-государственные институты реформировались на основе принципа «двойной свободы», т. е. согласно максимам политической свободы (демократия, права человека) и всемирно-экономической свободы. Если рассматривать их как ключевые положения политики «третьего пути», то эта политическая прагматика обеспечивает конформную к мировому рынку перестройку национально-государственных политических принципов и институтов. Тем самым политика «третьего пути», объявляющая себя, согласно своему самопониманию, современной ключевой дефиницией нового «всеобщего блага» в эпоху глобализации, становится политикой превентивного господства всемирноэкономических акторов. В конечном счете критерии рациональности транснациональной экономики (в первую очередь критерии глобальных финансовых рынков) становятся ориентиром, больше того — критерием рациональности политики, уповающей на интеграцию в мировую экономику. Давно ведутся споры о конце идеологии, а с недавних пор — о конце политики. Здесь же лояльная к мировому рынку политика трактуется и осуществляется таким образом, что конец идеологии и конец политики как бы становятся ее торговой маркой.

Однако эта стратегия, вопреки реалистически-моральному самопониманию базируется на серьезной ошибке. То, что государства вынуждены настраиваться на конкуренцию на мировом рынке, ошибочно отождествляется с безальтернативностью политики, превентивно соблюдающей так называемые законы мирового рынка. Речь, таким образом, идет об экономистическом ложном самопонимании политики, ибо политика и государство мыслятся исключительно с точки зрения примата мировой экономики, что в конечном счете равносильно самоограничению, самоотречению, даже самокастрации по литики и политической теории в угоду догматической лояльности мировому рынку.

Эта критика, однако, в принципиальном отношении двусмысленна. Дело в том, что она может превратно восприниматься с позиций политологического реализма. Этот реализм исходит из того, что государство (прежде всего национальное) никогда не может быть сведено к экономической политике; оно, будучи поборником монополии на применение насилия, всегда преследует геополитические военные цели и интересы. Вот почему уравнение

Государство = Неолиберальное государство = Экономическое государство

фактически означает кастрацию. Здесь удаляется ядро политического, ведь ему тогда — как это часто происходит в истории — под флагом превентивного пацифизма, на сей раз обоснованного позицией мировой экономики, отказывают в праве на возможные военные интервенции. Но эта консервативная теория государства и политики не дает ответа на вызовы мирового рынка, а посему ограничивается в большинстве случаев тем, что отделывается от проблем и последствий экономической глобализации, относя их к «разговорам» или «идеологии», ссылкой на эмпирические недостатки и не задается вопросом (в чем согласуется со стратегией неолиберализации государства) о возможностях параллельной глобализации или транснационализации государства и политики.

И здесь и там разрыв между привязанной к территории политикой и детерриториализированной мировой экономикой жестко предписан аналитически. Возможность и необходимость заново изобретать политику для эпохи глобализации категориально, т. е. категорически, исключается. При полном расхождении с консервативной национально-государственной теорией реализма, т. е. при попытке изобрести государственную и политическую теорию для новой всемирно-политической ситуации мирового рынка, альтернатива политики, политического в условиях мирового рынка не признается. Дефиниция и распределение экономических рисков мирового рынка и глобальной непредсказуемости — главная задача политики в эпоху рыночной либерализации — ни словом не упоминаются. Они становятся жертвой оптимизма, не обретенного, скажем, в продумывании или преодолении возможных катастроф, но порожденного безответственным девизом: «чего не знаю, о том не горюю».

Это мышление по шаблонам национального видения приводит здесь к ложному пониманию возникающего сегодня исторического противоречия. Противоречие «глобальная экономика versus национальная политика» жестко предписано раз и навсегда, а транснациональная политика (например, выявленное и измененное с космополитических позиций понимание политики, государства и нации) вовсе не принимается во внимание. Но все же хотелось бы (ведь это и так уже многоголосно дебатируется) заново продумать и наметить для пост- национальной, транснациональной ситуации понимание демократии, начавшейся как город-государство и сегодня в национальном обличье как будто принявшей окончательную историческую форму государственно организованной парламентской демократии [Held 2000, 91 ff.].

В остальном же, когда предполагают, что безальтернативное приспособление, а не активное формирование является единственным (мало того — расширяющим политику) ответом на глобальную экономику, все сводится к характерному самоотречению от стратегий государственной власти. Это означает, что нужно выдвинуть альтернативные теории государства в следующих аспектах: -

они должны вскрыть ложную альтернативу неолиберальных стратегий дерегулирования и национальных или неонационалистиче- ских стратегий интервенций и протекционизма; -

они должны мобилизовать политический ресурс политического урегулирования конфликтов и регулирования рынков.

При этом они могли бы охватить то, чем преступно пренебрегала политика неолиберального самоприспосабливания, — привлекшие внимание общественности диспаритеты и конфликты, порожденные местными разрушениями природы и окружающей среды, хорошо отрегулированные и забытые, но политически крайне взрывоопасные проблемы вроде неприятной проблемы полной занятости, так беспокоящие именно середину общества, за которую идет ожесточенная борьба.

Речь, таким образом, идет о том, чтобы вместо состязания в красноречии, вместо подчинения себя нормативному диктату глобальной экономики выявлять и использовать силу пессимизма, порождающую политику, т. е. драматургию конфликтов и рисков.

В соответствии с этим только разработка международных рыночных регламентаций может позволить побить противника его же оружием и принудить экономику к признанию вновь обретенного примата политики. Только введение определений по правам и ответственностям в совокупной системе мировой экономики (как дополнение к коллективным договоренностям и социально-государственным мерам) может породить новый консенсус между властью, экономической и политической, и демократией. На это нацелена реформаторская политика существующих транснациональных институтов всемирно-экономической координации. Такие организации, как МВФ, Всемирный банк, ОЭСР, а также страны «восьмерки», конечно, под общий знаменатель не подведешь. Каждая из них проводит отличную от других политику, и все же доминирует у них стратегия превентивного всемирно-экономического господства. Следовало бы заменить последовательные реформ-проекты на альтернативные, которые активный космополитический проект присовокупил бы к экономистическому пораженчеству.

Выдающимся в этом отношении является новый подход к непредвиденным рискам нерегламентированной мировой экономики. Исходная позиция такова: с момента осознания общественностью этих рисков политика не заканчивается, но только начинается. Возрождение политического может эти источники опасности превратить в политические источники обновления, если (причем «если» является здесь ключевым словом) удастся снять национальные барьеры и трансформировать глобальность рисков в транснациональное обновление политики. В соответствии с этим нужно было бы задуматься о новых транснациональных инстанциях, способных выступать в качестве консультантов в кризисных экономических ситуациях, по вопросам динамики национальных рынков капитала, а также общественного инвестиционного приоритета и структуры расходов, согласовывать предложения по вопросам структуры и организации.

Такое транснациональное возрождение политики и дальнейшее развитие демократии не обязано начаться во всех точках мира одновременно; оно не должно пониматься как афронт или возобновление империалистических притязаний в отношении того большинства стран и государств, которые сегодня видят в себе жертв эксплуатации и зависимости от тех или иных «центров». Это самообновление политики и демократии во Втором модерне могло бы начаться в ключевых регионах и ключевых секторах. Цель его — прозрачность и ответственность во всемирно-экономических центрах принятия решений. Поскольку здесь речь идет о миниатюрных мировых сообществах, этот эксперимент следовало бы обсуждать на переговорах, согласовывать и осуществлять, отбросив старое и становящееся ложным различение центра и периферии.