СТРАТЕГИИ СНИЖЕНИЯ МЕЖГОСУДАРСТВЕННОЙ КОНКУРЕНЦИИ

В этой «большей или меньшей степени» уже содержится существенный момент относительности. Так, например, от величины внутреннего рынка (огромного в таких странах, как США, Китай и Россия) зависит, насколько значительно положение страны на рынке мировом. Можно также поставить вопрос: в какой мере влияния акторов мирового рынка ограничивают вес национальных предприятий ми рового рынка внутри «национальных» экономических пространств, вытесняют ли вторые первых или первые вторых? Не проводят ли именно государства с мощной экономикой политику рыночно-экономической двойной морали, настаивая на соблюдении принципов свободных рынков для всех остальных стран и одновременно протекционистски защищая собственные внутренние рынки от «иностранного вмешательства»? Это имеет место в крупных экономически развитых странах, которые действуют в соответствии с иерархией неравенства, свойственной протекционистской политике. Они клеймят все протекционистские тенденции в других странах, свой же протекционистский эгоизм считают «самым естественным» на свете.

Отчетливее всего эта глобально институционализированная шизофрения проявляется вдоль пограничной линии между капиталом и трудом. В то время как капитал и его владельцы пользуются свободой передвижения по всему миру, в интернациональном альянсе национального протекционизма то же самое право для рабочих всего мира национально ограничивается как «самое естественное» на свете дело. Сегодня для капитала и его владельцев открыты все границы, тогда как рабочие, желающие найти применение своему трудовому и образовательному капиталу в других странах, ищущие свое «инвестиционное счастье», как правило, считаются сильно подверженными криминализации «азюлантами», экономическими беженцами.

Эта фундаментальная асимметрия между капиталом и трудом очень показательна. Никто не говорит о «беженцах капитала». Не существует требования сгонять инвесторов в сборный лагерь при аэропортах и допрашивать их по поводу мотивов прибытия. Никто не требует от посольств или министерств иностранных дел, чтобы они разработали критерии принятия решений, из каких стран и в каком количестве могут быть допущены «законные беженцы капитала». Вспыхивали когда-нибудь дискуссии о том, в какой мере мультинациональные концерны интегрируются в национальную и локальную культуру? Такие дискуссии порой возникают. Но поражает та простодушная уверенность в нормальности происходящего, с какой мы живем на нашей планете в мире расколотого сознания. Мы говорим о глобализации, а подразумеваем глобализацию только капитала, в то время как глобализация труда есть преступное деяние, а люди вынуждены завоевы вать это право (на самом деле — бесправие), отдавая себя в лапы бессовестных контрабандистов, поставщиков живого товара. За последнее время эта возродившаяся торговля людьми превратилась в процветающую отраслей экономики. Когда обнаруживают 58 несчастных людей, задохнувшихся в морозильном контейнере, общественное возмущение не знает границ. Но к ответу в лучшем случае привлекают лишь тех, кто извлекает выгоду из расистского различения миграции и мобильности, но не тех, кто охраняет асимметрию мобильности капитала и немобильности труда.

Становится очевидным, что огульное применение к труду требования об отсутствии границ действительно покончило бы с образом мира, состоящего из национальных государств. Именно эта глобальная шизофрения свободной, либеральной рыночной экономики, созданной исключительно в интересах капитала, поддерживает территориальные принципы и фасады национально-государственной политики и общества.

Если в этой форме с помощью мирового рынка инициируется конкуренция между государствами — с произвольным отбором и ограничениями, то не менее важно проводить различие между межгосударственной конкуренцией на мировом рынке и национальным соперничеством государств.

Государственные стратегии специализации

Специализацию как стратегию, ограничивающую межгосударственную конкуренцию на мировом рынке, можно объяснить по аналогии с профессиями. Если под профессиями понимать набор навыков, по лученных в ходе обучения, или как рыночный товар «рабочая сила», которые приобретаются в системе профессиональной подготовки и продаются на рынке рабочей силы, то получение определенной профессии означает, что для ее обладателя конкуренция в результате этого сужается или канализируется. Медицинские сестры конкурируют не с налоговыми экспертами, а с медсестрами — и тем ожесточеннее, чем более ограниченным, защищенным номенклатурой профессий является поле, в котором все это происходит.

Этот пример с профессиями, разумеется, лишь с оговорками можно применить к отношениям государств на мировом рынке, но и здесь справедлив тот же принцип — государства могут вырабатывать на мировом рынке особые профили рыночного товара, которые укоренены не только в технико-функциональном, но и в политически- культурном отношениях и которые так и надо рассматривать.

Для классификации подобных государственных стратегий специализации можно выделить два вида. Это можно сделать, ограничившись технико-экономической точкой зрения. Тогда приходишь — вместе с Мануэлем Кастеллом — к новым образцам национального разделения труда, которые характерны для Новой мировой экономики. При этом проводится различие между высокоценными производителями сферы нового информационного или научного труда, производителями с высокой интенсивностью труда сферы низкоквалифицированного, одновременно сомнительно и гибко организованного труда, а также группами, обрабатывающими сырьевые материалы и т. п.32. Такие профили специализации имеют то преимущество, что охватывают дифференциации обозримого будущего, но обладают тем недостатком, что это делается чисто технократически, т. е. во-первых, без учета стратегически-политического характера глобального разделения труда, а во-вторых, без учета того, что разделение труда между государствами никогда не может быть проанализировано в технико-функциональном аспекте, но всегда только в совокупном профиле, причем технические, экономические, функ циональные аспекты остаются включенными в культурно-политические традиции и мифы.

Взяв за основу последнюю точку зрения, можно различать четыре государственные стратегии рыночного товара, или стратегии специализации:

а) социал-демократическая стратегия защищающего государства (консенсуса),

б) стратегия деградации государств с низкой оплатой труда,

в) паразитическая стратегия государств налогового рая,

г) англосаксонская стратегия неолиберальной деполитизации, разго-

о

сударствления государства .

Стратегии специализации государств направлены на использование и создание экономически-культурных, а также политических особенностей и сильных сторон — «рыночных товаров» — и тем самым против политики неолиберального копирования, оперирующей в соответствии с one-way33 девизом американизации: «учиться у США — значит учиться побеждать на мировом рынке».

Стратегии специализации, т. е. стратегии, позволяющие стать определенным рыночным товаром на мировом рынке, предполагают, наоборот, не исключение конкуренции, не наращивание ее вплоть до всеобщей взаимозаменяемости, а ее канализацию. В рамках одинаковых государственных моделей модерности («рыночный товар») конкуренция растет, тогда как между государствами разных профилей и моделей модерности она сокращается.

Теория мирового рынка без границ противопоставляется, таким образом, теории частичных мировых рынков. Последняя исходит из того, что в глобальном капитализме не существует единого пря- мого («королевского») пути, а имеется множество путей, т. е. альтернативных модернов, в которых требования мирового рынка связываются с культурными логиками, господствующими институциональными структурами и акторами, а также политическими проектами типа «как нам жить дальше?».

