ВЛАСТЬ и ЕЕ ОППОНЕНТЫ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА. СТРАТЕГИИ КАПИТАЛА!

Вот так новость: игра идет без правил, причем в радикальном смысле — старую игру продолжать уже нельзя, а новые правила игры еще не утвердились. Мало того, неясно даже, могут ли прежние рамки порядка быть заменены новыми или в какой мере контингентность политического может и должна одобряться и посредством глобального космополитического правопорядка легитимироваться и затем устанавливаться на продолжительный срок.

Под пространством стратегии, которое в данной и последующих главах будет раскрываться категориально, подразумевается стратегическая логика игры в динамической взаимозависимости трех перспектив действий — мировой экономики, государств, глобального гражданского общества, статус акторов которых конституируется сам собой (или не конституируется) во взаимном антагонизме силовой метаигры с ее меняющимися правилами.

Пространство и понятие стратегии в этом контексте подразумевает ни то, ни другое: ни структуру, ни хаос, но противоречивое взаимоотношение стратегий метавласти, причем понятие власти употреблено здесь в несубстанциализированном смысле. «Ни то ни другое»

і В этой главе я использовал следующую литературу: Amin 1998; Altvater /Mahnkopf 1996; Boyer/Drache 1996; Dunning 1993, 1997; Bronschier 2002; Dunkley 1999; Drucker 1997; Easterley 2001; Eichengreen 2000; Featherstone2000; Freiden 2000; Frieden/Lake2000; Gill 1995; Goldstein /Kahler /Keohane/Slaughter 2000; Gilpin 1987, 2001; Goodman /Pauly 2000; Greider 1997; Cerny 1998; Cooter/Ulen 1999; Gunther /Ran deri a 2002; Hutchinson 1966; IMF 2000; Jessop 1999, a, b, 2000, a, b; Jones 2000; Koch 1995, Korten 1995; Krasner 2000; Krueger 1998; Krugman/Venables 1995; Krugman 2000; Krugman/ Obstfeld 2000; Kindleberger 2000; Lane/Ersson 2002; Lake 2000; Ohmae 1990; Randeria 1999, c, 2001; Sassen 1991; Sen 1999; Stalker 2000; Stein 1995; Stiglitz 1999, 2002; Smart 1995; Streeck 1998, a, b; Stubbs/Underhill2000; Teivainen 2000; Wadlington 1999.

означает также, что стратегии нужно понимать как квазиинституты — ведь ни старый порядок национальных государств, ни новый порядок мирового государства, или космополитический порядок, не существуют, не правят.

о ^

реализм и макиавеллизм с их теорией власти . 1.

ВСЕМИРНО-ЭКОНОМИЧЕСКАЯ МИРОВАЯ ПОЛИТИКА

Шансы на то, что различные группы акторов конституируют себя в силовой метаигре в качестве политических акторов, распределены неравномерно. Подобная асимметрия стратегического потенциала, тяготеющая к капиталу, коренится в логике их властного положения и осуществления власти, одновременно позволяя весьма дифференцированно отвечать на вопрос, какие акторы, индивидуальные или коллективные, скрываются за общим словом «капитал». Если акторы глобального гражданского общества, а также государства должны политически конституировать себя в качестве дееспособных субъектов с определенными политическими целями лишь в общественно-поли- 2

Этому выделению определенных групп акторов присуще всегда нечто произволь

ное; можно было бы мысленно расширить этот круг — например, за счет католической церкви, с одной стороны, организованной преступности (мафия), с другой. Все же католическая церковь изначально является global player (глобальным игроком); и в настоящее время она движется, если говорить о критике неолиберального всемирно-рыночного режима, в некоторых отношениях по стопам Коммунистического интернационала. Во всяком случае, папа и его «транснациональный концерн» являются единственным сохранившимся независимым интернационалом, когда речь идет о критике обожествления чистого рынка как социального миропорядка [Beck/Willms 2000: 273 ff.]. 3

Я говорю о начальном вкладе, поскольку в этой и в последующих главах воен

но-стратегическая компонента космополитического реализма остается недостаточно освещенной.

тическом процессе и прежде всего для того, чтобы в качестве участников игры осуществлять власть, то капитал не обязан это делать. Ему, к примеру, для реализации экономической метавласти против государства не нужно основывать политические партии, принимать вызов демократических выборов. Власть «нет» не предполагает политической цели, не нуждается она и в политическом оправдании. Она следует самопониманию акторов в соответствии с критериями экономического действия. Это, однако, не только не уменьшает, но напротив, увеличивает политическую метавласть мировых экономических акторов. Как это следует понимать?

