9.1. Народовластие в контексте духовного опыта российского зарубежья

Термин «народовластие» имеет много значений и может выполнять различные функции. В самом нейтральном смысле слово «народовластие» является просто синонимом термина «демократия».

Наше первое принципиальное возражение связано с тем, что формальный, или процедурный, аспект демократии, который демонизируется нашим философом, в глазах любого юриста является неоспоримым преимуществом демократии по сравнению с любыми другими режимами. Здесь Н.А. Бердяев допускает сразу две неточности. Первая из них заключается в том, что он «уличает» демократию в отсутствии «позитивной онтологии», т. е. какой бы то ни было содержательной программы улучшения качества жизни людей и т. п. На это можно возразить, что принцип равенства вполне допускает свою качественную конкретизацию, а именно как принцип равенства человеческого достоинства. Демократический режим, если он не фальсифицирован правящей элитой (об этом подробнее ниже), имманентно включает в себя задачу приобщения большинства граждан к особой системе социальных отношений.

Бердяев Н.

В этой демократической системе человеческое достоинство едино для всех и неделимо. Например, его не может быть больше всего у Президента России или Патриарха всея Руси и меньше всего у привокзальной проститутки. Другое дело, что многие люди фатально отождествляют человеческое достоинство с внешними атрибутами своего социального статуса. Иные же вообще не догадываются о том, что многие их беды проистекают от неумения идентифицировать и отстаивать достоинство человека, прежде всего внутри себя.

Вторая неточность Н.А. Бердяева обусловлена серьезной логической ошибкой. Так, по непонятным причинам он сначала молчаливо отождествляет принцип «народной воли» и принцип процедуры и затем, отрицая первый, вынужден отказаться и от второго. В результате философ неравенства приходит к антиправовому решению, т. е. к молчаливому «обоготворению человеческого произвола», что он как раз и вменяет в вину всем демократам.

Второе принципиальное возражение вызывает бердяевский стиль построения текста в виде совокупности дискуссионных аналогий. Например, в одной- единственной фразе Н.А. Бердяев сводит демократию к волюнтаризму, а волюнтаризм — к крайнему индивидуализму («хочу, чтобы было то, чего захочу»), На это можно возразить, что воля отдельного индивида в рамках демократии отнюдь не столь репрезентативна, как хочет показать философ неравенства. Народовластие, или — в бердяевской терминологии — верховенство «народной воли», может быть конкретизировано лишь как принцип большинства. Однако социологический закон гласит, что большинство может достичь согласия лишь по определенному минимуму вопросов, выше этого минимума большинство неизбежно распадается на соперничающие группы.

Таким образом, демократический консенсус (мы не берем пока в расчет возможность его фальсификации) предполагает определенный баланс заранее компромиссных решений между различными социальными группами. Иначе говоря, в рамках демократии индивид, как это ни парадоксально, выступает прежде всего как носитель определенных корпоративных интересов, как представитель меньшинства, который при определенных условиях согласен стать также и представителем воли большинства.

Теперь мы можем по достоинству оценить диалектику принципа большинства: в той части, в которой консенсус большинства невозможен или нецелесообразен, принцип большинства как бы переходит в «спящий режим». За рамками минимального консенсуса большинство существует лишь потенциально и неизбежно предстает как «конфедерация меньшинств», отстаивающих свои корпоративные интересы, не подлежащие политическому торгу.

Так, отдельно взятый российский пенсионер как представитель большинства в принципе согласен голосовать за программу экономического роста России. Но этот же пенсионер будет голосовать против любой такой программы, если в ней недостаточно учтены интересы пенсионеров как социальной группы. Если таких пенсионеров достаточно много, то данная программа не наберет должного количества голосов, т. е. не станет программой, поддержанной большинством населения. В этом отрицательном смысле, а именно когда принцип большинства наталкивается на границы своего применения, демократия защищает индивидов уже не в качестве носителей весьма абстрактной воли большинства, а в качестве представителей более конкретных корпоративных интересов. Другими словами, демократический режим поддерживает возможность индивида идентифицировать себя с той или иной социальной группой и защищать интересы этой группы против интересов любых других социальных групп. Как видим, философия неравенства не обязательно должна быть бердя- евской. Она вполне может развиваться и на демократической основе.

Более взвешенным, чем Н.А. Бердяев, критиком формальной демократии был последний российский гегельянец и политический писатель И.А. Ильин. Будучи монархистом и консерватором, И.А. Ильин по возможности избегал термина «народовластие» и предпочитал ему термин «народоправство», введенный в научный оборот еще в XIX веке, вероятно, историком Костомаровым.