Всем расхожим стратегиям рыночного товара государственной специализации, однако, угрожает неолиберальная эрозия. Это вопрос, в какой мере все эти ответы, которые разрабатывались и завоевывали себе признание в фазе Первого (национально-государственного) модерна, могут быть перенесены на Второй (транснациональный) модерн или в какой мере все эти стратегии, отмеченные печатью национального и территориального подхода, должны быть реформированы, а возможно, даже заново изобретены в других формах.

а) Социал-демократическая стратегия консенсуса

В условиях гегемонии неолиберального дискурса социал-демократическая стратегия государства «всеобщего благоденствия» в последние годы была загнана в глухую оборону. При этом в основу кладутся не только ложные масштабы one-way капитализма англосаксонско- неолиберального толка. Гораздо более серьезными последствиями чревато непонимание того, что социал-демократическая стратегия консенсуса (у которой, как подчеркивает Эспинг-Андерсен [Esping- Andersen 1991], имеются различные внутриевропейские варианты и пути развития) представляет собой в историческом плане специфический, политический букет ответов, в котором селективное раскрытие навстречу мировому рынку сочетается с определенными стратегиями защиты и ниш, а также с представлениями политической культуры о равенстве и солидарности. Катценштайн [Katzenstein 1985], Палан и Абботт [Palan/Abbott 1999] подчеркивают, что решающей особенностью, фишкой этих стратегий «защищающего государства» «is a selective integration into world economy—what we refer to as economic dualism»11 (103). Но экономический дуализм — это семантический эвфемизм, который призван выразить следующее положение дел: социал-демократическая стратегия специализации на мировом рынке покоится на институционализированной двойной морали свободного рынка. В ней сравнительно радикальная открытость навстречу мировому рынку (более радикальная по сравнению со многими другими странами) соединяется с протекционистской политикой защиты во многих других секторах. С помощью этого институционализированного противоречия достигается одновременно многое и вовне, и внутри [Palan/Abbot 1999].

Вовне социал-демократические государства консенсуса и благоденствия могут профилировать себя как лидеры либерализации мирового рынка и, таким путем, одновременно максимизировать шансы своей экспортной экономики.

Внутри они в состоянии защитить национальные фирмы, рынки и рынки труда посредством создания или поддержания национальных барьеров против вредных влияний конкуренции мирового рынка.

Данная двойная мораль оправдывается прежде всего национальными соображениями стратегической безопасности, а также требованиями сохранения общности и культуры — это «немецкий путь». Здесь становится зримым стратегическое значение коммунитаризма в европейском контексте. Акцент на традиционных общественных ценностях и их культивирование часто исходят из подсознательной мысли о том, что в коммунитаристическом обрамлении можно делать то, что публично исповедовать и отстаивать можно лишь с трудом, — например, добиваться исключения чужих и возврата к старым иерархиям (мужчины и женщины).

Институционализированная двойная мораль социал-демократических «государств благоденствия» позволяла, однако, реализовать ставшую возможной, благодаря росту доходов и социальной безопасности, индивидуализацию в таких государствах. Этот институционализированный индивидуализм вел не только к тому (на что в основном делается упор), что традиционные иерархии и ожидания в семейном быту, в сексуальности, в браке, а также в союзах, в сообществах постоянных избирателей политических партий разбивались и тем самым повсеместно возникал вопрос о том, как снова загнать дух индивидуализма в институционализированные «бутылки коллективов» — партии, профсоюзы, церкви. Более того, тем самым сформировалось созна-

«... является селективная интеграция в мировую экономику — то, что мы называем экономическим дуализмом» (англ.).

ние и самосознание, которое преодолевало национальные, а также сословные барьеры и ограничения, связывая профессиональные, локальные идентичности с открытостью миру. Эта готовность рассматривать себя не только как жертв глобализации, но и как ее соавторов важна для будущей специализации и утверждения на мировом рынке.

Социал-демократические общества благоденствия покоятся, однако, на центральных предпосылках, которые теперь ставят под сомнение. Во-первых, они опираются на (относительно) гомогенный образ самих себя, который в эпоху культурной и этнической глобализации становится проблематичным. Во-вторых, они заботятся о собственном имидже (относительной) эгалитарной солидарности. До сих пор эта политическая культура предохраняла социал-демократический мир государств Европы от новой общественной чумы — преступности, бедности, эксклюзии (исключения), наркотиков и упадка публичной жизни, что в гораздо более драматических масштабах наблюдается в англосаксонских странах.

Культура «государств благоденствия» и политика эгалитарного солидаризма являют собой ответ на катастрофы xx века, а именно на человеконенавистнический фашизм и организованный в государственных масштабах коммунизм с его принудительным коллективизмом. Полани (Polanyi) в своем труде «Великая трансформация» (1945) одним из первых показал, что экономическая открытость может и должна связываться с видением государственной политики, оберегающей человечество от рецидивов фашизма. Применительно к началу xxi века это означает: необходим некий New deal, который по-новому сбалансирует власть политики и экономики и вынудит международный капитал принять иные правила культурного и политического ангажемента, а также транснациональные государства, возрожденные в форме кооперативных государств. Если это не удастся, то нам угрожает осуществление в той или иной форме модернизированной, неофашистской регрессии и дегуманизации. Но именно от этого могут защитить возникшие в «среде благоденствия» свободные культуры солидарного индивидуализма.

Одновременно создаются предпосылки для формулировок и толкований вопросов демократической солидарности применительно к транснациональной констелляции и эпохе. Это относится в первую очередь к европейскому пространству. Но уже сегодня вырисовываются барьеры, воздвигаемые национальным протекционизмом. Они связаны, с одной стороны, с тем, что национально-государственный консенсус возникал только в условиях четкой дифференциации внутреннего и внешнего. Внутри должна была создаваться и поддер живаться гомогенность равных, между которыми была институционализирована солидарность социального государства. Это удавалось, с другой стороны, только посредством сильной и четкой отграничен- ности по отношению к «чужим». И то и другое предполагает высокую степень однородности населения и его этнического самопонимания, причем языковые, этнические и религиозные различия и противоречия отходили на второй план.

Одновременно успех мирового рынка связан с национальным замыканием в себе, которое Хабермас в отношении Германии обозначил как «национализм немецкой марки». Эту стратегию замыкания в себе можно, обобщая, назвать национализмом благосостояния. Обе предпосылки национального, социал-демократического государства — культурная однородность и национализм благосостояния — становятся в глобальную эпоху существенными культурно-общественнополитическими барьерами. Они мешают этим обществам двойной рыночной морали самокритично воспринимать свою роль как избранных победителей, выигравших от глобализации, чьи ниши благоденствия обеспечиваются именно исключением других. Они драматизируют в публичном самовосприятии национально-эгоистичные издержки транснационализации.

Образу упадка, который бродит по Европе вместе с призраком неолиберализма, до сих пор не противопоставлена напрашивающаяся альтернатива транснационального обновления демократии, социальной справедливости и безопасности, а также экологического мышления и действий за пределами национально-государственной исключительности.