Экономическая власть трансформируется в политическую метавласть в форме побочных следствий: мировые экономические акторы совершают переворот в миропорядке по образцу политики как побочного следствия [Holzer/S0rensen 2001, 16]. Эта политическая игра побочными следствиями мирового экономического действия приводит к максимизации метавласти капитала как минимум по трем причинам.

Во-первых, политика побочных следствий избавляет от необходимости организовывать и легитимировать себя в качестве политического актора, но не влечет неизбежную при этом потерю политической власти. Можно (политически) действовать в качестве (политического) не-актора, причем исключительно эффективно, пользуясь властью, которая создает факты (или угрожает им). Политика побочных следствий является, таким образом, формой ничейного господства. Здесь политику делает «никто», причем крайне эффективно и часто намеренно.

Во-вторых, мировая политика как побочное следствие экономического решения допускает большую гетерогенность акторов. Не следует думать, что транснациональные концерны, банки, средние предприятия или, что еще более абсурдно, глобальные финансовые рынки и потоки капитала преследуют определенную стратегию или занимаются какой-то политикой.

В-третьих, всемирно-политические стратегии капитала как побочное следствие не только не исключают, но предполагают возможность стать жертвами враждебного поглощения или непредсказуемых глобальных финансовых рисков, противоречивых претензий держателей акций, а в будущем, возможно, также организованной власти потребителей. Итак, даже так называемые акторы экономической глобализации могут рассматривать себя в качестве жертв, терять опору, приходить в ужас от мощного вала перемен. Внутренняя властная метаигра также является не игрой на победу, а игрой между актуальными и потенциальными проигравшими. Тот, кто сегодня еще выходит победителем из всемирных битв за поглощение, послезавтра может оказаться проглоченным. Даже в новые, привыкшие к победам штаб-квартиры великих экономических империй врываются катастрофические вести, и даже от них исходят кризисные настроения: ведь где-нибудь во всемирной империи обязательно что-то горит. Глобальное присутствие на всех рынках — великая цель шефов концернов — покупается в экономике неуверенности ценой перманентной турбулентности. И все-таки считается, что это не минимизирует, а максимизирует власть побочных воздействий мировых экономических акторов.

«Помимо упразднения политических границ, побочные воздействия могут породить также “наводнение” (М. Каллон) во взгляде на институциональные границы. Это бывает в том случае, когда собственность служит не только индикатором возможности распоряжаться капиталом, но и индикатором политической власти. Нас не так интересует наиболее вероятная форма, в которой это может происходить, т. е. ситуация, когда собственность сознательно используется в политических целях.

Самолегитимация капитала?

Экономическая глобализация порождает, однако, не только экономические факты со всемирно-политическими, изменяющими мир по бочными следствиями, но и открывает для экономического действия новые источники легитимации. Стратегии капитала могут максимизировать свою всемирно-политическую власть тогда и в той мере, в какой удается установить связь между капиталом и правом, капиталом и государством. В логике интересов капитала главное состоит не в том, чтобы оказать давление на государства в местной конкуренции или умерить конкуренцию на мировом рынке путем создания кооперирующих сетей, но, как правило, в том, чтобы раскрыть новые источники легитимации. Это достигается с помощью двух в чем-то противоречащих друг другу основных стратегий: -

во-первых, неолиберализацией государства, т. е. экономической само- трансформацией политики в смысле самоколонизации; -

во-вторых, разгосударствлением права и связанного с этим разгосударствления авторитета для создания новых правил и источников правил, а также легальных инструментов, служащих гарантами договоров и делающих возможным урегулирование конфликтов.

Это фундаментальная двойная стратегия: тут переплетаются наделение властью и лишение власти; наделение властью капитала, лишение власти государств, делегитимация государств, самолегитимация капитала.

Выдающимся примером такой самолегитимации власти капитала посредством права является подсудность международному арбитражному суду.

А Гунтер Тойбнер [ Teubner Gunther 1997] говорит в этой связи о global law without a state4: «Мультинациональные предприятия заключают между собой договоры, которые больше не подчиняются юрисдикции какого-либо суда и какому-либо национальному материальному праву. Они договариваются подчинять свои соглашения не зависимой от национальных прав юрисдикции арбитража, который в свою очередь должен применять нормы транснационального торгового права» [ Teubner 2000a; цит. по: Gunther /Randeria 2001]. Тойбнер разделяет точку зрения, согласно которой речь здесь идет не об источнике права, легитимированном национально-государственным путем, а об автономном источнике права, вне политического законодательства.