Как видим, в исходных тезисах И.А. Ильина о демократии нет ничего оригинального. Более того, он практически воспроизводит известную мысль Аристотеля о том, что наилучшей формой или типом государственного устройства следует признать смешение различных форм: «Понятно, что республика может иметь характер не только демократический, но и аристократический и олигархический; и точно так же конституционная монархия может иметь не только аристократический и олигархический, но и демократический характер»203. Аристотелевская идея смешанного управления является центральной для И.А. Ильина. Соответственно, по аналогии с политическими взглядами Аристотеля, в основе ильинской теории смешанного публично-правового управления лежит принцип аристократии. Однако идея аристократии логически неотделима от идеи государства. По мнению Ильина, именно понятие «государства» представляет собой основное диалектическое противоречие публично-правовой жизни. «Проблема сводится к тому, что в идее государство есть корпорация, а в действительности оно является учреждением. Проблема разрешается через сочетание учреждения с корпорацией, однако при соблюдении аристократической природы государства».204 В этом фрагменте И.А. Ильин стремится соединить теорию Аристотеля с некоторыми базовыми понятиями немецкой теории государственного и административного права.

«Корпорация (например, кооператив) состоит из активных, полномочных и равноправных деятелей.

В контексте своей диалектической теории государства Ильин определяет демократию как «государственный строй, при котором власть организована по принципу корпоративного самоуправления»206. Фактически Ильин развивает теорию функциональной, или инструментальной, демократии. «Демократия ценна и допустима лишь постольку, поскольку она создает аристократическое осуществление государственной цели, т. е. служит общему делу власти, права и духа»207. При этом Ильин готов рассматривать демократию лишь как один из возможных инструментов, посредством которых государство, исторически возникшее как учреждение, постепенно приближается к своей идеальной цели, т. е. приобретает черты государства-корпорации.

Политической концепции И.А. Ильина нельзя отказать в логической стройности, ясности и определенной убедительности. Однако данная концепция основана на весьма дискуссионных аксиомах. К сожалению, Ильин не раскрывает смысла таких «банальных» терминов, как «политическая власть», «народ» и т. п. Более того, он склонен к мифологизации устоявшихся терминов и к созданию весьма туманных словосочетаний (например, «злая государственная власть», «духовно-государственный авторитет», «религиозно-убедительная власть» и т.

На наш взгляд, вся теория И.А. Ильина о государстве стоит или падает в зависимости от того, разделяем мы его интуитивное представление о природе политической власти, ее основных субъектах, методах или нет. Будучи консерватором и монархистом, И.А. Ильин в основу своей концепции положил весьма узкое представление о власти. Если реконструировать прозрачные иль- инские интуиции о природе властеотношений, то мы получим целую цепь логических редукций. Так, «власть» Ильин понимает как «силу давления, или принуждения». С этим трудно не согласиться. Однако такую «власть» Ильин практически везде отождествляет с государственной властью. С этим также — хотя и с оговорками — можно согласиться, если бы наш автор не сводил государственную власть к «власти истеблишмента», т. е. к официальной государственной власти. Наконец, официальную государственную власть Ильин практически везде сводит к «правительственной власти».

Как видим, теория Ильина не вмещает в себя такие существенные проблемы, как «власть оппозиции», не говоря уже о криминальной тенденции всякой власти (об этой опасности говорил еще блаженный Августин). Гораздо более существенный изъян ильинской теории заключается в том, что она фактически игнорирует восходящую динамику власти, поскольку власть — это не только давление сверху, это всегда также и давление снизу. Ильин не готов признать, что только народные массы являются коллективным носителем восходящей динамики властных отношений (об этом подробнее ниже).

Даже «выделение кверху» правящей элиты, или так называемой национальной аристократии, в рамках теории Ильина выглядит как процесс, инициированный сверху, как процесс и одновременно результат целенаправленного «выдавливания из народной массы» новых управленцев. При этом аристократы «наверху» должны «разомкнуться» и впустить в свои ряды новых представителей правящей элиты. Каким конкретно образом должен происходить процесс «выделения кверху» лучших людей «из народа» и какова процедура «размыкания» рядов тех, кто уже наверху, И.А. Ильин никак не объясняет. Однако, будучи не только философом, но и правоведом, он мог бы предложить определенные схемы на этот счет и тем самым снять хотя бы эти вопросы.