Транснационализация предполагает космополитическую открытость общества. Возможно, что открытие навстречу мировому рынку может также идти различными путями. В социал-демократически- смягченном варианте неолиберализации экономики и труда — как это начали делать в Великобритании — можно противопоставить обновление культуры и общества в том виде, в каком оно вводилось политикой бывшего французского премьер-министра Лионеля Жоспена. «Новая тяга к революции» — такой заголовок появился в еженедельнике «Ди Цайт». «Правящие круги Франции избегают болезненных структурных реформ; они охотнее перебесятся в социальной политике»34. Французское общество открывается для вызовов глобальной эпохи как бы изнутри, обращаясь к своей традиции liberte, egalite, fraternite.

В центре при этом стоят два реформаторских проекта, которые поначалу были направлены не столько на рынок труда, сколько на то, что закрепляется в традиционном понимании нации, а именно «естественные» неравенства и ограничения, которые противоречат равенству и свободе граждан. Обновление общественно-политического революционного импульса используется для открытия экспериментального пространства life politics^ (Гидденс). Почти что единодушно левые и правые «после ожесточенных дебатов приняли два закона с похвальными намерениями и непредсказуемыми последствиями — “pacs” и “parite”. Один из них вводит в обиход новую форму законодательно урегулированной совместной жизни, причем не только для гомосексуалистов. Цель другого — увеличение доли женщин, участвующих в политической жизни, от весьма низкого уровня до их естественной доли в обществе, т. е. до половины. Pacte civil de solidarite^ (сокращенно pacs) вступил в силу в декабре 1999 г. Он создает правовой статус для жизненных союзов двух взрослых людей, которые не женаты или не “уПАКС ованы” с кем-нибудь другим. После подписания контракта партнеры могут претендовать на денежную компенсацию квартплаты и другие социальные выплаты, которые обычно предоставляются только семейным парам. Спустя три года зарегистрированной совместной жизни они имеют право подавать общую налоговую декларацию. Если один из них умирает, то оставшийся должен платить небольшой налог на наследство — чуть больший, чем один из супругов, живших в обычном браке.

Второй закон — с высоким символическим содержанием и неясными последствиями — создает новую схему регулирования уже не частной, а общественной жизни. Закон о parite (равноправии) обязывает французские партии начиная с 6 июня 2000 г. выставлять равное количество женщин и мужчин. При прямых выборах, например, в Национальное собрание вступает в силу механизм денежного штрафа, если по всей стране половина выдвинутых кандидатов не женщины. Голосование по этому закону преподало еще один урок political correctness: лишь представительница правых, депутат Кристин Бу-

1 Ъ

тен , которая в одиночестве уже выступила против всех своих кол- лег-мужчин при голосовании по закону “pacs”, и на сей раз голосовала против» (там же). 13

, ,

политики жизни (англ.). 14

Гражданский пакт солидарности (франц.). 15

От Союза за французскую демократию (UDF — Union pour la democratie

francaise).

Примечательно не только то, что в ходе политического продав- ливания подобных, в сущности своей крайне спорных общественнополитических реформ с помощью стратегии political correctness их явно многочисленные противники были просто раздавлены. Примечательно и то, что ценности свободы и солидарности, т. е. исконно традиционные ценности (французского) модерна, были избавлены от эссенциалистских ограничений — в данном случае это отождествление «естественной» сексуальности и брачного союза с гетеросексуальностью и официально зарегистрированным браком. Во втором случае на поверхность политически вырвалось противоречие между опирающимся на успехи женского движения равноправием женщин в сфере образования и профессиональной деятельности, с одной стороны, и их продолжающимся исключением из политики и публичной сферы (практикующимся почти во всех государствах континентальной Европы) — с другой.

Бросается в глаза то, как в этой стратегии политизации играют на противоречиях ретрадиционализации и освобождения от традиций. В заостренной форме: ретрадиционализация и апелляция к национальным традициям свободы и равенства используются для того, чтобы сбросить закостенелые общественные структуры, исторически ограничивающие эту традицию освобождения. Данная стратегия «традиции — контртрадиции » является примечательной стратегией политизации, поскольку она, во-первых, применяется поначалу в национальном контексте, но одновременно детрадиционализирует этот контекст и тем самым раскрывает его транснационально.

При этом политика только завершает то, что у населения уже сформировалось как доминирующий собственный образ. Если, например, еще в 1981 г. 49 % опрошенных французов полагали, что однополую любовь никак нельзя оправдать, то в 1999 г. — лишь 23 %. Разумеется, как всегда, возникают сомнения: действительно с помощью parite осуществляется равноправие женщин в политике или речь идет все же об опасной квоте в жульническом пакете? Если новое определение гражданина (это слово теперь существует и в женском варианте) допускает расширение, учитывающее этнические меньшинства, то последует ли за введением квот для женщин в избирательных списках введение квот для чернокожих на телевидении? Эти вопросы ясно показывают, в чем могут заключаться шансы подобной политики как будто бы небольших общественно-политических изменений с большими последствиями. Они реполитизируют общество, изнутри открывая общественное и политическое пространство для транснациональных новаций.

б) Стратегии низкой заработной платы

Страны так называемого третьего мира (и в первую очередь именно они) стремятся обрести свой профиль на мировом рынке, завлечь и привязать иностранный капитал тем, что на ярлыке рыночного товара они сообщают: низкие затраты, слабый контроль. Это означает, что они делают менее жесткими или вовсе упраздняют свои законы по защите труда, защите окружающей среды, а также государственному налогообложению. Это может происходить постоянно или (что встречается гораздо чаще) в масштабах, ограниченных временными и/или территориальными рамками. Так создаются свободные от законов экспортные анклавы, внутри которых действуют определенные правила освобождения, в том числе такое правило, что для этих зон общее правосудие не действует, но за пределами этих зон, разумеется, остается в силе. Именно в этой противоречивой системе регулирования, освобождения от регулирований проявляется конкретный профиль специализации.

Для сравнения: в ходе реализации стратегии, осуществляемой «государством благоденствия», пациент прописывает себе и глотает минимальную дозу горького неолиберального лекарства; с помощью стратегии деградации пациент-государство глотает сверхдозу, подвергая себя опасности. Однако важно подчеркнуть, что прием одной или другой дозы не является результатом свободного выбора того или иного пациента-государства. Напротив, он, как правило, диктуется начальными условиями и конкретными путями развития, например положением в центре или на периферии. Не вызывает никакого сомнения, что в этом смысле минимальное дозирование неолиберального лекарства (в государствах «всеобщего благоденствия») предполагает наличие богатства, которое таким путем стараются застраховать или обновить. В противоположность этому стратегия деградации диктуется нуждой и ориентируется на то, чтобы сделать из этого рынок. Не случайно в странах, гарантирующих свободные правовые зоны для иностранного капитала, люди предлагают западным туристам своих женщин в качестве проституток. И то и другое порождено диктатом нищеты.

Дешевый труд и недостойные человека условия его предоставления, а также катастрофические (в экологическом отношении) формы производства отнюдь не являются изобретением этих государств. Однако сочетаются ли подобные признаки с государственным профилем специализации — это несколько иной вопрос. Тогда как бы в мировом масштабе и в привязке к отдельным государствам возникает частичный мировой рынок труда для труда и производства, свободного от законов, и дело доходит до своего рода «пролетаризации государства» и «государственной проституции».