Таким образом, вырабатывается некая форма правового суверенитета капитала, которая делает себя не зависимой от внешних, государственных основ и источников легитимации. Такое «самообоснова- ние» договоров в арбитражной практике выражает собой некий парадокс.

Транснационализация права превращается в деконструкцию права в его национально-государственном значении. Именно это в национально-государственном аспекте ставит мир с ног на голову: то, что не имеет права быть, не существует. Тем самым упускается из виду то, что властная метаигра в конечном счете ставит на кон, — разгосударствление легитимности и создание автономного, транснационального права для самолегитимации капитала.

Вопрос формулируется следующим образом: в какой мере организации ООН, включая крупные транснациональные финансовые и торговые организации (МВФ, Всемирный банк, ВТО и т. д.) превращаются в повивальных бабок нового порядка легитимации и власти? В какой мере, таким образом, удастся превратить национальные государства и национальные общества в простые инструменты для потоков капитала и кругооборотов производства-потребления? Растущая популярность наднациональных правопорядков и режимов, правотворческих фирм, международных организаций по урегулированию конфликтов, не в последнюю очередь прямые вмешательства Всемирной торговой организации и других наднациональных финансовых организаций создали сложную амбивалентную и поливалентную структуру правовых пространств и правотворческих, судебных инстанций, в которых многократно пересекаются компетенции и границы внутри и между национальными территориями; перед нами правовой вариант политики плюрализации границ.

Эта транснационализация и умножение акторов, масштабов и притязаний плюрально-суверенного законодательства в самом деле имеют важные последствия для понимания права как такового, ведь они поднимают вопрос о легитимности. Откуда «право» и «закон» черпают свою обязывающую, легитимирующую силу, если они уже больше не мыслятся в контексте суверенитета национального государства? Что, вообще говоря, легитимирует «право» в отсутствие государственного демократического авторитета? На какие средства принуждения может опираться внегосударственное право всемирно-экономической «само- легитимности»? В какой степени эти всемирно-экономические конвенциональные законы (двусторонние, многосторонние соглашения или даже протоколы, которые обладают квазиобязательной силой или должны развивать ее) могут вообще рассматриваться как «право» в том смысле, в котором это понятие было создано, употреблялось и институционализировалось в методологии национализма?

Идет ли речь при этой плюрализации источников легитимности права о регрессии, если сравнивать со стандартом демократически организованного правового государства, или наоборот, об эмбриональной форме капиталистической квазигосударственности в транснациональном пространстве без государственного суверенитета?

Поскольку «частнохозяйственный авторитет» (по крайней мере до сих пор) не располагает государственными средствами насилия и принуждения, возникает вопрос, откуда берется и почему сохраняется момент обязательности. Целый ряд частичных ответов на него можно обнаружить в спектре между убеждением и принуждением, более или менее сочетающимися с консенсусом. Но квазигосударственность (указывающая, кстати, на отсутствие транснациональной государственности) означает, что законы и нормы должны обладать способностью своего рода самопринуждения и развивать его, обладать своего рода утверждающе-убеждающей себя силой и развивать ее. Но это в конечном счете удается только в той мере, в какой данное самоподтверждающееся пророчество их легитимности соответствует притязанию на законную силу, выходящему за пределы экономического эгоизма, за пределы собственных интересов мировых экономических акторов. Иными словами, обязывающая сила правовой самолегитимности всемирно-экономического действия, не опирающаяся на государственные средства принуждения, должна компенсироваться за счет силы убеждения. В заостренной форме это звучит так: самоде-экономизация и самополитизация экономики, взятие на себя ответственности перед мировой общественностью потребителей становится центральной составной частью успешного экономического действия. Вот почему я, подводя итоги, исхожу из того, что неолиберальный режим характеризуется следующими ключевыми признаками: -

раскрытие источников и норм правовой самолегитимности капитала, позволяющих ему автономно учреждать легитимные порядки и институционализировать соответствующие урегулирования конфликтов; в результате этого капитал и государство сливаются в капитал-государство, в котором отдельные государства превращаются в объекты и субъекты миропорядка, направленного на оптимизацию интересов капитала; -

усилия по установлению транснационального институционализированного надгосударственного авторитетного органа, цель и задача которого — продвигать неолиберальную самотрансформацию государств для облегчения глобального аккумулирования капитала; на уровне дискурса и в реальности инсценировать игру политики как побочного следствия, чтобы держать под постоянной угрозой силы, представляющие различные уклоны и сопротивление, внутри и за пределами государственных политических арен и чтобы установить дискурсивную гегемонию неолиберального режима; -