Наиболее глубокую концепцию народовластия, на наш взгляд, предложили евразийцы, и прежде всего Николай Николаевич Алексеев. Следует отметить, что концепция народовластия евразийцев представляет собой casus specialis евразийской теории государства. Особая ценность евразийской концепции для современной России заключается в том, что она построена на беспристрастном анализе советского опыта демократии. Другими словами, евразийцы анализируют такое народовластие, опыт которого уже имеет Россия, а не абстрактную схему прозападной демократии, которая, по мнению наших западников, когда-нибудь должна обрести легитимацию в нашем Отечестве.

При создании концепции евразийского государства Н.Н. Алексеев применяет сразу несколько методов: исторический, междисциплинарный, социологический и особенно сравнительный. Евразийцы в отличие от Н.А. Бердяева не отрицают самого принципа демократии. Так, Н.Н. Алексеев утверждает: «Демократия бесспорно лучше аристократии и абсолютной монархии в том смысле, что она отрицает личный режим и создает условия для оценки правящих по признакам чисто объективным... Демократические власти должны завоевать себе симпатии борьбой и работой»208.

Однако евразийцы отрицают универсальную значимость западной модели демократии. Более того, по многим параметрам эта модель представляется им весьма порочной, хотя и небесполезной в исследовательских целях. Вообще, для аналитической манеры Н.Н. Алексеева характерно систематическое применение так называемой бритвы Оккама, то есть последовательное устранение всяких «избыточных сущностей», или излишеств, западной демократии. Подобная методология объясняет как успехи, так и недочеты евразийской концепции народовластия.

Рассмотрим сначала то наследие западной демократии, от которого евразийцы отказываются. Прежде всего, евразийцы отказываются от принципа политической конкуренции. Соответственно в евразийской концепции нет места для идеи легальной оппозиции и признания важности парламента как форума для подготовки важнейших решений публичной власти. Особенно критикуется функция парламента как инструмента межпартийного компромисса. Н.Н. Алексеев вообще весьма негативно оценивает роль политических партий в жизни западных государств и в принципе отрицает ценность многопартийной системы. «Мы хотим... заменить искусственно — анархический порядок представительства отдельных лиц и партий органическим порядком представительства потребностей, знаний и идей. Поэтому нам не нужна политическая партия, как она нужна демократии западного стиля»209.

Можно утверждать, что схемы западной демократии и западного парламентаризма вообще служат для евразийцев как бы отрицательным масштабом народовластия в России и для России: «Режим партий взамен естественной организации граждан дает организацию чисто искусственную, построенную не на действительных социально-экономических интересах и потребностях, но на «принятии программ». Партийные программы строятся обыкновенно по принципу: «Кто больше пообещает». Вот на таких посулах и покоится организация «верховного органа» современных демократий. Людей объединяют неосновательные обещания, пробужденная ими жадность, надежды в будущем поживиться и получить побольше, и немудрено, что при этом политическая жизнь лишена здоровья и чистоты. В противоположность всему указанному советская система (курсив мой. — С.К.), по крайней мере, в принципе своем, покоится на представительстве чисто реальных и профессиональных интересов, группирующихся около «советов» как основных ячеек республики»210.

Выступая против многопартийности, евразийцы признавали плюрализм профессиональных и территориальных корпораций, а также различных объединений по интересам. В евразийской перспективе невозможны не только партии конъюнктурного характера, возникающие для обеспечения победы на предстоящих всеобщих выборах, но и традиционные идеологические партии, представляющие интересы «коммунистов», «либералов», «националистов» и т. п. В то же время в контексте евразийства вполне можно представить такие общественные организации, как специализированные профсоюзы трудящихся, союз пенсионеров, лигу защитников русского языка, ассоциацию фермеров, союз вузовских и научных работников и т. п.

Какова же роль «органического представительства потребностей, знаний и идей» в демотическом государстве евразийцев, т. е. в государстве подлинного народовластия? В отличие от политических партий западного образца указанные объединения не могут принимать непосредственного участия в законотворческом процессе. Однако Н.Н. Алексеев фактически признает, что в демотическом государстве должна быть система органов, обладающих исключительной законодательной компетенцией. Другими словами, в демотическом государстве должна быть система, аналогичная иерархии центральных исполнительных комитетов, выполняющих в советском государстве «роль парламентов»211. Хотя Н.Н. Алексеев специально не рассматривает данный вопрос, можно предположить, что «демотические ЦИК» будут законодательствовать на основе экспертных оценок или даже квазизаконопроектов соответствующих профессиональных, персональных или территориальных корпораций.