О стратегии деградации речь может идти в двояком смысле: во-первых, деградация в межгосударственных отношениях становится профилем специализации, рыночным товаром, с помощью которого эти государства желают открыться на мировом рынке навстречу иностранному капиталу; во-вторых, с помощью этой стратегии можно форсировать конкуренцию между государствами деградации настолько, что они наперегонки будут предлагать себя по все более низким ценам, в результате чего деградация превратится в исключение.

Однако эта специализация деградации сама себя подвергает опасности в силу того, что делает основой своего экономического существования дыру в межгосударственной системе. Иными словами, стратегия деградации не только разжигает конкуренцию между государствами, но и вступает в противоречие с интересами богатых национальных государств, которые видят, что создание свободных правовых пространств для инвестиций капитала ставит под вопрос их экономи- чески-культурное существование, их представления о политических ценностях. Допустим, что и правительства стали бы global player; тогда эти конфликты между богатством и нищетой обострились бы в мировом масштабе. Внедрение норм социальной справедливости, труда, достойного человека, и бережного отношения к природным ресурсам зависит в первую очередь от международного консенсуса. Только при его наличии могут применяться эффективные санкции против нарушителей правил. Сегодня невозможно предсказать, возможно ли это вообще в транснациональных рамках и как это осуществить. Во всяком случае, путь в государство «всеобщего благоденствия», где такой консенсус в форме наций уже существовал, не может быть использован на транснациональном уровне.

в) Стратегии налогового рая

Некоторые государства пытаются добиться доступа на мировой рынок и закрепить свое место на нем, превращая себя в свободный налоговый рай для иностранных инвесторов. Если сравнить эту стратегию с предыдущей, то бросается в глаза, что тут из пробелов в системе регулирования международных отношений вырастает не только стратегия деградации, спуска, но и стратегия восхождения в области само- профилирования государств на мировом рынке. Точнее, государства стараются превратить спуск в подъем. Вот почему велико число государств, предлагающих убежище с банковской тайной для победителей, выигравших от глобализации, чтобы самим выиграть от глобализации.

Кстати, в мире существует более 40 государств, обеспечивающих себе таким путем паразитическое существование на мировом рынке.

Вопросы, встающие здесь, аналогичны тем, которые возникали в случае предыдущей стратегии. Что будет с этими государственно организованными налоговыми раями, если мир государств захочет создать (и создаст) для финансовых рынков транснациональную архитектуру? Так, например, «налог Тобина», который должен взыматься за международный финансовый трансфер, предполагает, что доступ и правовые основания для налоговых раев должны быть ликвидированы. И здесь действует правило: «перенос норм благоденствия и справедливости на транснациональный уровень удается только в том случае, если упраздняются обеспеченные государственной поддержкой зоны максимизации прибыли, освобожденные от соблюдения законов». Но это требует согласия государств-неудачников, а именно государств — налоговых раев, которые едва ли смирятся со своим упадком. Поэтому не остается ничего другого, как попытаться преодолеть подобные структурные препятствия чисто политически, раскрывая таким государствам новые перспективы развития в де-монополизиро- ванном порядке мировой экономики.

Стратегии гегемонии

Если не выходить за рамки национального государства, то страны могут снизить конкуренцию между собой не только посредством стратегий специализации, но и с помощью стратегий гегем,онии. Иными словами, последние могут принуждать к кооперации тем, что эта гегемония, во-первых, существует в национальных рамках, однако, во-вторых, эти стратегии именно их и взрывают, навязывая в приказном порядке другим государствам интернациональную «кооперацию», задуманную по национальному проекту. Если кто-нибудь просмотрит международную дискуссию под этим углом зрения, он наткнется на всякого рода странности. С одной стороны — гегемониальная одержимость, с которой политологи-неореалисты пугают опасностями, угрожающими миру, если рухнет Pax Americana - американская гегемония. Здесь на первом плане — хотя в основном и неявно — мысль о том, что двойная анархия (национальных государств и глобальных капитализмов) жизнеспособна только при наличии гегемониальной структуры. С другой стороны — злобный хор критиков-пессимистов, которые честят глобализацию за то, что она есть продолжение империализма более изощренными методами. Вот почему для нашего анализа необходимо как можно точно понять стратегию гегемонии, снижающую конкуренцию. Сначала имеет смысл провести различие между стратегиями глобальной и региональной гегемонии. Они не исключают друг друга, но строятся на разных механизмах власти, отягощенных, понятно, разными противоречиями. Для глобальных гегемоний на данный момент существует только один кандидат — США. За последние годы в научнополитической и политико-экономической литературе произошел значительный поворот. Ориентирующиеся на государство теории уже больше не ведут речь о возможном взлете или крахе великих держав или о том, пребывает ли гегемония США на фоне успешного развития стран Восточной Азии. Напротив, все большую популярность приобретает взгляд, согласно которому США после окончания холодной войны вступили в период обновленной, пусть и завуалированной гегемонии в экономическом и в политическом отношениях.

Доводы, приводимые в пользу этого, таковы. Неолиберализм в качестве идеологического острия американизации уверенно господствует мире в так называемых дебатах по поводу реформ. Место прямой американской гегемонии заняла мультилатеральная американизация, в которой, например, якобы транснациональные институты (такие как Всемирная торговая организация, государства «восьмерки», Всемирный банк и т. п.) в транснациональных масштабах реализуют американскую претензию на господство по собственному сценарию. Наконец, правительство США без зазрения совести пользуются своей ведущей ролью в мире. Оно реализует свои национальные торговые интересы с беззастенчивой прямотой, откровенно угрожая другим странам и континентам торговой войной. Многие наблюдатели уверены в том, что именно эта гегемонистская властная позиция США обеспечивала им в течение длительного времени невероятно бескризисный, постоянный экономический рост.

Кроме того, мне представляется важным один момент, который в этих дебатах часто остается на заднем плане. Только США — а не их возможные соперники Европа или Азия — располагают монополией на глобальное видение. Это видение двойной свободы: политическая свобода и рыночная свобода не только не противоречат друг другу, но образуют нерушимое единство. Это американское видение означает следующее: в результате внедрения капитализма и демократии мы не только умиротворяем планету, но и создаем достойное человека общество, в котором равные права, а тем самым справедливость для всех становятся осуществленной утопией. Именно эта визионерская монополия укрепляет США в их гегемонистской позиции. Наряду со всеми добавками, из которых соткана гегемония начала xxi века, т. е. креативной и могучей внутренней экономикой, доминированием на мировом рынке, военным могуществом, объединением союзников и выгодоприобретателей и т. п., гегемонистское положение обеспечивается прежде всего большой политикой с космополитическими притязаниями.

Тем не менее не стоит недооценивать проблемы, порождаемые глобальной стратегией гегемонии: создание и поддержание гегемонии требует соответствующей длительной мобилизации населения не только собственного государства, но и стран-союзников — и это в условиях хаотично-анархической мировой экономики, все больше уклоняющейся от притязаний на контроль со стороны национальных государств. Готовность и способность вмешиваться в политические и военные дела других стран не только обходятся крайне дорого, но создают постоянное желание все большего присутствия и участия в переговорах, что превосходит возможности менеджмента любого более или менее компетентного правительства и держит его в состоянии непрерывного стресса.