модус самолегитимности опирается, таким образом, на момент универсальной инклюзивности, который связывает самолегитимацию с универсальным правом, на момент индифферентности по отношению к культурным различиям и экономико-пацифистскому понятию вторжения. Сам себя легитимирующий капитал — это «машина универсальной интеграции с раскрытым ртом и неукротимым голодом, приглашающая всех вступить с миром в свое царство. (Подавайте мне ваши нищие, ваши голодные, ваши порабощенные массы.)» [Hardt/Negri 2002, 210]; -

возникает своего рода общество, нацеленное на всемирный успех, в котором глобальные неравенства между странами, государствами и регионами распределены в соответствии с экономически измеримыми принципами успеха по правилу: «каждая страна — кузнец своего (не) счастья». Таким путем бедным государствам и регионам — точно так же, как богатым—указывается их место в иерархии мирового общества демонстрацией образов чужих и себя. Именно растущие регионы (такие как Азия или в будущем, возможно, Китай) доказывают, что изгои мирового общества сами повинны в своем изгойстве.

Обзор стратегий капитала

В аспекте мировой экономики идеальной является та форма государственной политики, которая обладает следующими признаками: 1)

государство должно быть легко заменяемым и полностью сменяемым; стратегии автаркии; 2)

должно находиться в конкурентной борьбе с максимально большим числом сходных государств; стратегии субституции; 3)

должно усвоить неолиберальный режим мирового рынка; стратегии, которые создают экономическую монополию рациональности мировой экономики, т. е. стратегии монополизации; 4)

должно отказаться от военных завоеваний и использовать свои легитимные средства для того, чтобы политически (демократически) санкционировать и легитимировать автономию принятия решений и силу обязательности мировых экономических акторов; стратегии превентивного господства.

Этот идеал государства, приспособленного к мировому рынку, находит свое соответствие в том, что для государственных акторов (а также НПО и т. п.) исключаются определенные опции, возможности; другие же альтернативы для принятия решений им, напротив, задаются. Это означает, что метавласть ограничивает пространство опций того, что вообще еще можно выбрать среди политических альтернатив.

Таблица 7. Всемирно-экономические стратегии капитала

Стратегии автаркии

Стратегии узурпации

Стратегии инновации

Стратегии глокализации

Стратегии власти ухода

Стратегии экономического суверенитета

Стратегии субституции Стратегии

монополизации

Стратегии экономической монополиза-

Стратегии межэкономической дипломатии

тивного господства

Стратегии стран-изгоев Стратегии неолиберализации государств Так, метавласть мировой экономики исключает стратегии экономического национализма и изоляционизма; во всяком случае, они были бы равнозначны национально-государственному харакири. И наоборот, это означает, что если национализм и ре-этнизация вообще имеют шансы на выживание в конкурентной борьбе на мировом рынке, то только в форме, в которой противоречивый политический национализм будет сочетаться с неолиберальным режимом открытых миру рынков; в Австрии это испробовал Хайдер, в Италии — Берлускони. Крах Восточного блока и гдр, а также открытие коммунистической автаркической Северной Кореи символизируют в этом смысле начало реализации режима мирового рынка .

С другой стороны, эта всемирно-экономическая власть исключения может быть обнаружена и по тому, до каких альтернатив сужается или заостряется пространство политического действия: либо опережающая глобализация под девизом: «если не можешь справиться с глобализацией, соверши ее, чтобы воспользоваться шансами, открывающимися благодаря ей», либо сопротивление глобализации. Так, кучка южных государств открыто пытается совершить подкоп под политику международных институтов, особенно сопротивляясь требованию активно подчиняться неолиберальному перечню норм. Всемирный банк и западные кредиторы, однако, способны противодействовать подобному сопротивлению подходящими средствами, и поборников этого государственного сопротивления глобальному неолиберальному режиму укрощают по одиночке и ставят в строй, не дав ни цента послабления из их долгового бремени по отношению к международному сообществу.

Наконец, можно попытаться уйти от этой альтернативы между приспособлением и сопротивлением, признавая оставшуюся альтернативу массовой маргинализации, а возможно, даже героизируя ее. Но эта героизация выталкивания, маргинализации целых мировых регионов несет отпечаток всемирно-экономической метавласти. Так, например, Фанто Шеро доказывает, что отсталость африканских стран не следует в обязательном порядке оценивать негативно. «Напротив, это может послужить хорошим стимулом, чтобы заново определить африканские приоритеты вне глобальной интеграции и позволить автономно усиливать новый регионализм, признавать неформаль- 5

Если же самоисключение для государств уже более не является опцией, тогда для большинства государств остается только роль государства-куртизана, предлагающего богатым мировым странам на продажу себя и услуги своих женщин и мужчин, или же роль государственного «налогового рая», в котором потоки капитала защищаются властью государства от вмешательства других государств.