К достоинствам советской системы управления Н.Н. Алексеев, во-первых, относит сильную власть. При этом он отождествляет власть с исполнительной властью, которая при системе Советов не связана рогатками народного представительства в духе парламентарных режимов Запада. Сила советской власти, по мнению Н.Н. Алексеева, в значительной степени объясняется тем, что теоретики Советского государства отказались от модели разделения власти и даже от распределения, или специализации, функций. Хотя впоследствии центральные исполнительные комитеты стали выполнять функцию законодательных органов, ввиду однопартийного режима они не могли стать форумом межпартийной борьбы в духе западных парламентов. Стабильность и внутренняя непротиворечивость советской системы являлась следствием того, что советская власть была организована по «принципу матрешки», так как вместо принципа специализации функций в основе советской системы лежал принцип замещения.

Другими словами, Советы всех уровней обладали идентичными полномочиями в соответствии с советской разновидностью принципа субсидиарности. Это означало, что «каждый нижестоящий орган вполне должен замещать в промежутки между сессиями каждый вышестоящий орган»212. В принципе евразийцы согласны с верховенством принципа замещения, но считают необходимым его несколько ослабить, а именно: «нижестоящий орган может заступать вышестоящий во всех вопросах, за исключением тех, которые исключительно входят в компетенцию вышестоящего органа»213.

Вторым достоинством советской системы является сам характер народного представительства. Так, «советская система за отправную точку берет не отвлеченного голосующего индивидуума, а известную социально-экономическую единицу — деревню, волость, фабрику — с ее первичным государственным органом — советом депутатов. Советское государство есть не совокупность граждан — атомов, а совокупность советов»214. С этим достоинством органично связана такая особенность советской системы, как многоступенчатые выборы. По мнению евразийцев, многоступенчатые выборы хорошо приспособлены для отбора наиболее способных и лучших управленцев. «По принципу своему такая система имеет в виду постепенно провести на государственные верхи истинно деловых людей с государственных низов»215. Таким образом, советская система представляет собой режим опосредованной демократии, которая, по мнению Н.Н. Алексеева, вполне соответствует духу русского народа.

Вместе с тем советская система при большевиках изобилует существенными противоречиями, искажениями и недостатками. Фундаментальное противоречие, по мнению Н.Н. Алексеева, заключается в том, что в основе Советского государства лежат два несовместимых принципа. «Это — принцип пролетарской демократии и принцип пролетарской диктатуры»216. Народовластие при таком совмещении оказывается в проигрыше, так как «пролетариат призван вести народ туда, куда сам он не может или не хочет идти»217.

По не вполне понятным причинам евразийцы не анализируют еще одно фундаментальное противоречие советской системы, а именно вопиющее несоответствие между теорией советской системы и ее практикой. В свете марксистской догмы о единстве теории и практики это несоответствие не может не бросаться в глаза. Так, согласно замыслу (первоначальному) В.И. Ленина система Советов в итоге должна была привести к ликвидации профессиональных политиков «как класса». Власть народа (в теории) должна быть обеспечена тем, что в тенденции каждый гражданин Советской республики через многоступенчатую систему Советов рано или поздно вовлекается в государственное управление в качестве реального носителя властеотношений. На наш взгляд, именно в этом ключе следует понимать часто цитируемый ленинский тезис «о кухарке», которая будет править государством.

Такова теория, но практика Советской республики оказалась совсем иной. Уже упомянутый принцип пролетарской диктатуры весьма быстро выродился в принцип партийной олигархии, что на практике стало означать власть партийной номенклатуры, а впоследствии просто власть назначенцев «товарища Сталина». Другими словами, однопартийный режим, столь милый сердцу евразийцев, фактически подмял под себя и в итоге дискредитировал сам принцип Советской республики. Тезис евразийцев о замене узкоидеологической партии большевиков истинно всенародным евразийским авангардом, который-де будет представлять только духовно-нравственную «идеократию» демотического государства, представляется весьма дискуссионным. Особенно дискуссионно заверение в том, что «евразийский авангард» не будет вмешиваться в работу официальных органов государственной власти. В свете установленного Н.Н. Алексеевым факта, что все известные нам исторические государства были олигархиями, такая иллюзия не вызывает сочувствия.