Так, именно картина перманентной контрольной гегемонии, в ярких красках расписанная ее противниками, зачастую становится кошмаром для тех, кто в глобальный век контингентности и комплексности пытается претворить в реальность это превознесение. В самом деле, тогда немедленно возникает вопрос: до какой степени гегемонистское государство может превращать свое превосходство в прибыль от влияния (Kompetenzgewinne) на мировом рынке? Не противоположная ли здесь ситуация, не обернутся ли затраты на гегемонию значительными убытками в конкуренции на мировом рынке? Нельзя ли на этой основе выработать хитрые, даже коварные стратегии, чтобы взваливать на другие государства бремя расходов на гегемонию, а затем вытеснять их из конкурентной борьбы на мировом рынке? Может быть, гегемония является конкурентным вытеснением соперничающих государств?

Если гегемонию понимать не на старый лад, не как поддержанную военными силами империалистическую стратегию, то возникает вопрос: как выглядит гегемония на мировом рынке, которая по сути нацелена на снижение конкуренции на мировом рынке? Сама мировая экономика не очень способна на это, а если бы и была способна, то серьезно отнеслась бы к политической автаркии и создала своего рода частнохозяйственное мировое государство. Диктатура пролетариата, согласно поставленной цели, превратилась бы тогда в глобальном масштабе в диктатуру менеджмента, который без остатка поглотил бы государственную власть.

Эта абсурдная идея снова провоцирует вопрос: как выглядит подходящая для мирового рынка стратегия гегемонии или как ее понимать?

А потому надо поинтересоваться, насколько сущность стратегии гегемонии применительно к мировому рынку состоит в своего рода «политике политики», описывающей правила силовой мета-игры? В упрощенном виде можно сказать: гегемония создает power multiplayer16 [Palan/Abbott 1999], а соответствующая этому стратегия направлена на то, чтобы сводить в единый пучок властные элементы, умножать власть. То, какие элементы при этом взаимно переплетаются, можно понять на примере региональной гегемонии Германии в Европейском союзе. Германия является прежде всего самой могущественной в экономическом отношении страной с населением более 80 млн человек и высокоразвитой экономикой. Вместе с тем она, благодаря альянсу с Францией и новым возможностям развития по сравнению с миром государств Центральной и Восточной Европы, а также с Россией, играет посредническую роль в области всемирно-экономической интеграции и политического представительства внутри Европейского союза. Если учесть важное положение Германии как европейского союзника США, то налицо умножение властных элементов, которые, весьма вероятно, могут послужить основой гегемонии. Видно, что образ и оценка гегемонии подвержены крайним колебаниям, причем не только в зависимости от положения в этом властном переплетении. Более того, меняющееся восприятие этого феномена заключается в том, видят гегемонию, как прежде, в национальных властных расчетах (политиконаучного реализма), или рассматривают ее в космополитической перспективе. Тогда без ложного идеализма можно было бы преобразовать «усилитель власти» — гегемонию — в предпосылку транснационального открытия национальной политики. (Ясно, что такой поворот был бы «разоблачен» из неореалистической перспективы политической теории как всего лишь изощренное отстаивание национальных интересов. Но это уже другой вопрос.)

Стратегии транснационализации

Помимо стратегий специализации на мировом рынке и стратегии гегемонии можно назвать и выделить стратегии кооперации между правительствами и государствами, нацеленные на то, чтобы посредством договоров, определенных режимов или иных обязательных правовых регулятивов ликвидировать национальное соперничество и межгосударственную конкуренцию с акторами мировой экономики. Стратегии транснациональной, т. е. регионально ограниченной, межгосудар-

16 , ч

силовых мультиигроков (англ.).

ственной кооперации являются многослойными, многосторонними и многофункциональными государственными стратегиями, которые отличаются от вышеназванных стратегий тем, что позволяют транс- цендировать национальное пространство действий государств и вводить транснациональную силовую игру в отношении всемирно-экономических акторов.

Мобильные и действующие в мире разветвленные хозяйственные предприятия в состоянии сталкивать отдельные государства друг с другом и тем самым ослаблять их. Расширение детерриториального, транслегального господства удается тем лучше, чем больше в мышлении и действиях людей и правительств господствует национальная оптика. Разжигание национального соперничества, эгоизма и конкуренции раскалывает мир государств, препятствует им раскрывать и развивать львиную мощь кооперации государств и тем самым позволяет мировой экономике — по принципу divide et impera — натравливать обособленные национальные государства друг на друга. Таким образом, исторически законсервированная констелляция «мировой рынок — национальное государство» препятствует транснациональному обновлению политики и укрощению мировой экономики.

Эту игру в кошки-мышки между мировой экономикой и национальным государством можно, в принципе, предотвратить только тем, что государства поведут себя подобно «безместным» предприятиям и распространят свою деятельность за пределы национальных границ. Это может происходить либо под приматом национального (тогда это называется завоеванием или гегемонией), либо в форме межгосударственной кооперации, но тогда следует систематически и последовательно ликвидировать якобы естественное единство государства и нации.

Союзы между государствами покоятся на взаимном понимании того, что подобные обязательные международные договоры и режимы помогают избегать вредных для всех взаимных переборов и недоборов. Стратегии транснациональной кооперации служат, следовательно, обеим целям: они обостряют конкуренцию между всемирно-экономическими акторами и снижают конкуренцию между государствами.

Но у этой стратегии есть своя цена — завоевание новых пространств действий и высот для правления. Расширение суверенитета нужно оплачивать активной самоденационализацией, ограничением национальной автономии.

Таким образом, в условиях экономической глобализации государства попадают в ловушку денационализации: если они твердо придерживаются постулата о суверенитете, то обостряется и конкуренция между государствами за инвестиции и опасность образования монополии на мировом рынке, которая в свою очередь обессиливает государственных акторов. Если же они, напротив, снижают конкуренцию между собой путем вступления в союзы, которыми сами себя связывают, чтобы усилить свою позицию по отношению к мировой экономике, то вынужденно ущемляют свой национальный суверенитет.

В этом парадоксе проявляется важный опыт постнациональной констелляции: то, что было соединено в национальной парадигме — государственная независимость, национальное самоопределение и решение центральных задач политики (благосостояние, право, безопасность), разъединяется, чтобы самостоятельно выступить друг против друга, и одновременно объединяется на новый манер. Правительства должны распрощаться с государственной независимостью, так сказать, связать друг другу руки в кооперативных соглашениях, чтобы продвигать вперед решение центральных национальных задач и завоевывать себе не только в международном, но и внутринациональном масштабе — вопреки мнению оппозиции и общественности — новые возможности действий.