ные экономические формы и, таким образом, поощрять неформальную политику и строить региональное гражданское общество» [ Chero 2000, 37]. Он цитирует Клода Аке: «Возможно, маргинализация, которую так часто демонизируют, — это то, что Африке сейчас и нужно. Разумеется, она будет поощрять эволюцию эндогенной программы развития, которая выражает надежды людей и потому может рассчитывать на их поддержку. Поскольку Африка изолирована и запуталась во множестве противоречий, у нее на этой поздней стадии еще отсутствует какая бы то ни было программа развития» [Ake 1996, 123].

Однако сдержанный пафос саморазвития «деколонизированного воображения», усиливающий воздействия исключения, в особенности отмечен печатью власти глобальной экономики. Если продумать до конца, то вывод лежит на поверхности: пространство действий государств сужается в промежутке между опережающей и догоняющей самоадаптацией. Но при этом упускается из виду неразрывная взаимосвязь между экономикой и государством, т. е. возможности государств, в свою очередь, отвоевать себе определенную метавласть в отношении мировой экономики.

Действительно, государственная политика и экономика всегда сильно переплетены. Так, глобализация предполагает не только государственно-политический перевод стрелок, такой как либерализация рынков. Политика также приобретает больше специфичности и значения в ответ на экспансию власти рынка, причем как единственная легитимная форма общественного урегулирования конфликтов и политики, формирующей глобализацию.

Зачастую эти варианты ответа государств на всемирно-экономический вызов теоретически отвергаются. Так, термин «конкуренция» в понятии «конкурентное государство» означает, как правило, исключительно конкурентные отношения государств между собой ради успеха на мировом рынке, но не конкуренцию государств с мировыми экономическими акторами и против них ради всемирно-политических альтернатив действий. Если верно, что отдельные государства в их национальной фиксации действительно привязаны к полю опций, которое сузилось до (мнимой) альтернативы «приспособление или сопротивление», то точно так же верно (и это важно понимать), что союз государств, который заново открывает и развивает кооперативную формирующую власть политического, тоже может завоевать новые функции порядка и опции организации по отношению к мировой экономике.

Итак, говоря о конкурентном государстве, мы подразумеваем всемирно-экономический идеал неолиберального государства. Это опере жающее рыночное государство, которое в конечном счете является продолжением «руки мирового рынка», продолжением политики мирового рынка государственными средствами.

При этом неверно понимается одно существенное различие. Необходимость для государств вступать в прямую конкурентную борьбу на мировом рынке ложно отождествляют с безальтернативностью. Возможность транснационализации или глобализации государственной политики аналитически исключается. В этих теоретических перспективах, ограниченных национальным подходом, властная метаигра раскрывается таким образом лишь односторонне, а именно под углом зрения исторически преходящего господства мировых экономических акторов. И напротив: проблема по-новому определить термины «государство» и «политика» для эпохи глобализации остается нераскрытой.

В течение нескольких десятилетий споры о политике проходят под знаком неизменности общества. В конце Первого модерна политика получает странным образом негативное определение: над ней господствуют «императивы избегания», а это означает, что речь идет только об устранении дисфункций и об избежании опасных для системы кризисов и рисков. Политика (на что повсеместно жалуются) не заинтересована в реформах, ориентируется не на расширение пространства своих действий или осуществление практических целей, а исключительно на решение технических вопросов. Она тонет в зыбучих песках администрирования.

Но этот образ вводит в заблуждение, если справедлива перспектива, о которой речь пойдет впереди. Даже неолиберальная политика является противоположностью политики статус-кво. Она осуществляет системную трансформацию под знаком саморазгосударствления, и «большая политика» обязана находить пути, чтобы по-новому распределять и охранять власть внутри общества — например, между глобальным, национальным и локальным уровнями.

Но и противники неолиберализма извлекают выгоду из исполинского понятия политики, ведь речь идет о таких «мелочах», как транснациональное открытие и перестройка национально-государственной демократии, создание кооперативных союзов государств, чтобы, с одной стороны, снижать экологические и технологические риски, а с другой — налагать превентивные правовые оковы на турбулентные финансовые рынки, и т. п. Тот, кто сегодня следит за публичными политическими дебатами, постоянно оказывается свидетелем этой шизофрении: жалуются на конец политики, но видят ее в обличье ее же противоположности — в горизонте большой политики, взрывающей, поскольку она в конечном счете мыслится как мировая политика, не только институциональные, но даже категориальные рамки политического мышления и действия. 2.