Стратегии транснационализации вынуждают пересмотреть политику границ. С одной стороны, стратегии кооперации ослабляют территориальную привязанность государственных действий, поскольку границы кооперирующих государств становятся прозрачными. С другой стороны, подобная территориальность не упраздняется, но расширяется. Она доходит до своих пределов в региональном союзе государств. Главными примерами этого являются Европейский союз и страны NAFTA. Более мелкие кооперативные союзы, вроде того, что Китай заключил с Гонконгом, несут неформально черты транснационализации. Названные союзы являются региональными союзами государств, которые с помощью комплексных, юридически обязательных договоров и соответствующих институтов одновременно лишают границ и транснационально ограничивают пространства своих действий. Полученный при этом опыт можно сформулировать так: национальное программирование и ограничение государства становится препятствием для транснационального обретения и развития политического начала и государственности в век экономической глобализации.

Мы стоим на повороте системы аргументации. В существующих до сих пор государственных стратегиях письменно зафиксирована исходная ситуация, сложившаяся в начале xxi века— трансформирующаяся и революционизирующаяся экономика на переходе от национальной экономики к глобальной, с одной стороны, и территори альная политика, увязшая в своем национальном априори — с другой. Со стратегий транснационализации начинается нечто новое. Кооперативные государства действуют и формируются в союзе, в сети межгосударственных соглашений согласно максиме, что утрате власти действий отдельными государствами можно противостоять только заключением союзов государств и их расширением.

Иными словами: политика начинается с прорыва «национального звукового барьера». Воскрешение политики в национальном пространстве возможно только через отречение от национальной ограниченности. Транснациональные государства являются «государствами и того, и другого»: это транснационально возрожденные, очищенные, уже не только национальные, но все же национальные государства. Они находятся на пути к «космополитической национальности», в которой национальные традиции в ходе космополитизации разрушаются, расширяются и оживляются.

Пока государства отождествляют с территориальными государствами, а территориальные государства — с национальными, последних же в свою очередь рассматривают как монополистические акторы международной политики, вопрос о транснациональной автономии, транснациональном расширении суверенитета национальной политики вообще не возникает. Политическая автономия отождествляется с национальным суверенитетом и применяется только к сфере межгосударственных отношений. Эти «национальные очки» определяют также вид международных кооперативных отношений. Международная кооперация может мыслиться и развиваться только как межнациональная, но не как транс национальная.

Для такого национального взгляда международная кооперация вполне может способствовать раскрытию определенного умонастроения, стратегического мышления, которое укрепляет национально-государственную позицию по отношению к соперникам (на мировом рынке). Таким образом, мышление и деятельность в национальной парадигме изначально отнюдь не исключает кооперацию. Однако невероятность этой кооперации возрастает в той мере, в какой благодаря ей создаются помехи национальному суверенитету. Чем больше национальные государства связывают сами себя через кооперативные стратегии и институты, тем невероятнее становятся подобные кооперативные стратегии и структуры для национально-государственной ортодоксии. Только космополитическому взгляду раскрывается связь, которая является здесь существенной: национальное закабаление политики есть предпосылка ее транснационального и национального обновления.

Ключевым историческим примером этого служит создание Европейского союза. Здесь мелкие государства кооперируются с крупными, могущественные с менее могущественными. И было бы естественным применить к созданию Европейского союза теорию империализма. Ведь связанные с географией и населением ограничения могут быть преодолены только посредством национального собирания чужих территорий и народов. Однако это как раз не соответствует второй фазе европейской интеграции, которая началась с создания единого европейского рыночного пространства. Впервые в истории эта стратегия кооперации была использована и пущена в ход внутри лишенного национальных границ и регионально ограниченного транснационального мира государств, чтобы таким путем создать условия, в рамках которых объединенные государства могут коллективно обновлять и развивать свое экономическое и политическое могущество.

Этот пример прежде всего показывает, что снижающее конкуренцию действие стратегии кооперации существенным образом зависит от размеров пространства и рынка, образуемых кооперативными государствами. Можно даже сказать, что стратегия кооперации, в принципе, выливается в стратегию размера. Чем больше пространство осваиваемого рынка, чем многочисленней и могущественней скооперированные государства, тем больше могущество мирового рынка, создаваемого блоком государств, формируемой таким путем транснациональной сети суверенитета и кооперации.

Транснациональность является теперь абсолютно многозначной и многоценностной. Ее можно дифференцировать не только пространственно (размеры), но и с точки зрения договоров (межгосударственное соглашение, международный режим, союзы кооперативных государств). Следовательно, подобные государственные формы и государственные договоры, в свою очередь, могут быть задуманы и осуществимы на основе, во-первых, приоритетов мирового рынка; во-вторых, преодоления национальных соперничеств. Последняя точка зрения проясняется, если политическую архитектуру транснациональности сравнить с национальным федерализмом, так как ими предписывается и закрепляется высокодифференцированная и сбалансированная структура власти: в случае федерализма — внутри одного государства, в случае транснациональности — между различными государствами. Поскольку последние отсылают к многообразным подчиненным признакам, то мыслимы промежуточные и смешанные формы, т. е. транснациональная федеративная архитектура, — которые то быстро, то медленно посредством федеративных транснационализаций (по образцу Европейского союза) последовательно упраздняют якобы нерушимое единство нации и государства, не порождая тем самым институционального вакуума государства и власти.

Повсюду, где до сих пор имелась только одна альтернатива — либо национальное, государственное самоопределение, либо включение (подчинение) в национальные (а значит, имеющее господствующее большинство) государственные аппараты господства, возникают теперь новые опции транснационального федерализма. Они позволяют — без претензий на национальное доминирование — в идеальном случае, так сказать, иметь пирог и есть его, т. е. использовать преимущества транснационального расширения суверенитета, не страдая от неудобств, вызванных включением новоявленной нации в другую и подчинением ей. Прежде всего при хронических враждебных отношениях национальностей и соседей, а также перед угрозой аннексий (как, например, в случае аннексии Тайваня и Гонконга Китаем или Черногории Сербией) копирование транснационального государственного федерализма может указать выход из политики ложной альтернативы, поскольку такое калькирование все же представляет собой новейшую стратегию умиротворения, применяемую в ситуациях застарелых конфликтов национальностей и имперской зависимости, ведь смягчение национального оно сочетает с кооперативным расширением политики и суверенитета, а также с раскрытием навстречу мировому рынку.

Далее. Транснационализация одновременно делает возможными детерриториализацию и взаимоналожение государственных образований, а также государственных принадлежностей и идентичностей, которые уже не исключают друг друга, как иерархии верховной власти в Средневековье. Представления об эксклюзивной национальности заменяют представления об инклюзивных национальностях. Транснациональный Китай, например, мог бы заново объединить богатых и влиятельных китайцев, живущих в китайской диаспоре по всем континентам и национальным культурам, но не по образцу национального, а в новом транснациональном суверенитете. Этому соответствовало бы гибкое, транснациональное государственное гражданство.

Транснациональность не только делает возможным создание экономической и политической мозаики, но предоставляет культурнополитическую жизненную и идентифицирующуюся модель мировых культур и мировой политики, которые, переплетаясь друг с другом, накладывают отпечаток на людей и места их обитания. Транснациональность не только демонстрирует всю абсурдность национально-априорного взгляда на мир, согласно которому за пределами национального якобы царит абсолютная пустота, вакуум власти, хаос и война «всех против всех», но и обращает этот абсурд в его противоположность.

Обобщая, можно сказать, что благодаря транснационализации и детерриториализации мира государств сохраняется и расширяется некая схематика порядка, для которой, наоборот, справедливо, что конфликты, возникающие из-за пересечений побочных следствий, политических идентичностей и компетенций, в силу самих этих пересечений одновременно обострены и смягчены.

Но что может побудить национальные группы населения и элиты пойти этим путем, т. е. испробовать на деле транснациональные стратегии кооперации и воспользоваться ими? Именно мультифункциональность и мультирациональность межгосударственной кооперации, если ее прояснить и должным образом понять, переворачивает предыдущий вопрос: как получается, что расширение власти политики и государства, которое раскрывается через самосвязывание национальных государств в ходе реализации стратегий кооперации, не используется и не применяется также в политике? Эта кооперация «усилителя власти» может развиваться в трех (только мнимо исключающих друг друга, а фактически — взаимодополняющих) измерениях:

а) экономической рациональности, б) стратегической рациональности и политической рациональности.

а) Экономическая рациональность

Дать объяснение рациональности межгосударственной кооперации можно прежде всего в рамках неоклассической экономической теории. Она поощряет создание крупных рынков при условии, что они раскрывают для промышленности и сферы услуг новые пространства развития, которые в свою очередь улучшают условия для действий государств-членов, стимулирующие инвестиционную деятельность. Иными словами, одно из самых расхожих объяснений нужды в создании крупных рынков заключается в допущении, что таким путем развивается национальная экономика государств-членов, что немыслимо при изоляции отдельных государств. В результате этого оживляется как внутренняя, так и внешняя торговля между секторами и странами внутри и за пределами оперативного экономического пространства. Благодаря расширению совокупного экономического пространства одновременно растут финансирование и интенсификация научнотехнических новаций, а также усиливается использование их внутри и вовне как властеобразующего фактора. В 1950 г. Якоп Винер (Jakop Viner) сформулировал постулат, который до сегодняшнего дня считается своего рода догматом в международной теории торговли и в по литической экономии, а именно: величина рынка и его интеграция создает или поощряет как экономический рост, так и диверсифицированность экономики35”7.

Однако эта экономическая рациональность только тогда может быть привлечена в качестве объяснения для соответствующего политического действия, когда—что признается в неоклассической экономической теории и марксистской политэкономии — рациональность политического действия ложным образом отождествляется с экономической рациональностью или же политика трактуется как продолжение экономики иными средствами. Вот почему указание, что стратегия кооперации соответствует экономическому расчету, никогда не может ответить на вопрос, отчего этот расчет становится основой политических решений, политических мотивов и целеполаганий. Это тем более справедливо в том случае, когда именно реализация экономической максимы должна считаться с серьезными протестами и сопротивлением в национальном пространстве — протестами и конфликтами, которые в экономическом мышлении вообще отбрасывают. Если в этом смысле остается загадкой, почему политические деятели, партии и правительства используют в своей политике экономический расчет, то, наоборот, политическая риторика вполне может предложить экономической рациональности автономную политическую стратегию и фасад, чтобы задним числом рационализировать адаптированную стратегию расширения транснационального действия.

В основе мнения о примате экономики над политикой лежит упрощенное понимание политики, которая якобы руководствуется мощными экономическими интересами. Как показал, например, Эдгар Гранде [Grande Edgar 1995] на примере европейской медийной системы, кооперирующий мир государств имеет дело со множеством других государств и заинтересованных сторон, которые позволяют правительствам сталкивать лбами могущественных лоббистов: сложный плюрали- зированный мир многих уровней и целей предоставляет государствам полномочия в отношении отдельных влиятельных сторон, в том числе экономики. Запутанные процессы принятия решений и сложные формально-неформальные структуры компетенций делают ситуацию непрозрачной для внешних влияний, и уже больше нет единого «решающего кабинета», который нужно в собственных интересах убеждать и завоевывать. Эдгар Гранде говорит о «парадоксальной слабости», под которой он понимает, что государства в европейской многоуровневой системе, с одной стороны, теряют автономию, а с другой, могут рассчитывать на значительный прибыток автономии именно потому, что они усиливаются по отношению к многочисленным адресатам и заинтересованным в принятии нужных политических решений сторонам. Становится очевидно, что целенаправленная само-денационализация политики, т. е. отказ от национальной аксиоматики, ни в коем случае не означает (как часто полагают) конца политики, но может пониматься и осуществляться как стратегия самоавтономизации политики.

б) Стратегическая рациональность

Неоклассическая рациональность отождествляет региональную кооперацию между государствами и экономический рост. Согласно стратегической рациональности кооперативное объединение государств расширяет и укрепляет их позицию на мировом рынке, делая одновременно возможными две вещи: с одной стороны, снижение конкуренции между государствами, с другой — усиление политической власти по отношению к мировым экономическим акторам. Это расширение власти кооперативных государств позволяет транснациональным государствам не только противостоять мировой экономике в качестве противников, но и ставить ей политические рамочные условия. В отличие от неоклассического расчета, стратегический расчет кооперации, таким образом, строится в первую очередь на политических амбициях и делает ставку на (частичную) автономию политики и государства по отношению к экономике.

Соответственно, суверенитет в такой перспективе реально не упраздняется через межгосударственную кооперацию, но расширяется и по-новому обосновывается. Это становится очевидным, когда транснациональные стратегии кооперации между государствами не рассматриваются как стратегии, которые укрепляют своим государствам- членам тыл на мировом рынке или по отношению к национальным соперникам (как предполагает политологический реализм). Напротив, стратегии кооперации окольным путем и с пересечением транснационального пространства открывают правительствам внутриполитические возможности действий. Клаус-Дитер Вольф [Wolf Klaus-Dieter 1999] считает, что государства, которые делают ставку на кооперацию, могут одновременно получать выгоду на многих конфликтных фронтах. «Благодаря объединению ресурсов индивидуальных государств в поисках решения проблем интернационализация правления может серьезно помочь снова эффективно реализовать общественно авторизированное, публичное притязание на регулирование, а как возможность для взаимного самосвязывания она одновременно по служит и тому, чтобы утвердить или вновь обрести свободное пространство автономии по отношению к притязаниям гражданского общества на содействие. С помощью инструмента, созданного ими для укрощения власти рынка, правительства освобождаются также из тисков своих общественных заказчиков. В результате межправительственного самосвязывания возникает де-демократизация» (61).

В этом смысле транснациональная кооперация раскрывает — помимо и в дополнение к укреплению рыночного положения индивидуальных государств — возможность для действий в национальном пространстве, позволяя более эффективно заниматься такими неотложными «вопросами будущего», как безработица, снижение экономического роста, преступность, миграция, а также обеспечение военной безопасности. Приводимый здесь парадокс можно, пожалуй, лучше всего проиллюстрировать на примере транснационализации армии.

Не в последнюю очередь из-за экономии средств, но ради большей эффективности и интенсификации интернационализация производства оружия становится существенной стратегией рационализации. Внутри Европы транснациональная кооперация, совместное развитие и совместное производство стали центральными мероприятиями для подавления роста стоимости производства вооружения. Если это «кооперативное умиротворение» военного производства еще вполне соответствует коммерческой логике, якобы противоречащей примату национальной безопасности, то в транснациональной военной политике становится очевидным, что и в политическом отношении обеспечение национальной безопасности возможно только в пространстве транснациональной кооперации. Это нельзя продемонстрировать на примере Европейского союза, поскольку он, как известно, не располагает собственной военной силой. Однако НАТО, с одной стороны, распрощалась с постулатом о национальном оборонном суверенитете; с другой стороны, отвечает на вопросы национальной безопасности созданием транснациональных организаций. В ходе этого развития НАТО, подобно мультинациональным концернам, в своих штабах и центрах управления стала полиэтническим микрокосмосом, в котором люди разного происхождения и говорящие на разных языках одновременно денационализируют, транснационализируют и тем самым, объединившись, ренационализируют вопросы национальной безопасности.

Это наглядно показывает, что расхожая мыслительная схема, согласно которой транснациональную кооперацию следует понимать как отрицание национального измерения, полностью игнорирует фактор сложности. Транснациональное поле может и должно толковаться значительно тоньше, чем виртуальное поле битвы, на котором во временном и территориальном плане разыгрываются национальные и локальные сражения. Таким образом, транснационализация позволяет национальным акторам изнутри и извне прорвать «хранилище власти» национального государства и национального общества. Транснациональная кооперация упраздняет старые границы и делает возможным установление новых, причем внутри локальных и национальных структур власти и между ними. Повторим сказанное в иной формулировке: транснационализация должна пониматься как стратегия, нацеленная на революционизацию национального властного пространства изнутри. Внешние, транснациональные альянсы могут заключаться для передела национальной власти.

Именно этот подход делает понятным, в чем заключается соблазн для политики и политиков прорвать стену национального априори. Рафинированность этой стратегии состоит не в том, что она позволяет транснациональным кооперациям, вопреки их собственным действиям, присягать, как и прежде, национальному знамени политики. Становится возможно (хотя это и кажется невозможным) с помощью национальных лозунгов объединить неудачников глобализации, а с другой стороны, с помощью неолиберальных кредо завоевать новые пространства игры для транснациональной политики. Такая противоречивая стратегия «капитализма Хайдера — Берлускони» имеет свои пределы. Но это не означает, что она на продолжительное время не изменит политический ландшафт, причем не только Европы.

в) Политическая рациональность

Мультифункциональность стратегий транснационализации распознается по тому, что она делает возможным парадоксальное сочетание отречения и расширения государственной автономии. В транснациональных рамках и пространстве политика познает, изучает, укрепляет интерес политики к политике. Как в экономическом расчете, так и в стратегической рациональности этот собственный интерес политики, заключающийся в расширении и укреплении пространств и возможностей действий, понимается превратно или недооценивается. «Под интересами государства в отношении себя самого подразумевается интерес найти и сохранить вообще систему организационных средств общественной жизни, свободной от противоречий и стабильной. Содержание государственной деятельности сводится к преследованию этого интереса государства (как все еще имеющегося в распоряжении комплекса организационных форм и средств) в отношении себя самого, своей свободы от противоречий и своей способности обеспечивать стабильное существование» [Offe Claus 1975, 13].

В поле зрения Оффе еще находится обеспечение стабильности как трансцендентальный интерес государства и политики к себе самим, но это можно истолковать в рамках динамического подхода как самотрансформацию политики и государства для расширения их игрового пространства. Как это ни парадоксально, именно благодаря мировому обществу возникают многочисленные отправные пункты и предпосылки для нового обоснования масштабной политики. Однако тогда под «политикой» и «государством» подразумевается не экономистически или националистически урезанное понятие политики и государства (как это имеет место в парадигме неоклассической экономической теории, марксистской теории или политологического реализма), в котором политику путают с экономической теорией, а анархию национальных государств принимают за nec plus ultra^ мировой истории. Напротив, политика развивается в сложном и контингентном мировом обществе как интерес политики к самой себе, что необходимо рассматривать вполне амбивалентно. Вопреки преждевременному оптимизму, утверждающему, что вместе с опасностью растет и спасительное начало, нужно зафиксировать следующее: этот вид самоавтономизации политики в джунглях транснациональных институтов вытекает из того, что де-демократизация и ренационализация политики и общества могут содействовать расцвету государства.

Тогда понятие «детерриториализация политики» означает, что национально-государственные локусы политики — парламент и общественность — утрачивают свое центральное положение. Они, так сказать, становятся одной «группой интересов» среди прочих, которые, подобно транснационально действующему капиталу, должны инстру- ментализироваться в исчерпании новых политических пространств власти и организации. Как показывает Михаэль Цюрн [Zurn Michael 1998, a], межправительственное управление открывает отдельным государствам новые объективные возможности решения проблем. Но эти возможности не предполагают демократического участия в управлении и контроле, хотя именно такой технократический властный импульс перед повсеместно ощущаемой потребностью в реформах и неспособностью к ним демократических государств парадоксальным образом может укреплять их легитимность. Если удастся сохранить демократические фасады, т. е. проштамповать в национальных парламентах обязательства, созданные в транснациональном пространстве, то будут достигнуты две цели: формальное соблюдение де- мократических правил игры и навязывание их избирателям с помощью более привлекательных реформ.

Приверженность к национально-государственной демократической аксиоматике, которая утверждает, что демократия возможна только в национальных государствах, со всем, что они приносят с собой, также усиливает эффект де-демократизации транснационально обновленной политики. Заканчивается это лишь там, где территориальное понимание демократии вытесняется детерриториализирован- ным ее пониманием. Согласно последнему гарантами демократии являются не национально-государственные центральные локусы демократии, но целый ряд дополнительных инструментов и институтов демократического контроля (таких как суб- и транснациональные модели согласования).

Если во внутренней сфере транснациональные стратегии кооперации оплачиваются скандальной утратой демократии, то вовне они действуют как государственный картель богатых государств, ухудшающий положение стран так называемых третьего и четвертого мира. Так, образование картеля государств может в границах определенных географических пространств, отгороженных от внешнего мира, способствовать исключению «государств-неудачников», которые — какие бы тому ни были причины — не в состоянии вообще развивать последовательную стратегию конкуренции на мировом рынке.

Было бы крайне наивным допускать, что транснациональное обновление политического автоматически способствует транснациональной цивилизованности и демократизации или даже приводит к ним. Ибо нелепо верить в то, что силы, политически высвободившиеся в транснациональном пространстве, ориентированы лишь в одном направлении. Многие партии и акторы являются глубоко нелиберальными, антидемократическими или а-демократическими и не в последнюю очередь преследуют политику ре-этнизации государства. Их деятельность может приводить к саморазрушению, например, в результате того, что они ослабляют или подтачивают государственную монополию на насилие, снимают барьеры перед организованной преступностью и стирают все утончающуюся грань между криминальным и социальным насилием. Демократическое расширение транснациональной политики является только одним целеполаганием среди многих конкурирующих между собой (см. наст. изд. с. 347 сл.). Оно призвано направить кооперативно растущую производительную силу или организующую власть политического на то, чтобы в транснациональном пространстве с помощью космополитического проекта укротить крайне рискованную глобальную иррациональность экономики. 5.